Все же его жизнь отличалась от жизни люмпенов старого мира в худшую сторону. Последнему бомжу в прежние времена жилось гораздо комфортнее. Да, тот тоже мог протянуть ноги от голода, холода или болезней. Его могли от скуки прикончить собратья по несчастью или просто "добрые люди". Но этот изгой видел рядом нормальную жизнь и имел хоть призрачные, но шансы на возвращение. В крайнем случае бродяга мог разбить витрину и сесть в тюрьму, обеспечив себе еду и крышу над головой на пару лет.
А он? Какие перспективы у него? Да только ли у него?! Люди похожи на мух, прилипших к клейкой ленте. Кто-то еще дергается, борется за жизнь, другие уже бросили эти попытки и смирились с неизбежным, а третьи, которых большинство, уже лежат и не шевелятся.
Финал будет один. Смерть придет ко всем — к добрым и злым, к честным и лжецам, к чиновникам и пролетариям, к верующим и атеистам. Бегите и прячьтесь, зарывайтесь поглубже. Вам все равно не избежать общей участи, ибо пришел черный день. Землю, погрязшую в пороках, сначала выжгли, а теперь вымораживают, чтоб не осталось ни одного человеческого паразита.
Александр еле плелся, глядя перед собой невидящим взглядом. Надо было найти укрытие, пока он еще мог переставлять эти длинные ходули, по недоразумению называемые ногами. Последний километр до городской черты парень прошел как в тумане, не чувствуя под собой ног. На карту он не смотрел уже давно — перед глазами все размазывалось, как у пьяного. Компас тоже покоился в чехле. Странновато было пользоваться им шиворот навыворот, с поправкой на то, что запад и юг поменялись местами. Таким уж стал этот дивный новый мир. Данилов давно потерял бы направление, если бы не железная дорога, которая, почти не отклоняясь, вела его на северо-восток, приближаясь к тому, что когда-то было границей между Новосибирской и Кемеровской областями. Там, на другой стороне, "всего" в двухстах километрах лежал пункт назначения. Впрочем, теперь он и не надеялся добраться туда.
Наконец, впереди показалась жилая зона. Он толком не знал, какой это населенный пункт, а смотреть на карту было невмоготу. Главное, что ноги принесли его сюда. А там посмотрим, куда кривая вывезет.
В этом доме его явно не ждали. Он рванул дверь из последних сил — раздался хруст, и железная ручка осталась у него в руке. Удержать равновесие парень не сумел и тяжело рухнул на обледенелый бетон.
— Мать твою!.. Зараза, сволочь!..
Отряхивая снег и потирая ушибленное колено, Саша продолжил Сизифов труд. Подъезд со стороны выглядел так, будто уже много дней никто не входил и не выходил из него. Что ж, это даже к лучшему. Гостей нынче кормят все больше свинцом.
Ему пришлось изрядно попотеть, отбрасывая в стороны снег куском фанеры, но и на этом мытарства не кончились. Дверь была не заперта. Кодовый замок раздолбили, судя по всему, задолго до катастрофических событий августа. Все бы хорошо, но она успела намертво примерзнуть.
В четырехэтажном здании было еще два подъезда. Но их тоже пришлось бы откапывать, и не факт, что у него бы хватило бы сил. Если бы не пожарная лестница, спиленная до уровня второго этажа, не иначе, чтоб дети не лазили, то можно бы было влезть через один из балконов. Но, увы...
Половина окон первого были намертво забиты, почти все остальные — закрыты ставнями, сколоченными на скорую руку. Если жильцы укреплялись по принципу "мой дом — моя крепость", то почему все бросили? И куда направились? Может быть, их централизованно вывезли туда, где потеплее?
Но думать об этом без сарказма у Саши не получалось. Куда эвакуировать? В пекло, что ли? Его внимание привлекли несколько окон, в которых луч натыкался на мутные грязные стекла. Да, стекла. Он уже отвык от них. Видимо, ударная волна сюда не докатилась.
