Музыка души (Общий файл)

Нет, никогда я не привыкну к слепоте. Это просто ужасно, когда ты, когда-то во все глаза смотрел на мир, но не осознавал, насколько он ценен и необходим для тебя, быть теперь в непроницаемой темноте. Единственной связью для тебя становится слух. Хотя и осязание тоже необходимо. Если бы его не было, то чувствовала бы себя словно подвешенной в пустоте, наполненной только звуками, которые не приносили бы такого облегчения, как сейчас. Звуки помогали мне не чувствовать себя слишком ущербной. Темнота, которая меня окружала, сильно отличалась от той, что возникает, когда закрываешь глаза: ведь даже так я бы видела свет, солнце; не было бы так темно. Так же она отличается от той темноты, что возникает, если с силой зажмурить глаза и прикрыть их ладонями. Все равно цвета не уйдут, тебя будут веселить цветные круги или то, что ты сам поместишь в это тьму, продиктованное твоим воображением.

Моя тьма, так про себя я ее называла, была схожа с тем, как если бы я спустилась в самую глубокую и темную шахту, куда ни коим образом не попадали лучи солнца. Ничего не придумаешь и ничем не оттеснишь ее, так как глаза открыты, а закрыть не предоставляется возможным, словно век у меня нет. Но так страшно, только если лежала долго без движения. Поэтому у приемной семьи в своей спальне я редко закрывала окно, чтоб слышать уличные звуки, а если холод заставлял все же сделать это, я старалась расслышать все, звуки, которые могли бы прозвучать в доме: жужжание комара, трепыхание крылышек мотылька, шуршание мыши под половицей. Я даже прислушивалась к собственному дыханию и биению сердца.

Ужасно! Как бы мне хотелось все повернуть вспять, обрести зрение и жить полноценной жизнью.

Таким образом, я ехала целый день. К вечеру того же дня мы подъехали к деревне Осока, в которой нас вежливо встретили и пустили переночевать. А утром мы снова отправились в путь, оставляя позади удивленных моим поступком и сочувствующих моему состоянию людей. К нам в путешествие присоединилась еще одна повозка, в которой ехала шумная, большая семья. Отец, который был кожевником, его жена и шестеро детей, старшему из которых исполнилось 16, а самому младшему из них был всего лишь годик. Благодаря этой семье я на время забыла печальные мысли, рассказывая им сказки или интересные истории, не забыв и про ту, что услышала от Эррика. А иногда я доставала флейту и тешила людей музыкой. Так с их помощью я узнала новые истории, взахлеб пересказанные детьми, и песенки, которые весело распевала вся компания. И на жизнь в тот момент я смотрела в радужном свете, смеясь вместе с ними над шутками.

В какой-то момент я поняла, что занимаюсь примерно тем же, что и Рик. И воспоминания о нем вновь подвергли меня в печаль. Впервые в жизни я задумалась о том, насколько хрупко на самом деле в мире счастье. Казалось бы, живешь себе как обычно, ничего интересного не происходит, а только беда к порогу приходит, сразу осознаешь — то было счастье. И я очень грустила, когда через два дня дружная и веселая семья осталась в Медвежьем логе, следующей деревне. Там, ради них, я осталась на разрешенные мне двое суток, оттягивая расставание. Даже кузнец Свон был настолько великодушен, что из-за меня задержался.

— У меня дома дочурка осталась, чуть младше тебя, — объяснил он. — Она всегда такая веселая, шумная, а ты... Ты улыбалась только тогда, когда тех ребятишек веселила. Я ж сам себя не простил бы, если из-за меня ты потом одна-одинешенька до следующей деревни топала.

— Спасибо! — от всей души поблагодарила я его. — Что бы я без вас делала!

С кузнецом Своном мне посчастливилось проехать еще два дня, а на третий пришло время расстаться.

— Ну, вот и развилка, — остановив телегу, с сожалением произнес он. — Мне на Восток ехать, а тебе дальше — на Юг.

