Зверь лютый. Книга 6. Шантаж

Однако приезд консульской душевной привязанности был обусловлен отнюдь не делами сердечными, а исключительно бизнесом папашки. Помимо прочих несчастий, тот был ещё и сапожником. Увы, туземный рынок обуви оказался ограничен двумя-тремя европейцами и северо-американцами. Туземцы же пребывали в счастливом неведении о существовании столь изощрённого орудия пытки, каковым является "обувь модельная".

Влюблённый дипломат, что уже само по себе есть нонсенс, продолжал пылать страстью, но, будучи при этом американцем, обратился за помощью к Меркурию, дабы добиться благосклонности Венеры. Типа: решаем папашке его бизнес-проблемку и его дочка будет моей.

Будучи влюблённым, он стремился к своей мечте, будучи американцем, он стремился к своей мечте по-американски. Путём формирования нового сектора рынка потребительских товаров. "Американская мечта" — она, знаете ли, такая... секторальная?

И вот, под покровом темноты, вооружившись мешком с небольшими, но весьма колючими плодами, сей сотрудник Госдепа засевает песчаные улицы туземного городка плодами своего лямур-бизнес-умысла. По утру, поколовшие ножки туземцы и туземки, вопиют и бегут за обувью. Привезённый из Сан-Франциско товар — к обеду уже раскуплен, а к ужину — согласованы детали обряда наложения цепей Гименея.

Как это знакомо по 21 веку! И наилучшие, возвышенные помыслы в качестве исходной мотивации, и действия по подрыву местного образа жизни под прикрытием темноты и дипломатического паспорта, и изощрённое навязывание всему миру своих ценностей. В том числе — и обувных. Путём минирования путей сообщения, нанесения уколов в наиболее болезненные точки местного общества, продвижения собственных товаров для решения сами же американцами созданных проблем. Заставить людей ходить в обуви — это, безусловно, неоколониализм и глобализация.

Что радует: нам американизмы в форме ботинок и штиблет не грозят. Поскольку всякая гадость и так у нас на дорогах постоянно валяется. Нет нужды по ночам, тайно, с мешком, чего-то там разбрасывать. Мы к этому привычные и просто отращиваем дополнительный слой кожи на пятках. А и фиг вам против наших копыт!

* * *

Только я дошёл до этой, полной неприлично неприкрытого кожно-пяточного патриотизма, мысли, как мы добрались до места, и Спиридон сунулся в калитку посадниковых ворот.

У калитки было несколько мужиков, Спиридон с кем-то раскланивался сам, кому-то кивал в ответ. Я проскочил вслед за ним. Впереди, поперёк двора стоял нормальный для этих мест трёхэтажный терем с широким и высоким крыльцом под крышей на балясинах-столбах. На самом крыльце и возле него торчало и слонялось десятка полтора мужиков.

Спиридон был прав: среди столпившихся я увидел и Домана.

Не дай бог опознает.

Сволота. Ты мне ещё попадёшься, сексот, стукачок, сука...

Так, эмоции — после. Надвинув на нос девчачий платок, я ссутулился, опустил лицо и потихоньку потопал вправо. По словам Спиридона, там, за правым торцом терема был вход на задний двор, где в маленьком садике пребывала, вероятно, сама посадница со служанками.

Ещё на улице Спиридон сделал последнюю попытку отвратить меня от явно безумной авантюры:

— Ежели ты думаешь к посаднице в ножки броситься, Акима вымолить — не надейся. Она баба крепкая, на жалость её не возьмёшь. Она таких просильщиков на конюшню посылает. Чтобы выпороли хорошенько да беспокоить её по глупостям отучилися. И подношения она не берёт — посадник сам волость выкручивает досуха. Не ходи — сам попадёшь и меня повалишь.

— Не дёргайся, Спирька, всё будет абгемахт.

На этом и замолчали. Слово "абгемахт", как я заметил, внушало Спиридону глубокое уважение, и успокаивало его мятущуюся душу. Теперь задача: найти эту "бабу крепкую". Которая "подношений не берёт". По здешним святорусским понятиям — больная какая-то.

