2. Ветра в зените

Видимо, похожие запросы делались нередко, так как синтет почти без запинки сообщил:

— Список составлен. Хотите получить прямо сейчас?

— Хочу. — Силы остались на рельсообразную прямолинейность и ни на что более. — Три первых пункта списка, в количестве, достаточном для двух человек.

— Третий пункт из списка не предоставляется бесплатно.

Клаус зашипел, как вода на углях, но продиктовал номер своего кредитного счёта и пароль. С озлобленным юмором (мысленно он уже был способен на юмор) Клаус вспомнил, что треклятый тоник был вполне бесплатным.

Что сказала бы по этому поводу Наставница? Наверно, что-нибудь такое:

"Яд — дёшев. Противоядие — дорого".

Или многомудрую банальность: "За бесплатное всё равно платят, только иной монетой".

Или же...

— Клаус!

Развернувшись, он изобразил страдальческую улыбку:

— Что угодно вашему высочеству?

Наградой ему была улыбка-отражение, такая же вымученная, как его собственная.

— Полцарства за рассол!

— При чём тут рассол?

— Надо же чем-то лечиться после... выпитого.

— А. Не извольте беспокоиться. Заказ сделан и оплачен, лекарство в пути.

— Слава богам!

Не успел отзвучать этот облегчённый возглас, как от терминала за спиной Клауса донеслось:

— Вы славите богов лишь потому, что ещё не слышали новость года.

Развернуться к терминалу.

— Светлана?!

— Не совсем. Я её Сетевой двойник, доппельгангер. Или просто доппель, как у нас говорят. — Лицо на экране было довольно хмурым. — Впрочем, важно не это. Группу распускают.

— Какую ещё... ЧТО?

— Дошло. Нашу, нашу Группу. Полтора часа назад был оглашён приговор комиссии Этического Надзора, на удивление жёсткий. Деятельность "Анжелики Недеевой, провозгласившей себя Наставницей", признана противоречащей этическим нормам. Её лицензия на педагогическую деятельность аннулирована. Недвижимое имущество Группы отчуждено, кредитные счета заморожены, войд Группы и сопутствующие информационные кластеры блокированы и будут подвергнуты детальному изучению. — Светлана-с-экрана хмыкнула. — Правда, фига с два они что-то там изучат, пока не уговорят Анжи выдать им коды доступа... а она на уговоры поддастся не раньше, чем наступит полное и окончательное морковкино заговенье.

— Морковкино что?

— Неважно. Самый неприятный пункт оглашённого приговора таков: всем, кто состоял в Группе и даже просто имел с нею длительный контакт, запрещено под страхом штрафных санкций общаться друг с другом. Как там бишь? Вот: "Дети должны вернуться к родным и близким".

— А через Сеть?

— Никакого Сетевого общения. Никакого общения вообще. Запрещено. Поэтому, — Светлана подмигнула, — запомни на всякий случай неотслеживаемые адреса для пересылки медленных сообщений. Потом спишешь их в свой блокнот из буфера, но лучше просто запомни.

Над нижним краем монитора проплыли и сгинули четыре цепочки цифр и букв. Все они, впрочем, начинались с комбинации "Astero-".

— Сервер-станции Пояса?

— Да. Там у Группы есть законсервированная недвижимость, не подвергнутая отчуждению. И ещё многое другое там есть. В том числе — саркофаги.

— Вы собираетесь игнорировать решения комиссии?

— А ты намерен им подчиниться?

Клауса передёрнуло.

— Нет уж. Помню я этих... комиссионеров. Отлично помню. Решать за себя я буду сам. А ре-шения этих, касающиеся меня, пусть хором утонут в канализации.

— Я так и думала, — хмыкнул доппельгангер Светланы. — Что ж, Группа распущена, добро пожаловать в Группу!

Глава 8

26.09 — 03.10.110 г. ЭпА (812 год Новой Эры);

сиротский приют "Тёплое поле", а также орбитальное

поселение Тилам-17 и один из малых "камней" Пояса.

24

"Дети должны вернуться к родным и близким".

Ха! А к кому возвращаться сироте?

