Зверь лютый. Книга 6. Шантаж

Классика: слово "танк" — из шифровок. Так обозначали груз эшелонов с первыми "бронированными чудовищами", по легенде — с накрытыми брезентом ёмкостями с жидким горючим, цистернами. По-английски — танк.

Другой пример: немцы во время войны угоняют молодёжь на работу в Германию, потом в русскую деревню приходит письмо от дочки. Все прекрасно, жизнь великолепна, скоро с братом встречусь. Мать начинает плакать.

— Да чего ж ты плачешь? Вот же, пишет — всё хорошо.

— Сын уже два года как помер. Брат её, с которым она скоро встретиться собирается.

* * *

Кудряшок четыре раза переписывал бересту. Перецарапывал. Первый вариант был хоть и в кириллице, но сильно похож на послание жены Потифера — Иосифу Прекрасному.

Сильно древние египтяне писали иероглифами. Которые произошли от картинок. Не так давно произошли и не так далеко ушли. Поэтому, когда тоскующая хозяйка поместья пишет своему новому молоденькому хорошенькому рабу письмо с приглашением, то она рисует ряд картинок предстоящего... собеседования. Достаточно подробных и... однозначных.

Оригинал приведён у Фейхтвангера, желающие могут приобщиться к самому известному из древнейших образцов амурных посланий.

Меня такой натурализм несколько... Но черновичок я прибрал: может пригодиться. Не в качестве образца для подражания, конечно... Хотя... "В чужой монастырь со своим уставом...". Лучше уж — с их собственным. Особенно, если он такой... наглядный. Но я хотел несколько большего. Многозначность нужна, недоговорённость, "намёкнутость".

Кудряшок сперва не уловил. Пришлось объяснять на примерах.

Некоторые из предлагаемых мною пассажей приводили его в изумление и даже вгоняли в краску. А кусочек из Пушкина довёл до глубокого нервного расстройство:

"Подъезжая под Ижоры,

Я взглянул на небеса

И воспомнил ваши взоры,

Ваши синие глаза".

— Да если б я таковы слова прежде знал! У меня така купчиха была! Во-о-о така! Сама белая, как сметана. А задница... Как там: "Подъезжая под Ижоры...". Вот именно! "Подъезжая"... И глаза — синие-синие. Если б я ей такое... как сыр бы в масле всю жизнь катался! Боярич, спиши слова! Может, ещё бог даст... да плевать, что безногий! Бабы ж они ж такие...! Ты ей только скажи эдак... и всё, и она уже твоя навеки! Не всё же мне на коленках по двору бегать, может, вдовушку каку найду... Спиши слова! И чтоб так это... ну ты понимаешь.

Никогда не думал, что пушкинская любовная лирика будет столь горячо, хотя и несколько утилитарно, воспринята битым средневековым уголовником. Впрочем, чему удивляться — он же гений. Я про Пушкина.

Провозился с Кудряшком до глубокой ночи. Постоянно отрывали на сборы — то одно, то другое. Сколько чего отсюда забирать? И не то чтобы у меня слуги особо глупые, просто они ещё моих планов не прочувствовали. Да я и сам... своих планов...

Оснастку мою для производства дырок забирать? А кто её там будет использовать? А кто здесь? А на сколько времени растянется этот вояж? По мне — быстро. Тут-то по карте и сотка километров всего. На тачке по шоссейке я б за день обернулся.

Э-эх... "Святая Русь". Бездорожье как образ жизни. По прикидке: два дня — туда, два — обратно, пару дней — там. А вот что в реальности получится... А ведь может так получиться, что и вообще вернуться не удастся.

Не приходилось мне в прежней жизни столь часто и многообразно продумывать действия свои на всякие разные случаи, как в "Святой Руси". Ибо всяких препинаний, кои поначалу и не видны вовсе были, находилось на каждом шагу великое множество. Вот же вроде и предугадал, и "соломки подстелил". А вдруг - "и средь ясного неба гром гремит". Люди же мои должны на всякий любой случай иметь смысл ясный. Не то, чтобы каждая мелочь расписана была, но хоть в какую сторону смотреть, откуда беду-то ждать.

Коли живут люди, как с дедов-прадедов заведено есть, то и во всякое время знают чего делать надобно. По обычаю, по старине. Только и я, и ближники мои не по обычаю дедовскому живём. Потому и учить их надобно. По первости - на всяком шаге.

Глава 118

Пока из Кудряшка всякое чего интересного повытягивал... Вирника-покойника вспомнили, по его делам-рассказам прошлись. Кудряшок сначала как-то темнил. Но после Пушкина — сильно зауважал.

Удивительно: я тут кучу разного гадостного понаделал, а вот Кудряшка только стихосложение достало. Хотя понятно: хрипы рвать да всякие хитрости хитрить — он много мастеров по жизни повидал. А вот пушкинский стих — впервые. "Великая сила искусства"... крыть нечем.

