Зверь лютый Книга 32. Птенцы

Показав этим людям вот такое будущее — наивно надеяться на их покорность. У них — почти у всех! — отбирают их природное, исконно-посконное!, право драть со смердов три шкуры. Ставят с простолюдинами вровень. Вбивают. Втаптывают. В "народ новгородский". Который будет судить не свой сват-брат, а какой-то... кем-то ставленный.

Одинаково! В одном суде? По одному закону? Несправедливо!

Против этого они будут биться до смерти, зубами грызть. Даже и просто произнесённое такое слово — терпеть неможно!

Ох, заскрипят, завизжат нынче же по всем дворам да закоулочкам новогородским — ножи булатные под оселками да точилами.

Но вот прямо тут новгородцев нет, совет — войсковой. Кричать-спорить-доказывать, интересы новгородские отстаивать, кроме самого князя Новгородского — некому.

— Что ж, сказано интересно. Ещё чего посоветуешь?

— Коли есть на то твоя воля, то надлежит поступить с людьми духовными, кто воров на деяния их благословлял, клятву крёстную изменническую принимал, татей-крамольников отпевал — тако же.

— Что?! Да ты сопля, на кого руку-то поднимаешь?! На самое наше святое! На церковь нашу православную! Гнать! Княже, вели гнать еретика-паскудника батогами! Чтоб замолк! Замолчь, выблядок!

* * *

"Есть что-то всеобъемлющее в этом выражении: "Помалкивайте"" — "Посмертные записки Пиквикского клуба" здесь не читали и, даже, не написали. Но я вспоминаю, что вспомнилось. И пересказываю ребятишкам.

А уж реакция на вопль "замолчь!" из постороннего источника — у моих ребят отработана. Поскольку такие агрессивные бородатые "мастера затычек" встречаются в здешней жизни часто.

* * *

Ропак морщился от боли в ноге и внимательно рассматривал крикуна. Воевода с Витебска. Мда, не знал, что он настолько... с местными попами спелся. С Григорием-местоблюстителем или с кем другим?

"Молчание — наряд умного и маска глупого".

А этот и маску снял.

Взглянул влево. Молчит. Ряженный или замаскированный?

— А ты, твоё Высокоблагословение чего скажешь?

Протопоп Теофил, иногда откликающийся на странное прозвище Чимахай, присланный Антонием Черниговским для организации окормления ратей на походе и, ежели Господь победу дарует, то и проповеди мирной средь овец заблудших в Новагороде, смотрел сурово.

Странный мужик.

Страшный.

На лице — синюшный рубец от обморожения. Сухопарый, сутулый, длиннорукий. Вовсе не мягкое, благостное лицо и фигура городских попов, к которым привык Ропак. Но главное: взгляд. Острый взгляд настороженного волка. Все воинские попы от него шарахаются. Да и гридни избегают. А вот Всеволжские ему рады. И он им улыбается!

Н-ну... пытается. Такой мордой улыбнуться... кобеля цепные со страху писаются.

Из первых дел, которые пришлось разбирать Ропаку в Новгороде — убийство Теофилом монаха. Монах кричал что-то непотребное на площади. Подошёл Теофил и негромко велел замолчать. Один раз. Тот не послушал, протопоп ударил. Кулаком. Один раз. Откачать не смогли.

На другой день какой-то походный поп из полоцких с ним заспорил. Что-то об иконах из церкви выносимых. Церковку грабили серьёзно, даже свинцовые рамы из окон вынули. Теофил туда собеседника и вставил. Вбил в оконный проём. Поп был толст. Так и застрял там. Час орал благим матом, пока кто-то не сжалился, не позвал полоцких. Они кусок стены выломали, попа своего вынули. Чуть живого.

Ропак, послушав про такие безобразия, поспрашивал у своего духовника. Тот только глаза к небу возводил:

— Свято-Георгиевского монастыря выученик. Там, княже, такое рОстят... чтобы демоны наперёд разбегались. А Теофил... он ещё и Воеводе Всеволжскому друг. По дебрям лесным бродил, язычников крестил. Вот повадка звериная у него и осталась. Ты с ним... не сварись.

