2. Ветра в зените

...потом ему как будто удалось заснуть. Во всяком случае, когда раздавшиеся поблизости голоса привели его в сознание, он чувствовал себя значительно лучше. Если, конечно, не считать рук и ног, которых Клаус не чувствовал совсем.

— Крысёныш. И заморыш.

— Ну почему? Голодать ему явно не доводилось.

— Я не в том смысле.

— А в каком?

— Колдуны — они все с изъяном, — тон наставительный, принадлежащий человеку, уверенному в себе и своей правоте. — Вспомни хоть Всадника. Этот тоже наверняка порченый. Граб говорил, что он даже не сопротивлялся, когда Трак его вырубил. Не по-мужски это.

— Ну, может, он не верил, что на него кто-то посмеет поднять руку.

— Тогда он просто дурак.

— А тебе-то какая разница, дурак он или умник? Если Всадник заплатит за него, как было договорено, до остального мне нет дела.

— Тоже верно. Ну, нагляделись? Пошли отсюда.

— Эй, эй! А ну как он тут нагадит?

— Пусть себе гадит.

— Это тебе — "пусть", корабль-то не твой.

— Если так, сам выноси за ним горшки. А вообще у тебя тут такой срач, что один малец воздуха не испортит. Что ты возил в этом трюме — навоз?

— Не, "головёшек".

— Оно и видно. Никогда не стал бы возить рабов.

— Да ну? А если хорошо заплатят? Очень хорошо?

— Всё равно не стал бы. Грязи уж больно много. Не люблю.

— Кончай болтать. Пошли отсюда, в самом деле.

Голоса отдалились, превращаясь в бормотание, и стихли. Клаус сжался.

"Не верю. Не верю. Не верю!

Как они могут так равнодушно говорить о... они что, совсем глухи к чужой боли? Их совсем не страшит превращение в шейдов?

А ведь и в самом деле не страшит. Они здесь даже слова такого не знают".

От осознания данного факта Клаусу стало совсем худо. Позже он стыдился этого и изо всех сил старался не вспоминать, но тогда, в смердящей удушливой тьме, он заскулил и захныкал, словно искалеченный щенок. Ещё никогда в жизни ему не бывало так худо. Даже дома, под грузом собственного шейда. Пожалуй, если бы у него оставались на это силы, он возненавидел бы Лима с его трюками, из-за которых лишился окончательного избавления от всех и всяческих забот. Он бы возненавидел Анжи, засунувшую его в "саркофаг странника". Возненавидел весь белый свет и себя самого, как неудачника и медузу.

Но сил на ненависть не было. Окончательно измученный приступом острой жалости к себе, Клаус снова сдался мягкой и утешительной — о, очень мягкой! — хватке беспамятства.

...боль ожгла бичом. Он не закричал лишь потому, что горло перехватило.

— Мрак и пепел! Гадёныш всё-таки обмочился!

— За такой-то срок? Ты бы и сам не стерпел. Давай, тащи его наверх.

Боль всё разрасталась: трясла, сжимала, рвала в клочья. Терпеть её дальше стало просто невозможно. Клаус со страстью, которая в нормальном состоянии испугала бы его первобытным неистовством, пожелал потерять сознание — и желание это исполнилось.

Когда он снова пришёл в себя, недавнее прошлое показалось дурным сном.

Он лежал на кровати, грубовато, но приятно обнимающей обнажённую кожу. В окно слева лился дневной свет — вернее, вечерний, судя по оттенку. Пахло старым деревом, воском, дымом, а ещё — чем-то кисловатым и терпким: своеобразно, но приятно. И лишь когда первое же движение заставило запротестовать суставы, а при косом взгляде вниз на запястье обнаружились жутковатые следы от верёвки, распухшие, синюшные — лишь тогда память перестала прикрывать прошлое пологом нереальности. Правда предстала во всём своём болезненном уродстве.

Похищен.

Слово-то какое! Замшелое, страшненькое... как и весь мир, в котором возможно подобное.

...какое там имя называли похитители? Кажется, Всадник? И ещё они говорили: колдун. Но что может быть нужно от него этому Всаднику, кем бы он там ни был? Клаус ведь только и успел, что прибыть на старый маяк да позавтракать!

