Дворянство (Ойкумена-3, главы 1-3)

— Да, к сожалению, в наши дни бывает и такое, — Раньян склонил голову, возможно, чтобы длинные пряди скрыли выражение лица бретера.

Горец, прислонившись к забору, тихо заматывал повязку, как будто все происходящее раненого совершенно не касалось. Барон повернул к нему голову и внезапно с недоброй ухмылкой сказал:

— Ходили слухи, в лесу к востоку отсюда насторожили самострелы на браконьера. Хитрая была сволочь, все ловушки обходил. А от самострела не сбежал. Бьюсь об заклад, если тряпку размотать, рана будет очень приметная.

Елена опустила голову ниже, чтобы никто не заметил кривую ухмылку. Что-то подобное она и предполагала, охотники ставили бы надежные, проверенные силки, а не сложный самострел с дорогой стрелой.

— Упал, на ножик наткнулся, — отозвался Марьядек с подходящей мрачностью. Немного подумал и добавил. — Ваша милость.

— Я бы попросил не учинять допрос, — с очень заметной неуверенностью сказал фрельс, и Елена только сейчас припомнила, что так и не расслышала его имени накануне. — Это мои гости, я не видел от них дурных поступков и не слышал дурных речей. Отсюда и пока долг не призовет их дальше в путь, они под моей крышей и защитой.

— О, мой любезный друг, они вроде как не под крышей, — улыбнулся барон. Скверно улыбнулся, нехорошо, однако Елена почему-то не чувствовала угрозу и настоящую опасность. Как будто его милость играл представление для одного зрителя.

— Так что обычай и буква закона оказались бы соблюдены в точности.

— Буква, но не дух. Так что, все же...

— Будь по-вашему, — Бональд развел руками, дескать, не могу отказать.

Хитрый жук, подумала Елена, хитрый и остроязычный. Ловко у него получилось на голых словах все вывернуть так, будто это не фрельс в своем праве дать убежище гостю против которого нет явных улик, а барон делает снисхождение, отступившись. Опасный человек. Хорошо, что Грималь уже скрылся в доме, унося Артиго. Хотя... возможно как раз наоборот, это могло возбудить интерес и подозрение, впрочем, что сделано, то сделано.

— Признаться, я недолго и по делу, — барон перешел на какой-то мещанский тон, без всяких 'вашеств' и прочих любезностей. Он встал так, чтобы оказаться не лицом к лицу, а скорее бок о бок с фрельсом, несколько более доверительно.

— Что вы хотите? — столь же прямо спросил фрельс. С его дочери можно было ваять или писать аллегорическую фигуру тревожной нимфы, и Елена готова была бы побиться об заклад: что у девочки на лице, то у старого землевладельца в душе. Но почему?.. Какой смысл в этом представлении? И отчего фрельс так неуверенно, тревожно косится на разряженного конника? Причем тот, кажется. в свою очередь как-то что-то переживает, во всяком случае явно избегает прямого взгляда, то и дело нервически дергает поводья, вынуждая коня тревожиться, бить копытом и всхрапывать.

— Я хотел удостовериться, что ваш достаток соответствует притязаниям, — прямо сказал барон, будто по чурке топором вдарил. — Как добрый сосед и как верховод-воевода, разумеется.

Фрельс аж задохнулся от возмущения, но Бональд перехватил инициативу и ковал железо слов будто водяной молот.

— Время проходит быстро. Зимние дни коротки, ночи долги, а весна подкрадывается незаметно. Я не вижу добрых коней... — барон красноречиво посмотрел на скелетообразнуюый конструкцию, продуваемую со всех сторон света, видимо это и была конюшня. — По чести говоря, я и одного то коня там не вижу. Сомневаюсь также, что в доме ждут своего часа прочная кольчуга с медной бляхой почтенного цеха, копье, щит, седло и все остальные непременные атрибуты.

Вот же златоуст, поневоле восхитилась Елена. Навострился молоть языком... Или, быть может, часто повторяет одно и то же. Кажется, прямо сейчас на ее глазах предметно разыгрывалась драма мелкопоместного рыцарства. И, надо полагать, сейчас же станет ясно, отчего фрельс был так спокоен, когда речь шла о весеннем смотре. Наличие отсутствия имущества барон ведь отметил в точности.

