Зверь лютый Книга 32. Птенцы

Зверь лютый

Книга 32. "Птенцы"

Часть 125 "По морям, по волнам. Нынче здесь, завтра...".

Глава 631

— На кормиле! Две риски под ветер. Махальщик, на хвосты: увеличить промежность.

Стошестидесятитонный трёхмачтовый парусник с мощным гиком на бизань-мачте и крупной кириллической надписью на борту "Чёрный Шилохвостъ" чуть изменил курс. Два его систершипа, "Серый" и "Крапчатый", шедшие в кильватер, взяли рифы на парусах и начали отставать, увеличивая дистанцию между кораблями в колонне. Юный адмирал в кафтане с погонами младшего сотника флота Всеволжска поднял голову и внимательно посмотрел на паруса бизани.

При приведении к фордевинду судно сильно рыскает, тяжело удерживается на курсе. Для уменьшения рыскливости необходимо вовсе убрать все паруса бизани и даже брать на гитовы и гордени второй грот. В этом случае кливера, хотя и не работают, будучи закрыты задними парусами, но должны оставаться, так как много помогают направлять нос судна на фордевинд и сглаживать рыскливость.

"Любой сумеет править кораблем,

Когда на море штиль.

Но тот, кто хочет

Командовать им в плаванье опасном,

Обязан знать, какие паруса

В погожий день, какие — в бурю ставить".

Воевода э-э-э... в смысле — князь Иван, как-то о таком говорил. Даже на модельке показывал. Но на Волге не было места проверить, а здесь — не было случая. Как-то быстро всё, "с марша в бой". Ничего, разберёмся. Лишь бы "нахлебники" не помешали.

Отсендиный Дик бросил взгляд на шканцы. Опять они вылезли!

Хуже нет высокопоставленных особ на корабле! Даже хуже, чем бабы. То им покажи, то им расскажи, то им дай подёргать... Понятно, конечно: первый поход, первый бой, такие трёхмачтовые красавцы строем... Им, вишь ты, надо лично оценить и поспособствовать. Типа, вскипанию боевого духа и укоренению морских умений. Бар-раны сухопутные! Но, факеншит, высокопоставленные. Разъедрить их кормилом промеж ушей!

Пришлось спрятать раздражение, разгладить складки под поясным ремнём и изобразить вежливую улыбку:

— Господин князь, господа бояре. Прошу всех незамедлительно спуститься на первый поверх. Здесь небезопасно.

Последнее было лишним. Роман Подкидыш гордо задрал нос, намереваясь "вправить мозги" сопляку-наглецу, который его, светлого князя, в чулан под палубой посылать вздумал. Но Аким Рябина его опередил:

— Ты, дитятко, ещё мне указывать будешь! Опасно, вишь ты. Понапридумывали всяких глупостей. "Кто в море не бывал — тот богу не молился". Страх — в бою. А тут что? Водица.

"Тот кто рождён был у моря,

Тот полюбил навсегда...".

А кто был рождён у речки Невестинки в лесной глуши? — Тоже полюбил. Эту морю. В хвост и в гриву. Поскольку Родина сказала: "полюби". И ты её... морю-морюшку... Ну, или она тебя.

Аким упрямо топал по крутому трапу наверх, на ют. Дику пришлось посторониться. Следом поднялся и Подкидыш со своей неизменной троицей: бывший кормильц Боброк, его главный советник, поп Симеон, сбежавший из Новгорода с волынцами, и Федор Тусемкович, киевский боярин, три года назад сопровождавший Подкидыша во время его прорыва из Киева в Новгород, а полгода назад — во время прорыва из Новгорода в Саксин, выдвинувшийся за время "Саксинского сидения" в ближники князя.

На юте как-то сразу стало тесно. И не то, чтобы "нахлебники" были очень толстыми, но места занимали много, более всего — своей бестолковостью, неуместностью. Лишнестью.

Дик поднял подзорную трубу, отвернулся к борту, скорчив в морской горизонт злую морду, и собрался сделать вид, что непрошеных гостей здесь и вовсе нет.