Не самим же своим существованием он так допёк этого Всадника! Он бы просто не успел...

Мгновение ясности.

Конечно, сам Клаус тут ни при чём.

Зато у членов Группы, навещающих Седое Взморье, времени было предостаточно. И чтобы перебежать дорогу кому не надо, и — даже если они сидели на месте и никого не трогали — чтобы кто-нибудь заинтересовался самим фактом их присутствия.

— Чтоб мне разбиться! — прошипел Клаус.

Пока, впрочем, в его положении наметились перемены к лучшему. Лайт не преминул бы решить, что уж теперь-то всё непременно будет хорошо, а может, даже замечательно. Но Клаус был шейдом. И если его сенс по-прежнему плавал в ватной глухоте вне каких-либо контактов, то черты характера, предопределившие его участь, никуда не делись. Печальный опыт общения с людьми, которого не было — просто не могло быть! — у лайта, также заставлял предчувствовать худшее. А если пелена желанных иллюзий становилась слишком густой, достаточно было самую малость пошевелиться, тревожа ноющие конечности, или посмотреть на изуродованные запястья, чтобы всё встало на свои места.

К тому же более пристальный самоанализ выявил ещё кое-что, не внушающее оптимизма. Всё существо Клауса пронизывала слабость, как после сильной болезни, а голова вдобавок плавно, почти незаметно кружилась. Когда он поворачивал её, головокружение немедленно принималось орудовать в районе желудка бесплотными пальцами, вызывающими сильную тошноту, а взгляд застилали стеклянистые воронки и кружились, кружились, кружились без остановки...

"Да, вставать мне рановато. Попробую лучше уснуть".

6

И сон пришёл. Но не утешителем и целителем, а облачённым в траур безликим кошмаром. С тихим свистом Клаус падал вниз — из ниоткуда в никуда. Ветер пел похоронную песнь. Туманы глотали крик. Напряжение всё росло и росло вместе с ожиданием тверди — и никак не разряжалось. Потом чугунный шар прокатился мимо, отбрасывая белую тень. Вдоль дороги стояли седые камни. "Не дойдёшь", — шипели они. "Стой, обрыв!" Медленно, мучительно медленно рушились какие-то изогнутые балки — неторопливо и беззвучно, но не было сил остановить... И Клаус знал: когда они достигнут точки замерзания, начнётся самое страшное. Намного хуже белой тени чугуна, которой он едва избежал. "В первый раз", — напомнила Яма. "В первый раз. Во второй будет труднее. А третьего тебе не снести".

Тут Клаус взорвался, разлетаясь во все стороны разом. Осколки пробили некую преграду не то вовне, не то внутри, и внезапно он увидел сам себя — как безнадёжно далёкого червячка в "саркофаге странника". Червячок был бледен, тих и неподвижен.

А рядом стояли две знакомые тени, имена которых, впрочем, никак не вспоминались.

— Плохо, — Заключила первая тень. — Появились признаки истощения.

— Вижу, — Буркнула вторая. — Вообще, нехорошо вышло.

— Нехорошо?

— Не придирайся к словам! Не я же, в конце концов, устроил ему... ну, всё это!

— Оправдываться ты будешь перед Клаусом. Когда его найдёшь.

— Погоди! Давай разберёмся. Седое Взморье я выбрал не только из-за нужных свойств его пси-структуры, но и...

— Молчи. Вину на Рокаса и Алию ты не переложишь. С них будет отдельный спрос за то, что они проморгали изменение ситуации в их любимом "карманном мире". Но куратором при Клаусе был ты. Ты — и никто иной!

— Угу. Ещё скажи, что я вызвался добровольцем.

— Извини. Я рассчитывала, что ответственность заставит тебя изменить отношение к жизни и к ближним. Видимо, зря рассчитывала. Придётся мне самой идти в Седое Взморье... и Эмо с собой взять для страховки. Нет, ну до чего не вовремя!

— Ты про Кару?

— Нет. Про следственный комитет.

— О!

— Вот тебе и о. Группу могут прижать в законодательном порядке, а я...

И тут плоть сна, зашелестев, свернулась, словно свиток.