Тирет хмуро посмотрел на своего провожатого. Тот вернул ему взгляд с принуждённой доброжелательностью.

— Ничё, — старательно сказал провожатый вслух (когда лайт не любит и не умеет общаться словами, предпочитая общение мыс-лью, это всегда заметно). — У нас те точно бу в кайф. Забудь.

— Позвольте поинтересоваться, — с откровенной издёвкой спросил Тирет, — а что вы намерены предпринять в том весьма вероятном случае, если я не пожелаю забыть что бы то ни было?

— Чё?

Вздох.

— Ничё, — Тирет махнул рукой. — Забудь.

Провожатый поёжился и охотно прекратил общение.

"Главное — не обижайтесь на них. Даже если они старше вас годами, они всё равно больше, чем вы, похожи на детей. А детям издавна многое прощается".

Я запомню, Наставница, пообещал Тирет мысленно.

— Слышь, — обратился он к провожатому, — а у вас в приюте народу много?

— Народу?

— Сирот вроде меня. Ну, или не вроде, а так... маленьких лайтов. Много?

— Ага. Двадцать три.

— А ровесников моих сколько?

— Ровесников?

— Кому одиннадцать, двенадцать, тринадцать лет? Много таких?

На лице лайта проступило непонимание.

— Зачем возраст? Всем весело, всем хорошо. Возраст — забудь.

Многое прощается, — повторил Тирет, словно мантру. Прощается. Как дети.

А ведь мы ещё не добрались до места, где "всем весело"...

"Самое важное, особенно поначалу — не отгораживаться. Не быть мрачными и серьёзными. Вы будете выделяться, и это неизбежно. Но постарайтесь выделяться как можно меньше... или хотя бы отличаться не в минус".

Да уж, задала ты нам задачку, Наставница...

Впрочем, когда твои задания были легки? И было ли такое вообще?

Ой, вряд ли...

Новых попыток наладить взаимопонимание Тирет благоразумно не устраивал, и такое положение дел, кажется, устроило провожатого. Имя которого Тирет так и не удосужился спросить. Как, впрочем, и тот — его.

Те, из комиссии ЭН, должны были сообщить, кого отдают в приют. Уж имя-то сказать были просто обязаны. Тирет ещё раз покосился на летящего рядом лайта. Угу. Сообщили. Только вот оно сразу же за ненадобностью вылетело из этой светлой головы.

Может, с ровесниками будет получше?

...как выяснилось вскоре, в приюте Тирету было суждено болтаться в этакой статистичес-кой яме. С одного края десяток почти взрослых сиротинушек, внимание которых было поделено между разнообразными виртуальными игрищами, лёгкой выпивкой и сексом, с другого — несмышлёная малышня, самым старшим среди которой было на два года меньше, чем самому Тирету. Старшие едва сочли нужным уделить новичку несколько беглых взглядов; одна девица лет шестнадцати глянула на Тирета с определённым интересом, но он сразу же и твёрдо сказал: "Нет!" — после чего девица фыркнула и тоже перестала его замечать.

Малышня оказалась не столь равнодушна. И более того — любопытна. Когда провожатый оставил новичка среди новых "братьев" и "сестёр", а старшие снова разлетелись по своим делам, самая авторитетная в стайке малышни пара подлетела к Тирету, и курносый мальчишка, старательно скрывая настороженность, спросил:

— И кто ты такой?

Ретивая натура проказника и мистификатора немедленно взяла своё. Тирет ответил тонкой ухмылкой:

— Ты уверен, что хочешь узнать это? Все вы — уверены?

— Да.

— Хотим.

— Угу.

— Тогда — момент.

Тирет огляделся. И не просто так огляделся, а прошёлся по сложной формы помещению густой сетью "ищеек" — каждая на своём "поводке", каждая так и рвётся унюхать что-нибудь необычное. Лим в своё время познакомил его с этой техникой; Тирет бросал сеть густую и чуткую, что было не так-то просто для одарённого больше по части энергетики, чем по части сенсорики. Правда, "ищейки" Тирета, не в пример "ищейкам" Лима, так и не научились находить чисто оптические схемы, но уж источники питания Тирет чуял даже лучше своего учителя...

