Из багровой тьмы вокруг выступают другие фигуры — все новые и новые. На них праздничные одежды и украшения — такие же, как на нем самом, богато расшитое золотом и от того тяжёлое, пригибающее плечи к земле, — они выстраиваются по обе стороны, держа в руках цветы
(это было, это уже было — давно-давно-давно...)
но губы пришедших безмолвны, лица неподвижны, а глаза закрыты.
Пространство заполняется множеством голосов
(в их тихом шелесте он слышит своё имя... он слышит его, узнает, однако звук его же имени ускользает от него)
Силуэт в золотой маске заговаривает с ними, приветствуя, как старых друзей, но те по-прежнему безгласны и недвижимы.
Он вглядывается в лица - они знакомы ему, все они.
(это было уже, давным-давно такое происходило — брачная церемония, а вокруг — приглашённые гости)
Он помнит каждого
(призраки ушедших времен... все они — призраки давно ушедших времен)
но не может вспомнить ни одного имени — вспышки узнавания слишком мимолётны — и понимает, что все они давно мертвы.
(и он тоже мёртв, давно-давно мёртв. Мёртв-мёртв-мёртв-о-боги-за-что?!)
Крик ужаса рвётся изо рта, силуэт в золотой маске оборачивается — он чувствует чужие недоумение и тревогу, медленно сменяющиеся тяжёлым жарким гневом... чужая рука на запястье — широкая, мощная, облачённая в тяжёлую латную перчатку — начинает сжиматься...
Одна из мёртвых фигур вдруг открывает глаза и, сделав длинный текучий шаг вперёд — багряный сумрак густеет и плащом ложится на её широкие плечи — поднимает руку. Мёртвые губы, покрытые отвратительными язвами, шевелятся...
— Проснись! — уже знакомый баритон гремит в ушах, раскалывая голову звучащим в нем гневом, а лицо внезапно обжигает хлёсткая пощёчина.
Он отшатывается...
...Он медленно, не торопясь, идет мимо почтительно расступающихся гостей — туда, где его ждет самая прекрасная женщина во всем Нирне. Мог ли он когда-нибудь надеяться на то, что она, богиня,
(ты еще слюни пусти от счастья, кретин)
снизойдет до него, ответит на чувства, давно пылающие в его сердце?.. Однако вот она, у алтаря, встречает его нежной
(лживой, насквозь лживой, как её черное сердце)
Улыбкой. Седой не от старости мудрец — дорогой друг
(проклятый предатель)
и наставник — глядит со снисходительным одобрением, мягким жестом веля поторопиться: самое время начинать...
Сопровождающий его чернобородый крепыш ободряюще хлопает его по плечу широкой ладонью, унизанной массивными перстнями. Так, что приходится прилагать усилия, чтобы удержать равновесие — хорош бы он был, растянувшись во весь рост на глазах у гостей!
(никогда не умел соразмерять силу, молотобоец скампов)
Крепыш что-то говорит, понимающе и чуть скабрёзно ухмыляясь сквозь черные, тщательно завитые кольца бороды и усов, но он не слышит ни слова. Однако существо его все наполняется гневом: как посмел этот... говорить такое о ней? Как посмел?..
(а что — всё правда)
(и совет дельный)
Если бы не необходимость единения всех Домов, он бы...
Он вновь находит взглядом свою невесту — свою богиню — и чувствует, как губы неудержимо расплываются в улыбке. Счастливой, и от того, наверное, немного глупой.
Но ему все равно. Он действительно счастлив, настолько, что готов кричать об этом на весь Нирн. Взгляд скользит по лицам окружающих, предлагая разделить с ним переполняющую его радость... Давешний крепыш сверкает зубами в ухмылке, поглаживая завитую бороду, и о чем-то переговаривается вполголоса со своим советником — таким же чернобородым, но, словно в противоположность своему господину, сухим, как палка...
Улыбка медленно сползает с его лица при виде ещё одного гостя. Того, кого здесь не должно было быть...
(его и не было на самом деле тогда)
Того, чьи багряные одеяния — цвета его Дома — в окружении праздничных цветных одежд всех остальных кажутся кровавым пятном, разверстой раной. Чьё бледное остроскулое лицо, холодное и замкнуто-отрешённое, резко выделяется на фоне других — радостных, сияющих...
А тот вдруг поворачивает голову и смотрит в упор...
Окружающее застывает, словно картинка — и вдруг взрывается сотнями острых осколков, словно зеркало, по которому кто-то ударил тяжёлым молотом...
...Он неторопливо идёт мимо почтительно расступающихся в стороны гостей — туда, где ждёт его та, что сегодня станет его женой. Прекрасная, как рассветная заря... и коварная, как истинная дочь Боэты.