Открыв глаза, Клаус обнаружил над собой женское лицо. Дряблое и бледное, всё в складках, обрамлённое засаленными серыми складками какого-то головного убора. Тупо глядящие с этого лица глаза неопределённого оттенка часто-часто моргали.

— Это... ты здоров ли? — полушёпотом спросила женщина. — Пить хочешь?

— Д... — выкашляв из горла тугой комок и сморщившись от гадкого вкуса во рту, Клаус хрипло закончил. — Да, хочу.

Женщина выпрямилась.

— Хозяин! — завопила она неожиданно громко и визгливо. — Парень очнулся, пить просит!

— Ну, так напои его, — глухо (из-за стены? а может, сверху или снизу?) прозвучал ответ. И вдогонку, чуть тише, но внятно:

— Дура.

Оскорблению женщина не придала значения, если вообще заметила его. И Клаусу ничуть не понравилось такое равнодушие. Или то была покорность?

— Хозяин, — прошептал он, — это Всадник? Да?

Вопрос женщина тоже пропустила мимо ушей. Тяжеловесно ступая, она приблизилась к кровати и поднесла Клаусу плошку с тёплой, чуть глинистой на вкус водой. Однако и от такой он не отказался — напротив, вмиг высосал всё до капли и сказал:

— Ещё!

Двигаясь в том же размеренном темпе, женщина принесла ему вторую порцию; видимо, слух у неё был строго избирателен и пропускал к разуму только то, что ей было удобно слышать. Когда плошка опустела, женщина отступила на шаг и деловито свернулась в клубок на полу, спрятав лицо. Клаус моргнул, огляделся — и придушенно вскрикнул.

— Что поделаешь, не красавец, — криво усмехнулся Всадник (а кто же ещё? Нет, именно Всадник, и никто иной). — Тебя как звать?

— Клаус. Клаус Метцель.

— Странное имя. А моё прозвание тебе известно ли?

— Да.

— Добро!

Всадник неожиданно захохотал — с уханьем и скрежетом, как неисправный механизм. И так же неожиданно оборвал смех. А Клаус всё глядел на него, глядел — и чувствовал, как в животе толкается, просясь на волю, выпитая вода.

Слишком крупная голова. Маленькие хитрые глазки под нависающими бровями. Кривая шея. Усохшее тельце с круглым брюшком, недоразвитыми ножками и коротенькими руками. "Не красавец"? Да нет, просто урод. Однако если бы даже Клаус не лежал, а стоял, ему всё равно пришлось бы глядеть на Всадника снизу вверх. Потому что уродливый колдун сидел в чём-то вроде люльки, сделанной из широких кожаных ремней и висящей на груди у настоящего великана. Раньше Клаус таких огромных людей и не видывал. Два метра двадцать? Больше? Лунообразное лицо "скакуна" несло печать той же самой тупости, что и у женщины, подавшей ему воду — но возведённой в степень полного идиотизма.

— Значит, ты слышал обо мне. Когда? Где?

— Где — не знаю. Но говорили те, кто меня... похитил.

— Ага, ага. Ну что ж...

Великан в три шага пересёк немаленькую комнату, подошёл к окну; развернулся, махнув ручищами, и прошагал обратно. Всё это — с одним и тем же выражением на лице. Зато сморщенное личико Всадника меняло выражения за двоих.

"Он что же, в самом деле управляет этим здоровяком, как...? Нет, быть не может!"

Однако Клаус предчувствовал: его догадка до ужаса близка к истине.

Именно так. До ужаса.

— Знаешь, — бросил Всадник, останавливаясь и поворачиваясь (Клаусу с каждой секундой становилось всё сложнее отделять его от идиота-носильщика), — а мы с тобой поладим, Клаус Метцель... поладим, поладим. Если будешь ты хорошо себя вести. Послушным будешь. Ты ведь не хочешь узнать, что бывает с непослушными? Нет? Не хочешь?

Губы онемели.

— Не хочу, — еле выдавил Клаус.

Ответ Всадника, похоже, не интересовал. Он что-то забормотал себе под нос, монотонно и скучно. Что именно? Нет, сдался Клаус через минуту, не понять. Тарабарщина какая-то. К тому же всё больше односложная. Если это язык, то крайне странный.

