| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Тучи, да снега...
Подари ей зори,
Бусы, жемчуга!
Чтоб была нарядна
И, как снег, бела!
Чтоб глядел я жадно
Из того угла!..
Слаще пой ты, вьюга,
В снежную трубу,
Чтоб спала подруга
В ледяном гробу!
Чтоб она не встала,
Не скрипи, доска...
Чтоб не испугала
Милого дружка!
Декабрь 1906
Из Примечаний к данному стихотворению в "Полном собрании сочинений и писем в двадцати томах" А.А. Блока:
"
" - Чтоб спала подруга // В ледяном гробу!" — ...Андрей Белый в статье "Апокалипсис в русской поэзии" истолковал его как символ Мировой Души: "За вьюгой еще не видать Ее: хаос метелей еще образует вокруг Нее покров. Она — еще "спит во гробе ледяном, зачарованная сном ... " (Весы. 1905. N 4. С. 18). Образ воспринят через широкую традицию европейского фольклора и литературы ("спящая красавица"). Ср. также в стих. "Вот он — ряд гробовых ступеней...": "Спи ты, нежная спутница дней ... Ты покоишься в белом гробу" (т. 1 наст. изд.).
"
Приведу упомянутое произведение:
"Вот он — ряд гробовых ступеней.
И меж нас — никого. Мы вдвоем.
Спи ты, нежная спутница дней,
Залитых небывалым лучом.
Ты покоишься в белом гробу.
Ты с улыбкой зовешь: не буди.
Золотистые пряди на лбу.
Золотой образок на груди.
Я отпраздновал светлую смерть,
Прикоснувшись к руке восковой.
Остальное — бездонная твердь
Схоронила во мгле голубой.
Спи — твой отдых никто не прервет.
Мы — окрай неизвестных дорог.
Всю ненастную ночь напролет
Здесь горит осиянный чертог.
18 июня 1904. С. Шахматово"
Это последнее стихотворение Тома I, стихотворение в котором он признает провал миссии: пробудить, вывести Тебя из "мглы голубой" в наш мир, в нашу реальность не получилось. Во многом из-за того, что его своими чудесами отвлекал "окрай неизвестных дорог", по которым он бродил с какии-нибудь из своих двойников — одним из таких: "он полон многих демонов (иначе называемых "двойниками"... все они рыщут в лиловых мирах и, покорные его воле, добывают ему лучшие драгоценности — все, чего он ни пожелает: один принесет тучку, другой — вздох моря, третий — аметист, четвертый — священного скарабея, крылатый глаз."
Но демонам нельзя верить... Ни в чём. И вот, получите:
Ты дарил мне горе,
Тучи, да снега...
И вместо вздохов моря, перед ним — чердак, с издевательским подобием Ее храма-усыпальницы.
И предречёт он "чердаки" всему этому поколению, изысканному поколению поэтов Серебряного века:
"Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!
Взойдите. Гора рукописных бумаг...
Так. — Руку! — Держите направо, —
Здесь лужа от крыши дырявой.
1919 (М. Цветаева)"
"Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами,-
Только есть одиночество...
1924 ( В. Ходасевич)"
"...Та столетняя чаровница
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чем.
Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом.
Я пила ее в капле каждой
И, бесовскою черной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой.
Я грозила ей звездной палатой
И гнала на родной чердак,
В темноту, под Манфредовы ели,
И на берег, где мертвый Шелли
Прямо в небо глядя, лежал,
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира
И факел Георг держал,
Но она твердила упрямо:
"Я не та английская дама
И совсем не Клара Газюль,
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной и баснословной.
И привел меня сам Июль..."
1941. Январь.(3-5-ого днем)
Ленинград. Фонтанный Дом.
Переписано в Ташкенте
19 янв 1942 (ночью во время
легкого землетрясения).А. Ахматова".
И у Блока в заглавном стихотворении в родословной у "спящей" вовсе не "Клара Газюль", и не "сам июнь", как у Анны Ахматовой, в его иномирном чердаке мертвая дама может в любой момент открыть глаза, подняться, и под ее "тяжеленными шагами" заскрипят доски.
Клеопатра
Открыт паноптикум печальный
Один, другой и третий год.