(это было, уже было, было-было-было)
Он смотрит на неё, скромно, как и подобает невесте, опустившую взгляд золотых с прозеленью глаз — и вспоминает, как она пришла к нему. Ночью. Тайно. С жаркой страстью в глазах и с холодной сталью в складках одежды. Такой же холодной, как и расчет в её сердце. И такой же острой, как её разум
(не стоило забывать об этом)
Он на миг прикрывает глаза, прогоняя воспоминания о той встрече. Не ко времени. И переводит взгляд на того, кто его сопровождает сегодня — рослый чернобородый крепыш грузно шагает рядом, словно врастая стопами в землю. Тот ободряюще хлопает его по плечу широкой, унизанной дорогими перстнями лапищей — так, что приходится прилагать усилия, чтобы удержать равновесие — хорош бы он был, растянувшись во весь рост на глазах у гостей!
(никогда не умел соразмерять силу, молотобоец скампов)
— и что-то негромко говорит, ухмыляясь сквозь черные завитки усов и бороды. Он не слышит ни слова, однако все его существо затапливает весельем, а рот неудержимо растягивается в ответной ухмылке: шутка хороша, хоть и грубовата.
Он почти счастлив.
Лишь где-то глубоко внутри копошится червячок сомнения... Но он решительно отмахивается. Какими бы недостатками не обладала его почти-жена, те преимущества, что принесёт племенам их союз, с лихвой перекроют эти недостатки. А между собой они договорятся. Она, та, что сейчас ожидает его у алтаря, станет ему хорошей женой...
(мечтай-мечтай)
Взгляд скользит по лицам окружающих. Лучший друг и верный союзник сверкает зубами в усмешке, поглаживая завитую бороду, и о чем-то переговаривается вполголоса со своим советником — таким же чернобородым, но, словно в противоположность своему господину, сухим, как палка...
И — самый близкий, самый преданный... Не просто друг — почти брат, пусть не по крови, но по духу. Багряные одеяния — цвета его Дома — в окружении праздничных цветных одежд всех остальных кажутся кровавым пятном, разверстой раной. Остроскулое лицо бледно, губы растянуты в неискренней улыбке — единственный, кто не рад происходящему, искренне уверенный, что он делает ошибку. И отнюдь не потому, о чем болтают злые
(мелочный двуличный ублюдок)
языки — уж он-то знает. Ему есть с чем — с кем — сравнивать. И, к сожалению, его выбор — лучший из возможных. Слишком многое зависит от...
(куда больше, чем можно было предположить)
А тот вдруг поворачивает голову и смотрит в упор...
Всё вокруг застывает, словно картинка — и вдруг взрывается сотнями острых осколков, словно зеркало, по которому кто-то ударил тяжёлым молотом...
* * *
Вторую серию странных снов дух обсуждать отказался. Хотя и без того Элемар понимал, что, как и в предыдущий раз, это был сон, навеянный Даготом Уром и два варианта воспоминаний об одном и том же событии. Разве что последовательность в этот раз оказалась другой, и альтмер не пытался даже предположить, почему — отчаянно не хватало информации. А Второй, даже если и имел какие— то соображения, делиться ими не торопился, закуклившись где-то в глубине и погрузившись в размышления. Впрочем, судя по время от времени прорывавшимся у того полубессвязным обмолвкам, с предположениями было туго и у духа.
Заняться было особенно нечем — того же Кая он обеспечил информацией для размышления на несколько дней вперёд, соваться в Вивек было небезопасно. Оставалось прогуливаться по Пелагиаду или пить с Нельсом Ллендо, попутно заводя знакомства среди местных и обмениваясь последними новостями. Впрочем, местных больше интересовали "эбонитовые войны" между Великими Домами Морровинда и Восточно-Имперской Компанией, нежели новости из других регионов Вварденфелла. Некоторые, правда, сдержанно упоминали ночные кошмары, но откровенничать не торопились, аккуратно сворачивая беседу. Более охотно обсуждали визит в таверну отряда храмовой стражи с Дралвалом Андрано во главе и наложение новой печати на потревоженный кард'рун. Общее недоумение выразил только один человек — норд по имени Кунтар:
— Мне вот интересно — данмеры заявляют, что ненавидят некромантов, вампиров и нежить, — громогласно заявил он, не забывая, впрочем, опасливо коситься на владелицу таверны. — А сами призывают своих предков и поднимают... эти... ходячие трупы, чтобы те охраняли их гробницы. Нежить, значится, делают... Как те самые некроманты. Так в чем тогда разница между ними?
— Да уж куда тебе, — бухнув об стол кружкой — так, что её содержимое выплеснулось на натёртую столешницу — рыкнул Ллендо. — Варвар...
— Да, варвар, — огрызнулся Кунтар. — И горжусь этим.
Однако развивать тему не стал. А через полчаса и вовсе ушёл.
Самым интересным знакомцем Элемара стал эшлендер, работавший в трактире вышибалой. Здоровенный данмер с буйной чёрной гривой — с заметной проседью, несмотря на явную молодость её владельца — и лицом, так густо покрытым татуировками, что не разобрать черт, не мог не привлечь внимание. Йакум Хайршашиши — так его звали — к чужому любопытству был явно привычен. А ещё он был очень неглуп и вовсю пользовался тем, что его сходу принимали за "тупого дикаря". Более того, старательно этот образ поддерживал.
— Моя — Йакум, — пафосно пробасил он на ломаном сиродиильском, заметив интерес Элемара к себе, и картинно выпятил грудь. — Йакум Хайршашиши звать. Моя эшлендер. Моя не говорить хорошо старый эльф. Извините. Но моя понимать старый эльф. Хорошо понимать.