Что ж, не получится с дверью — придется выбивать. Кирпичей вокруг хватает. Опасно, правда, и карабкаться высоко. Не дай бог, он порежется. Можно, конечно, плюнуть на все и заночевать в дровяном сарае или гараже. Малоприятно, но не впервой. А если смерть придет к нему этой ночью или следующей, то не все ли равно, где это случится? Нет! Он человек, и не пристало ему подыхать как псу в конуре.
Сплюнув красным — десны слегка кровоточили, как при цинге — Данилов снова навалился всей своей массой... но какая у него на хрен была масса? Смех один. Не телосложение, а теловычитание. Поэтому дверь поддаваться не желала, а лишь скрипела и дергалась, иногда приоткрывалась на несколько сантиметров, но тут же захлопывалась, словно издеваясь над ним.
— У-у-у, зараза!..
Пот лил с него градом, головокружение стало таким, будто его крутили в центрифуге. Ну, навались! Чтоб тебя, падаль! Сим-сим, откройся! Ну!
Не открылся. Снова захлопнулся перед самым носом. Господи, если ты есть, открой эту проклятую дверь. Открой, если тебе еще есть дело до нас. Поддается. Понемногу, по чуть-чуть. Просунуть ногу, чтоб не закрылась. А! Последний рывок. Сделано! Ура! Интересно, уходя, люди заперли квартиры на замки? Заперли. Молодцы, чтоб вам там пусто было.
Саша поднялся вверх по лестнице, дергая каждую дверь, и только одна на третьем этаже уступила его мольбам. Спасибо вам, вовек не забуду. Не волнуйтесь, с вашим имуществом ничего не случится. Ну, разве что немного мебели уйдет на растопку. Но вы же не в обиде?
Он проснулся, когда на часах было полпятого. Наверно, скоро рассвет, которого никто не увидит. Александр прямо в одежде лежал под тяжелым пуховым одеялом. На ногах у него были валенки, а на шее — шарф, но он все равно стучал зубами от холода. Его бил озноб, и он никак не мог взять в толк, то ли у него жар, то ли в комнате так чудовищно холодно. Да и не было теперь никакой разницы. Если все закончится сегодня, то так тому и быть. Он давно уже не имел ничего против.
У него не было сил даже на то, чтобы привстать на кровати и включить фонарик. Темнота не отпускала его из холодных объятий. Тепла он не чувствовал, хоть и был укрыт с головой. И все же Саша предпочитал лежать под спудом. Так создавалась иллюзия защищенности от внешнего мира. Он, жуткий и тлетворный, начинался не за пределами комнаты или дома. Для Александра он начинался прямо за пределами старого одеяла, набитого пухом, какие оставались разве что у самых древних стариков.
Парень думал о том потоке, который изо дня в день проходил сквозь его тело и делал свою разрушительную работу. Его нельзя было увидеть или почувствовать, но он разрушал молекулярные связи в клетках, уничтожал эритроциты, изменял наследственную информацию в хромосомах и явно причинял иной вред, о котором Саша, далекий от медицины, даже не догадывался. Может, оно и к лучшему.
Человек несовершенен. Природа не наделила его, как и другие свои творения, за исключением нескольких бактерий, способностью ощущать ионизирующее излучение, так как вряд ли предвидела такое развитие событий.
Пару раз Александру удавалось, собрав последние силы, немного приподнять свой импровизированный саван, но только для того, чтобы еще раз убедиться в безвыходности своего положения. Вокруг не становилось светлее. Он не видел даже своей руки, протянутой в темноту. По правде говоря, Саша уже отчаялся увидеть свет. Вначале он надеялся, думал, что через месячишко все вернется на круги своя, но каждый новый день оказывался таким же черным и холодным, как предыдущие. Теперь ему казалось, что скорее он сам начнет светиться от рентгенов и беккерелей, чем дождется восхода солнца.
Густой чернильный мрак заполнял комнату, вызывая мысли об упокоении и забвении. Комната на третьем этаже старого облезлого дома, построенного, похоже, до прошлой мировой, была Сашиным склепом. Данилов мог бы совсем не открывать бесполезных глаз, но веки смерзались от слез, и их приходилось разлеплять через боль.
