Зверь лютый Книга 32. Птенцы

Это — плохо. Оставаясь в прежней общине искалеченный преступник не сможет злодействовать. Но станет антиправительственным пропагандистом. Воспитывая своим наглядным примером отвращение, вражду к поступившим с ним так, безусловно, с его слов, несправедливым образом, властям.

Наказав одного злодея власти воспитывают несколько новых.

Сходно и с продажей в рабство. Сильно на это нарвались монголы. Побив кучу кипчаков и алан, они продали пленных грекам. Греки — египтянам. Те — своему султану. Тот сформировал из рабов-воинов гвардию — мамлюков. Которые пришибли султана, избрали султаном — султаншу, раскатали Седьмой Крестовый... И больно побили монгол "за всё хорошее".

А вот каторги, принудительных работ негодяев на пользу обществу, здесь нет. Такое требует более высокого уровня производительных сил. Было в Римской Империи, будет в Позднем Средневековье. Пока — единичные кратковременные примеры в рудниках Византии, в болотах халифата.

А вот мы во Всеволжске — умеем. И имеем необходимое.

* * *

— Дело простое. Выслать. Во Всеволжск.

— Чё ты городишь?! У вас как пришёл — прежние вины долой. Они все враз вольными станут!

— Ага. Вольными. Только у нас на казну и вольняшки работают. А шесть лет в лесу дерева ронять...

Ольбег смерил взглядом новоявленного Новгородского тысяцкого.

— Пожалуй, ты столько там не протянешь.

Боярин набрал воздуха, чтобы достойно ответить наглецу. И поймал оценивающий взгляд Ропака.

Мда... Шесть лет лес рубить... А там, сказывают, и вовсе гиблые места есть. Куда и дикий зверь не заходит.

— Н-ну... будь по-вашему. Забирай бояр воровских да гони к себе в турлы.

— Заберёт. И погонит. Но начать надо не с воров, а со служивых.

Теофил, сидевший до того за столом с опущенными глазами, вдруг вскинулся, посмотрел прямо на Ропака. Того аж передёрнуло: будто хладом ледяным повеяло.

— Со слов твоих, княже, я обещал воям новгородским, что им никаких обид за службу изменникам не будет. Однако же — есть. По поводам мелким. И — будут. Всё более. Многие, из людей твоих и иных князей, на добро служивых облизываются, баб да девок их помять норовят. А корму в городе все менее, торги закрыты, подвозу нет. Терпение у служилых скоро кончится, и они за мечи возьмутся. Тогда — резать. И слово твоё княжеское, честь твою — порушить. Или... их надобно с города выводить. Добром. Приголубливанием, а не примучиванием. Что скажешь, Ольбег Храбритович?

Ольбег вздрогнул. Задрал нос, гордо оглядел присутствующих. Все слышали? Меня с отчеством величают! Да не кто-нибудь, а сам викарный епископ. Владыко земли Новогородской!

— Воевода примет столько народу, сколь к нему придёт. Всеволожск всякому доброму человеку открыт. Однако ж люди воинские не смерды, не деревеньщина-посельщина. Им надобно дать такое, чтоб не хуже здешнего было. А лучше — лучше.

— Ишь ты. По мешку самоцветов каждому?

— Были бы самоцветы — тюками роздал бы. Да только без толку. Камушек в рот не положишь, на плечи не наденешь. Посему... дать людям самим выбрать.

Ольбег оглянулся на Искандера, лелеющего сломанную руку на перевязи. В ходе городских боёв конь шарахнулся, князь из седла вылетел и... Ничего — голова цела, а рука зарастёт.

— Кто похочет — тем в государево войско.

— Нет! Они ж воры! Они ж изменники!

— Они присягали Господину Великому Новгороду. Господин их своей присяге князю изменил, они своей — нет. Другое: коли кто похочет к кому из князей в дружину идти и тот берёт — быть по сему. Однако с Новгородской земли чтобы ушёл. И третье.

