Зверь лютый. Книга 6. Шантаж

Потерял всё. Не по своей вине или несчастью — просто так. "Начальство решило".

"Если мой господин может изменить своему отцу и господину, и гнев божий на него не грянул, то и мне можно".

"Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку" — древнеримская мудрость.

Не так всё просто. Выйти перед народом, как Торец сделал, и объявить об измене... Взять да закричать: "А вот своему господину изменщик! Подслушиватель-подсматриватель! С пылу, с жару, налетай пока дёшево!" — не получится. Но приказчик — не гридень. Не двор сторожит, а среди людей ходит, дела ведёт. Его видят. "Мастера" увидели и прибрали.

Классика: вино и женщины. Гостимил попал к одному из деловых партнёров в Городце-Остёрском на первопрестольный праздник, выпил лишку и проснулся на хозяйской дочке. Братья которой приставили к его горлу ножи и потребовали: "Женись!". Тут и попик какой-то оказался. Быстренько откатали обряд, сказали слова нужные, составили грамотки положенные. А через пару дней серьёзные люди задали вопрос:

— Так ты, значит, двоеженец? Ай-яй-яй... А князь твой знает? А поп дружинный?... И мы не расскажем, мы лучше тебя послушаем.

Гостимил был прежде при княжеском дворе невеликого полёта птица. Но у Торца образовалась крайняя нехватка в верных людях. Часть ушла после объявления об измене. Полученные от Изи 6 городов нуждались в присмотре, и многие из старших слуг были разосланы по новым владениям. Младший приказчик стал старшим, а когда в Киеве пошла подготовка к мятежу, был в этом активно задействован.

Потом случился "бздынь".

Торец-то, хоть и с позором, но живым и целым пошёл в Суздаль. А дружину "заковали". Отношение бывших сотоварищей, сослуживцев к "сдавшему" их Гостимилу... ну, понятно.

Судьба "дружины" Торца — суздальцев и ростовцев — типовая для этого времени: после сыска по "делам воровским", они "обвалили рынок". Имеется в виду: цены на невольничьем рынке в Киеве. "И был кощей по ногате" — фраза летописи о распродаже именно пленных суздальцев после одного из эпизодов той "русской смуты".

Недавних княжеских гридней, слуг, тиунов и отроков по дешёвке скупали "гречники". Не на Руси же их оставлять! Сбегут же. "Мужи ярые", жизнью битые, бою, грамоте, вежеству — учены. "Товар высшего качества". "Экспортный вариант". На галеры, в каменоломни, на чужбину... "Оттуда возврата уж нету".

На торг выводили и киевлян. Из тех, кто попался при сыске. У которых на воле оставались родственники в Киеве, уже информированные о роли Гостимила в случившемся несчастии. И испытывающие соответствующие, обосновываемые исконно-посконными родовыми традициями, чувства.

Конечно, вендетты на Руси уже нет. Как бы нет... И, конечно, волынцы своего человечка в обиду не дадут...

Тут случился второй "бздынь" — Переяславский бой. Изю Блескучего киевляне вежливо выпроводили из Киева. И пошли резать "невыпровожденных".

"Кто не спрятался — я не виноват" — наша, ещё с детства, общенародная мудрость.

Волынцы "прятались" за волынцев, смоленцы — за смоленцев... За кого "спрятаться" "дважды изменнику"? Который им всем — чужак. Гостимил пытался уйти с молодой женой по берегу. "Кровники" его догнали.... Кабы не Аким — был бы тот день для супругов последним.

Аким на том дырявом корыте вытащился по Днепру до устья Сожа. Там Ростик переформировывал и пополнял свои рати. Страдальца с супругой передали соответствующему ведомству. Но... "использованный агент" интереса не представляет. Какое-то другое применение? Чужак... Да и вообще: "единожды солгавший — кто тебе поверит?".

Ростик тогда интенсивно заселял верховья Десны и Угры, выжженные Свояком подчистую. Гостимилу дали и подворье, и, по первости, кое-какую службишку. Связей у него здесь не было, родни — нет, детей — не народилось. Местные воспринимали его как чужака. Поэтому и торг не получался. Где-то в Ростове осталась его жена — вдова при живом муже. Там и его дети, его дом. Но ему туда — смерть. В общем, ни семьи, ни дела.

