| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Слава Гуркина витала в той среде, где я постигал грамоту и собирал колоски самобытной сибирской культуры. В том же томе энциклопедии был помещен маленький графический портрет и справка о художнике. Были упомянуты его основные картины "Хан Алтай", "Корона Катуни", "Озеро горных духов" и было еще сказано, что родом он из алтайской народности чорос, ученик русского художника Шишкина. Не принял Октябрьскую революцию, связал свою судьбу с националистической верхушкой Алтая, как один из грамотных людей этого края возглавил Горную Думу. С оружием в руках боролся против Советов.
Далее было сказано, что отступил в Монголию в составе разбитых частей атамана Бакича. Разуверившись в действиях этого соединения, Гуркин один скитался по селениям Монголии и Тувы, попросил разрешения вернуться на Родину. Преподавал рисование в школах Улалы и Аноса.
А далее были картины — заказы министерства культуры на варианты его знаменитых полотен для правительственных кабинетов.
Настал 1937 год и Гуркин исчез. Остались его картины. В изданиях о его жизни и творчестве очень мало сказано о его скитаниях, а о последних годах сказано почти шепотом: исчез в 1937...
В Красноярском художественном музее хранится основной вариант картины "Озеро горных духов", послуживший поводом для одноименного рассказа романтика-фантаста Ивана Ефремова. К этой картине я хожу в дни неудач и усталости. Она действует на меня как природа гор, как песни о горах, как бескрайняя тайга — дает силу. В разные годы я встречался с картинами Гуркина в Иркутске, Новосибирске, Барнауле, Томске.
Мне приходилось встречаться с людьми, знавшими его — с художниками А.Хмылевым и Н.Григорьевым я учился в разные годы в Омском художественном училище имени Врубеля и в Москве на курсах "Всенохудожника". Рассказы об их учителе были очень разные, как и сами эти люди.
К сожалению, надеясь на свою память, я ничего не записывал. Возможно, запомнились не самые важные детали, из которых я собирал свой образ Гуркина. Не случилось мне еще быть в Горно-Алтайске, где хранятся его прекрасные этюды, и сама земля алтайская хранит его следы.
Но мои дороги пересекались с его путями и в Туве, и в Красноярске. О них рассказ.
КАК-ТО ЛЕТОМ, кажется в 1949 году, я работал в Туве с интересным художником и веселым человеком Василием Фадеевичем Деминым. Однажды работники музея пригласили нас на опознание, или экспертизу, небольших живописных работ, свободных вариантов известных гуркинских картин, показанных на выставках в городах Сибири в 12-16 годах. Они украшали стены юрт и убогих домов Кызыл-Хорая, задымились, потускнели — и решили перенести их в музей, может, на самом деле они принадлежат кисти Гуркина. Говорят, в начале двадцатых годов бродил здесь высокий дервиш с лицом сибирского горца, за чашку проса и туесок сухого творога писал картины маслом.
Эти гуркинские пейзажи были написаны на кусках хорошего грунтованного холста, устойчивыми масляными красками; разбавителем, возможно, был керосин, так как глубокая матовость очень занижала силу цвета интересных красочных смесей.
Возможно, помимо этих вынужденных заказов, писал он и настоящие этюды, которые не продавал, а возможно — военные походы по этим местам не оставляли сил для творческой работы. Я хотел сходить к владельцам этих работ, но сразу не получилось, а потом — отложилось.
В том же музее В. Демин показывал свои работы, созданные здесь в годы затянувшейся командировки. Был среди других и портрет С. К. Кочетова — командира Урянхайской Красной Армии, в составе тувинской конницы участвовавшего в 1941 году в боях под Москвой...
— Можем сходить, — сказал Демин, — интересный человек, в 1919 году брал в плен Гуркина, не зная, что это знаменитый художник, и отпустил его на все четыре... Пойдем, он будет рад. Живет на улице своего имени... Может, согласится посидеть для этюда.
Демин позвонил Кочетову. Сказал, что с ним просит принять очень известного художника, лауреата таких-то премий и т. д. К деминским розыгрышам его знакомые привыкли, а нас, своих друзей, он иногда ставил в неловкое положение.