Толпою пьяной и нахальной
Спешим... В гробу царица ждет.
Она лежит в гробу стеклянном,
И не мертва и не жива,
А люди шепчут неустанно
О ней бесстыдные слова.
Она раскинулась лениво -
Навек забыть, навек уснуть...
Змея легко, неторопливо
Ей жалит восковую грудь...
Я сам, позорный и продажный,
С кругами синими у глаз,
Пришел взглянуть на профиль важный,
На воск, открытый напоказ...
Тебя рассматривает каждый,
Но, если б гроб твой не был пуст,
Я услыхал бы не однажды
Надменный вздох истлевших уст:
"Кадите мне. Цветы рассыпьте.
Я в незапамятных веках
Была царицею в Египте.
Теперь - я воск. Я тлен. Я прах". -
"Царица! Я пленен тобою!
Я был в Египте лишь рабом,
А ныне суждено судьбою
Мне быть поэтом и царем!
Ты видишь ли теперь из гроба,
Что Русь, как Рим, пьяна тобой?
Что я и Цезарь - будем оба
В веках равны перед судьбой?"
Замолк. Смотрю. Она не слышит.
Но грудь колышется едва
И за прозрачной тканью дышит...
И слышу тихие слова:
"Тогда я исторгала грозы.
Теперь исторгну жгучей всех
У пьяного поэта - слезы,
У пьяной проститутки - смех".
16 декабря 1907
Из Примечаний к данному стихотворению в "Полном собрании сочинений и писем в двадцати томах" А.А. Блока:
"
" — Змея ( ... ) //Ей жалит восковую грудь ..." — по преданию, Клеопатра покончила с собой, приложив к груди ядовитую змею.
В мемуарах К.И. Чуковский писал: "Я помню, что тот "паноптикум печальный", который упоминается в блоковской "Клеопатре", находился на Невском, в доме N86, близ Литейного, и что больше полувека назад, в декабре, я увидел там Александра Александровича и меня удивило, как понуро и мрачно он стоит возле восковой полулежащей царицы с узенькой змейкой в руке — с черной резиновой змейкой, которая, подчиняясь незамысловатой пружине, снова и снова тысячу раз подряд жалит ее голую грудь, к удовольствию каких-то похабных картузников. Блок смотрел на нее оцепенело и скорбно." (Воспоминания, 2. С. 219-220).
В стих. "Клеопатра" дана одна из важнейших модификаций женского образа периода "антитезы". В позднейшей статье "о современном состоянии русского символизма" (1910) Блок писал: "в лиловом сумраке необъятного мира качается огромный белый катафалк, а на нем лежит мертвая кукла с лицом, смутно напоминающим то, которое сквозило среди небесных роз" (СС-85 . С. 429).
Андрей Белый воспринял образ Клеопатры как один из стержневых образовґсимволов, определяющих эволюцию творчества поэта: "В "Нечаянной Радости" ( ... ) ангелический образ Ее — подменен ( ... ) Да: подмена Хранителя (имеется в виду стих. "Ангел-Хранитель" (1906) — ред.) ликом Губителя подготовляется медленно: умирает Хранитель ("покоишься в белом гробу") ( ... ) Смерть — свершившийся факт: Да, она лишь — "картонной невесткой была", или трупом, еще продолжающим после смерти ужасную упыриную жизнь; ( ... ) он есть восковая и страшная кукла, живущая за счет нашей жизни ( ... ) сладострастьем; "Клеопатра" — дальнейшее изменение подменного Ангела; - то Незнакомка ( ... ) И вычерчивается: образ великой блудницы; поэт же к блуднице склоняется с жалостью; он понимает: теперь сквозь нее проступает лик Ведьмы, умершей, кощунственно овладевающей своим собственным трупом" (Белый, 4. с. 243-244).
"
Напомню описание "всемирного града", данное Даниилом Андреевым.
Даниил Андреев. "Роза Мира". Книга X. Глава 5. "Падение вестника":
"Блок не был человеком гениального разума, но он был достаточно интеллигентен и умен, чтобы проанализировать и понять полярность, враждебность, непримиримость влекущих его сил. Поняв же, он мог по крайней мере расслоить их проекции в своей жизни и в творчестве, отдать дань стихийному, но не смешивать смертельного яда с причастным вином, не путать высочайший источник Божественной премудрости и любви с Великой Блудницей.