— Что ж, еще раз спасибо вам, за доброту вашу, — спрыгивая с повозки, привыкая снова ходить своими ногами. — За то, что помогли мне, за то, что не дали замерзнуть, за то, что не голодала. Спасибо. И пусть доброта ваша окупится сторицей.

— Может, передумаешь? — все же спросил он, не мог он не спросить, помогая встать на дорогу в Ислет. — Поедем со мной. Я с дочкой тебя познакомлю, Варварушкой. С женушкой моей ненаглядной, Марьюшкой. Боязно старику отпускать тебя одну. Сердечко от страха за тебя замирает.

— Ну, то вы, — смущенно произнесла я. — Не случиться со мной ничего. Повезет, может, я даже к вам еще зайду, — тепло улыбнулась я. — И сыграю я тогда для вашей семьи. Но мне идти надо. Теперь, благодаря вашей щедрости, я более подготовлена к путешествию.

— Тяжело же будет, — буркнул он, сдаваясь.

— Справлюсь, — улыбнулась я.

— Эх, — вздохнул он сокрушенно. — Ну, тогда, пусть хранят тебя духи дорог, — пожелал он мне, обняв на прощание. Наконец, забравшись на козлы, он повернул повозку.

Я стояла и слушала, как удаляется моя единственная надежда на не одинокое путешествие. Что ж, я была сама виновата, что настояла на своем пути в Ислет, и теперь одна. Опять одна. Казалось теперь, что дорога стала бесконечной и никогда для меня не закончится. И я была тогда недалека от истины. По словам Свона до Ислета я должна была пройти еще одну деревеньку — через 100 километров, а потом через столько же и сам город-остров. Расстояние на первый взгляд небольшое, но не для одинокого слепого путника. Оставалось только надеяться, что я выдержу это испытание и не сойду с ума. Я уже не думала, что судьба будет настолько ко мне милостивой, что снова позволит мне встретиться с попутчиком.

Как описать тот кошмар, что я пережила, когда путешествовала одна? Как передать весь тот ужас, что я перенесла?

Первый день пути — я уже примерно могла определить время — был наполнен надеждой и ожиданием. Я шла и представляла, что скоро встречусь с новым человеком. Надо только пройти еще немного. Я веселила себя, подыгрывая на флейте, распевая бодрые веселые песенки и баллады, что когда-то давно исполнял Эррикель. Но день прошел, настала ночь, я поняла это по тому, как стало прохладнее, да и усталость о себе давала знать. Первое несчастье, которое повлекло за дальнейшие страдания, произошел именно той ночью, когда я устроилась на ночлег. Место было очень неудобным, так как состояло из открытой местности, покрытой большими валунами и мелкими острыми камнями. Ровного места найти не было возможности: землю пересекали разного размера трещины. Но идти дальше, чтоб найти более подходящее место, отказывались ноги. Лежать на камнях было еще тем удовольствием, и спала я больше урывками, просыпаясь каждый раз от болей в теле, доставляемой острыми камнями, впившимися в бок, от холодного ветра, пронизывающего до костей, от которого не спасало даже одеяло, подаренное мне кузнецом. Да и ночная живность давала о себе знать: шуршание, шипение, писки, визг и даже, иногда, рычание. А утром я осознала весь ужас и безнадежность ситуации, в которой я оказалась.

Когда я очнулась, то сумки рядом не оказалось. С возрастающим страхом пошарив рядом с собой, я сначала нашла заколку, застежка которой кольнула мою руку, а в нескольких метрах от дороги я обнаружила и саму сумку.

— О нет! — вскрикнула я в отчаянии. Я услышала, как несколько маленьких зверьков испуганно выскользнули из открытого мешка. Упав на колени рядом с ним, я поняла — сумка была безжалостно выпотрошена, и ничего съедобного в ней почти не осталось. Только два целых яблока. Но и это было не самым ужасным. Когда я обнаружила рядом флягу, отданную мне все тем же добрым кузнецом, слезы отчаяния, ужаса и бессилия потекли по пыльным щекам. Фляга, когда-то полностью наполненная водой, теперь была беспощадно искорежена каким-то животным с острыми зубами. Только на самом донышке плескалась драгоценная влага — все, что не утекло из дырок, сделанных клыками зверя.