"Чисто. Никаких камер, никаких записывающих устройств. Терминалы не в счёт: выключены. А старшие... что ж, старшие уже с головой окунулись обратно в свои мирки и свои дела. Стало быть, представление пройдёт без свидетелей".

Оживившись, Тирет коротко поклонился малышне, заворачиваясь в воображаемый чёрный плащ. Впрочем, для маленьких телепатов этот плащ был вполне ощутим, как и мрачноватое веселье с налётом лёгкой театральности.

— Так знайте же, — начал Тирет, — совсем недавно я был велик и ужасен! Я избрал сам себя пожизненным диктатором Звёздного Камня, Трёх Астероидов и Семи Комет. А ещё Девяти Метеоров, но не будем о мелком. И было мне хорошо и привольно в великой космической тьме, и было так долго. Но гадкие чиновники из комиссии Этического Надзора решили, что быть пожизненным диктатором очень плохо. Прямо-таки совсем неприлично. И отправили меня гадкие чиновники на перевоспитание в ваш приют, потому что я — сирота.

— Ты — сирота?

— Разумеется. — Вскинуть брови, тонко усмехнуться. — Разве вы не знаете, что у пожизненных диктаторов не бывает пап и мам?

— А что у них бывает?

— У нас, — поправил Тирет. — У нас, диктаторов, бывает одиночество. — На этом слове мальчишка мечтательно вздохнул. — А ещё у нас бывает великая власть и ужасная сила. Так что трепещите! Ибо хоть меня и отправили на перевоспитание, гадкие чиновники не смогли отнять у меня моей силы. Они даже не верили, что у меня есть сила, ха-ха!

— Я тебе тоже не верю.

— И я.

— Чем докажешь?

Тирет снова рассмеялся — с явной и нескрываемой показушностью.

— Вновь повторю: трепещите! И смотрите внимательно!

Широко разведя руки, он нахмурился и свёл ладони с видимым усилием. Малышня вокруг заахала, а кое-кто даже подался назад, поражённый непривычными и неприятными ощущениями. Исказившийся между руками Тирета, воздух стремительно уплотнился, зашипел, раскаляясь, а там и засветился: сначала тускло-багровым, потом рдяно-алым, изжелта-белым, просто белым. И под конец — слепяще-голубым. Сформировавшись окончательно, шарик прирученного огня почти перестал шипеть, умерил яркость до слабой фосфоресценции и лишь тихо потрескивал изредка, испепеляя случайные пылинки.

— Видали? — гордо поинтересовался уверенный в отрицательном ответе Тирет, перемещая шаровую молнию на кончик поднятого вверх указательного пальца. — Мелочь, конечно, но кое-что доказывает, э?

— А это не опасно?

— А что это такое?

— А как это?

— Научишь меня делать такие штуки?

Последний вопрос застал Тирета врасплох. Он посмотрел на подружку курносого, задавшую его, подумал и сказал:

— Это не так просто, но могу попробовать. Айда за мной! Летим, покажу кое-что.

Курносый возмутился.

— Никуда я не полечу! Ты... ты нехороший!

Разлилась тишина. Тирет смотрел на своего малолетнего оппонента — и чувствовал, что не может рассмеяться в ответ на это детское обвинение. Одно-единственное слово неожиданно состарило Тирета, отбросило далеко-далеко, словно в самую настоящую космическую тьму. Туда, где нет ни лайтов, ни шейдов, ни верха, ни низа, а правое сливается с левым. Туда, где только пустота, и одиночество, и великая власть, и ужасная сила.

Шаровая молния на кончике его пальца набухла злым блеском... загудела... вот-вот сорвётся в смертоносный полёт!..

Погасла.

— Пожалуй, — сказал Тирет, опуская руку. — Отчасти ты прав: хорошим меня не назовёшь. Пожизненные диктаторы редко бывают хорошими. Но сможешь ли ты сказать: "Ты — плохой! Ты — чужой! Уходи отсюда!"