В условный час мы постучали в дверь скромного бревенчатого дома, в котором жил герой Гражданской войны, инвалид Отечественной, пенсионер. Иногда он принимает любопытных гостей вроде нас, иногда сам ходит на встречи со школьниками.
Нам открыла хозяйка и сказала, что хозяин ушел в обком партии, может, в буфете достанет коньяк, ждет — какие-то знаменитые люди должны придти.
— Это мы, не очень знаменитые, но все же! Неладно вышло, не окажется коньяка — расстроится Кузьмич. Мы все принесли, правда, коньяка не достали, но... все же! — и поставил Василий Фадеевич на стол бутылку с латинскими буквами.
Сергей Кузьмич пришел веселый. Ему на такой случай дали две бутылки коньяку и килограмм диковинных в то время апельсинов.
Хозяин жаловался на занятость, из-за которой все никак не мог рассказать о встречах с художником Гуркиным, или хотя бы записать свои воспоминания.
— Молод я был и ничего не знал о художниках, и вообще, откуда мне знать — войны захлестнули мою молодость. В девятнадцать лет я командовал тувинской Красной Армией. Вы не смейтесь, это была хоть небольшая, но настоящая армия, в основном конная. Была и пулеметная рота, и рота разведки, и рота особых назначений, "серебряная" рота — местные партизаны, примкнувшие к нам добровольно. Это были бывалые солдаты Японской и Германской...
Бакич с остатками своих, когда-то сильных, соединений, отступил из Монголии к нам в Урянхайский край сквозь горы Танну — Ола по реке Элегест. Тут при выходе из гор, на виду у села Атамановки мы решили его встретить. Была весна, Элегест хоть и не большая река, но опасная ледяными заторами и внезапными подъемами воды. Мы предвидели, что Бакич будет по выходе из гор переходить на правый берег, там легче по степным увалам идти на Кызыл-Хорай. Местных войск он не боялся, а все знали, и его разведка тоже, что мы завязаны на севере в мелких боях с усинскими казаками, поддержавшими Колчака. После ночного марш-броска мы засели поротно недалеко от реки, за тальником, по всему правому берегу.
Как мы потом убедились, и пленные подтвердили, в план Бакича входило немедленное форсирование реки, как только его части окажутся на равнине, там, где Элегест течет в одном русле. Советники Бакича знали, что ниже по течению, в ивняковых зарослях, река разливается на множество рукавов, переходящих в болота, непроходимые для конницы и артиллерии Бакича.
На месте, где дорога от села идет в сторону Кызыл-Хорая, через Элегест, на перекате сохранились ледяные мосты, неудобные, но все же проходимые и вполне пригодные для перетаскивания артиллерии. Здесь и начали. Мы видели это и ждали, когда перетащат все пушки. Комплекты нас не интересовали. Пехота начала переправу небольшими группами на двух небольших плотиках. Со всех участков переправы поступали сведения. Конница пока отдыхала вдали. Командиры рот были предупреждены, что атаку надо начать по всей линии засады, когда начнут переправляться обозы Бакича, а пехота будет переодеваться, и менять белье после холодного купания. Но получилось, что "серебряная рота" начала атаку без общей команды.
Теперь, спустя тридцать лет после тех событий, Сергей Кузьмич вспомнил и рассказал о своем опрометчивом обещании.
— Не видел я проку в сельских стариках в составе регулярной армии. После разгрома Бакича я обещал отпустить их домой — пусть пашут и сеют, а гонять банды — наше молодое дело. Вот старики и решили отличиться!
И получилось неожиданно удачно. Атака со стороны села и тополиных зарослей привлекла внимание всех, кто не переправился и кто уже перешел реку. Стала развертываться и артиллерия Бакича, готовая ударить по атакующим с левого берега. Тут и мы поднялись, да пошли с таким рвением, что казакам Бакича только и осталось, что сидеть на земле с поднятыми руками. Не успевшие переправиться обозы и конница Бакича быстро отступили в ущелье Элегеста. Преследовать их у нас уже не было сил. Это был самый мирный, без потерь, бой, предпринятый мною. Мы захватили все семьдесят пушек со всеми комплектами — тягой и запасом снарядов.
