Зверь лютый Книга 32. Птенцы

То, что дома, в Боголюбово, с книжкой, с наставниками, с толпой слуг-сверстников казалось очевидным, иначе и быть не может, вдруг являлась невидалью невиданной для людей старших, умудрённых, опытных, славой овеянных. А всякая попытка привести к порядку, сделать правильно — вызывала раздражение, даже и злобу. Шипение и насмешки за спиной.

Год назад в Киеве он гордился тем, что мог воспроизвести по памяти эпизод из похода Ганнибала через Альпы. А ныне, ежели у проверяемой сотни на кафтанах лишь десятка пуговиц нету — уже радость.

— Ну и хрен с вами. Пущай уходят. Мы и ворогов порубаем, и добычу возьмём. Тут такие девки попадаются... Басурманы за них стока золота отсыпят...

Ещё один юный князь. Мстислав Храбрый.

"Мне бой знаком — люблю я звук мечей:

От первых лет поклонник бранной славы,

Люблю войны кровавые забавы,

И смерти мысль мила душе моей".

Александр Сергеевич не про него лично писал: незнакомы, эпохи не совпали. Но типаж — тот ещё.

Весь поход мучился: битвы-то нету! Только-только собрался в Русе на стену залезть, только размечтался как чести и славы навоюет, храбрость свою явит, а тут — раз! — кидай всё, пошли в Новагород, "плотники" уж и город свой сдали. Ни боя, ни рубки, ни забавы кровавой. С кем сразиться-то? С этими... посаками посадскими?

Ропак тяжело, силком заставляя себя раскрывать больные глаза, осматривал полутемную залу.

Полсотни командиров да советников. Ага. Вон там, на нижнем конце стола, пятно светлое. Это... это сотник из Всеволжска. У всех нормальных воев кафтаны красные — клюквенный, вишневый, крапивный, алый, или — тёмно-зелёный, бурый, чёрный, тёмно-серый..., а эти в белых с разводами. Говорит: на снегу не видать. Да, на Мсте проверили. Пока он из сугроба тебя на клинок не поднимет — не понять.

Выученик "Зверя Лютого". Вуем его своим называет. Хотя, конечно, глупость. Но повадка схожая. И кафтан чуднОй, и садится "не по чести", как "Зверь" в Киеве усаживался — на нижний конец стола. И не видать, и не слыхать. Балагурит там с соседями.

А потом раз — и берендейского хана прогулял по двору. До смерти. Два — и сестрицу нашу голой на торг вывел. И ведь выторговал же! Волю для всех холопов на Руси. Три — и Боголюбский ему корзно одел. Братом огласил.

Так и этот? "Сидит — тихо. А закрутит — лихо"?

— Эй. Ольбег? Скажи-ка, Ольбег, чего думаешь?

Ольбег оторвался от рассказа какой-то смешной истории, от которой его соседи тишком давились в стол со смеху, выбрался с лавки. Сходно с вуем своим в Киеве, встал прямо, руки за спину, спина к стене, выдохнул носом, мгновенно серьёзничая лицом.

— Князь Мстислав Андреевич сказал, что на пятый день государево войско и суздальские хоругви уйдут из города. Мы уйдём на день раньше.

Чистый, ясный, уверенный взгляд. Юнец ещё, двадцати нету, а уже... Уже смотрит смело. Птенец из гнезда "Зверя Лютого".

— Ишь ты. Выходит, противу воли головы Воинского Приказа Всея Руси пойдёшь? Раньше срока сдвинешься?

— Я, княже, Не-Русь. Мне, окромя Бога и Воеводы — никто не указ.

Оглядел многолюдное, возмущенно зашумевшее собрание куда более старших, бородами и годами увенчанных, бояр и воевод.

— По суждению моему, князь Мстислав Андреич правильно решил. Уходить — надо. А мы вперёд с того, что большим войском по одной дороге толочься тяжко.

Воеводы бурчали, выражая своё возмущение непочтением, самоволием, молодо-зелёностью, молоко-необсохнутостью, птенцово-желторотостью... Ольбег у стенки продолжал улыбаться. Только улыбка... менялась. Становясь злее, твёрже. Всё более напоминая волчий оскал. Похож, похож на своего учителя. Хоть и не лысый вовсе.

