Дворянство (Ойкумена-3, главы 1-3)

Фрельс пошевелил губами, будто проговаривая про себя невероятно изощренные оскорбления и аргументы, но вслух выдавил только:

— Убирайся.

— Как скажешь, — согласился барон и приказал своим. — По коням, мы уезжаем. Но помни... — Бональд снова развернулся всем корпусом к фрельсу. — Я пришел к тебе с открытым сердцем и честным предложением, а ты плюнул в них. Я дал тебе возможность по-прежнему называть себя человеком чести. Ты же в ответ оскорбил и унизил меня перед моими спутниками, а также перед безродным и пришлым людом.

— Убирайся, — повторил фрельс, он казался опустошенным и явно потерял весь запал гнева.

— Но я добр, — осклабился барон, игнорируя требование, чувствуя силу. — Я дам тебе возможность искупить грех спесивости. Сейчас мы отправимся на закат, навестим следующего в списке махинаторов. Разумеется, верхом, однако без спешки. Найди клячу, если таковая еще осталась в этом хозяйстве. Может, найдется мул. Нет мула, садись на осла или очень быстро беги. Если догонишь нас до середины дневной стражи, я все-таки позволю тебе остаться ловагом и даже владеть этой развалиной, что именуется замком. Справишься до заката — оставлю тебя хоть безродным, но арендатором. И даже твою дочку выдам замуж повыгоднее, ведь я добрый! Эйме-Дорбо завели правильный обычай выдавать за своих лучников тела и охраны девиц из хороших семей, но без особых притязаний. Жене вредно иметь большие амбиции.

Дочь жалобно пискнула, и Гаваль снова обнял ее, прижав крепче.

Барон кинул еще один внимательный взгляд на дом, где скрылись Грималь и Артиго. Задержался на мгновение, словно раздумывая, и Елена отчетливо поняла: если сейчас Бональд что-нибудь скажет, сделает, даст хоть легчайший повод Раньяну, это слово или действие станет последним в жизни 'чернильного'. А затем уже пойдет рубилово до последнего человека, потому что свите надо мстить за патрона, а странникам в свою очередь выпускать живыми свидетелей никак нельзя.

Обошлось. Одним движением барон взлетел в седло, несколько мгновений казалось, что он еще плюнет напоследок, но нет, сдержался от плебейского жеста. Всадники потянулись дальше, вытягиваясь в колонну по двое. Фрельс какое-то время постоял, глядя себе под ноги, плечи его опускались. Дочь наконец вырвалась и, подбежав, обняла отца, что-то неразборчиво заговорила. Они оба, тесно и безрадостно обнявшись, зашаркали к дому, не обращая внимания на окружающих.

— Обошлось, — на удивление сердито констатировал Кадфаль. — Но задерживаться тут не стоит. Пора в путь.

— Но как же... — выдавил Гаваль, но арбалетчица, уже не чинясь, отвесила ему подзатыльник и прикрикнула, что-то про задницу, которую следует взять в руки.

— А мы им разве... — пробормотала Елена, более машинально, чем по зову души. — Никак?..

— Никак, — сумрачно сказал Пантин.

— Но мы...

— Мы уйдем, так или иначе. А они, — Пантин указал в сторону дома. — Останутся. Наедине с последствиями нашего заступничества.

— Как будто бежим, — сердито сказала женщина.

— Так и есть, — серьезно вымолвил сероглазый. — И надо бежать очень быстро. Графство небольшое, но дороги здесь плохие. Следует идти на юг, к границе владений.

Раньян со стуком вдвинул меч в ножны, размашисто пошел к дому, очевидно, проверять, как там Артиго.

— Заберите меня отсюда, — удивительно вежливо попросил горец, подтягиваясь на жердине забора. — Я не буду в тягость.

— Да ты едва ходишь, — скривилась Елена.

— Костыль сделаю, — предложил Марьядек, прочно утвердившись на здоровой ноге. — Вы с поклажей и дитем, совсем быстро не пойдете, я за вами угонюсь. Здесь мне оставаться никак нельзя.