Фрельс развернулся и отступил на шаг, будто нахождение бок-бок с бароном причиняло настоящую боль. Выпрямился, как древко пики, отставил назад левую ногу, словно готовился к рывку. Всякая неуверенность слетела, будто паутина под ветром.

— Не тебе считать моих коней! — рявкнул старый воин, разом отбросив учтивость. — И не тебе заглядывать в мои сундуки!

— Это правда, — не стушевался Бональд. — Но держать ответ перед Его Сиятельством придется мне! Время долгого мира заканчивается. Не сегодня-завтра граф спросит: наследник имени Ашей, где мой отряд и добрые воины в нем? Настало время защитить наши старинные привилегии, ведь давние соперники так и норовят перевернуть межевые и пограничные знаки. Что мне сказать ему?

— Что сказать графу, твоя забота! — прорычал фрельс, решительно и энергично. — Наши предки установили правила, и установили их мудро. Что годилось им, то правильно для нас! Моя служба в этом году закончена, все дни сочтены исправно. И до того, как растает снег в следующем, я свободен от обязательств! Вот настанет время смотра, тогда и поговорим. А пока...

Елена отметила, что когда речь зашла о смотре, голос рыцаря чуть заметно дрогнул, самую малость, но все же. Кажется, заметил это и барон, его простоватое, однако не лишенное приятности лицо скривилось в усмешке.

— А пока убирайся! — сжал кулаки фрельс.

— Недобро принимаешь ты гостей, — Бональд сложил руки на груди, тоже отставил стопу назад. — Не по старым обычаям, не по вежеству и чину.

— Когда гость забывает о приличиях, ему показывают на дверь! — не остался в долгу рыцарь.

Казалось, Бональд в эту же минуту сточит зубы до десен, оскорбление выдалось нешуточным, Елена чуть ли не слышала скрежет эмали, но барон сдержался, улыбнулся через силу и выговорил:

— Оставим раздоры. Если я не проявил соответствующую вежливость и в запале переступил некие границы, тому виной горячность, а не желание оскорбить.

Бональдовы спутники переглядывались, видимо, не очень понимая, как им следует действовать. Барон явно избегал признания вины и тем более открытого извинения, но и фрельс не казался расположен к боданию до упора. Возможно, потенциал переговоров еще не был исчерпан. Пантин мягко пригладил короткую бородку, чуть прищурился с видом скорбным, но как-то абстрактно, будто жалел в целом о неправде рода людского. Абсолютно белые усы и борода казались еще светлее на фоне загорелого лица. И, кажется, никто не смущался видом его нечеловеческих глаз, впрочем, лекарка сомневалась, что чужаки вообще замечают колдуна. Для чего, имея такие способности, вообще браться за меч? Что-то не так с этими воинами-магами.

— Друг мой, — сделал еще один заход Бональд. — Стоит ли противиться неизбежному?

Фрельс выглядел так, что не оставалось сомнений, будь у него меч, скорее всего уже началась бы схватка. Но рыцарь молчал и вроде бы даже слушал, пусть и казалось, что сейчас из ушей повалит дым с искрами.

А не такой уж ты и хороший переговорщик, заключила Елена, исподтишка глядя на барона. Надо было заходить издалека, мягче и, разумеется, без свидетелей. А тут серьезное толковище, да при наблюдателях, чудо, что еще не сорвалось в скандал. Хотя... может так и задумано? Да, уж точно не ей критиковать постороннего человека за недостаток дипломатических навыков.

Пока Елена переживала укол стыда при воспоминании о недавнем воспитании Артиго, ситуация опять накалилась. Лекарка прослушала, какое предложение негромко, почти задушевно сделал барон, однако реакция фрельса последовала мгновенно.

— Да ты в своем уме?! — буквально проревел старый воин. — Мы никогда не служили рутьерами и не станем впредь!

— Не рутьерами. Участь ловага тоже почетна и так можно сохранить... — запротестовал Бональд, пытаясь спасти положение, но было уже поздно. Фрельс загорелся бешеной яростью как овин, полный сена, куда бросили факел.