Жердяной забор и вправду отделял от общего двора небольшой участок за теремом. Там была пара яблонь, кусты крыжовника, заросли малины вдоль заборов, беседка и лужайка. На лужайке располагался род дощатого манежа, в котором ползал годовалый младенец. Вокруг крутились и сюсюкали три женщины. Ещё две сидели в тени в беседке. Одна из них, подходящая под описание Кудряшка по возрасту и внешности, была одета в более дорогое, цветное платье. Вот к ней я и направился, старательно репетируя собственную речь.

Ага. Речь-то речь. Только обратиться первым младшему к старшему — нельзя. И смотреть прямо нельзя. Спасибо Савушке: уроки русского вежества он в меня крепко вбил.

"Жить я буду — не забуду этот паровоз.

Трое суток в подземельях на карачках полз".

Наконец, моё нервное ожидание было прервано ленивым вопросом:

— Ну?

Какое у неё контральто! Богатый голос, глубокий. Кудряшок не зря им восторгался. А уж страстный шёпот любовных признаний в этом исполнении... А вот внешне она, видать, несколько пополнела. Но её это красит. Наверное. Я со здешними стандартами женской красоты так и не разобрался. Явно больше, чем в моё время. И по весу и по обхвату. Что-то типа 120-100-140. При росте 160. Белая сметана — как превосходный эпитет для кожи, и "гляделки по пятаку" — для глаз. Большие, круглые, светлые.

"У неё глаза стального цвета.

У неё коса — до парапета.

И размер ботинок — сорок третий.

Чтобы устоять на парапете".

Дама соответствует песне. И ещё — разговаривает.

— Ну! Заснула?

— Эта... ну... госпожа посадница... травки вот... с огорода... стало быть...

— Дура. На что мне твоя трава? У меня и своих сорняков полно.

— Ой! Да нет же! Это ж щавель кудрявый! Да вот же! Цветочки у него красненькие! Этот... как его... бесерменский-то... Авиценой звать... дескать от укусов помогает. И от скорпионов, и от гадов, и от... ну вcякого... мошек-блошек, червячков-паучков...

Я старательно имитировал бессмысленный щебет селянки обыкновенной, и, одновременно, совал посаднице в руки свой передник с ободранными на Спиридоновом подворье стеблями.

* * *

Почти все виды щавеля считают сорняками. Но практически все они используются как фармакологическое сырьё. У разных видов в ход идёт почти всё. Обычно — высушенные корни. Есть рецепты с использованием листьев, соцветий, стеблей. Но, пожалуй, только Авицена предлагает использование зёрен щавеля кудрявого для лечения и профилактики укусов ядовитых змей и скорпионов.

Вообще-то, тёртые свежие корни и вправду рекомендовано прикладываются к месту змеиного укуса. Но Авиценна говорит о зёрнах. Зёрен ещё нет — середина июля, а вот цветы, где будут зёрнышки — есть. Что и навело меня на мысль сделать посаднице "букет в подарок".

* * *

— Ну и чего с ним делать?

— Дык... эта... ну... а... растереть в кашицу и вона... ну... где дитё ползает... да... тама вокруг... помазать густенько... никакая гадость не подползёт. Вот те крест святой! Авицена же ж!

Авицена говорит о приёме зёрен внутрь. Но давать непонятно что маленькому ребёнку... не посоветовал бы никому. Да и с точки зрения родительницы — использовать на собственном сыне неизвестно откуда взявшееся снадобье...

Интересно, что сочетание идиомы "крест святой" и латинского прозвища "Авицена" мусульманина с китайским именем Ибн Сина создаёт атмосферу доверия и уверенности. Во всяком случае, посадница не стала добиваться более высокого уровня достоверности информации путём уточнения достоверности информатора.