— И зачем ты нам нужен? — отрывисто спросил Насильник. — Одноногий браконьер?

— Я теперь увечный боец, но все же боец. Половина воина это лучше чем никакого воина. А еще я умею ставить ловушки и добывать еду в лесу. Здесь промысел скверный, живность повыбили, но всякая мелочь еще ловится, кто до весны не залег.

— Собирайся, — лаконично приговорил Насильник, что любопытно, ни капли не интересуясь мнением спутников и при молчаливом согласии Кадфаля. — Я помогу с костылем, но чапать с ним будешь сам, мы не ждем отставших.

— И отдашь лекарке все деньги. Те, что в поясе, тоже, — Гамилла, как выяснилось, обстановку отслеживала хорошо и слышала все, что нужно.

— Тогда хоть на лошади дайте время от времени проехать, — пробурчал горец, но без напора, судя по виду, он бы согласился и одеждой расплачиваться, только бы взяли с собой и дали греться у костра под охраной.

* * *

— Все-таки зря не помогли, — пробормотала себе под нос Елена. Ей было стыдно, и хоть здравый смысл подсказывал, что здесь ничегошеньки исправить нельзя, стыду это не мешало

Собрались быстро, вышли без промедления. Раньян молча положил на стол еще две монеты, фрельс кивком поблагодарил, на том прощание и состоялось. Путники захватили с собой овощей в дорогу и сваренную курицу, так что продовольственный кризис отодвинулся на несколько дней.

— Надо было... — повторила женщина.

Звучало жалко, бесполезно, как обещание всех побить после проигранной драки. Елену расслышал Кадфаль и повел себя неожиданно. Искупитель втянул щеки, двинул челюстями, будто высасывал всю влагу, что мог собрать, затем смачно плюнул на обочину и тихо выругался.

— Ты чего? — не поняла Елена.

— Бла-а-агаро-о-одство, — протянул искупитель с невероятным презрением. И плюнул вторично со словами. — Бедненький фрельс, душа прямо рвется от горя. Паскуда...

— Да что с тобой?! — резко вымолвила лекарка.

— Она не понимает, — куда тише и спокойнее заметил Насильник, идущий как обычно, мелкими и частыми шажками, на груди копейщика болтались связанные шнурком лапти. — Брат, она не сталкивалась с рыцарями и не возделывала пашню. Она, в самом деле, не понимает.

Кадфаль шевельнул челюстями так, будто собирался плюнуть в третий раз, но сдержался. И спросил:

— Несчастненький рыцарь, взгляд орлиный, сердце из цельного благородства выковано, правильно? Так ведь кажется со стороны?

— Ну... да, — в душе лекарки боролись два чувства, с одной стороны естественное возмущение, с другой подозрение, что здесь не все так очевидно, иначе прямой как древко искупитель не ерничал бы.

— Благородство! — фыркнул Кадфаль. — А вот скажи, Хель... ты видела ихнее хозяйство, а?

— Да.

— Как думаешь, даст оно пуд серебра в год чистого прибытку?

— Ну-у-у... — Елена задумалась. Доходность городских промыслов она, благодаря мильвесской школе жизни, худо-бедно прикинуть могла. Но сельское хозяйство...

— Я тебе подскажу. Никак не даст. Полпуда — может. Если год окажется удачный, зима будет теплой и снежной. И только если все, что даст земля, обратить в деньги, ни грошика на прокорм селянам не оставить.

В голове Елены забрезжило понимание, к чему ведет искупитель, пока слабенько, будто искорка в ночи. Гнилая такая искорка, больше похожая на блуждающий огонь среди болот.

— И вот скажи мне, мастерица ножа и микстуры, как думаешь, уделит благородный фрельс хотя бы котелочек серебра на прокорм для своих? Или будет выжимать из них все до капли, до последней луковицы и яблочка, чтобы снарядиться к смотру как положено? Чтобы заплатить хоть чуть-чуть долги, в которые он залезет сейчас еще глубже?

— Но есть же правила, законы. Здесь же нет крепостных! — попробовала спорить Елена.