Пленные казаки подтрунивали над нами:
— Что же вы обозы-то упустили, там у Бакича гарем — более ста красавиц со всей Азии.
Мы видели, как радовались наши противники, усталые русские люди, — война для них кончилась и ненавистный им генерал бросил их. К телеге, где я принимал донесения, подошла группа офицеров штаба Бакича, людей немолодых и очень усталых. Старший из них сложил холодное оружие и, отдавая честь, четко отрапортовал:
— Начальник штаба генерал Шеметов...
Я встал, отдал честь и, не узнавая своего голоса, сказал:
— Генерал Шеметов, назначаю вас начальником штаба Урянхайской красной армии. Ребята, подайте генералу саблю.
Я чуть не прослезился, видя, как затряслись усы, и вздрогнул, сдерживая рыдание, старый солдат.
Тогда же подошел ко мне высокий, суровый лицом, похожий на хакаса пожилой офицер без погон, попросил оказать ему лекарскую помощь, если она имеется. Я сказал, что его вместе с ранеными отправят в село Усть-Элегест — там наш госпиталь. Дело в том, что имя Георгия Ивановича Гуркина тогда мне ни о чем не говорило. По документу он числился советником по национальным вопросам при штабе Бакича. Оружия он при мне не сдавал, возможно, он его и не имел. Отпустил я его. Теперь как вспоминаю, лицом он был не от мира сего, скорее похож на ламу или шамана.
Интересно сравнить это описание с другим. Оно исходит от Василия Григорьевича Гуркина, того из сыновей художника, которого почему-то не расстреляли вместе с отцом. Он был участником Великой Отечественной войны, из-за ранений стал инвалидом II группы. До 1958 года он жил в Туве, вернулся на Алтай после реабилитации отца и брата (1956 г.), прилагал немало усилий для восстановления усадьбы и мастерской в Аносе. Скончался он в возрасте 54 лет в туберкулезном диспансере г. Барнаула. Естественно, что в своих воспоминаниях, написанных в пору Реабилитанса, сын прилагает все усилия, чтобы представить отца беспартийным большевиком, активным участником Великой Октябрьской Социалистической революции, большим энтузиастом Генеральной Линии и всех ее изгибов
Понять его можно, да ведь и таких , каким он пытается представить своего отца, тоже, бывало, расстреливали. Но Гуркин, как можно судить по всем остальным сведениям, таким не был. Впрочем — давайте его выслушаем. Кое-что он скажет и проо нашего Мальчиша-Кочетова.
http://irbis.asu.ru/docs/altai/art/gurkin/texts/life/47.html>"Воспоминания сына художника Василия Григореьвича Гуркина"
В августе (числа не помню) вдруг к нам в Улясы приехали три человека верховых с оружием военным, но в разномастной одежде. Один из них был старший. Держались свободно и оценивали наше житье критически, "как монголы" — говорят. А мы в самом деле были одеты уже частично в шкуры зверей, кожаные брюки были у всех из кожи выделанной. На другой день отец уехал с партизанами в Уланком. А на другой день один человек пригнал двух лошадей с запиской отца, где он требовал, чтоб Ванюшка и я явились в Уланком и привезли свой военный карабин. В Уланкоме мы увидели большой лагерь, человек 500-600 партизан расположились на окраине широким, пестрым табором. Нас провели к трем палаткам, там помещались командиры, в средней был Сергей Кузьмич Кочетов. Он был приветлив, расспросил о жизни и рекомендовал ехать — "где люди живут". Приняли у нас карабин и дали нам 5 вьючных быков, две лошади, чтобы вывезти имущество. Что было сделано на другой день. А на другое утро, когда мы встали, то там, где был лагерь партизан, оказалось пустое место, только кое-где дымились остатки костров. Куда делись партизаны? Никто не знал. Отец спешил. Упаковывали в тюки, ящики с картинами, монгол привел верблюдов и несколько лошадей. Кочетов оставил транспорт для желающих ехать и Тувинскую Самоуправляющуюся трудовую колонию. С нами ехали Дробинин, Пятерников, Кутергин, и др. с семьями. Это были все торгаши и служащие торговых фирм. Караван в 25-35 верблюдов, 15-20 верховых, 5-6 тележек, упряжек двинулись от Уланкома на восток. День-два пути — показалось озеро Убса-Нур, путь по северо-западному берегу, затем перепал через Танну Ола и спуск по долинам реки Элегест до Атамановки. Когда мы приехали в Атамановку, то с удивлением узнали, что Кочетов и все партизаны по домам — убирают урожай...