У Ропака ломило голову, дёргало ногу. Сбоку, от слуг, поймал встревоженный взгляд Пантелеймона. Сын. Никогда ему этого слова не говорил. А вот про себя частенько называл. Тоже похож становится. На меня. Родная душа.

Ольбег, разозлённый общим презрительным бурчанием, обвёл глазами сидевших на высоком конце стола князей.

Зря, конечно. Но наезд спускать нельзя. Но не "в лоб", типа "сам дурак". А с... с выподвывертом.

Воевода так и говорил: "Супротивника надо бить на его земле. На своём поле".

— А насчёт девок красных, ты, князь Мстислав Ростиславич, глупость сказал. Не отсыпят тебе басурманы золота за них. Потому как вести торг людьми на Руси — заповедано. Государем Русским.

— Что?! Ты как меня назвал?! Дурнем?! Да я тебя...!

— Сядь.

Ропак морщился от головной боли, глядя как младший брат, вскочивший уже с мечом в руке, дрожит от негодования. Но, хоть и Храбрый, а уважение к старшему брату имеет. Зло бубня под нос, сел на место.

Надо бы как Андрей в Киеве сделал: чтобы все мечи-сабли у входа оставляли. Говорил ведь своим да не проверил.

— Ещё что скажешь?

Ольбег, к которому был обращён вопрос, на мгновение задумался, решая говорить или нет. Потом кивнул:

— Скажу. Войско с города уйдёт. Раньше-позже... уйдёт. С чем ты останешься, княже? Своя дружина у тебя малая. Новых набирать? — Их ещё смотреть в деле надобно. А новогородцы останутся. Ныне они на тебя злые сильно. За все те... веселия, которые войско сотворило. Как бы худа не было, как бы всё на старый лад не повернулось. Уйдут дружины русские, а воры местные, кто уцелел, снова тебе порог укажут да народ на тебя поднимут.

Всеобщее шиканье было "ответом зала":

— Хто? Да не в жисть! Мы им стока страху вбили! Аж по самую задницу! Они теперя ниже воды, тише травы! Посаки посадские даже и головы поднять не посмеют! А и мявкнут — воротимся да добавим! Вовсе без портов оставим!

Ропак посматривал на уверенное в своей победоносности, в незыблемости одоления, боярство. Не все. Очень не все. Тяжко вздохнул полоцкий Всеслав. Закаменела улыбка у Рюрика. Снова будто ожгло раненную ногу.

Парень прав: будут воры и изменники, снова подговорят люд новогородский истребить людей его, как было два года назад. Снова придётся уходить, а здешние пойдут целовать иконы, клясться, что не пустят его в город, что будут биться за землю Новогородскую не щадя живота своего. "Биться" — против земли Русской.

— Мда... И чего ж ты, Ольбег-вьюноша, посоветуешь?

Рюрик Стололаз опередил брата. Несколько пренебрежительная интонация не обманула Ропака. Если Новгород его выгонит, то и брату во Пскове будет хреново. А уж Храброму в Юрьеве Эстском и вовсе. Не то что усидеть — просто не дойти.

— Посоветую... Князь Иван, Воевода Всеволжский, говаривает: наказание не есть воздаяние за преступление. Воздаяние — дело Господнее. Он всякое прозревает. Наше же дело мирское. Наказание есть пресечение повторения. В души жителей здешних нам не влезть. Мысли воровские там есть и будут. Надобно сделать так, чтобы и куя крамолу, они замыслы свои бунтовские исполнить не могли.

* * *

" — Тётя Роза, расскажите, как Вам удалось задержать сексуального маньяка?

— Ну... К утру он, конечно, уже подустал...".

Здешние маньячат не по сексу, а по власти. "Подустать" их — надобно подумавши.

* * *

Ольбег вспомнил, как Воевода в начале зимы, после возвращения из победоносного Белозерского похода, после праздников по поводу награждения шапкой и производства в чин сотника, после недели сыто-пьяного, весело-праздничного гулевания, затащил его к себе, сунул лист бумаги, перо.

— Иване, неколи мне. Тама, в третьей турме ещё кони не кованы.