Ольбег снова призадумался, подбирая слова. Когда с Воеводой говорили — всё просто было. А тута... как бы объяснить. Понимая, что всякое слово здесь сказанное — к вечеру уж всему городу известно будет. И многократно по-всякому переврано.

— В конце осени прежний князь Новгородский Роман Мстиславич, с Новгорода от обид боярских ушедший, взял, с немалой помощью Воеводы Всеволжского, городок Саксин, что на Низу Волжском стоит. Поднял там хоругви русские и крест православный. И зовётся то место нынче — Русская Хазария. Места богатейшие. Хлеб там родится, как здесь и не видывали. Рыба в реке аж из воды выпрыгивает. Птица летит — по всему небу от края до края. Купцы ходят, торг ведут немалый. Хорошее место, добычливое, сытое. Однако ж малой силой его не удержать. Коли кто из воинских людей надумает к князю Роману идти, то тот рад будет. И наградит немало. По богатству места да важности службы. А Воевода таких людей сразу после ледохода туда отвезёт.

— Эт... Эт как? Отвезёт?! То ж не ближний свет! То ж самый земли край!

— Не-а. Не край. Наш приказчик там сидит, отписывает про страны, что ещё дальше лежат. А что далеко... Воевода лодии свои, как ледоход пройдёт, пригонит к Мологе. И сколь народу в них влезет — прямиком по Волге до самого Саксина. Брать с собой ничего не надобно. Оружие своё — его отдельно повезут. Корм Воевода даст. Не буянить, не озоровать. Месяца не пройдёт — они уж на месте. Местные побиты, дома пустые. Занимай, живи.

Снова, как прежде от слов Чимахая, пахнуло на бояр и воевод чем-то невиданным. Только не промороженным, обледенелым, тёмным, а жарким, морем да степью пахнущим. Бесконечными плавнями, где ходит косяками красная рыба. Истомлёнными солнцем степями, где мирно пасутся бескрайние табуны коней...

И всё это — не где-то в сказочной неизвестности, "за морями, за горами, не дойти ногами, не взглянуть глазами", а вот, чуть дальше протянутой руки.

— Мологу знаешь?

— Н-ну...

— Там — в лодку и оп-па-на — Саксин.

Понятно, что такое несколько сложнее, чем в нужник на своём дворе сбегать.

* * *

"Я в туалет схожу, пожалуй.

Вам принести чего-нибудь?".

Что ты с нужника принесёшь-вынесешь? Кроме чувства собственного удовлетворения. А вот там-то...

* * *

Ольбег "снял сливки". Не потому, что взял много хабара — наоборот. Награбленное майно пришлось оставить в городе, отрядив для охраны часть людей. А потому, что уходя первым сумел собрать лучших возчиков, коней, сани. Что имел хоть часть корма на дорогу, что и придорожные селения имели хоть что-то съедобное. Да и путь ещё стоял крепкий.

Ещё он постоянно гонял гонцов в Мологу, куда мы дотянули линию телеграфа. Я знал о происходящем в Новгороде и мог принять меры. А он, как и многие из моей молодёжи, были уверены в моей помощи. Привыкли они к этому. Решив, почему-то, что Воеводе любая забота — только рукой махнуть или брови нахмурить. И — "всё будет хорошо".

"Хорошо"... О-ох. Хлебные обозы из Ярославля двинулись в Мологу ещё до того как караван Ольбега вышел из Новгорода. А в Мологе власть нынче суздальская. А люди-то те же! Куда тот хлеб ссыпать? Так чтобы он долежал, не сгнил, не растащили... А с серебром у меня...

Да и плевать! "Люди не работают за деньги" — уже говорил? Люди работают за страх да за совесть. "Совесть" там... новогородская. А "страх" — не от меня, а от Боголюбского. Что дало некоторым надежду на "проскочить в щёлочку". Между Государем и Воеводой. Оказалось — иллюзию надежды.