— Чего, драться на меня полезет?

Духовник сразу заволновался, завозмущался.

— Нет-нет! Как же можно! Ты ж князь! Вокруг же — слуги верные, гридни храбрые...!

Потом остыл и, воровато оглянувшись, признался:

— Этот — может.

Подумал и добавил:

— И зашибить — тоже. Он, сказывают, медведю-шатуну раз бошку оторвал. Голыми руками.

Впрочем, в собрании Теофил вёл себя тихо, морды никому не бил, разговаривал редко. Да и не с кем: при его появлении неслышной, стремительной походкой все вздрагивали и замолкали. Даже и смотреть решались только искоса да в спину.

Мало кто из храбрых витязей, да воевод славных, да бояр родовитых выдерживал взгляд этого странного "возлюбленного богом".

Казалось, что его глазами глядят места дикие, незнаемые. Обледенелые, бескрайние, гиблые. Где и адское пламя в радость — хоть погреюсь, где и демоны — добыча промысловая. Шкуру сниму — шубу сошью.

Теофил осмотрел зал. Собравшиеся бояре и воеводы — не робкого десятка люди, но под взглядом его все замолкли. В тишине негромко и окончательно прозвучало:

— Воров, хоть бы и рясофорных, надлежит казнить. Против мирских — втрое. За измену князю, за изменническую проповедь. И за измену Господу нашему Иисусу Христу.

Повернувшись к Ропаку, добавил, не снижая и не повышая тона. Просто напомнил:

— У меня — митрополичья грамотка. Вся епархия — подо мной. Ты не осудишь — я судить буду. По правде душевной. В три вины.

В протопленной душной зале совета будто холодным ветерком просквозило.

Как-то вспомнилось боярам недавний их переход через Ильмень-озеро. Так-то поверху всё хорошо, снежок-ледок. А чуть глубже, чуть сильнее топни... водица тёмная да стылая.

Ох, и страшно-то в тую тьму да стылость идти. А она вона, тута рядом — за столом сидит, на совет глядит. Мявкни лишнее — всем нутром своим познакомишься.

— Что ж, быть по сему. Ворам — воздаяние. По делам их. И духовным — тако же.

Зал тяжко вздохнул.

Ныне в Новгороде — 80 церквей. Такое решение... при таком исполнении... исполнителе... В городе церквей открытых не останется. Ну, может, одна-две по окраинам.

Так это ж хорошо! Грабить легче! То тебе под руку кое-какой попец воет-гавкает. А его и приложить-то нельзя — не благочинно преподобие по мордасам-то. А то только спроси:

— А не отпевал ли ты воров-разбойников? А не сходить ли тебя к Теофилу высокоблагословенному?

Враз тишина настанет. Бери что хочешь. Ещё и сам принесёт и вслед кланяться будет. Долгополые...

— Та-ак. Лады. Ещё какой совет дать можешь?

"Вы хочите песен? — Их есть у меня".

Но понравится ли вам моя "музыка"?

— Могу, княже. Дела эти во Всеволжске не один день обговаривались. И с самим, с князем Иваном, и с ближниками его. Всех людей простых, кто в делах воровских замечен — выслать с города с семействами. Это — камни, которые зачинщики в тебя метать будут. Лишишь крамольников оружия их — и сам, и люди твои целее будут. Ещё, как по "Указу об основании Всеволжска" и указано, выслать на Стрелку всех вдов, сирот, калечных, убогих, юродивых, нищих, меж дворов шатающихся, себя прокормить не могущих...

— Эдак полгорода высылать придётся! А жить-то с кем?

Ещё один боярин прорезался. Из смоленских. Он, видать, себе уже под Ропаком место в городе примеряет. Боится, что мало загрести доведётся.

Ропак, сев князем новгородским, оказался в очень неудобном положении.

Конечно, победа доставила радость, чувство восстановления справедливости, отмщения разным негодяям. "Правильное дело, божеское". Но вовсе не принесла душевного покоя.

Как владетель здешней земли, он хочет её процветания. Многие годы этого добивался, даже и собственной жизнью рискуя. В сражении со шведами под Ладогой, например. Тратя силы и время на бесконечные умирения местного боярства.