У Долгорукого гениальные планы придумались — у Гостимила вся жизнь в труху пошла.

"Паны дерутся — у мужиков чубы трещат".

Судя по "панам" — мудрость польская, судя по "мужикам" — русская. Словом, общеславянская многонародная.

"Чубы трещат"... Ну, так это лучше, чем сгнить у "гречников". Хотя...

Своё спасение из-под Киева Гостимил не забыл и Акима всегда привечал.

Однако, явившись нынче во двор, он был весьма раздражён.

Могу его понять: человек привык к жизни тихой, не суетной, а тут полный двор народу, и все галдят. Пришли наши мужички, Рябиновские, переставив лодейку и притащив оттуда вещи. Ивашко прибежал с лекарем. Тот заваривал свои травы и разматывал повязки у Акима. Следом Николай с Ноготком пригнали бабу этого лекаря с четырьмя детьми: не стали ждать, пока семейство соберётся по соседям прятаться, а сразу притащили, чтобы и вариантов не было. Пожалуй, правильно они моё решение изменили: так менее трудоёмко и более надёжно получается.

Лекарь сперва дёргаться начал, потом просить. Ивашко каждый раз подносил ему к носу свой кулак и вежливо спрашивал:

— Ещё хочешь? А баба?

Когда с Акима стали снимать присохшие повязки — я ушёл. Не люблю. Можете сказать: боюсь. Плевать — мне не стыдно. У меня хорошее воображение: я чересчур богато воображаю себе чужие мучения. Свои не так действуют, как воображаемые.

Нет, в принципе, я не сильно впечатлительный. Надо будет — и кишечнополостную... сделаю. Аппендикс там, к примеру, отстричь... Попытаюсь. Если деваться некуда. Но принимать в этом участие без крайней нужды...

Через час мокрый и замученный лекарь выскочил из избы и подошёл ко мне. Утёр лоб окровавленным передником, вынул из кисы четыре ногаты и протянул мне.

— Всё что мог сделал. Промыл, мазь наложил. Питьё сварил, настой — давать будешь. Дальше — воля божья. Но... мясо до костей сожжено. Жилы, вроде, целые, но как оно срастётся... Серебра твоего не возьму — боюсь. Помрёт дед или калекой останется — мне... стыдно будет.

Он ссыпал в мою, автоматически подставленную ладонь, эти 4 беленькие монетки с арабскими буковками и обгрызенными краями. Кланяясь, что-то бормоча, не поворачиваясь ко мне спиной, двинулся в сторону сарая, где сидело его семейство. Я махнул караульщику, и многочисленное семейство, получая и раздавая друг другу подзатыльники, опасливо оглядываясь на меня и других, быстренько просыпалось наружу сквозь щель полуоткрытых ворот.

— Зря отпустил, боярич. Не дай бог, Аким преставится — не найдём, взыскивать не с кого будет.

— Нет, Ивашко, лекарь сделал что сумел. Он здорово испуган. А вот всё ли он из возможного умеет, хороший ли он лекарь? Может, ещё какого найти? Гостимил, не подскажешь: может, тут лучше знахари есть?

Хозяин, внимательно и мрачно смотревший вслед удалившемуся лекарскому семейству: "как бы не попятили чего", смерил меня взглядом. То ли его уже насчёт меня просветили, то ли, из уважения к Акиму, он и к его ублюдку внимание проявил, но ответил без стандартного наезда "мужа доброго" на "соплю малолетнюю":

— Тут они все такие. Бестолочи.

Как-то интонация затянута. Недосказанность какая-то.

— А не "тут"? А где?

— Есть одна... знахарка. Вёрст 10. На болоте живёт, с нечестью знается. Искусна. Но злющая... И цену дерёт...

Сколько раз в прежней жизни бывало, что вот надо бы — знатоку показать, курс лечения проколоть, на обследование положить... А денег-то нет, а и есть, а жалко. А может и само как-то... "народными" средствами... "правильной" диетой... Как-то само... Рассасывалось, становилось терпимо, проходило.