Из шести сотен семейств, признанных Ропаком "служилыми" половина пошла к князю Роману в Саксин. Три сотни семейств, две тысячи душ были погружены в новую расшиву со странным названием "Вицли-Пуцли" и, в конце апреля, пошли на Низ.

В Саксине... их, конечно, приняли. Дали и жильё, и худобу кое-какую, и службу. Плавни вполне позволяли прокормиться. Несколько тяжелее было с хлебом, но Афоня за годы своего пребывания в этих местах, разобрался, по моему настоятельному совету, с особенной здешней манерой пашенного земледелия, с самаркандской пшеничкой-арнауткой.

Здесь делают так.

Выбирают ложбинку между буграми, которую вода в половодье заливает. Когда вода стоит высоко — ставят плотину, засыпают вход в ложбинку. Вода испаряется, оставляя нанесённый ил. Затем пашут и сеют вот эту арнаутку. Урожай — фантастический! Сам-150. А то и выше.

Так пашут два-три года. Затем плотину разбирают, снова запускают половодье. И снова запирают воду.

Пока Афоня с покойным ханом ссорился, в зиндане сидел, местные жители освоенные им участки под себя забрали. Но всё испортить не сумели. Так что, Афоня и прежнее вернул, и втрое добавил. Зерна, правда мало осталось — всё на посев ушло. Но по осени Саксин будет со своим хлебом.

Люди из новгородского городового полка относились к Подкидышу как к изменнику. Считали его главным виновником всех бед, обрушившихся на город. Только деваться им некуда — без единой головы Саксин соседи вырежут. Были бы ушкуйники — попытались бы устроить какое-то пьяное кровавое безобразие. Типа Хлынова, Хортицы, Тортуги. Но здесь пришли люди строевые, к дисциплине привычные. Семейные — к баловству, к "лёгкости в мыслях необыкновенной" — не склонные.

"Волжская вертушка", "корабли скорби", "реки слёз"...

Обязательным элементом прогрессизма является перемещение больших масс людей. Просто потому, что прогресс — разрушение "старого мира", частью которого является место обитания. Точнее: восприятие, привязанность человека к месту. Лишённый таких, географически-локальных корней, человек становится более восприимчив к инновациям.

"Здеся — не тама".

Понятно, что предпочтительнее добровольное перемещение. БАМ лучше ГУЛАГа. Однако "добрая воля" — продукт скоропортящийся, дорогой и медленно вырастающий.

Мы использовали все три стимула: "пряник", "кнут" и прямое насилие.

Про пряник для добровольных переселенцев я уже...

"Кнутом" работали изменения, которые начались на "Святой Руси". Не всегда "кнут" происходил непосредственно от меня. В Новгороде, например — Ропак. Своими силами, в собственных интересах. Но — по той же логике. От меня — только возможности. Не сами действия.

Множество людей на "Святой Руси" оказались в состоянии "каловой комбинаторики": жить, на прежнем месте, по прежним законам — выбери любые два из трёх. Но не все три.

Подавляющее большинство делало вид, что ничего не изменилось, что все новизны — где-то там, их не касаются. Это давало нам свободу манёвра. "Сегодня бреем Фому, Ерёму — завтра".

Довольно немногочисленные деятели, преимущественно из вятших, были готовы "не жить" ради сохранения старины. Их... иллюминировали. Нельзя давать таким возможность втянуть в их глупости остальных.

Куда более многочисленной была группа "ного-голосователей" — готовых уйти, унося с собой свои законы и обычаи, на новые места. Для "Святой Руси" с "кочующими земледельцами" — такое распространено.

Увы, я — Не-Русь. Уходя "с прежнего места жительства", с Руси, они часто попадали под мою власть, в местности, где изменения вводились ещё более интенсивно. Сразу сталкивались с такими, прежде неизвестными вещами, как гос.граница, фильтрационный лагерь, санитарный контроль, минимальное обучение, обязательная отработка... Некоторые буянили, другие поворачивали назад. Но большинство, утомлённые своим "исходом", принимало новые правила.