— Кузнецы подкуют. А ты — думай. Или от шапки все мозги киселём растеклись? Представь. Вот вы взяли Новгород. Так ли, эдак ли. Что дальше?

— Тю. Что... ну... взяли хабар. Сколько смогли. Николай мне вот такую портянку хотелок выкатил! Нагнали возчиков местных. И топ-топ до дому. Лишь бы прежде не пожгли всё по дороге. Ну, чтобы сенца там, жилое место тёплое...

— Это понятно. Молодец, что подумал. Жечь всё не надо — возвращаться придётся. Или иную дорогу торить. А вот что с Новгородом дальше будет?

— Ну, эт не наша забота. Посадим Ропака во князья — пусть у него голова болит.

— Болеть будет у тебя. Сейчас. Или голова, или задница. Или — два в одном.

Ольбегу очень не хотелось выходить из атмосферы праздника.

Так-то понятно: пора кончать гулевание. Отряд надо собирать, вот — кони на зиму не кованы. Но уж очень не хочется снова в "серые будни". Однако, частая присказка Воеводы "два в одном", применительно к паре: голова-задница... мда... Как-то это тревожно.

А Воевода продолжал:

— Думай. Что делать с Новгородом? Чтобы повтора крамолы не было.

— Ну...

— Не нукай. Вот бумага — пиши.

Вроде — простое дело изложить на бумаге что думаешь. Это ж не по бересте писалом процарапывать! Перо само идёт. Только... надо придумать, что писать. А написанное — не ля-ля-болтовня, сказал да забыл. Оно — вот, перед глазами. Два слова написал: "я пошёл", перечитал — оба неверны. "Мы пойдём".

Ох, и тяжко-то тогда было. Днём — сборы отряда. Ночью — планы. Сперва самого похода. В шести вариантах. Тут-то больше слушал, Драгун рассказывал, Артёмий подсказывал. А вот "что — дальше" — пришлось самому. Хорошо, что хватило ума не сразу к Воеводе идти, сперва других послушал. Точильщик кое-чего посоветовал. Николай сперва про своё пёр, но после призадумался, начал про земли, городки тамошние рассказывать. Хоть не так стыдно было перед Воеводой. Хотя, конечно, носом-то потыкал.

Любит "Зверь Лютый" всякие слова... прежде неизвестные использовать. Хорошо хоть за эти-то годы, рядом будучи, иные уже узнать успел.

— Думай, — приговаривал, — систематически. Какая такая должна быть система, чтобы кровавой замятни в Новагороде более не было?

— Э... ну...

— Не нукай. В сортир спать пойдёшь. Подскажу: в основе всякой общественной системы лежит система экономическая. Понял?

— А, конечно, само собой! Экономия, по нашему, если с латинянского перевесть — управление домом. Только... а которым домом управлять-то?

— Тьфу ты, господи! Николая расспроси. Терентия. Потаню. Да есть же умные люди в городе! Или ты дальше ножиков своих ничего не видишь?! И ещё. Как поймёшь цель — чего надо, продумай путь — как дойти. Как довести систему... факеншит! земли Новгородские! до того, чего хочется. До цели.

Да уж, не просто было. Аж мозги кипели. Зато ныне есть что сказать. Своё, наперёд не раз обдуманное, с разных сторон верченное, в семи головах жёванное.

— Крамола — будет. Просто по свойству жителей местных. Да и любых. Жрать от пуза охота всякому, а палец о палец ударить — нет. Не в том забота, чтобы крамола не родилась, ибо сиё неизбежно, а в том, чтобы силы не набрала.

— Не, ну ты глянь! Без году неделя! Тока-тока шапку надел! А уже бояр родовитых, во многих делах смысленных, учить норовит!

Ропак поморщился: от выкрика "пскопского" боярина он дёрнулся, резануло ногу.

— Тихо там! Что по делу скажешь? (последнее — к Ольбегу)

Ольбег... Не то место, не те уши. Вот Воевода как-то ухитрялся самое важное с Боголюбским с глазу на глаз, "под рукой"...

"Делай, что говоришь! Но не говори, что делаешь" — мудрец какой-то сказал. Воевода того мудреца частенько вспоминает. Имячко какое-то... Не, не Аристотель.

Придётся говорить: промолчать нельзя, засмеют-запинают.