Вот какой у меня здесь, в "Святой Руси", заботы нет, так это необходимости экономить на врачах. Врачей, правда, тоже нет.

"Знахарка"... Как было написано в зале клуба "Картонажник" города Васюки: "Спасение утопающих — дело рук самих утопающих". Без Акима я точно утопающим стану. В этом во всём.

Глава 127

— Дорогу знаешь? Запрягай коня, съездишь, привезёшь.

— С чего это? Ишь, раскомандовался! Коня ему...

— Не мне — Акиму. Гостимил, ты не забыл — ты ему жизнью обязан?

— Ты ещё попрекать меня будешь! Это когда было! Сколько лет прошло...

— Что, больше уже не надобна? Можно забрать? Жизнь твою.

Хозяин мрачно посмотрел, собрался, было, ответить... Оглядел стоящих рядом со мной Сухана и Ивашку... И передумал.

— Ладно. Завтра съездим. Нынче поздно уже. И человека своего пошлёшь: я с этой злыдней уродистой разговоры разговаривать не буду. Отвезти — отвезу, дорогу покажу. А дальше — сами.

— Ага. Сейчас. Немедля. У Акима жар, он ждать не может. А солнце ещё высоко. Не будешь сопли жевать — успеешь обернуться дотемна.

Снова мрачный, озлобленный взгляд. Снова проглоченные, чуть не сорвавшиеся с губ, резкие слова. Удержал. Пожевал, проглотил. Уже "сытым" пошёл на конюшню.

Сегодня у нас "главный по лекарям" — Ивашка. Уже осваивается в роли "минздрава".

"Лиха беда начало" — русская народная. И есть предположение, что продолжение — ещё "лихее".

Надо убирать Ивашку из города: народ здесь уже бражку нашёл, моему "сабленосному" — это вредно. Проинструктировал, кису с мелким серебром выдал, просто так, для разговора со знахаркой. Расплачиваться-то здесь будем. Давайте, мужики, быстренько. Одна нога здесь, другая — там. Штаны не порвите.

Поехали. Телега прогромыхала по улице.

Солнце медленно опускалось к закату. Шум в городе как-то затих, клубов дыма так и не появилось. Зря Спирька волновался о пожаре. Или наоборот? Поэтому и обошлось, что поволновался? Чарджи продолжает патрулировать ворота. Нет, уже не патрулировать — красоваться. Мне со двора не видать, но, похоже, у него там за воротами образовался какой-то интерес. Женского полу. Николай, уловив, что массовых беспорядков с таковым же, но — мордобоем, не предвидится, выпросил у меня, для защиты на всякий случай, Ноготка, и пошёл "воздух щупать".

Так ли, иначе, но мне край нужны мастера. Кузнец... Да, итить меня ять, а не погорячился ли я тогда? Удастся ли найти хоть что-то приличное?

Ещё мне нужен печник. Тоже — крайне. Причём — сильно не типичный.

Вот уж не думал, не гадал, что такой простой вопрос окажется проблемой национально-исторического масштаба.

* * *

В моей России, в деревне, мужик, который может прилично сложить печь — один из десяти. Даже если постоянно этим делом не занимается. Здесь... здесь вообще нет печников в моём понимании! Потому что в "Святой Руси" печей не складывают.

Ме-е-е-едленно.

"Русская печь" на "Святой Руси" — отсутствует.

Не наше это, не исконно-посконное.

Илья Муромец "отдал ей лучшие годы своей жизни — всю молодость" — провёл на ней 33 года.

Ну-ка, Илья Иванович, признавайся, на ком ты молодость провёл, если она ещё не родилась?

Емеля на ней к царю Гороху во дворец ездил.

"Едет парень на печи,

На девятой кирпичи".

Явно без регистрационных номеров едет — не изобрели же ещё "Русскую печку"! Значит — и не зарегистрировали.

В "Гуси-лебеди" девочка находит печку в чистом поле.