Слезы текли у него беспрерывно, но это не были слезы горечи или отчаяния. Когда-то в детстве он действительно много плакал, потому что видел всю мерзость мира, в который ему пришлось придти против своей воли. Одни смеялись и показывали на него пальцем, другие стыдили, третьи пытались утешить, думая, что он плачет о потерянной игрушке или порезанном пальце. Но все они не видели и не понимали главного. А он видел. Видел, что этот мир обречен, потому что все вещи в нем несут в себе семена своей гибели. И это причиняло ему двойные страдания. Потом, чуток повзрослев, он вдруг в одночасье разучился проливать слезы, словно в нем щелкнула пружина, ответственная за слезоотделение.
Со стороны могло показаться, что он повзрослел и от его детской ранимости не осталось и следа. Но это было не так. Вместо того чтобы, подобно остальным, зачерстветь душой и принять мир в его неизбежности, Саша приобрел второе зрение. В то время как первое, обычное, постепенно ухудшалось, другое, внутреннее, делалось все чувствительнее. Боль не просто осталась прежней, она стала сильнее, так как, повзрослев, Саша стал видеть мировую "неправильность" гораздо отчетливей и все четче слышал тяжелые шаги Командора. Но парень не хотел доставлять окружающим удовольствия видеть свою боль, не стремился отрывать их своими догадками от праздника жизни.
Теперь это были слезы гибнущего организма. Разрушенная иммунная система не могла противостоять инфекции. Саша был уверен в том, что эта инфекция — самый обычный грипп, которым он раньше болел редко и всегда переносил на ногах. Сколько он себя помнил, температура у него не поднималась выше тридцати семи. Он считал это само собой разумеющимся и называл симулянтами тех, кто целые недели проводил в постели с грелкой из-за какой-то простуды.
А теперь он умирал от гриппа. Не от птичьего, не от гонконгского или сингапурского, а от самого обычного. В этом чувствовалась особенно злая ирония Создателя, который заставил его пройти через огонь и воду только затем, чтобы он мог умереть "нормальной" человеческой смертью, почти по Гумилеву — на постели, только без врача и нотариуса. Врач ему уже не поможет, а нотариус вряд ли понадобится. Что он может завещать потомкам, которых у него не было и теперь уже не будет?
Данилов не вставал с кровати и не выходил из комнаты почти сутки, и ему начинало казаться, что за ее пределами нет ничего. Ни одного атома, сплошная пустота. В самой комнате он мог слышать звуки — постукивание форточки, которую он заткнул кое-как, из последних сил, скрип кроватных пружин, когда он ворочался на своем ложе, потрескивание обоев, отклеивающихся от стен, и свое собственное тяжелое дыхание. Еще он слышал тиканье наручных часов, лежащих на тумбочке, и биение своего сердца, словно два часовых механизма адской машины, отсчитывавших минуты до взрыва.
Это в комнате. А за окном стояла тишина. Ватная. Мертвая. Если раньше вой вьюги вызывал у Саши новую боль и вселенскую тоску, то теперь он был бы рад услышать даже его. Только бы не оставаться в этой тишине. Он пытался говорить сам с собой, но его собственный голос звучал почему-то жутко. Тогда он решил молчать. Молчание — золото. За эти недели парень мог бы озолотиться... Это не требовало усилий. Разговаривать было не с кем. Живые, подобно мертвым, соблюдали обет молчания, им не о чем было говорить с товарищем по несчастью. Даже их взгляды были так же пусты и холодны.
Каждый в эти безумные дни был сам за себя. Первобытная "война всех против всех" — выдумка либерастов, никогда не существовавшая в реальности — стала явью. Но успели ли ее авторы порадоваться, прежде чем их разорвали на клочки?