— Зако-о-он? — ехидно протянул Кадфаль. — Так ты ж его с утра видела. Во всей красе, со всех сторон. Иль не понравилась нажранная харя справедливости?

Елена сглотнула и опустила глаза под ноги, на утоптанную землю дороги.

— Ну, так что насчет фрельса то, — не унимался разошедшийся Кадфаль. — Обменяет он свои триста лет благородной родословной на сытые желудки грязного быдла? Или все-таки нет? Или заморит голодом, но серебро найдет?

Елена молчала. Болел живот, а на душе было гадостно, будто плеснули ведро нечистот.

— Молчишь, — невесело и без всякого торжества констатировал искупитель. — А скажи тогда, какая разница для бедолаг, что сейчас в холодной земле деревянными тяпками ковыряются, кто с них шкуру по весне спустит, достойный фрельс или недостойный барон? Обоим ведь одно и то же надобно. Ровно одно и то же.

— Барон лучше, — вдруг сказала Гамилла. — У него арендаторов и батраков много, ему не нужно давиться за каждый грошик. Может позволить себе обирать всех так, чтобы оставалось немного. Не по доброте, а чтобы чуть жирка наросло, его на будущий год срезать можно. А у фрельса нет резона думать о будущих годах, они когда еще наступят, владение же надо сохранить сейчас.

Насильник, не останавливаясь, пристукнул древком копья, будто ставя точку и соглашаясь.

— Просто один оказался не слишком оборотистый, — закруглил мысль Кадфаль. — А потому бедненький, несчастненький, с грязным быдлом кушать приходится, сиротинушке, дочка руками господскими, белыми дерьмо куриное выгребает. А другой чуть хитрее да подлее, на добром коне и со свитой по горам-долам скачет. Но повернись судьба чуть по-иному, ты бы разницы оборотной и не заметила. Барон был бы гордый и честный, а фрельс давился бы спесью и подлостью на все свои триста лет родословной...

— Хватит, — негромко и веско попросил Насильник. — Достаточно.

— Хватит, так хватит, — Кадфаль все же сплюнул еще раз.

— Ты из крестьян? — осенило Елену. — Он, — она указала на старого копьеносца. — Рыцарь. А ты нет. Ты все это видел сам, ведь так? Снизу... от земли?

Кадфаль промолчал, но молчание то было красноречивее любых слов.

— Достаточно, — все так же негромко попросил, скорее, мягко приказал Насильник. — Сегодня было сказано много разных слов. А после долгих речей лучше всего помолчать.

Он перехватил копье поудобнее, зашагал быстрее. Ускорился и Кадфаль, двигаясь неожиданно ловко для своей кубической формы. Позади стучала клюка горца, который и в самом деле неплохо держал темп.

Снова путь, снова странствия, подумала Елена. Снова жизнь в опасности, полная неизвестность впереди. Но теперь с ними Пантин, загадочный, страшноватый и, надо полагать, вечером быть разговору по душам. Больше всего женщину интересовало сказанное Пантином: 'думала, что тебя зовут Еленой?'. Ведь она совершенно точно знала, что никогда и никому здесь не открывала свое земное имя.

Глава 7

'Мы, приближенные, друзья, слуги Артиго Непреклонного и Оттовио Доблестного, те, кто разжег Войну Гнева, мы ненавидели друг друга, неистово, всепоглощающе. Но — удивительное дело — эта же ненависть сближала нас. Чтобы истребить врага, следовало познать его силу и слабость, изучить лучше, чем ростовщик, дающий в рост золото, изучает будущего должника. А знание ведет к пониманию. И, в конце концов, заклятый враг становился ближе и понятнее иного соратника.

Мои друзья и мои враги давно покоятся в могилах... те, кому повезло обрести могилу или склеп для черепа с богобоязненной гравировкой. Но в моей памяти все они теперь лишь безмолвные тени. Тени, которые терпеливо ждут за гранью смерти, чтобы, наконец, принять в свои ряды последнего солдата давно погибших армий'

Гаваль Сентрай-Потон-Батлео

'Девятое письмо сыну, о наших врагах и ненависти...'

— Вина? — Курцио больше исполнял ритуал, нежели спрашивал, но внезапный ответ чуть сбил его с толку.