По Макухиным делам концы-то далеко идут. И надо брать быстро. А то прахом пойдёт. Ещё куча забот. И бросить жалко, и поднять... Голова пухнет. Как-то оно будет... Что-то я плотненько в этот мир вхожу: как не повернись — какая-то завязка дёргается. И помереть нельзя, и отсидеться "в сухом прохладном" — нельзя.

Даже поспать нельзя — некогда. Я как-то со счёта времени сбился. Только когда Хотену мозги промывать начал, понял: уже за полночь.

Мужик глаз не открывает, зевает мне в лицо. Нагло так зевает — гланды видать.

Дядя, когда наш "вождь и учитель" мучился от бессонницы — вся великая страна не спала. Вы этого не знаете — вы это узнаете. Не от Иосифа Виссарионовича — от меня лично. И ты у меня спать не будешь.

Пробудил беднягу. Однозначно. Путём двадцати отжиманий в дождевой луже во дворе.

Вот, уже и голосок слышен, и всякое слово на лету ловит. Потому что ждёт главного слова — "свободен".

Дождик ещё моросит, косцам завтра на покос не идти. Но на лесосеке много чего полуприготовленного осталось. Собрать, отторцевать, подстрогать, раскернить... Короче: не будет зубов деревянных — свои отдашь. Свободен.

Мокро, темно, холодно.

Через лес под дождём в Пердуновку топать...

"Кому не спится в ночь глухую..." — фольк однозначно определяет рифму.

Но за мной Ноготок на коне приехал. Вот, Ванюша, люди уже про тебя не забывают. Ты их так достал, что уже и заботиться о тебе начали. Может и тебе озаботиться? Так-то ездить неудобно. Может, сделать Ноготку сумку кожаную набрюшную? Как у кенгуру. И тебе туда при всякой опасности — нырьк и только ушки наружу торчат. Хорошая парочка получится: палач сумчатый и попаданец сумочный. Как крокодил карманный.

Только въехали в Пердуновку — опять крик. Странный какой-то — из-под земли. Темно, ночь глухая. "Час Быка". И тут откуда-то снизу, из-под мокрой земли двора мужские голоса: "бу-бу". Злые какие-то голоса.

Черти, что ли, повылезали? Так я ж в них не верю. Геть, геть чертовщина с бесовщиной, суеверия с небылицами! С нами — крёстная сила!

Мда... Не помогло. Верь — не верь, а посмотреть интересно.

Проверил: точно — чертей в природе нет. Да и зачем нам ещё и черти? Когда мои собственные мужики в погребе дерутся.

Погреб во дворе, длинный такой подвал. В конце — вещички наши свалены. Темновато, потолок низенький. Под потолком болтается Николай. Слава богу — не на верёвке. Чимахай его за грудки поднял и... выговаривает. Одновременно протирает Николаевой маковкой дырку в потолке.

Что меня сразу порадовало — оба обритые. Песок с потолка сыпется, но на их головах не застревает.

"Лысому — быстрее причёсываться, хотя дольше умываться" — очень точное народное наблюдение.

Какое внимание к подробностям, тщательность и достоверность в деталях сквозит в нашем фольклоре! Прямо не фольк, а американский "Science".

— Во что играемся, добры молодцы? Кто скорей чужой головушкой дырку во двор прошибёт?

— Во... А... Ну... Не. Не играем. Жлоб этот... второй камень не даёт.

— А когда Николай преставится — из него этот второй камень сам выскочит?

— Чего? Как это? Не. Откуда ж?

— Ну, а коли "не", то поставь Николая на место, пока до смерти не задушил.

Чимахай несколько растерянно посмотрел на меня, потом поставил Николая на землю, от чего тот сразу завалился вбок. Звук, который он при этом издавал, можно было смело назвать "хрип во всё горло". И не только горлом. Где же он этот кулеш всё время находит?

Тем временем, Чимахай, с весьма удручённым видом, ибо ему уже известно было моё весьма неодобрительное отношение к стычкам, особенно с применением рукоприкладства, случающимся между людьми моими, изложил суть, обсуждаемой столь экстравагантным способом, проблемы.

Конфликт явился прямым следствием интенсивной трудовой деятельности при наличии отсталых технологий в металлургии в условиях всеобщей безграмотности при нечётком распределении должностных обязанностей и неверно соотнесённых групповых и личных целях.

Я внятно излагаю? — Чимахай излагал... невнятно и с отступлениями, так что вышеприведённую формулировку я мог бы ещё долго уточнять и расширять. Но Николай, наконец-то прокашлялся и вступил в дискуссию. Несколько... директивно:

— Хрен тебе!

— Во! Боярыч, он мне так, а мне-то как? А ты-то потом...

— Погоди. Николай, последние дни лесорубы работали очень много. Топоры у нас дрянь. Точить их приходилось по десять раз на день? Так.

— Так.