Я, наконец-то, нащупал и развязал у себя за спиной узел пояска фартука и сунул посаднице в руки. Та внимательно посмотрела на траву, понюхала красненькие цветочки, видневшиеся на некоторых стеблях, потыкала в них пальцем, и, передавая передник своей напарнице, задала штатный вопрос:

— Это-то понятно. Почему мало принесла-то?

Вторая женщина, существенно более пожилая и широкая в кормовой части, подхватила мой передник и потопала к манежику. Я старательно лепетал что-то неопределённо-оправдательное. Дескать: не сезон... вот только самые последние... которые особо сильные остались... и мы тут же всё как есть... сразу же исключительно только для госпожи посадницы... не единого себе не оставили...

Мы оба проводили женщину глазами, и только когда она, отойдя шага на три, начала громко командовать остальному женскому персоналу, я дал конкретный ответ. Чуть наклоняясь к плечу посадницы, тихо сообщил:

— Есть и ещё. Привет от Кудряшка. Приходи к нижнему посаду с речной стороны. Одна. Как стемнеет.

Посадница еще пару мгновений смотрела в сторону манежа и служанок. Потом медленно повернула голову в мою сторону. Я уже был в трёх шагах. Прошептав ей в лицо, так что она могла по губам прочитать "Кудряшок", я, продолжая пятиться задом и кланяясь на каждом шагу, отступал в сторону калитки этого милого летнего садика.

Вот она сейчас как закричит... Но раздался обиженный крик ребёнка. Женщины, мамки-няньки, принялись обсуждать обновку в форме щавеля кудрявого, пожёванного, размазанного, и перестали уделять малышу внимание. О чём он и возопил. Посадница, как и всякая нормальная женщина, немедленно повернулась на голос своего дитяти. Когда она снова оборотила взгляд свой в сторону калитки — меня тут уже не было.

"Не бежать! Не смотреть! Глаз не поднимать!" — снова, как когда-то на Степанидовом подворье в Киеве, мне пришлось сдерживать себя, своё стремление убраться поскорее. "Шажочек — мелкий, плечами — не двигать, руками — не махать, ногу ставить на носок...". Вот уж не думал, что мне пригодятся поучения Фатимы. Может быть — и жизнь спасут.

Мне очень хотелось остаться и посмотреть суд над Акимом. Ну очень! Но ворота во двор были к этому моменту распахнуты. В них въезжала телега, нагруженная какими-то узлами. А за ней гнали связанных рябиновских мужиков. Похоже, посадник решил убрать с воли всю рябиновскую команду.

Следующие мои. И я сам.

Ну, это мы ещё посмотрим.

Старательно дотерпел до ворот и только на улице рванул со всех ног к дому Спиридона. Судорожное переодевание в хлеву. Девку я всё-таки сообразил развязать и припугнуть, чтобы не болтала. По крайней мере, до моего ухода она так и сидела, забившись в угол козлятника, чуть слышно подвывая и прижав к уже заметным грудкам брошенные ей её тряпки.

Спешная эвакуация на базу, но не бегом, а быстрым шагом, а то Сухан — взрослый муж. Мужику бегать не положено: внимание привлекает.

Мои уже продрыхлись, но ещё не успели разбрестись по окрестностям. Громко поданная рефлекторная команда: "На выход с вещами, быстро" вызвала недоумение только у хозяина подворья и у кормщика. Впрочем, когда хозяин понял, что заплаченное вперёд за три дня постоя, отдавать не надо, то даже начал помогать. А возмущение кормщика было остановлено видом Ивашкиного кулака у носа:

— Боярич сказал "бегом". Давай быстро, а то у нас на заимке и безногие бегают. Тебе что, ноги поломать, чтобы ты бегом шевелился?

* * *

Говорят, что у младшей из дочерей Ярослава Мудрого, ставшей впоследствии "Анной Ярославной — королевой Франции", был в юные годы бурный роман с предводителем одной из ватаг норманнов, проходивших через Киев. Дело дошло до ушей Ярослава, он послал дружинников схватить наглеца. Пока княжеские гридни спускались по скользкому после дождей Боричёву ввозу к Днепру, этот юноша, по имени Филипп, стоявший лагерем на Подоле, успел поднять своих людей, столкнуть лодии на воду и уплыть.