— Воды, — сухо и холодно, как убийственный зимний ветер, отозвалась Юло, глава Совета золота и серебра.

— Изволь, — Курцио возблагодарил сам себя за предусмотрительность и умеренность. Он пил мало вина, предпочитая южное пиво и чистую воду, поэтому графин с водой из глубокой скважины всегда находился в пределах досягаемости.

Посуда островного деятеля, конечно, уступала вартенслебеновской, но тоже была достойна высоких особ, так что подать Юло изысканный бокал в серебряной оплетке оказалось не зазорно. Женщина сделала медленный и мелкий глоток, уставившись на Курцио тяжелым и непроницаемым взглядом. Это выглядело по-настоящему зло и жутко, учитывая, что правый глаз женщины был широко раскрыт, а левый наоборот, прикрыт черепашьими веками, да к тому же ощутимо косил. Юло изменила привычкам и вместо громадного парика, с не менее огромной лентой, остриглась почти налысо, оставив лишь короткий ежик. На людях вызывающая прическа скрывалась под изящной шапочкой, но сейчас в лучах послеполуденного солнца голова женщины серебрилась первой сединой.

Почему она не подправит лицо волшебством, подумал Курцио. Да, недешево, прямо скажем, не больше десяти магов во всей Ойкумене способны на такое. Но человек ее уровня может себе это позволить. И, повинуясь некоему наитию, островитянин решил сломать давнюю традицию, а также заранее выверенный план тяжелой беседы. Курцио слегка улыбнулся и прямо спросил:

— Сейчас ты выступаешь как глава своего Совета, как чрезвычайный посланник Сальтолучарда или как мой старый друг?

— Откровенно, — с прежней сухостью отозвалась Юло, моргнув тяжелыми веками, как мудрая черепаха открытого моря. — И прямо. Не похоже на тебя.

— Увы, — с той же улыбкой ответил Курцио. — Наверное, я слишком долго был на материке и общался с людьми Большой земли.

— Да. Это испортило твои манеры, — согласилась Юло, постукивая кончиком длинного ногтя по гигантским жемчужинам, собранным в изысканное ожерелье.

Курцио вдруг припомнил, что такие диковины добывают лишь в очень глубоких расщелинах, где обитают хищные спруты и есть даже негласное знание: каждый серебристый шарик оплачен жизнями хотя бы трех ныряльщиков. То есть Юло надела на длинную изящную шею по меньшей мере три десятка мертвецов. Как это мило перекликается с обычаем континентальной аристократии рядиться в одежду из пряжи пауков-людоедов.

— Считай, что я выступаю в трех ипостасях разом, — продолжила она, складывая руки на животе, прикрывая золотую пряжку тканого ремня.

— Здесь следовало бы уточнить, содержание какой духовной субстанции превалирует, — заметил Курцио. — Но это, видимо, было бы уже лишнее.

— Именно. Но раз мы приняли за факт падение твоих манер, пожалуй, и я позволю себе роскошь... — Юло пошевелила пальцами в воздухе, будто выбирая нужное слово из пылинок, танцующих в желтом луче. — Прямоты.

Она встала, шурша драгоценной тканью платья, сшитого по континентальной моде с прямым силуэтом, без вычурных бантов и широких юбок, похожих на распущенные паруса. Подошла к высокому — от пола до потолка — застекленному окну во всю стену немалой залы. Курцио встал чуть позади, он и так знал, что видит Юло.

У Императора было семь резиденций, которые традиционно именовались по цветам радуги, считалось, что повелитель мира чередует их по настроению, времени года и общим тяготам. От Красной — для празднеств и дней всеобщего процветания — до Фиолетовой, что предназначалась для управления державой в годину великих бедствий и войн. В действительности использовались лишь три — Желтая, Зеленая и Синяя, остальные уж много лет как были отданы под архивы и другие вспомогательные службы Двора. Например, Оранжевая стала центром почтового сообщения, а Голубая не так давно сгорела дотла, превратив в пепел счетные книги великих ярмарок Мильвесса и реестр лесов Короны.