Однако же Аким Янович Рябина никогда не позволял окружающим игнорировать факт своего присутствия. Отодвинув с дороги растерявшегося мальчишку-сигнальщика, он, подобрав полы длинной шубы, по-хозяйски уселся на правом рундуке, поелозил, устраиваясь поудобнее, и потребовал:

— Ну. Ты бы, вьюноша, рассказал бы. Чего тама в трубке твоей видать. А то очи мои на службе поослабли.

Быть невежливым с Рябиной не только неумно, учитывая его влияние и в Саксине, и во Всеволжске, но и непристойно. Мало того, что Аким старше и славами увенчан, так и в делах Саксинских многих даже и от смерти спас.

Старый Рябина весьма достоин уважения. А уж доброго ответа — тем более.

Дик тяжело вздохнул, вспомнил, что и Воевода с Рябиной старался не спорить. Оглянулся на сигнальщика, судорожно прижавшего к груди торбочку с флажками.

— Давай на заднюю засидку. Сигналь: часовая готовность.

Побежал. Полез. На площадку на задней мачте. Суетится излишне. Сейчас навернётся. Не, удержался. Сам же гонял! Каждое движение отработано до автоматизма, но волнение, всякие посторонние начальники... А главное — первый бой.

Э-эх, давно ли сам таким был? Вечная беда с новичками: слишком быстро бегают. Потом это проходит и приходится некоторых подгонять. И что лучше?

Повернувшись к Рябине объяснил:

— Идём на сближение, Аким Янович. Часа не пройдёт — начнём бой.

— Ага. Ну. И как же ты биться собираешься? Их-то, басурман-то, многовато будет.

— Подойдём на перестрел, выбьем команду, покидаем зажигалки...

— Экая глупость! А они так стоять-смотреть будут? Ихний же... как его... главный... "нах уд", прости господи за слово грубое, тоже, поди, в драку полезет. А их-то — числом поболее. И в людях, и в кораблях. И корабли у них поболее наших. Как всей силой навалятся — не совладать. Вырежут нас. Как пить дать. Не сберечь нам князя светлого, Романа свет Мстиславича, от душегубов-ворогов.

Боярин Тусемкович демонстрирует. Не трусость, естественно, а исключительную заботу о жизни, чести и здоровье присутствующего здесь князя Русской Хазарии Романа Подкидыша.

— Верно говоришь, боярин. Их больше. И людьми, и кораблями. Поэтому бить их придётся долго. И — издалека. Близко к ним не подходить. Что их главный нахуда думает — узнаем, когда из воды выловим да расспросим. А по моему суждению — в драку они не полезут.

— Эт почему ещё? Думаешь — забоятся?

— Нет, Аким Янович. Ширванцы не трусливы. Да и не сильно вы их побили. Просто парусники в атаку не ходят.

— А...? А мы как же? Мы ж тоже... ну... под парусами.

— Да. Но мы — умеем. А они — нет. Только близко их подпускать нельзя.

"Самый первый капитан

В ссадинах, чумазый.

Ты смотри на абордаж

Попусту не лазай".

Это вбивалось неоднократно. Не только словами.

Четыре дня назад три "шилохвоста", три больших трёхмачтовых парусника с прямыми парусами в три яруса на мачтах и косыми на бушприте и на здоровенном гике на бизани, отчего и возникло название "хвост шилом — шилохвост", скатились по Волге из Всеволжска в Саксин. Немногочисленное русское население догуливало празднование победы над ширванским флотом в дельте Волги и, хотя и радовалось чрезвычайно пришедшим кораблям, но держалось перед "опаздунами" заносчиво.

* * *

"В роскошных залах Эрмитажа

мат восхищенья не стихал".

Эрмитаж в Саксине ещё не построили, но восхищение одержанной победой выражалось громко, повсеместно и во всём богатстве народной лексики.

* * *

Аким Янович, слегка захмелев, хвастал перед людьми князя Романа, волынцами и новгородцами, послушанием ему вновь прибывших, ухитряясь одновременно довольно обидно "укорачивать гонор" и "новичкам", и "старожилам".