В ответ — чёрная неблагодарность.

Надо отомстить за явленное зло. Выкорчевать гнилые корешки. Это — справедливо, это "правильно". Но истребив измену полностью, глубоко, начисто, "с запасом" — останешься с пустой, разорённой землёй. И дело даже не в том, что с пепелища не собрать податей: цель разумного князя — процветание его владения.

"У меня — хорошо" — так должно быть.

Выкорчевал измену — получил нищету. Не выкорчевал — новую кровавую замятню.

— Жить? — с не-ворами. С теми, кто ни ныне, ни вскоре ни тебя, боярин, ни князя резать не пойдёт. Княже, люд голодный, нищий, бездельный, аки хворост — всяк смутьян его возмутить может, валом пламенным на тебя погнать. Очисти лесосеку от сушняка. Дабы и пала в твою сторону не было.

— Ишь ты. Это тебе князь Иван такое сказывал? Его манера.

— Да. Не единожды. Ещё.

Ольбег вспоминал разговоры с Воеводой. О разнице между "справедливостью" и "целесообразностью". О цене "справедливости" промежду прочих цен "целесообразности".

— Полагаю, что жителей новогородских надобно поделить на разряды. Кто сам, своей волей, кровь православную лил или других к тому призывал, те — воры. Кто в злодеяниях не участвовал — те люди добрые. А есть, кто и злодействовал, да не своей волей, а по приказу.

— Эт ты про кого? Про холопов, что ли?

— И про холопов. На рабах вины за исполнение господского слова нету. А ныне и холопов нету. Ты, княже, верно, забыл. Не объявлено ещё новогородцам о вольности рабов их. Как в Киеве Государем указано было.

Ропак снова поморщился. И не только из-за жара в ноге.

Да, забыл. Точнее: советники дело замылили-замытарили. Не хотят бояре холопов отпускать. Тянут, крутят. Придётся и своих... перетряхивать. Чтобы дело делали.

— А ещё — городовой полк новогородский. Они противу тебя бились. Однако не своей волей, а по присяге принесённой. На них вины нет. Равно как и на софьянах.

* * *

"Софьяне" — воины, чиновники "Дома Святой Софии" — архиепископа Новгородского. Другое название: "владычные молодцы". В следующем столетии развернутся во "Владычный полк".

Городовой полк — сила. Основа агрессивной политики Новгорода. За 12 в. нападает на соседей 38 раз, те на него — 16. В четверти нападений князья со своими дружинами вообще не участвуют.

* * *

Умно, умно парень толкует. Вывести главную воинскую силу Новгорода из-под казней, даровать им милость княжескую — ослабить мятежников. А перерезав да выслав бояр и попов можно будет... и с гриднями вопросы порешать. Как к тому времени лучше обернётся.

— Ну что ж. Быть посему. Всех вечевых бояр новгородских тащить сюда. Для спроса.

— Замятня будет. Народ взбунтуется.

Ропак внимательно посмотрел на брата Рюрика. Нехорошо скривился. Что ж ты, братец, время на очевидное переводишь? Или хочешь заступником новогородским прослыть? Любови народной захотелося? Чтобы после меня сюда, в Новгород, пересесть?

— Это хорошо. Что замятня будет нынче. А не когда дружины по домам пойдут. Так что тащи, кроме бояр, ещё и владыку. С присными.

Оба прекрасно понимают: если Ропаку удастся "нагнуть" Новгород, то Рюрик в Пскове сможет сделать тоже самое. Но уже без сильных эксцессов. А вот если "нет", то...

"Все это так прямолинейно и перпендикулярно, что мне неприятно" — Черномырдина здесь не читали, но чувствуют именно так.

* * *

В РИ Рюрик Стололаз поставлен Боголюбским княжить в Новгороде после смерти Ропака, случившейся ближайшей весной, сразу после неудачи этого похода. Не удержался, был вскоре новгородцами выгнан. После чего, по просьбе веча, Боголюбский пошлёт в город своего младшенького, малолетнего Юрочку. Восьмилетний мальчик править сам не может, конечно. Но — символизирует. Потом и его выгонят. Через десятилетие сваты грузинской царицы Тамар найдут Юрия в становищах половцев на Северном Кавказе.