... Я говорил уже: среди инозначных слоёв Шаданакара есть один, обиталище могучих тёмных стихиалей женственной природы: демониц великих городов. Они вампирически завлекают человеческие сердца в вихреобразные воронки страстной жажды, которую нельзя утолить ничем в нашем мире. Они внушают томительную любовь-страсть к великому городу, мучительную и неотступную, как подлинное чувственное влечение. Это — другой вид мистического сладострастия — сладострастие к городу, и притом непременно ночному, порочному, либо к удушливо-знойному городу летних предвечерий, когда даже шорох переливающихся по улицам толп внушает беспредметное вожделение. Возникают мимолётные встречи, чадные, мутные ночи, но утоления они не дают, а только разжигают. Из этой неутолимой жажды, из запредельного сладострастия возникает образ, для каждого свой, но тот самый, который всякому, прошедшему этим путём, встречался реально в трансфизических странствиях, забытых полностью или на девять десятых и кажущихся сном. О, не даймон, совсем уже не даймон водил его по кругам этих соблазнов: кто-то из обитательниц Дуггура подменил даймона собой, кто-то из мелких демониц внушал ему всё большее и большее сладострастие, показывая ему такие формы душевного и телесного — хотя и не физического — разврата, какие возможны в Дуггуре — и нигде более."
Ал. Блок. Из дневника 18-ого года о весне-лете 901-ого:
"...В том же мае я впервые попробовал "внутреннюю броню" — ограждать себя "тайным ведением" от Ее суровости ("Все бытие и сущее..."). Это, по-видимому, было преддверием будущего "колдовства", так же как необычайное слияние с природой.
...К ноябрю началось явное мое колдовство, ибо я вызвал двойников ("Зарево белое...", "Ты — другая, немая...")."
Вот с этого начались его странствия по иномирью. Обращу внимание на слова "я вызвал". Версия Андреева: "...Это — Петербург нездешний, невидимый телесными очами, но увиденный и исхоженный им: не в поэтических вдохновениях и не в ночных путешествиях по островам и набережным вместе с женщиной, в которую сегодня влюблен, — но в те ночи, когда он спал глубочайшим сном..."
Если это и был "сон", то вызванный Блоком и управляемый им. По крайней мере он был уверен в том.
И первым таким "сновидением", первым, что показали ему двойники и те, истинные их кукловоды — была женщина, которая ждет, что "...корабли! // ...Мчатся ко мне издали". Корабли, которых будут "жечь". То есть для начала ему показали живую Елену Прекрасную, Елену Троянскую и прибывающих за нею героев.
И вот, почти итоговое (стихотворение — предпоследнее в книге "Город") произведение, итоговый пункт его командировочного отчета, — восковая Клеопатра и толпа местных морлоков вокруг неё. Точно таких же как "картузники" в Питере. И хоть ты в этом мире не только поэт, но и "царь", получи ещё одну (каки в предыдущем стихотворении — "На чердаке")издевательскую пародию на свой оставленный храм, описанный им в итоговом стихотворении Тома I:
"Вот он — ряд гробовых ступеней.
И меж нас — никого. Мы вдвоем.
Спи ты, нежная спутница дней,
Залитых небывалым лучом.
Ты покоишься в белом гробу.
Ты с улыбкой зовешь: не буди.
Золотистые пряди на лбу.
Золотой образок на груди.
Я отпраздновал светлую смерть,
Прикоснувшись к руке восковой.
Остальное — бездонная твердь
Схоронила во мгле голубой.
Спи — твой отдых никто не прервет.
Мы — окрай неизвестных дорог.
Всю ненастную ночь напролет
Здесь горит осиянный чертог.
18 июня 1904. С. Шахматово"
"...я увидел там Александра Александровича и меня удивило, как понуро и мрачно он стоит возле восковой полулежащей царицы..."
Не пришел на свидание
Поздним вечером ждала
У кисейного окна
Вплоть до раннего утра.
Нету милого - ушла.
Нету милого - одна.
Даль мутна, светла, сыра.
Занавесила окно,
Засветила огонек,
Наклонилась над столом...
Загляни еще в окно!
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