— Ловаг, рутьер, какая разница! — орал малиновый от натуги фрельс так, что казалось, его сейчас хватит удар. — Да хоть бетьяр! Все едино! Это моя земля, семнадцать поколений сражались за нее и в нее же уходили пеплом!

— Ты сохранишь удел, — сделал последнюю попытку барон. Его свита подобралась, те, кто спешился, встали плечом к плечу, конные тоже что-то сделали, Елена, будучи очень плохим всадником, не поняла, что, но лошади тоже насторожились, перебирая копытами.

— Да, не всю, но достаточно, чтобы твои дети сохранили титул. Мне не нужно разорять тебя, мне нужно...

— Поганый ублюдок! — вопиял фрельс, потрясая кулаками. — Ты хочешь забрать мое владение, оставить мне жалкий клочок, чтобы я мог едва развернуться на пятке! А меня превратишь в наемника! Так запомни, не бывать этому! Ты пришел ко мне, будто змея, прокрался, расточая слова о дружбе, сам же хотел опозорить меня перед семьей, гостями и слугами!

— У тебя нет слуг, — оскорбительно и с явным превосходством рассмеялся барон, откидывая ныне бесполезную сдержанность.

— Зато у меня есть то, чего никогда не обрести тебе, твоим детям и детям твоих детей! — прорычал фрельс, поднимая сжатый кулак, не угрожая побоями, а скорее обозначая весомость речей. Презрительная усмешка сразу покинула баронскую физиономию, кажется, Бональд понял, о чем намеревался сказать дальше рыцарь.

— У меня есть честь, — громко, с расстановкой отчеканил фрельс. — Мой род, тянущийся через три столетия без перерывов. Я живу в прошлом и будущем, как наследник и отец. Я дворянин по земле и крови, вот чего никогда не будет у вас. У Ашей из канатчиков, купивших родовитую жену и место в чужой прихожей за воровское золото. Бароны чернильницы!

Бональд страшно побледнел и рефлекторно схватился за рукоять кинжала, Фрельс дико усмехнулся и раскинул руки, будто предлагая себя в жертву. Дочка вскрикнула и бросилась к отцу, но ее перехватила Гамилла, швырнула в объятия менестреля, чтобы веснушчатая не натворила глупостей.

— Что, убьешь меня? — рассмеялся фрельс.

— О, нет, — симпатичное лицо барона скривилось в жутковатой гримасе, он с трудом удерживал себя в руках, но все-таки удерживал. — Я тебя даже на поединок чести не вызову, любезный. Не хочешь отдать часть, сохранив сердцевину? Тогда потеряешь все.

— Меня не вывести из сословия, — надменно сказал фрельс. — Тебе не собрать тринадцать благородных людей, которые взяли бы на душу грех неправильного судейства. А военный сбор только весной. Я буду к нему готов.

— И ты думаешь, ваша махинация удастся? — не скрывая издевки, рассмеялся Бональд. — О, Пантократор, какая наивность...

Он оборвал смех, разом, будто хлопнул окованной железом крышкой сундука.

— Собрать вскладчину серебро, купить полный набор снаряжения и передавать его друг другу по очереди, проходя смотр. Менять упряжь и накидку, перекрашивать щит, хорошая задумка.

Теперь побледнел фрельс. Отступил на шаг, будто закрываясь от убийственных слов.

— Эй! — без всякого почтения и даже не оглядываясь, махнул барон.

Медленно переступая, так, словно рука всадника была не тверда, конь вышел, неся того самого бойца в хорошем снаряжении. Кавалерист отворачивался, глядел подчеркнуто в сторону и вообще являл полную картину нечистой совести.

— Кость земли, соль войска, — хмыкнул горец, впрочем, без особой язвительности. — Ну, понятно все теперь.

— Как же так... — с этими словами фрельс шагнул вперед, глядя снизу вверх. Его лица женщина не видела, но судя по фигуре, старик уже был придавлен осознанием катастрофы, однако еще неистово надеялся, что свершится чудо.

— Как же... так? Неужели ты нас продал?..