Не то в ноябре или в начале декабря 1920 года мы бродили с Ванюшкой далеко выше Огневки и заметили вооруженные 6 человек. Четверо из них. оставив лошадей в лесу, сами поднялись на высоту и в бинокли рассматривали Огневку. Мы были встревожены, но осторожны. На другой день Ванюшка один ходил в том же направлении и также видел конных людей вооруженных и в разномастной одежде. На некоторых были монгольские шубы и малахаи, чего среди партизан не замечалось. Мы быстро собрались и двинулись обратно. В селе Элегест (в 7 км от Атамановки) мы оказались в военном положении. Партизаны в полном вооружении битком набили каждую хату. Тут мы узнали, что генерал Бакич с отрядом движется из Монголии в Туву по дороге, которой мы прибыли из Уланкома. Видимо паши около Огневки люди были разведкой отряда Бакича. В Атамановке мы обнаружили ту же картину — готовность партизан к бою. В селе было много партизан и регулярных красноармейцев — до одной роты. Ванюшка записался в отряд партизан, жил с отрядом в клубе, спали не раздеваясь. Геннадия не приняли — по несовершеннолетию.
Бакич развернул отряд к Элегесту. Там уже шли небольшие стычки разведок. Но вот 12-го января 1921 г. часа в 4-5 утра по Атамановке заиграл сигнал боевой тревоги горниста, раздались выстрелы галопировавших по улице конных, забил колокол около клуба, там же был цейхгауз. Партизаны и красноармейцы умчались к северо-западной стороне села — направление с. Элегест, там уже слышались выстрелы. Было еще темно, холодно — около 35-40 — мглистый туман. Мы с Геннадием кое-как одевшись, бежали к клубу. Там все гудел колокол. Около цейхауза толпилось много мужиков — получали винтовки. Зав. цейхаузом Барабанов записывал оружие получателям, но его вытолкали за дверь и винтовки и патроны быстро пошли по рукам. Геннадий и я, схватив винтовки с патронами, подались на край села. Светало. Я, как и другие, на опояске волочил по дороге за собой цинку с патронами. Встретились трое конных, один был без оружия, соскочил с коня, схватил цинку с патронами, подал товарищам, те умчались обратно. Винтовку он повертел в руках и забросил в снег — "не годится — ржавая!" затвор не работал.
Руки, ноги в дырявых валенках у меня застыли к тому времени, и сам я продрог, плача шел я домой. Отогревшись в тепле, с другими ребятами, с крыши дома мы наблюдали за полем боя. Почти па всех крышах торчали бабы и ребятишки. В лучах восходящего солнца было видно наших бойцов, рассыпавшихся вдоль поскотины (там были готовые окопы) и наступавших цепью, среди кустов белых. В морозном воздухе выстрелы глохли дробной воркотней, пули, долетавшие в село, шлепались о стены домов. От Элегеста доносилась перестрелка, там тоже шел бой. Часов в 10-12 со стороны Элегеста, обходя фронт слева от нас, появился конный отряд человек 200. Бой затих, гадали — чьи?! Левый фланг наших наращивался, туда катили пулемет. Один конный мчался к нашим, наш пеший к нему, парламентеры быстро разошлись и как только пеший вернулся к нашим частям — закричало, загудело, застреляло пуще прежнего, а над конным отрядом ярко сверкнула сталь шашек и отряд лавой покатился на правый фланг белых. Урра-ааа — конников слилось с фронтом обороны Атамановки в сплошной рев. "Ура", — кричали бабы и ребятишки на крышах, летели в воздух шапки мальчишек.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