"Удивить — победить".

"Трудно сказать что-то настолько глупое, чтобы удивить Россию".

Или — победю, или — не глупость.

— Сила крамольников в заводилах-главарях. Главари в Новгороде — "большие бояре". Предлагаю всякого, кто в вече сиживал и голоса своего за князя законного, за Святослава Ростиславича, не подавал, считать вором. Такого имать и гнать в работы тяжкие. Семейство евоное, чад и домочадцев воровских, имать и слать на поселение в места отдалённые. Имение же брать за князя. И отдавать людям верным. Из смоленских ли, из здешних, из каких других земель.

Собрание сперва не могло затихнуть, но чёткие формулировки, произносимые без сомнения в голосе — сам же писал и переписывал!, заставили замолчать.

"Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется,-

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать...".

Здесь "предугадать" — было "дано". Точнее: "взято". А вот "сочувствие" или "благодать" — нет. Они и не ожидались. Только логика, поддержанная опытом.

Одни из присутствующих бояр и воевод уже начали "дружиться" с семействами новгородских "вятших".

Вставшие на постой "победители" могли доставить хозяевам разнообразные впечатления. Ну очень разнообразные! Вплоть до внезапной и скоропостижной. Так что, хозяева стремились отдать малое, чтобы сохранить важное. Демонстрируемая приязнь, стремление подлизнуться, обещание коммерческих выгод в будущем, готовность породниться... кто во что горазд.

Иные из "победителей" уже ожидали немалую выгоду от такой дружбы. Предполагаемое выселение с конфискацией... такие планы ломало.

Из 300 "золотых поясов" — членов новогородского боярского веча — едва ли найдётся пара десятков, которых не было на тех советах, где принимали решений против Ропака. А среди бывавших нет ни одного, кто всегда возражал "самостийникам". Потому что у нас, конечно, полная демократия и свобода волеизъявления. Силой крика. Но скажи против — тебе завтра же Якун с присными припомнят. А то и нынче вечером кое-какие... чернь городская на ножи поднимет.

В состав веча входят не только действующие начальники, но и отставные. Сторонники покойного посадника Захарии, были, после переворота Якуна, ныне тоже покойного, сняты с должностей. Естественно — свободным волеизъявлением "шир.нар.масс". На вече они не являлись — "не буди лихо пока тихо". Отговаривались нездоровьем, отъезжали в дальние вотчины. Иные же, осознав свою ошибку "в неправильном понимании истинного пути к счастью и справедливости", покаялись и устремились "в авангард борьбы за исконно-посконные новгородские вольности" и связанное с этим перераспределение материальных ценностей.

Ольбег вспоминал свои разговоры с Воеводой.

— В Новгороде ныне 40 родов боярских. Вотчины у них... Иные — с до-рюриковых времён. Надо земли у них отобрать и отдать своим. Но не одним куском — иначе и свои ворами станут, а ломтями в десятую-двадцатую часть. А кто в крамоле не замазан — поделить родовое имение по семьям. Семейств-то боярских против родов — вдесятеро.

Другие же "мужи добрые", присутствующие в княжеском совете, быстрёхонько приступили к увлекательному процессу "раскатывания губы". Особенно всеобще это происходило в псковской части бояр.

— Ага. Михалковичей ныне под нож. А имение их за князя. А князь тую вотчинку ихнюю, которая по Великой — мне. А тама рядом Гюрятичей владение. А они ж тоже... воры. И ежели ихнюю тоже отнять и к моей, что напротив, по сю сторону граней псковских лежит, присовокупить, то... мало что не княжество своё получается.

* * *

В 12 в. новгородский род Михалковичей объединяется в один род с Гюрятиничами, происходящими от Рёгнвальда-Рогволода.

Имя отца Гюряты трактуют как гипокористику от Рогъволодъ — древнерусского соответствия скандинавского имени Рёгнвальд (Ragnvaldr). Дедом которого был Рёгнвальд Ульвссон, двоюродный брат жены Ярослава Мудрого Ингигерды, прибывший вместе с ней на Русь и получивший в управление Ладогу как "ярлство". Его дети, Ульв и Эйлив, также посадничали в Ладоге и подвизались в Новгороде на службе у Ярослава.