Мне понадобилось много времени, чтобы, утерев слезы, взять себя в руки и отправиться дальше. Сидеть на одном месте было бессмысленно и крайне глупо. Положив в мешок яблоки, разбросанные, кое-где порванные вещи, я осторожно взяла флягу в руки, чтобы не потерять из-за неосторожности оставшуюся воду. В тот день я ничего не ела, сделав только один глоток воды, от которого, казалось, захотелось пить больше. После всего свалившегося на меня, я чувствовала себя разбитой, но ночью почти не спала, охраняя вещи, просыпаясь от малейшего шороха, от любого звука. Утром я подкрепилась половиной яблока, чтобы заставить себя встать и пойти. Мне казалось, что все бесполезно, и я никогда не дойду до деревни, никто не встретится и не поможет мне, и я умру, и об этом никто не узнает. Днем, когда солнце было в зените, началась невыносимая жара. Нагретые камни обжигали ноги даже через подошву, а голова, ничем незащищенная, скоро начала болеть. Я не удержалась и сделала глоток из фляги, к моему ужасу оказавшийся последним. Сосуд за ненадобностью я просто выкинула, не задумываясь о том, что он мог бы мне пригодиться, если бы я встретила ручей, как в первый день моего путешествия. Вечером, когда я просто рухнула на дорогу от усталости, я доела первое яблоко. И снова я спала плохо, просыпаясь каждый раз от страха и засыпая от изнеможения. Утром, наверно, это было именно утро, я не удержалась и съела целое яблоко. Мне не хватило силы воли, чтоб остановиться — так сильно хотелось пить. Я поняла, что единственной надеждой на выживание было только деревня, до которой я должна была дойти. И я шла.

Я шла, поминутно спотыкаясь, описывая замысловатые зигзаги, хотя прощупывала перед собой дорогу. В полдень снова начало припекать солнце, и задел теплый влажный ветер, легче от которого мне не стало. Вперед я шла из чистого упрямства, хотя разумом понимала, что ничего этим не добьюсь, какая разница, где было падать, в 10-ти километрах от деревни или 8-ми. Я шагала на автомате и не сразу поняла, как оказалась лежащей на земле. Просто в какой-то момент осознала, что лежу ничком посреди дороги, уткнувшись лицом в землю. Я с недоумением ощупала себя, поняла, что со мной все нормально, взяла посох и зашагала дальше, но через пять шагов снова рухнула от усталости, которой я до этого не осознавала. Глотая слезы, я каждый раз заставляла себя подняться, когда опять падала, расшибая колени в кровь. Но настал момент, когда сил ни на что уже не оставалось. Я просто лежала. Спину жгло, щека царапалась о мелкие камни на дороге, но мне было все равно. Хотелось только уснуть и никогда не просыпаться. Я даже не услышала, звуки, которые могли обещать мне сытную пищу и сладкую воду.

По дороге двигалась кавалькада из двух десятков лошадей, которая остановилась, когда заметила тело на дороге. Один из всадников, по приказу командира, спешился и подбежал к лежащему человеку, поворачивая его лицом вверх. Все лицо было в ссадинах; губы потрескавшимися, а под глазами черные синяки. И не смотря на все, это была молодая девушка, которая сжимала в руках трость, словно оно могло спасти ее.

— Командир! Смотрите, это девушка! — услышала я словно издалека чей-то удивленный возглас.

— О мой бог, — услышала я второй голос. — Что же с ней произошло?

— Пить, — прохрипела я. — Пожалуйста, воды...

— Ох, — изумленно вздохнули рядом, и кто-то заспешил к лошади, где была приторочена сумка с провиантом. Через некоторое время, которое показалось мне вечностью, человек вернулся. Мне помогли приподняться и поднесли флягу ко рту. Благословенная вода! Первый глоток отозвался болью в пересохшем горле, и я едва не захлебнулась. Когда флягу отстранили, я почувствовала панику, словно из-за кашля у меня хотели отобрать воду. Но я быстро успокоилась, когда я, прокашлявшись, снова почувствовала горлышко у губ.