— О, нет, — барон ответил вместо молчаливого всадника. — Он вас не продавал. Он вас обворовал. Купил амуницию и коня, на все деньги, что вы собрали. А после сбежал. Ну... — теперь Бональд оглянулся. — Не слишком далеко, правда. Теперь ему стыдно за свое недостойное поведение, и очень хочется не повиснуть на первом же дереве.

— Ты не сможешь...

— Конечно, смогу, он ведь даже не оруженосец. Вот объеду оставшихся, кто из вас поучаствовал в этой махинации, покажу его всем, а затем уже непременно повешу...

Всадник, укравший коня и доспехи, оказался уже третьим человеком, который за время не слишком длинной беседы поменял цвет, став белым, но если барон и фрельс бледнели от ярости, этого беднягу разукрасил ужас.

— ... Или нет, — добавил Бональд. — Посмотрим. Зависит от готовности свидетельствовать во имя торжества истины. — А теперь пошел вон.

Повинуясь новому жесту, предатель натянул поводья, вынуждая лошадь попятиться, вернулся на второй план. Баронская свита теперь неприкрыто ухмылялась, торжествуя. Гаваль отпустил темноволосую дочь фрельса, девочка уже никуда не торопилась бежать, разбитая и униженная недобрыми вестями.

— Я... — фрельс поджал губы. На мгновение даже показалось, что он готов пойти на мировую в свете, так сказать, вновь открывшихся обстоятельств. Но гордость дворянина по крови и земле возобладала.

— Ты ничего не получишь, — с железной решимостью вымолвил старик, заложив руки за спину. — Ничего. По весне я выйду перед строем равных мне, верхом и с подобающим вооружением. Ты будешь посрамлен.

Кадфаль сердито засопел и стиснул палицу обеими руками, казалось, заскрипели твердые волокна. Оставалось непонятным, что так задело искупителя.

— По весне ты в лучшем случае перезаложишь все, что можно, и соберешь неполный набор с худой клячей, — издевательски прокомментировал барон. Очевидно, Бональд отказался от попыток прийти к соглашению и теперь неприкрыто насмехался. — А я перед людьми чести обвиню всех вас.

На лице воровского конника под откинутым забралом отразилось невероятное облегчение.

— Покупатель, продавец, а еще кто-нибудь из вашей четверки наверняка согласится свидетельствовать против остальных. Этого будет достаточно, чтобы собрать дворянскую Апеллу.

— Тринадцать достойных людей, — следовало отдать фрельсу должное, он все-таки держал удар. — Они отметут свидетельства безродных и обвинение, вырванное угрозами. Апелла твою сторону не примет. Я дворянин, а ты гиена, подбирающая объедки.

— Примет, примет, — ухмыльнулся барон. — Ведь нигде не сказано, что Апелла не может собираться из ловагов. И ты мог бы войти в нее, окажись немного умнее. А так еще до первого сенокоса перестанешь быть человеком чести.

— Я всегда им останусь! — рыкнул фрельс, ударяя себя кулаком в грудь. — Честь нельзя дать или забрать по росчерку пера. И коли вам удастся купить Апеллу, есть еще суд! Суд защитит мои права.

— Какой суд? — искренне, с душой рассмеялся 'чернильный' дворянин. — Прокуроры и судьи нынче играют во всеобщую игру, делят имущество и власть, пока в Мильвессе шатко. Правосудие можно получить, но за него требуется платить. У меня есть, на что купить себе немного справедливости. А тебе?

— Я буду жаловаться, — не сдавался фрельс. — Я дойду до...

— И куда ты пойдешь? — уже не стесняясь, перебил его барон. — Император далеко, ему с престола не видно. У короля-тетрарха свои заботы, он вендетту Эйме-Дорбо и одноглазой шлюхи Карнавон прекратить не может, так что, того гляди, королевская столица запылает. Куда ему до суетных забот нашей глуши! Регентский совет продался островным, пусть не суются к нам со своими капитуляриями. Граф меня любит и ценит. Ему нужны порядок и войско на постоянной службе, я их даю, исправно и действенно. Я всем нужен и всем полезен, а ты нищий гордец.