Храм Пустоты (ворм)

Ладонь согрел зеленый шарик, мигнув, развернувшийся в длинный меч. Кромка меняла цвет — розовый, черный, сиреневый...

'Влюбленность, отчаяние... смущение.'

Меч. Копье. Что-то с длинным прикладом и странным прицелом из исторических книг — кажется, мушкет.

Теплый, согревающий заряд проходит сквозь оружие. Оно становится немножко — самую малость — лучше. Точнее. Сильнее. Мощнее.

Оставить?

Всего один свободный слот из двух. Одного уже нет — он заморожен, отгорожен, отрезан — Понтифик не любит, когда кардинал играет в его игрушки.

Матиас тихо качает головой, и изумрудный шарик пропадает — даря напоследок еще чуть-чуть тепла.

Он не выбирает — почти не выбирает. Вокруг него слишком много звезд. Каждая — чья-то. Ему не дано приказать. Он может только прикоснуться, позволить, разрешить, открыть — дать волю, выбор, взять то, что дадут. Перенести. Смешать. Исправить.

'Скорректировать.'

Скорректировать что?

Тишина.

Он знает, что волны бьются о голубую пленку. Но понятия не имеет, почему.

— Можно минуту, мистер Фосс?

Мужчина — средних лет, нет, ему только чуть больше тридцати — вышел из толстых дверей. У него болят запястья и спина, костюм обычный, но во внутреннем кармане твердый квадрат — удостоверение — пиарщик.

Матиас глубоко вздохнул. На платформе слишком душно.

'Хватит.'

— Да, мистер Нортон?

Его собеседник удивился — хоть и всего на долю секунды — и улыбнулся. Профессионально, но устало.

— Директор Пиггот хочет, чтобы я обсудил с вами ваш костюм и образ. — он улыбнулся, сочувственно, как бы извиняясь. — Я понимаю, что уже поздно, но...

'Молодой мужчина — скорее, парень, сжался на стальной платформе, сжимая руками виски. Скомканный, потный пиджак больше похож на половую тряпку, глаза красные, вены на висках воспалены, кожа на запястьях содрана.'

— Все хорошо. — Матиас кивнул на пластиковый стул рядом с собой. Он все еще был влажным — до того, как подняли силовое поле, дождь успел изрядно намочить мебель. — Садитесь и говорите.

Сам он вставать не стал.

— Итак, о чем я говорил... — Нортон смотрел на него прямо, чуть-чуть сверху вниз. Для этого чуть-чуть он пригибался гораздо ниже комфортного. Матиас бы хихикнул, если бы у него так не болели виски. — Ваш костюм. Это — ваша торговая марка и сообщение, которое вы хотите послать тем, кто с вами встретился. Я помогу вам определиться с концепцией, но, пожалуйста, отнеситесь к этому серьезно. Это действительно важно.

Парень хмыкнул.

— Вот как? — он вздохнул. — Я думал, герои сначала выбирают кличку.

Нортон ухмыльнулся.

— Люди, которые вас увидят, не будут оценивать вас по имени, мистер Фосс. Они будут очень быстро убегать. Задача костюма — дать им понять, что вы здесь, чтобы помочь им, а не чтобы стрелять в них.

Мужчина говорил совершенно серьезно. Парень имел другое мнение об этом маскараде, но не стал спорить — его не интересовало, какая именно у собеседника личная история, связанная с кейпами. Они всегда одинаковые в своей сути.

А переизбыток информации — это как ее недостаток, только больнее.

— Окей. — он вздохнул. — Вам виднее. Придумайте что-нибудь, и отправьте директору — или кто там утверждает костюмы, старший по пиару? Я заранее согласен.

Нортон странно посмотрел на него.

— Вот как? Даже если я добавлю вам на наплечники и шлем львов?

Матиас фыркнул.

— Да хоть костюм львиного талисмана, который Бесстрашный так хочет, но стесняется попросить. — он покачал головой. — Серьезно. Мне плевать, в какие тряпки вы меня вырядите.