Наконец, уже в самом конце "встречального банкета", когда остались втроём — Дик, Аким и местный фактор Афоня, Дик не выдержал:

— Вот ты, Аким Янович, говоришь, что самое главное, чтобы я в воле твоей ходил. А вот Воевода иное сказывал.

Боярин Аким Янович Рябина, бывший славный сотник храбрых смоленских стрелков, участник множество громких дел, битв и походов, известный князьям-правду-говоритель и всем-мозгов-выноситель, тяжело переживал превращение своего ублюдка Ваньки-лысого, которого по закону и обычаю и за ухи оттаскать можно, и спинку розгами расписать, а что такого не было, так исключительно от доброго родительского отношения и любви отеческой к отпрыску безволосому и безмозглому... в бастарда князя Юрия Владимировича Долгорукого, признанного братом и князем самим Государем Всея Руси Андреем Юрьевичем Боголюбским.

То, что свой собственный, в те поры ещё недо-боярский, ублюдок, смелый, весёлый, но странный, бестолковый, простых вещей не знающий, но сообразительный и переимчивый, хоть и с кучей глупостей в голове, превратился в третьего на "Святой Руси" по лествице князя, вызывало чувство гордости:

— Мой-то! Во! С моего двора сокол вылетевши. С моей ладони вскормленный!

И горечь потери:

— А сокол-то... не мой.

Акиму, временами, хотелось явить отношение поучательное:

— Хто?! Ванька-то?! Молодой он ещё. Его учить и учить...

Но при всяком намёке на подобное пренебрежение со стороны любого другого — кидался защищать, дабы никакого умаления чести "родимой кровиночки" не было. Вплоть до драки.

Драться Аким не мог: сожжённые, "по Ванькиным делам", семь лет назад в суде Елнинского посадника руки хоть и перестали гноиться но, по временам, болели и прежней силы не имели. Биться же с калекой собеседники его полагали занятием бесчестным. Чем Аким беззастенчиво пользовался: отточенная манера обижать словами позволяла ему доводить оппонентов до зубовного скрежета. Выставляя их дураками на общее посмешище. Пристыжать прилюдно и язвенно.

Отчего многие старались держаться от него подальше. А уж коли попался, то делай быстренько по слову его. Не то снова стыда нахлебаешься.

С приходом "шилохвостов" на противоречивые чувства к Ваньке-лысому наложилась третья составляющая — сословно-бюрократическая.

И люди саксинского фактора, и люди из каравана, привезшего людей Подкидыша из Мологи в Саксин, принимали первенство Акима безусловно.

Он — старше. Годами, боевым и житейским опытом. Он — боярин. Он чином — старший советник, что, по Всеволжской "Табели о рангах", соответствует старшему сотнику. Равных ему — нет.

Дик получил прошедшей осенью боярскую шапку. Тоже сотник, хоть и младший. Ещё он из любимых выученников Ваньки да и опыт боевой имеет редкостный. Никто никогда не использовал расшиву в качестве носителя малых боевых кораблей, как довелось Дику в "морском бою" на Белом озере. Ныне, приведя караван этих парусных громадин вниз по Волге, он и вовсе на всю "Святую Русь" — единственный дважды.

Всё это вызывало у Акима ревность. А тут ещё и супротив говорить осмелился.

Аким сразу встопорщился:

— Ну-ка, ну-ка. А перескажи-ка! Чё те Ванька... Об чём князь Иван с тобой беседы беседовать изволил.

— В эту зиму... как после всяких дел летних на прикол встали, взялся Воевода нас чехвостить.

— И верно! И правильно! Вас, недорослей, не поучить уму-разуму — вовсе забалуетесь. С ума сойдёте.

— Погодь, Аким Янович. И чего он сказывал?

Молчавший до того бывший ремесленник из боярской усадьбы под Тверью, прошедший с Ванькой-лысым Бряхимовский поход в одной хоругви, перебравшийся из отчего дома во Всеволжск и ставший одним из важнейших людей в Торговом приказе — головой Саксинской фактории, Афанасий, сын Никитин, внимательно разглядывал Дика. И прежде не болтливый, он, после заключения в ханском зиндане, стал ещё молчаливее. Сохранив вполне способность выделять главное и добиваться желаемого.