В набор целей для эмиграции мы добавили Саксин. И обеспечили реальность такого "исхода" — "Волжская вертушка". Немало людей, не желая оставаться на изменяемой Руси, не желая перебираться ко мне на Не-Русь, собирались в Верхневолжские городки и отправлялись в Русскую Хазарию. Каждый виток реформ в Северо-восточной и Северо-западной Руси выплёскивал в Волгу новую порцию "добровольных саксинцев".

С другой стороны, с Юга, пошёл поток пленных. Трудовых ресурсов. Подневольных, чуждых местному населению. Другой контингент, другой режим.

"Волжская вертушка" позволила нам отработать технологию перемещения больших масс людей, как добровольных, так и принуждаемых, с минимизацией потерь. Опыт был использован и на других направлениях.

В начале мая обе расшивы полностью загрузились и отправились из Саксина в обратный путь.

Торг — никакой, но ограбление города дало немало полезных товаров. Например, все запасы олова, которое мне было нужно. За "нипочём" — нынешний хозяин очередного склада, какой-нибудь новгородский или волынский гридень, не мог продать металл — некому. А сторожить его, постоянно ожидая то набега, то пожара... глупо.

Другая особенность: обилие невольников.

Мы не торгуем людьми. Но мы их покупаем. По две ногаты за голову. Меня самого когда-то так в Киеве продали. Ничтожная сумма — цена курицы на Руси. Но этого достаточно, чтобы рабовладелец, не видя пользы от своего раба, но видя расходы на прокорм, не убил или прогнал двуногое имущество, а отвёл моим людям.

Это даже привлекательнее, чем "секондхенд", когда вещи, ставшие ненужными их владельцу, отдаются вовсе бесплатно "в помощь голодающим Африки". Множество моих современников в Демо России ознакомились с этой системой со стороны получателей в конце 20 в.

Поскольку "Русская Хазария" — русская, то запрет на владение людьми в ней введён.

Почти полная смена собственников хоть чего в городе, голодная зима, мятежи — уничтожили прежних и не позволили сформироваться новым рабовладельцам. Людей продавать — некому.

А вот государство, в лице князя, озаботилось порядком и благоустроением общины.

В Саксине оставалось немало нищих, живущих на пепелищах своих домов, кормящихся случайными заработками, попрошайничающих, приворовывающих, питающихся отбросами...

* * *

"Лишние люди". Но не по Чехову или Тургеневу, а жилищно-желудочно: нечего есть и негде жить.

"Врождённый порок капитализма — неравное распределение благ; врождённое достоинство социализма — равное распределение нищеты".

Дополню сэра Уинстона: "Врождённое свойство феодализма — неравное распределение нищеты".

Нищих объявили "лишними" и отдали мне.

* * *

Подкидыш поступил просто: город и окрестности были вычищены и почти тысяча таких бедолаг, пройдя сан.обработку, погрузилась на расшивы.

Другая важная категория — пленные ширванцы. Два захваченных с полными экипажами батела дали шесть сотен здоровых мужчин, бывших матросов и пехотинцев ширваншаха. Ещё пара сотен попала из экипажей других захваченных и уничтоженных судов. Из этого контингента были сформированы "тягловые команды", которые "бегом быстренько" потащили расшивы вверх по Волге.

Маршрут знаком, мели известны, всякие... "говорящие негоразды" ещё не восстановились после эпидемии тифа. Караван шёл быстро, не останавливаясь на ночёвки и приготовление пищи, меняя "тягунов" каждые четыре часа.

Манера, введённая мною ещё на Верхнем Днепре с использование банды Толстого Очепа, многократно улучшенная и модифицированная, давала прежде невиданные здесь скорости проводки караванов. Я об этом уже...