Не обладая ни силой, ни оружием, Данилов старался держаться от людей подальше, обходя десятой дорогой даже одиночные фигуры, тем паче большие группы. Этой нехитрой тактике, да еще темноте он был обязан тем, что дожил до этого дня. Красться, затаив дыхание, прятаться, прислушиваться к каждому шороху, змеей ползти среди сугробов, идти на ощупь, вслепую, чтобы луч фонаря не выдал тебя чужакам — это никогда не было частью образа героя. Но на его глазах убили слишком много людей, чтобы он мог думать, что такое поведение является трусостью. Саша хорошо усвоил, что лучше быть живой крысой, чем дохлым львом. Он обязан был остаться в живых, чтоб дойти до конца.
Но теперь о пути можно было забыть. По иронии судьбы, сумев уберечь себя от людей и зверей, Данилов пал жертвой микроорганизмов, которые до поры до времени мирно жили в его собственном теле.
В горячке и лихорадке, чтобы хоть немного отвлечься от нарастающей головной боли, Александр размышлял о конце истории, который ему довелось застать. Это было решение всех вопросов мировой политики, от территориальных споров до межнациональных распрей. Радикальное и окончательное, как эвтаназия. На фоне этой новой, великой бойни померкнут все минувшие. Забвение поглотит имена героев, ставших тиранами, даты великих побед, обернувшихся поражениями, и открытий, вызвавших к жизни новые кровавые бани.
Всесожжение все спишет. Что такое тридцать тысяч загубленных душ там, где гибнут миллиарды? Статистическая погрешность. Как там у бедняги Мандельштама:
Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте,
Доброй ночи! Всего им хорошего
От лица земляных крепостей!
Венец творения, ну почему тебя не разорвали саблезубые тигры и не растоптали мамонты, пока ты бегал на четвереньках, а весь твой арсенал состоял из дубины из ближайшей рощи? Лучше бы ты вымер, а не они. Ведь это ты сначала превратил мир в свалку, а затем — в пустыню.
Каким же лицемером надо быть "среднему человеку", чтоб называть нелюдями садистов и детоубийц! Наоборот, они люди. И он мог бы быть на их месте, и они — на его. Работники концлагерей тоже были людьми, как и пилоты бомбардировщиков, поливавших напалмом мирные города. Ведь человек — это звучит гордо, хоть выглядит мерзко и подло.
Странно только, что им не лень было придумывать целые теории, чтобы найти оправдание своей потребности убивать. Обычный маньяк-душегуб честнее и чище, чем профессиональный палач или тот, из чьего кармана оплачена его работа. Чего стоит хотя бы их логика, проверенная тысячами поколений. "Я — человек. Ты — не я. Следовательно, ты — не человек".
Но это самообман. Не могли же они не понимать, что между ними — белыми, желтыми, черными, носящими на шее крест, полумесяц или не носящими ничего — нет существенных различий? Что все они одинаково глупы и никчемны, одинаково беззащитны перед лицом вечности и вселенной?
Ладно, чего уж теперь ворошить пепел. Когда-то Саша проклинал людей за тупую скотскую злобу, которая передавалась из поколения в поколение как эстафетная палочка. По-отдельности они оставались слегка разумными созданиями, но, собираясь вместе, становились даже не стадом, а стаей.
Теперь, после случившегося, он не мог ненавидеть обреченных. Он их презирал, как неразумных детей. Нет, даже не детей, которые могли вырасти и поумнеть, а червей, одноклеточных, которые никогда не поняли бы своих ошибок, потому что их нервная система настроена только на самые простые реакции.
Весь двадцатый век был для них одним большим уроком гуманизма. Сто двадцать миллионов погибших в трех мировых войнах могли бы научить людей чему-нибудь. Ну а какие они сделали выводы? Логичные, казалось бы. Больше бомб, ракет, хороших и разных. И войны — но уже не на своей территории и с равным противником, а далеко и только по телевизору. Нажимаете на кнопку, и экран открывает вам окно в окружающий мир, где кто-то другой в этот момент нажимает на кнопку, чтоб обеспечить этот экран зрелищем хорошо прожаренной плоти.