— Тут дело такое... Шпынял-то нас Воевода по делу. Тут ты прав, Аким Янович. А после, раз вот так схоже сидели, устали все, ночь уже... Он и говорит: вот пойдёте вы весной на Низ. Зачем?

Дик внимательно оглядел собеседников. Афоня напряжённо слушал. Аким сморгнул и фыркнул:

— И чего? А вы и растерялися? Птенчики желторотые. Сразу ответствовать надо: по воле твоей, князь Иван, и твоему повелению!

Дик вежливо улыбнулся:

— Во. Мы так и сказали. А он говорит: эт само собой. Вы присягу принимали. Кто воли моей не исполнит — тот изменник, тому смерть. Но на всяк случай я вам повеление выдать не могу. Жизнь... она разная. Вам самим понимать надо. Ну, так зачем?

Дик вспомнил полутёмную комнату, смежную с большой модельной, где они на макетах отрабатывали разные ситуации и перестроения при движении группы кораблей. Где Воевода раз за разом повторял: "всяк должен понимать свой манёвр". И беспощадно тыкал палкой в рёбра очередного будущего корабельного начальника:

— Ты куда свою лоханку повёл? А ветер у тебя где? Чего ты там достигнуть хочешь? Зачем?

Постоянное напоминание цели — "Зачем?" и расчёт последствий — "Что дальше?" ставило ребят в тупик. Парни увлекались, видели непосредственно перед носом. Модельки... они ж такие... игрушки. Хорошенькие. Не оторваться. Так бы и съел, так бы... к сердцу прижал и радовался. А подумать, взглянуть шире — азарт мешает.

— Мда. Наши — кто про что. Корабли, де, новые опробовать, с парусами работать выучиться... про геройства всякие заговорили, отвагу, де, явить, новый чин получить, зазнобам гостинцев привезть, ворогов разных побить, нашим, кто здесь, в Саксине, помочь-выручить. А он только хмыкает да повторяет: это всё так. Только зачем? Зачем мы всё вот это городим? Зачем корабли строим, людей в опасности посылаем, денег, да железа, да труда столько вбиваем...

Аким Янович, жадно слушавший пересказ, не выдержал:

— Ну?! Что вы бестолочи — и так понятно. Что Ваня-то сказал?

— Х-ха... Ну, бестолочами нас Воевода не называл. А сказал так: самое главное — сделать Афоне-фактору хорошо.

Собеседники потрясенно переглянулись.

Аким немедленно обиделся. Ещё бы: он, славный сотник храбрых смоленских стрелков, голова Посольского приказа Всеволжска, походивший по миру куда как поболее... да любого-всякого!, сжегший руки свои в суде неправедном за ради своего почти сыночка Ваньки-лысого... и не самый главный?! Не самый важный, не самый-самый?! Какой-то купчишка безродный — вятшее? Дороже Ваньке почти отца родного?!

— Идёте вы, говорит, затем, чтобы Афоня мог с басурманами торговать. Чтобы всякие товары, которые мы здесь, в поте лица своего, делаем да добываем, мог вольно, во множестве, "хорошо", неверным продавать.

Аким смотрел ошарашенно. Формулировки типа: "продам Родину. Недорого. И побольше" здесь ещё не звучат, но принять, что вот он, славный воин, парится здесь, в яме сидел, людей в бой водил, каждый день — в трудах-заботах, чтобы вот этому купчине толстомордому было "хорошо"...

— Да ну, херня какая-то...

— Во, Аким Яныч, Воевода так и сказал: пар-р-радокс.

Постоянно сумрачный Афоня, старательно не глядя на взбешённого Акима, вдруг спросил у Дика:

— Зачем?

— Э... ну я ж сказал: чтобы тебе хорошо было. Торг, там, вести. Ну...

— Не. Зачем это мне? Зачем мне за каждую шелягу с погаными до крика ругаться, ночей не спать — как бы не пожгли, не разграбили. В яме сидеть, всякой дряни кланяться, смерти ждать. А? Мне, Афанасию, сыну Никитину, "такой смех" — зачем?