Вот только Элемар отлично видел выражение глаз эшлендера. Пускай татуировки не позволяли рассмотреть мимику, взгляд замаскировать они никак не могли. И взгляд этот светился иронией пополам с лёгкой насмешкой — эшлендер откровенно поддразнивал очередного н'ваха, решившего поглазеть на "дикаря".
— Моя тоже плохо говорить угрюмый эльф, — проговорил он на данмерском, позволив себе едва заметно усмехнуться. — Плохо говорить, но хорошо понимать.
Йакум на миг нахмурился... и тут же ухмыльнулся во весь рот, отчего его татуированная физиономия приобрела вид жутковатый и угрожающий.
— Хорошая шутка, саличе, — улыбаясь, проговорил он на сиродиильском.
Акцент никуда не делся, но теперь, когда данмер не изображал "моя тупой дикарь", произношение стало куда чище и понятнее.
— Ты тоже не так прост, как хочешь казаться, Йакум, — тоже улыбнувшись, ответил Элемар на данмерисе. — Суротано из Даска. И кстати, мы вполне можем общаться на этом языке, — добавил он.
— Ты первый, кто сразу понял, — хмыкнул тот, без церемоний присаживаясь напротив; впрочем, Элемар совершенно не возражал. — Другие думать, я бревно. Глазами хлоп-хлоп, а голова деревянный... деревянная. Или этот... учёный гуар. Зверушка. А язык... будем говорить общий, хорошо? Надо прак-ти-ко-ваться.
— Как скажешь, — согласился альтмер.
Как выяснилось, словарный запас Йакума был достаточно обширен, чтобы поддерживать беседу почти на любую тему, но ему откровенно не хватало практики. А потому в доброжелательно настроенного собеседника он вцепился на зависть любому клещу. И за три дня, что Элемар провёл в Пелагиаде, успел его изрядно утомить. Впрочем, альтмер от их бесед имел свою выгоду — пророчество о пришествии Нереварина, из-за которого он и оказался в Морровинде, по словам Элон, придумано эшлендерами. И он не собирался упускать шанс обсудить его с одним из них. А заодно узнать больше о самих эшлендерах. Хотя... учитывая, что Йакум Хайршашиши был его сверстником, на многое рассчитывать не стоило.
— Мы — Народ Пустыни, — с заметной гордостью рассказывал тот, когда Элемар все рискнул начать его расспрашивать. — Мы охотимся и пасём гуаров, живём по закону Предков и почитаем их. Никаких ложных богов. Никаких домов, только юрты. Тяжело, но мы так привыкли и не хотим иного.
— И ты тоже пас стада?
— Конечно, как и прочие мужчины племени, — степенно кивнул Йакум.
— Ты говоришь, что вы привыкли к такой своей жизни и не хотите другой, — осторожно проговорил Элемар. — Но ты здесь. Почему? Что заставляет тебя жить вдали от своих и каждый день терпеть любопытство окружающих?
Йакум помрачнел.
— Любопытство... Это забавно. Глупые н'вахи думают, что я тупой, и попадают в ловушку своей глупости. Смешно наблюдать, как они понимают, что ошиблись. — Он вздохнул. — Просто Йакум Хайршашиши — слабый мер...
— Тебя... изгнали? — неуверенно предположил альтмер, чувствуя вспышку заинтересованности — Второй, по-видимому, отвлёкся от своих размышлений и тоже прислушивался к беседе.
— Нет, — качнул головой эшлендер. — Я сам ушёл. Сильные моровые бури в Эшленде. Дурные сны одолевали. Звали каждую ночь... Я не мог больше терпеть. И ушёл из племени. Ушёл из Эшленда, подальше от дурных снов. Поселился тут, в Пелагиаде. Сначала было сложно — непонятно, странно... Кругом н'вахи и рабы, которые не рабы. К тому же "Йакум плохо знать языка", — мрачно спародировал он сам себя.
— Ну, сейчас-то проще?
— Да, проще. Я привык к новой жизни. Работаю на мера, что платит золотыми монетами, живу в городе, в большом крепком доме. И никаких дурных снов, — на последних словах лицо Йакума дрогнуло — едва-едва, но Элемар заметил.
— Что за дурные сны? — спросил он. — Я слышал, что многие сейчас от них страдают, но так и не понял, в чем причина.
— Потому что ты н'вах, — ответил эшлендер и по тону было понятно, что это не оскорбление, а простая констатация факта; впрочем, он тут же пояснил: — Ты чужеземец, ты не родился здесь и не знаешь того, что знают только данмеры. Даже те, что из Домов, хотя они многое позабыли, пойдя за ложными богами... Пыль с Красной Горы обладает злой магией. Шармат Дагот Ур посылает с моровыми бурями кошмары. Страшно засыпать, страшно увидеть это вновь. Многие сходят с ума. Там, в Эшленде, у меня постоянно были кошмары. А здесь, в Пелагиаде, я сплю, как младенец. До... — он осёкся
Элемар помолчал.