"Небо и солнце, почему я влип в это безумие? Почему именно я, ну почему?!"

Клаус зажмурился, а когда открыл глаза — увидел, что Всадник пристально смотрит на него из-под своих карикатурных бровей. Смотрит и уже не бормочет.

— Зачем? — спросил его Клаус. — И почему не кто-то другой?

— Ну, зачем — вопрос глупый, — с неожиданной рассудительностью сообщил Всадник. — Ты ведь уже не мальчик, должен понимать, что к чему. А почему именно ты? Да потому, что ты ещё не умеешь пользоваться Ключами. Уже знаешь их, но применять не можешь. Иначе пустил бы их в ход. Давно, ещё на корабле. А то и раньше. Да? Да.

— Ключи?

Всадник сладко и страшно улыбнулся.

— Не упрямься, малыш, — мурлыкнул он. — Ничего страшного не будет, если ты передашь мне тайное знание. Кому будет плохо, если старый Всадник тоже сможет скользить из одного места в другое прямо сквозь пространство? Если я смогу парой слов усмирить бурю или вызвать дождь с ясного неба? Если смогу летать, как птица? А может, Ключи дадут мне власть над тайнами жизни и я смогу вылечиться? Может быть такое? А? Может, владелец Ключей становится бессмертным? Что тогда со мной сделают эти выродки, эти недоумки, волей случая вознесённые на вершину быдлом — таким же тупым, как они сами? Ничего! Ничего они не сделают! И я, я буду править! Я сам буду отдавать приказы, а они лишь кивать и повиноваться! Нет — они будут ползать передо мной во прахе, лобызая грязь, которой я касался, и молить о пощаде!

Лицо Всадника неестественно и жутко потемнело от прилившей крови. Он уже не говорил, он кричал.

— Все они будут рыдать, будут умолять — меня, одного меня! И не только они! Этот зазнайка Грёзоплёт тоже будет служить мне. И Облако, и Клин, и Песня Ветра! И Бормотун! Все! До одного! Никто не уйдёт, никто не посмеет противиться, никто и никогда! Я буду велик, как баргау — те, что первыми отыскали Ключи. И даже более того. Я-то уж сумею распорядиться ими получше, чем вымершие предтечи!

Он ещё долго бесновался, забыв про замершего в ужасе Клауса. Долго... а казалось, что конца этому буйству нет и не будет. С тяжким грохотом колдун топтал половицы, носясь по комнате, размахивал громадными руками своего "скакуна", брызгал слюной, вспоминая многочисленные обиды и тут же давая нерушимые зароки беспощадной мести.

А на круглом лице великана-носильщика тем временем медленно проступало что-то вроде обиды.

Внезапно пара носильщик — Всадник замерла на месте. Всадник умолк и прикрыл глаза. И его носильщик тоже зажмурился. Когда же Всадник снова направил взгляд на вжавшегося в перину Клауса, на лицо великана вернулась тупость полного идиотизма.

— На чём мы остановились? — спросил Всадник совершенно спокойно. Так спокойно, как будто он только что не бегал и не орал, а вёл неспешный философский диспут. — На Ключах, да?

Клаус затравленно молчал.

— Ну же, — нахмурился колдун, — не заставляй меня ждать. Иначе поссоримся мы. Да. Очень сильно поссоримся. Глупо это будет, — уверенно заключил он. — Совсем глупо. А ведь ты умный парень, да? Умный?

— Я не знаю никаких Ключей, — сказал Клаус тонким голосом. — Не знаю!

— Ты обманываешь старого Всадника, мальчик? Ты нехороший!

— Нет! Меня похитили слишком рано. Я не успел ничего узнать! Слышишь? Не успел!

Воцарилось молчание. Тяжёлое, как земля, чёрное, как тучи тропического циклона. И густое, как болотная жижа. Всадник сосредоточенно сверлил взглядом переносье Клауса, а тот, изо всех сил стараясь умалиться в ноль, замер на кровати. Он забыл, что у него есть руки и ноги, забыл, что можно сопротивляться, бежать или хотя бы позвать на помощь. От него остался лишь комок нервов, спутанных, как рваные струны.