Мужчина прищурился.

— Вы не хотите быть кейпом?

'Психопрофиль, похоже, подтвердил...' — к дьяволу.

— Я хочу работать. — Матиас вздохнул. — Серьезно, Джеймс. Мне не важно, какое имя вы мне придумаете и в какой костюм оденете. Они — ваша епархия, ваша маленькая игра, 'давайте сделаем опасных-опасных фриков общественно привлекательными героями'. Если вы думаете, что кто-то будет спать лучше от того, что я буду носить желтое в цветочек — значит принесите мне этот гребаный костюм в цветочек и закончим на этом.

Он говорил громко, сбивчиво — почти сумбурно. Что-то в нем рвалось, что-то выплескивалось, что-то...

'Атомы кислорода и водорода обтекали белые крылья, вливались в серебряную трубу. Технология из странного набора, из тусклой, омертвевшей звезды...'

Он устал. Ему было жарко. Ему не хватало второй силы, такой близкой, такой знакомой... Но силы не было.

В его распоряжении остался только один слот.

— Хорошо. — мужчина никак не отреагировал на его отповедь. Он не прищурился, пальцы не сжались — ничего. Будто это было нормой. — Сформулируйте свой публичный образ из двух-трех слов. Два прилагательных, одно существительное.

— Например?

— Железная леди. Отрешенный отшельник. Харизматичный лидер. Эксцентричный и мудрый старик.

'Александрия. Эйдолон. Легенда. Миридин.'

Все верно. Публичные образы героев Протектората никогда не были особенно проработанными или человечными — скорее наоборот, намеренно отчужденными. Статуэтки Александрии были в каждом сувенирном магазине, мультфильмы про Легенду крутили на каждом детском канале, но в каждом из них они не были людьми. Они были образами — сочетанием черт. Ассоциацией, вызывающей доверие, симпатию или уважение.

Роль 'людей в костюмах' выполняли корпоративные кейпы, подопечные, злодеи-недотепы — те, кого не страшно, кто может быть близок к публике. Настоящие герои, те, кто встречали Губителей лицом к лицу и выживали после этого, уже не были людьми в полном смысле этого слова.

Они были опорой. Медийными образами. Персонификацией спроса на какие-то человеческие черты.

Александрия, которую давно воспринимают как полубога — жесткий и требовательный командир, который всегда знает, что именно нужно делать. Женщина, по приказу которой не страшно умереть. По приказу которой хочется умереть — потому что ты знаешь, что это не будет напрасно. Она редко приказывает, но каждое ее слово имеет силу закона.

Ее костюм исполнен в черных и серых тонах, а глаза закрыты зеркальным забралом.

Легенда — харизматичный лидер, невероятно привлекательный, опытный и понятный к простому человеку герой. Эталон, к которому приятно стремиться — и яркий, привлекающий внимание костюм. Его лицо почти не закрыто, открывая простор для эмпатии — только вокруг глаз закреплена синяя полоска.

Он приказывает еще реже — и уж точно никогда не прикажет что-то слишком опасное. Нет. Он попросит.

И его просьбу выполнят.

Эйдолон — сильнейший из героев, главное и самое тяжелое оружие Протектората. Отрешенный, непонятный и непонятый отшельник, приходящий только в самой тяжелой ситуации. Когда все шансы уже потрачены, а команды проиграли и отступили. И когда к бою присоединяется он, все остальные тут же уходят на второй и третий план.

Тяжелый плащ, изумрудная мантия и капюшон, закрывающий лицо — из которого бьет свет. Его лицо скрывает его же сила, и сама конструкция костюма не подразумевает возможности разговора.

Он никогда не приказывает — ему это просто не нужно.

Понтифик

Три пути. Он может пойти по любому из них — определить для себя роль, которую он хочет исполнить. Его не могут и не захотят принуждать, так что всю дальнейшую пиар компанию, реплики, сам формат его роли будет построен вокруг выбранного медийного образа.

Кто же он?