Анна отправилась королевствовать в Париж, где и поразила своего мужа выбором имени для первенца. С тех пор греко-византийское имя "Филипп" вошло в династические дома Западной Европы, а позднее — и в народы.

* * *

Меня Ванькой звать, а не Филей, но сматываться быстро я умею. Мы успели увидеть, как по мостику из города в наш посад топает команда стражников в сопровождении пустой телеги для наших вещей.

"Мотнул

многозначаще

хвост кобылий,

хоть вещи

свезёт задаром вам".

Не надо мне такого "задаром". И вообще: у меня тут "Русь Святая", а не "Стихи о советском паспорте". Мои люди уже на вёслах, сталкиваем наше корыто на воду и топаем вниз по реке. Угребаем. Или — угрёбываем. Или ещё чего созвучное...

Стоило нам отойти за ближайший мысок, как кормщик не утерпел и возопил:

— Да как же это! Да что ж это мы как тати ночные! На нас же вины нет! Аким-то ни в чём худа не содеял! Что ж мы бежим-то! Тама проверят, правду-то узнают. Разберутся и отпустят.

— Дядя! Кончай сопли разбрызгивать! Кто будет разбираться? Посадник? Там счёт об тысяче гривен кунами. У посадника в них доля. Он-то точно разберётся. Как ему мимо серебра не проскочить.

Мужичок, услыхав сумму, явно запредельную для его воображения, сидел, открыв рот, и испуганно смотрел на меня.

— И, эта... и чего теперича?

— Не жуй. Деда я не брошу. Я своих не бросаю. (Вижу только спины своих людей, но и по спинам видно: услышали и запомнили). Акима надо вынимать с поруба. (Благими пожеланиями вымощена дорога в ад. Моими — наверняка).

— Эх, тяжкий доспех не взяли (Ивашка предлагает боестолкновение).

— А мы — тихонько. (А Чарджи, оказывается, тоже авантюрист).

— А ну как поймают? (Николай пытается внести долю здравого смысла в беседу сумасшедших).

— Кончай болтовню. С города нас не видать. Станем к левому берегу в укромное место. Чтоб с реки не разглядели. Стоим до ночи. А там видно будет. Вы же спать хотели? Что, выспались уже? Теперь отсыпайтесь впрок.

Приглядели местечко, въехали лодкой в какие-то кушири, огляделись по берегу, замаскировались от реки, костерок разложили, ещё раз перекусили. Отдыхаем, рыбу ловим, комаров кормим. Тишина, покой, благодать.

Только-то и отдохнуть, пока власти тебя ловят.

Я весь извёлся. Куча всяких "как-то оно будет". Варианты и контр-варианты. Если Аким скажет: "княжих людей убили по моему приказу" — хана. "Признание — царица доказательств". Потом можно будет всю жизнь доказывать, что он ошибся, что его не так поняли, что он не то имел в виду...

"Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь" — русская народная мудрость.

Самое скверное, что этого "не-воробья" поймают другие. Мудрость многократно и разнообразно, в смысле различных "не-воробьёв" и "не-птицеловов", проверенная.

Напишут: "Рябина — вор и душегуб" — ни отмыться, ни подняться не дадут.

Соответственно, все мои мысли насчёт боярства, вотчинки, обучения людей, "избы по белому"... Впору всё бросать и подаваться в тёплые страны. Как цапли перелётные.

Конец двадцать второй части

Часть 23. "Бойцы тайных фронтов"

Глава 121

Если дед упрётся, то ведь тамошний палач не запросто так на сырой уголь ругался. Здесь, конечно, "Святая Русь" ещё, а не Московская. Такого беспредельного палачества, как на Москве, здесь ещё нет. Нет ещё повсеместно русского народного правила: "доносчику — первый кнут". Доман-то по двору ходил и на крыльце стоял вполне нормально. Но при таких суммах и "несознавке" Акима...