— Камни точильные, эти желваки кремнёвые, у всех оббились. Огрызки остались, люди себе уже и пальцы резали. Так?

— Ты чего мне это сказываешь?! А то я не знаю?! Да я сам вон тута...!

— Не ори. Мы уйдём в Елно, а дровосеки будут здесь лес валить. Значит, чтобы они пальцы себе не оттяпали и работу сделали, нужно дать им новые гожие точильные камни. Из тех, что мы на пришлых взяли. Так?

— Дык кто ж против! Или я не понимаю?! Что ж не дать коль для дела! Только орясина эта... у-у! Хватало лесное! Сучки растопырил и прям за горло! Дык он же два камня хочет! Два! Одному! Имение боярычево расхищать?! Хрен тебе! Вот меня не будет — тогда всё возьмёте, всё в распыл пойдёт! А покуда — хрен тебе два раза!

Чимахай, здоровенный, под два метра ростом, сутуловатый, с длинными растопыренными руками и бритым недавно черепом, начал, злобно шипя на тему: "видывали мы в лесу и не таких хреновщиков", медленно надвигаться на довольно маленького, субтильного Николая.

Ночь, погреб, подсветка от стоящей на полу плошки с бараньим жиром. По потолку, по стенам мечутся огромные искривлённые тени. Голос Николая уходит в фальцет, у Чимахая наоборот — в басы.

Точно: зачем нам ещё и черти? Адово воинство пытается людей православных на душу развести. Путём мошенничества в торговых операциях. А мои люди друг из друга души и без "разведения" вынимают. Просто за кусок кремня.

— Хватит мужики. Надоело. Николай, точила нужны для топоров. Так?

— Ну.

— Ночевать пойдёшь в сортир.

— Как это? Чегой-то?

— Тогой-то. Я вам всем говорил, что "нукать" на меня отучу. Ты — первый. Кто под отучение попался. Дальше: у Чимахая топоров — два. Стало быть, и точить ему — вдвое. Поэтому и камни быстрее срабатываться будут. Поэтому — дать два. Ну что ты так обижаешься? Цель моя — построить селище. Сейчас — вырубить лес. Делают это вот они — лесорубы. Мораль: дать лесорубам всё, что им надо для быстрой и хорошей работы. Понял?

— Ну. Ой. Я... это...

— Два раза. Иди, постель свою на толчке устраивай.

Чимахай прижал два этих точильных булыжника, как к сокровища, к груди и, бочком, даже не попрощавшись, не поднимая глаз, поспешно удалился.

"Кровь их на тебе" и шашечка, липкая от крови, вытирается об его голую спину... Обеими сторонами клинка... Похоже, что моё отношение к сварам в коллективе — до него дошло.

Только собрался вздремнуть хоть напоследок, а навстречу Потаня уже жену гонит. Надо печь растопить, воды наносить: мужики в поход пойдут — надо же и покормить, и с собой собрать.

У Потани — вопросы. Как, чего. Он же первый раз в жизни "тиунить" будет. Волнуется.

"Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв, -

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв".

Я не против "звуков сладких". Я даже "молитвы" вынесу. В небольших объёмах. Но основная задача: именно "житейское волненье". И, хорошо бы, чтобы от него кое-какая "корысть" произошла.

Так что Потаня правильно делает: пытается понять "гениальные планы руководства". Я бы тоже... "не против". Понять свои планы.

Формулировать задачу на неопределённый срок в ожидании нашего возвращения, что, само по себе допускает несколько исходов... Нормальное планирование в реале. Хорошо хоть биржевые индексы, курсы центробанков и демонстрационные приступы "борьбы с коррупцией" — учитывать не надо.

Потом и по дворам двери скрипеть начали — утренняя дойка.

* * *

Никогда не приходилось ходить по России ранним утром, ещё до свету?

Топаешь себе куда-то. Фактически — в никуда. Тихо. Туман белым молоком всю землю закрыл. Ни звука, ни движения. Только просёлок под ногами. На пару шагов — вперёд видать, на пару — назад. И всё, белая пелена вокруг. Будто ты один во всём мире. И весь мир — вот эти четыре шага от края до края. Ни солнца, ни звёзд.

Тишина.

Пустота.

Забвение.

Ничто.

И вдруг где-то в этом молоке начинает что-то стучать. Черти? Чудовища? Всё быстрее, тон всё выше. Наглый, суматошный треск вдруг слабеет, заменяется мощным, мягким гулом. И, наконец, даже сквозь туманное одеяло, узнаешь этот звук: дизель выходит на рабочие обороты. А вон и пятно светлое в пелене появилось. Фонарь? А вон и с другой стороны застучало. Глуше, дальше. И ещё, и ещё. С разных азимутов, на разных дистанциях. И вдруг — совсем рядом, не видно, но — рядом. Кажется — прямо над ухом, так, что даже цокот шестерёнок в редукторе различаешь... Пошло, застучало, зазвенело.