Позже среди князей в Новгороде побывает и Храбрый, и племянник Боголюбского Безокий. Именно новгородские рати будут основной силой в истреблении владимирских и суздальских воинств при Липице.

Но ни храбрые князья, ни славные победы, ни разгром Залесья Батыем не отменят главного: "Новгородский хлеб растёт в Суздальском Ополье". Четыре века кровавой усобицы, десятки тысяч человеческих судеб, стёртых в мусор. Вокруг очевидного.

* * *

— А ты со своими иди в кремль. И смотри, чтобы городовой полк... по домам сидел.

Искандер дёрнул головой, подумал, кивнул. В походе Ропак главный. Да и по смыслу: "государевы вои" понадёжнее княжьих гридней.

"Кто в торбы меньше набивает — тот в бою твёрже бывает" — давняя воинская мудрость.

Дав ещё несколько поручений Ропак распустил совет, велев, однако, Ольбегу остаться.

— Будет свара. Встанешь между городом и Городищем. На Волхове лёд крепкий — воры мимо моста сюда полезут. Как увидишь — бей вдоль реки. А я с отсюда. Чем больше явных крамольников нынче побьём, тем меньше тайных останется.

Факеншит! У меня же все грамотные! И шутники — тоже.

Ольбег вернулся в расположение отряда, пересказал решения княжеского совета своим. Те немедленно отреагировали: написали и повесили над Волховским мостом транспарант. У меня такое под Киевом было, вот они и повторили.

Только текст другой:

"Проход запрещён! Нарушители будут застрелены. Выжившие будут застрелены повторно".

И нарисовали очень злую собаку с луком в лапах и наложенной стрелой.

Среди новогородцев тоже полно грамотных. Они офигели, и через мост не совались.

Среди ночи, когда с Людинового конца через реку валом повалил народ, Ольбег, оставив одну турму охранять своё подворье, другую — у моста, двумя оставшимися спустился на лёд и ударил мятежникам вбок.

Это была ошибка. У Ольбега — "драгуны". Копий нет, есть луки и палаши. Выехали, встали, начали стрелы кидать. "Стрелец с табуретки". Сперва хорошо получалось. Потом... у новогородцев и свои стрелки не худые есть — начали отвечать. Появились потери.

Тут Ропак не стал тянуть — Храбрый от Городища ударил навстречу "в копья". Мятежники побежали к Софии. А там им "в лоб" Рюрик своих повёл.

Сеча была кровавая. На Волховском льду между городом и Городищем и легли самые рьяные. Дальше уже проще пошло: подворья бунтовские окружали да выжигали. Ни софьяне, ни городовые в мятеж не пошли. Правда, двоих сотников городового полка "государевым" пришлось приколоть. А третьего зашиб Теофил.

Он явился к толпе воев, которых на возмущение уговаривали, один, без оружия. Принялся грозить карами небесными. Народ, прежде уже озлобленный речами зачинщиков, сперва и слушать не хотел. Гнать пытались.

Ага. Чимахай в лесу и медведей в разум приводил, а эти-то русский язык понимают.

Мятежники пришли в смущение. Тогда один из сотников-смутьянов кинулся с саблей. Их Высокоблагословение посохом сбил клинок, а самого сотника воткнул головой в стену церковки. Тот только ножкой дёрнул. И более не шевелился.

Из трёх сотен "золотых поясов" взяли половину. Ещё с полсотни — побили. Остальных или в городе не было, или попрятались. Десятка два смогли доказать свою невиновность. Прочие... принялись доносы строчить друг на друга. Не все. Но и трети довольно оказалось.

Особенно Гриша-епископ старался. Его Теофил лично вразумил.

Сперва по-чимахайски набил морду. С двух рук. Потом, по свято-георгиевски, в смысле: с молитвой сердешной, изгнал из него бесов. Водой, огнём и, само собой, словом добрым пастырским. А уж потом рассказал как будет взыскивать "три вины".