О чем говорит его сила?

— Защищающий систему корректор. Ка...

'Ка...' — что?

Слово плясало на самом краешке языка, но не выпрыгивало. К тому же, оно было лишним.

— Любите статус-кво, Матиас?

Нортон улыбался. Почти понимающе, почти уверенно — но только почти.

— В том числе.

Это так. Но ведь дело совсем не в этом.

Он с закрытыми глазами чувствовал волны за щитом — близкие, отделенные, заметные, скрытые. Он чувствовал звезды — живые и мертвые, тусклые и яркие, начавшие угасать и только разгоревшиеся. Он знал их смысл. Он видел их суть. Он...

Он знал, что нужно исправить.

'Белые крылья сжимаются, теряют перья, странное устройство гудит — его питает сам воздух.'

У него остался только один слот.

До встречи с Понтификом их было два.

* * *

Ты сидишь на холодной крыше, высоко над землей и качаешь ногами. Липкий латекс обтягивает тело словно перчатка, под ботинками нет носков, и ты чувствуешь, как в прослойке между пяткой и подошвой копится пот. Ты смотришь вниз. Невыносимо хочется прыгнуть.

Фонари, рекламные экраны и вывески, живая анимация, ленты машин на дорогах и льющийся из окон свет — город горит. Город жжет электричество. Город сжигает топливо, город играет с энергией, водой, паром и атомом. Город живет, город живет здесь и сейчас, он не думает, что будет послезавтра — он знает, что для него послезавтра не будет.

Восьмерка из серой ткани липнет к твоему лицу. Ее ткань пропускает влагу, из-за впитавшегося пота она давно стала почти черной, но тебе совсем не хочется ее снимать.

Пустая крыша опустевшего ночью офиса, пятьдесят этажей и черное стекло на двери аварийного выхода. Ветви железных антенн, толстые, наслоившиеся кабели, решетки и бетон. Пульсирующие нити сигнализации, рабочий генератор где-то в глубине, под землей.

Ты не понимал, что такое костюм, пока не одел его. Он оказался чем-то бесконечно большим, чем просто липкая, натирающая и обтягивающая одежда. Большим, чем ты думал или подозревал.

Ты видел, что такое костюм — или как минимум догадывался. Ты рос с людьми, которые выстрелами рушили здания, превращались в стальной вихрь и создавали из воздуха лезвия. Людьми, которые лечили рак прикосновением, возвращались во времени, дорастали до пятнадцати метров в высоту и управляли металлом.

Но выделяло их совсем не это.

Они отличались дурной, пьянящей безнаказанностью. Неподсудностью и неподотчетностью. Дерзкой, горьковатой, выставленной напоказ свободой.

Безнаказанностью, которая теперь досталась и тебе.

Все это время ты жил в сетях бесчисленных маленьких правил. Писаных — в уголовном и административном кодексе — и не очень. Моральных, навязанных социальными отношениями, здравым смыслом, простым страхом за завтрашний день, инстинктом самососохранения. Формальных, фактических, нормативных. Любых.

Сотнями и сотнями социальных взаимодействий, наслаивающихся друг на друга.

'А что обо мне подумают?'

'Я точно делаю это правильно?'

'Если я отрежу ему голову, чего мне это будет стоить?'

Ты жил, обдумывая каждое слово и каждую мысль. Держал себя в рамках разумного, как держали все вокруг тебя.

В эту ночь правила закончились. Костюм их срезал — раз и навсегда. Сломал этот переусложненный социальный договор, вернул его в начало начал.

Что-то похожее ты почувствовал много лет назад, когда впервые зашел в интернет и понял, что ты в безопасности. Что все твои слова останутся безнаказанными. Что тебе ничего не угрожает , что бы ты ни делал и что бы ты ни говорил.

Теперь это напоминает тебе стакан кофе рядом с полной упаковкой героина.

Город внизу беззащитен. Ты чувствуешь это даже не мозгом, а всем телом — словно ты впервые зашел на форум без модератора.