— Спасибо, — прошептала я, когда сосуд опустел.

— Даниель, Мартин, займитесь лошадьми. Устроим преждевременный привал, — услышала я командный голос. — Генри и Льюис, на вас костер и пища. Выполняйте.

Внезапно меня подняли на руки, и от неожиданности я уронила трость, вцепившись в куртку мужчины. Меня отнесли с дороги, и положили в тени дерева. А когда еда была готова, то мне принесли миску вкуснейшей похлебки, ломоть ржаного хлеба и кружку горячего чая. Никогда не думала, что буду рада даже такому.

— Как тебя зовут? — спросил командир отряда, присев рядом со мной на корточки.

— Валерия, — испуганно ответила я, прижимая к себе миску с бульоном, словно боялась, что ее у меня отберут.

— Валерия, я командир дозорного отряда города Ллойд капитан Гордон Игл, — отрапортовал мужчина. — Я должен задать тебе несколько вопросов, чтобы выяснить, что я с тобой случилось.

— Хорошо, — тихо сказала я, понимая, что кое-что я ему не скажу ни за что.

Только через пол часа капитан отошел, удовлетворенный ответами, и я, наконец, могла расслабиться. Напоследок Гордон сказал, что я зря отправилась в путешествие, что слепой здесь опасно находиться, особенно одной. По его словам мне сказочно повезло, что я упала именно здесь, а не раньше, так как патруль доходит именно до этого места, где сворачивает и идет вдоль границы леса. Капитан пообещал, что утром он отправит меня вместе с одним из дозорных в Камыши.

Вечером этого дня у меня поднялась температура из-за того, что слишком долго пролежала на солнце. Капитан Игл распорядился, чтобы мне выдали одеяла, в которые я с удовольствием завернулась, предвосхищая ночной холод и утреннюю росу, и подсела к костру. Меня переполняло такое чувство благодарности, словно оно росло и росло в груди. И теперь не было никакой возможности удержать ее в себе, и я не утерпела и достала флейту. Всю свою благодарность и признательность этим людям я вложила в мелодию. И мне удалось донести свои чувства до них, так как сидящий рядом со мной дозорный тихо с теплой улыбкой прошептал:

— Не за что...

Впервые за три дня я спала спокойно.

Утром меня вежливо разбудили, Ия не сразу поняла, что это была не Кия.

— Доброе утро, — услышала я дозорного. По голосу я бы предположила, что он старше меня на два-три года.

— Доброе, — сонно отозвалась я, приподнимаясь. — А где все? — спросила я, когда поняла, что не слышу звуков, которые должны были издавать 15 человек и столько же лошадей.

— Все уже давно уехали. Командир приказал разбудить тебя попозже.

Капитан Игл не переставал удивлять своей заботливостью и предупредительностью. Этому отряду очень повезло, что им попался такой хороший командир.

— Да, он такой, — отозвался дозорный, видимо, последнюю мысль я высказала вслух. — Кстати, меня Томасом зовут. Томас Вифрез.

— Очень приятно познакомиться, Валерия.

— Да, я знаю, — небрежно сказал Томас. — Слушай, а ты, правда, ничего не видишь?

— Правда, — удивилась я вопросу.

— А как это... ну... когда не видишь ничего? — спросил он, едва сдерживая любопытство.

— Плохо, — пожала я плечами.

— Э-э, извини, — сконфуженно пробормотал он, когда понял, что меня задели его слова.

Вифрез очень смущал мой недостаток. Он все время забывал, что я не могу видеть, и получалось, что он невольно издевается надо мной. Например, когда я сидела на лошади у него за спиной, он со всей своей непосредственностью предлагал посмотреть на что-то, то очень удивлялся, почему я не отвечаю, и только через некоторое время он вспоминал о моем изъяне и замолкал на некоторое время. И так несколько раз. И через час я начала чувствовать, как Томас торопится побыстрее добраться до деревни, а потом вернуть в патруль.