Я скорее поверю в унитаз в "чистой тундре". Типа: самолёт летел, потерял — не заметил.

Одно объяснение: видать, Емелю с его щукой, или кого из тёлок он тогда катал, всё-таки тормознули да ссадили, а транспортное средство так и бросили.

Или он сам уполз? Поле-то явно конопляное: девочка у печки совета спрашивает, а эта груда кирпичей ей отвечает. Разумно и человеческим голосом. Потом она с братцем в ней от ворогов спрятались.

Мда, в жизни — не по сказке. В раскопках на месте сожжённой Батыем Рязани нашли печь с двумя детскими скелетами внутри. Мальчик и девочка 7-10 лет. От злых ворогов-то они спрятались, а вот от продуктов горения родного города...

Единственный персонаж, интимная связь которого с русской печью выглядит правдоподобно — конюх Ершовского Конька-Горбунка.

Ну, помните, было у отца три сына:

"Старший — был большой детина,

Жрал он водку как скотина.

Средний был гермафродит:

Сам и трахнет, и родит.

Третий — день и ночь с печи не сходит,

Всякую фигню городит....

А на третию зарницу

Кто-то свистнул всю пшеницу.

Стал старик детей ругать,

Волосы из попы рвать".

Вот третьему я верю. Если у него, как у Ильи Муромца, на печке и судно больничное было, то можно и не слезать. Если есть с чего.

"Русская печка" — изобретение небольшой группы людей второй половины 18-века. "Век золотой Екатерины". Екатерина II столь высоко ценила работы в части русской печки, что одному из инноваторов, крепостному крестьянину, дала не только вольную, но и звание академика Российской Академии наук.

Правда, и результат был достойный. Многие знают, как пошли на Руси "голландки" при Петре Первом. Меньше известно, как в конце того же 18 века континентальная Европа бурно оснащалась "емелиным транспортом".

Так вот, здесь этого ничего нет.

Печки здесь не складывают, а лепят. "Здят". Глинобитные они. Как в Средней Азии.

Не такая уж и древность: в некоторых регионах моей России глинобитные печи ставили до середины 20 века.

Били. Глинобитные печи — "бьют". А печник здесь называется — "печебой". Из двух вариантов: с опалубкой или из сырого кирпича, здесь используется более "прогрессивный" — монолит в опалубке. Чем-то похоже на монолитный железобетон. Без железа, бетона и всё ручками.

"Здят" так.

Печи "бьют" в тёплое время года, в начале или в конце лета. Чтобы глиняный раствор быстро высыхал. Надо торопиться "бить печь" "одним духом" — в один день. Глиняный раствор — штука капризная, более получаса поверхность на воздухе держать нельзя — надо закрывать мокрыми тряпками. Одному человек или даже двум-трём справиться в столь короткий срок не под силу. Поэтому глинобитные печи, в отличие от кирпичных, сооружают "помочью", призывая родню, соседей, общину.

Накануне "печебития" хозяин заходит в каждый дом, где есть холостые парни и незамужние девицы, и приглашает помочь ему сладить печь. Говорит: "Прошу, пожалуй на печебитье!". Готовит в доме рабочее место и все для предстоящей работы: щиты, доски, бревна, деревянные шаблоны для формовки печурок, вьюшек и душников; кружало, с помощью которого формируют свод топливника и горнила; фундамент с опечком, необходимые инструменты.

Инструменты простые: деревянные массивные колотушки двух видов. Одна — пест с длинным ухватистым черенком и массивным набалдашником на конце, другая "чекмарь" — большой деревянный молоток. Ещё из прочного дерева изготавливали трамбовку и пест. Для выравнивания стенок — скребок и тёрку.

В назначенное утро под руководством специально приглашённого мастера-печебоя молодые люди приступают к делу.

Привозят во двор глину и песок. Мастер определяeт пластичность привезённой глины по скатанному из неё и смятому между ладонями шарику, а также по жгутикам, обернутым вокруг деревянной скалки. По его указанию добавляют в глину песок, затем воду. Тщательно перемешивают лопатами. Полученный раствор мнут ногами. Обычно — женскими. Ритм работы задаётся песней.