Курносый отодвинулся.

— Похоже, не сможешь, — сделал вывод Тирет. — И правильно. Потому что моя главная тайна заключается в том, что я не хороший, но и не плохой. Я — другой.

— Разве так бывает?

— Бывает, бывает. — Тирет наконец наскрёб внутри достаточно искренности, чтобы усмехнуться. Кривовато, конечно, и бледновато, но для начала сойдёт. — Хороший, плохой — это всё снаружи. А внутри мы... другие. Да-да, и все вы тоже другие. Внутри. Но вы не знаете этого, и ни у кого из вас нет главной тайны.

— Как это?

— Если действительно хотите узнать — летите за мной.

Поплотнее запахнувшись в свой воображаемый чёрный плащ — чёрный, как тьма пространства с искрами звёзд, как глыба антрацита, посвёркивающая сколами — Тирет, не оглядываясь, вылетел из помещения приюта.

Даже не оглядываясь, он точно знал: за ним летит целая стая малышей.

Один только курносый мальчишка не полетел за ним сразу. Но, сообразив, что остаётся в одиночестве, он сперва насупился, потом фыркнул обиженно. А потом подхватился и помчался следом за остальными.

Лёжа на водяном матрасе и готовясь ко сну, Тирет подводил итоги дня. Этому его тоже научила Наставница. И Тирет, даром, что общепризнанный нахал и разгильдяй, усвоил этот урок. Как и все уроки, по-настоящему важные.

Итак, он снова один. Плохо это или хорошо? (не отвечаем, движемся дальше). Похоже на то, что если за ним и приглядывают в соответствии с распоряжениями Надзора, то приглядывают, самое большее, вполглаза. Не принимают всерьёз, значит. Хорошо. Можно чувствовать себя почти свободным. Почти.

Ну да, ну да. Ровно до тех пор, пока впечатлённая твоими демонстрациями малышня не разнесёт слухи о настоящих чудесах так широко, что услышит кто-нибудь из взрослых.

Лайтов, Тирет. Сформировавшихся, замкнувшихся в своих удовольствиях, как в пелене забот, лайтов. И ты что, всерьёз думаешь, что кому-то из них кольнёт сердце тревога, вызванная такими новостями?

Почему нет? Лайты тоже люди. И разве не лайты со своим Этическим Надзором запретили Группу как факт?

А вот ещё вопрос: почему Группу вообще распустили?

Не веришь, что Анжи не смогла уломать инспекторов?

Ха! Да если бы она по-настоящему захотела, те бы у неё с рук ели и не замечали при этом, под чью дудку пляшут! Кто там из исторически великих говорил: "Не верю!" — могу повторить! Не верю! Да-да, не верю! И никогда не поверю!

Стоп. То есть Наставница нарочно способствовала...

А что? Вполне в её духе.

Допустим. Но зачем?

Интересный вопрос. Ты собирался вспоминать свой первый день вне Группы и подводить итоги? Это может стать разгадкой.

"Может"? Четырежды ха-ха! Это и есть разгадка! Что ты сделал первым делом, когда почувствовал себя в безопасности и вне взглядов взрослых? Правильно. Чудесами стал сорить, фаерболы демонстрировать. Кому? Малышне. А как малышня это восприняла?

Вот тебе и ответ. Если Наставница хотела, чтобы чудеса Группы пошли в народ, она этого уже добилась. Она всегда добивается своего.

А если бы я играл по правилам, не наплевав на них в первый же день, как это мне свойственно? Если бы "мужался и таил", "в толпе скользя, как призрак"?

Ну да, ну да. Сейчас ты почти свободен, но не одинок. Именно потому, что не стал "му-жаться и таить". Тебя греет память о первых уроках, преподанных новым знакомым. Юным лай-там, ещё не погрязшим в той колее, которой уже сдали свои позиции взрослые. Ты не одинок... но долго ли ты смог бы выносить свободу, сопряжённую с одиночеством?

...вздохнув, Тирет погрузился в сон. И на его губах, как тень дневных итогов, замерла робкая полудетская улыбка.

25

— Чон...

— Что?