Покричать, написать на стене, заспамить — внутренний неандерталец воет от восторга, а потом затихает. Даже там, в интернете, тебя держало на крепкой цепи сообщество. Бан, голосование ногами, низкая активность...

Этого больше нет. Ты в костюме. Тебя никто и ничего не ограничивает.

Дорвавшийся читер первым делом спамит код на деньги и ценности, быстрее, пока не сломалось, не веря своей удаче — и тебя очень тянуло поступить так же.

Но денег тебе всегда хватало. Ты удовлетворился ими и без костюма — но он всегда найдет, что тебе предложить.

Ты можешь отправиться в отделение налоговой, спалить его вместе с базой данных и тремя инспекторами, вытрепавшими тебе все нервы. Отправится домой к подрядчику, сорвавшему контракт на три миллиона, или распять на электрическом столбе конкурента. Можешь сравнять с землей мэрию или здание городского совета, собрать свою армию, карать, подчинять — но не управлять. Просто наслаждаться.

Костюм освобождает от необходимости думать и усложнять. Он дарит спокойствие, разбивает мыслительный процесс на серию тактических задач. Он помогает определиться с целями, снимает внутренние блокировки — дает твоим желаниям раскрыться.

'Если ты чего-то хочешь — сделай это!'

Не думай о последствиях, не считай, не вычисляй — просто сделай это и убей всех, кто попробует тебе помешать. Сделай, а думать будешь потом — или не думай, он подумает за тебя.

В костюме хочется игнорировать правила и устанавливать свое — одно, зато всеобъемлющее.

В костюме ты превращаешься в человека с большим молотком, а окружающие становятся гвоздями.

И самое главное — тебе это нравится.

В лицо бьет ледяной воздух — ты почти глотаешь метры, стрелой падая вниз. Тебе не страшно, хотя в легких почти нет кислорода. Костюм липкой тряпкой обтягивает тело, почти распахивается на животе, серый асфальт дороги становится все ближе.

Тебе не страшно, хотя сила и отказывается работать. Вокруг нет ни одной звезды, да что звезды — вокруг и людей то нет. Ты один в холодном воздушном потоке, только скользят ряды подоконников — все быстрее и быстрее.

Сто пятьдесят метров, какая же скорость?

Ты не успеваешь зажмуриться — да даже и испугаться у тебя все еще не выходит. Ты просто летишь, с широко открытым ртом, с темнеющими в глазах кругами. В твоем животе что-то сдавливает и обрывается, но страха так и не приходит.

Дорога все ближе, уже различимы лужи, оставшиеся после вечернего дождя, выбоины, побелка дорожной разметки — ровная и аккуратная.

'Как на ней будет выглядеть моя кровь?'

Мысль не успевает задержаться в голове, страх не успевает прийти. Дорога бьет в лицо быстрее, чем должна — последние метры пролетают меньше, чем за миг.

Ты просто останавливаешься над дорогой — на высоте пары пальцев, после чего все-таки падаешь вниз.

Куда делать скорость? Давление? Ускорение?

Ты не знаешь. Тебе просто смешно.

Просто полностью исправный пистолет, который ты направил себе в лоб, отказался стрелять — не загорелся порох. Не загорелся пятнадцать раз подряд в четырех разных образцах оружия.

Кусок арматуры не вошел в живет, петля порвалась, стальное лезвие, взятое у дяди, остановилось в паре миллиметров от кожи. Тостер, упавший в ванную, вылетел из розетки, а его кабель порвался в четырех местах. Из-под воды тебя вытолкнуло, поезд столкнуло с путей.

Яд? Оказался вкуснее воды. Газ? Рассеялся.

Ты лежишь на грязной дороге под центральным офисом корпорации Медхолл, и тебе смешно. Смешно, как не было никогда в жизни.

А девушке, ждущей тебя у входа — страшно. Она смотрит на тебя, с истеричным хохотом бьющего ладонями в разлетающийся мелкой крошкой асфальт — и тихо дрожит.