Зверь лютый. Книга 6. Шантаж

* * *

Здесь пробок нет. Двор посадника — не частное владение, а средоточие местной власти. Дополняется помещениями для хранения собранного мыта, архивов, тюрьмой, казармой и прочим. И, как и положено административному центру, обеспечивается охраной и режимом допуска посторонних на эту территорию. Что я и наблюдал.

Если для контроля подходов к городу достаточно наблюдателя на башенке крепости, то для обеспечения порядка у проходной посадникова двора ставят стражников-мордоворотов. Которые меня туда сегодня не пустили и впредь не пустят: нечего незнакомому, не местному мальчишке по казённому двору шастать. А то шкоду какую учинит. Или попрошайничать будет. А может он со злодеями вместе? Которые нашего посадника-милостивица извести хотят.

Глава 120

* * *

Вторая проблема из той же серии: "доступ к телу ограничен". Только носит ещё более общий характер.

Здешнее общество организовано наподобие команды космического корабля: человек может испытывать иллюзию изоляции, приватности, только за шторкой санузла. Люди не бывают одни. Они постоянно находятся в поле зрения соседей, родственников, прохожих.

Исключения единичны. Святые отшельники в местах пустынных, монахи, ушедшие в затвор, и закрывшие за собой вход в пещеры. Некоторые охотники в лесу. Не все: загонная охота, охота "вытаптыванием", охота на крупного зверя — занятия коллективные. Часто просто массовые.

В населённом месте... Община. Не только всеобъемлющая, но и непрерывная, 24 часа в сутки без выходных.

Ещё более жёстко это правило действует для "вятших".

Служанка в богатом доме ещё может убежать в чулан и там наплакаться в волюшку, боярыня даже плачет под присмотром и прислухом людей своих. Аристократ никогда не остаётся один. "Д'Артаньян и три мушкетёра" — похождения не четырёх человек, а восьми. Пожалуй, только в постели у Констанции пылкий гасконец был один. В смысле: с дамой, но без Планше. И то — слуга знал где, с кем и чем занимается его господин.

Паркинсон, рассуждая о психологии семейной жизни, предполагает, что постоянная возможность сорвать своё дурное настроение на слугах, избавляла аристократических супругов от необходимости устраивать скандалы между собой. Вероятно, это способствовало и формированию норм аристократического поведения: постоянно пребывая в свете софитов общественного внимания, играя главную роль в бесконечной ежедневной пьесе "Будни N-ской усадьбы", аристократ должен был вести себя соответственно.

Из чего очевиден вывод: только тоталитарное общество, непрерывно подглядывающее и подслушивающее за всеми своими гражданами, способно воспитать истинных джентльменов.

* * *

Мне, в нынешней роли шантажиста-спасателя, эти предковые заморочки как серпом... Во двор меня не пустят. Городская стража. Если и пустят, то не во внутренние, семейные покои. Там — слуги хозяина-посадника. Но если и туда попаду, то переговорить с посадницей с глазу на глаз не получится. Вокруг неё постоянно слуги и служанки.

Нет, потом-то она может их отослать. Но как начать процесс? Был бы телефон — звякнул, мявкнул бы даме прямо в ухо. Вполне... "келейно".

До Александра Белла с его "говорящим телеграфом" восемь веков...

Я не могу начать её шантажировать, не сообщив ей на ушко пару слов о моих "подлых замыслах". И не могу убедить её отослать "лишние уши", пока не начну рассказывать про свои "подлости". Замкнутый круг. У попаданцев как-то эта ситуация поэтапно не проработана.

Мда... Будем разминировать минное поле по мере продвижения по минам.

Сия забота: как на "Святой Руси" к человеку тайно подойти да под рукой переговорить, была и осталася для меня и людей моих заботой важною. Тонкое это дело — первые слова сказать. Где, как, при ком. Как услышавший ответит? Сразу, не подумавши, по сторонам не глядючи... Многие хитрости и уловки довелось мне для сего придумать и людям своим в науку отдать. Вот и эта метода не единожды применена была.

— Спирька, ты же сейчас обратно побежишь? На посадников двор? Возьми меня с собой.

— Ты чего?! Посаднику в поруб проситься собрался?! Так ты ему не надобен — ты ж малолетка. Ну, даст кнута для острастки да прогонит.

— Мне посадник без надобности. Только одного во двор меня не пустят. А с тобой — пройду. От посадника — тайно.

— Сдурел! Погубить меня хочешь? Или Акима силой отбить собрался?! Мордофиля фофаньская!

Ты смотри как заговорил!

"Мордофиля" означает дурака чванливого, а "фофань" — просто дурака. Придётся успокаивать. Сильно испуганного — ещё большим испугом.

— Спирька, ты жить ещё хочешь? Или уже надоело? Мертвеца моего ходячего звать? Чтобы мертвеца лежачего сделать.

Спиридон с ужасом смотрел на меня. Он медленно елозил ножками, пытаясь отодвинуться, вжаться в стенку. Хороший у него... козлятник. Крепкий. Ни с разбегу, ни давлением — наружные стенки не валятся.

— Не надо писаться, дядя. Ты меня на двор проведёшь и по своим делам пойдёшь. Я там посаднице пару слов на ушко шепну и тихонько уйду. Никто и не вспомнит. Тебе никакого риска.

— Идиот! Там же управитель ваш, Доман! И других мужиков ваших — когда их в круг вытащат, а ты им на глаза попадёшься... А ну как кто опознает? Тебе-то плетей да в поруб, а с меня спрос: коли привёл — почему не сказал?

Судьба попаданца — хуже стипль-чеза. Отнюдь не "гладкие скачки". Вот, на ровном месте возникает совершенно идиотская для нормального человека задача: подойти к незнакомой женщине, сказать ей приватно что-нибудь умное и убраться.

* * *

Какая куча страстных и увлекательных историй на ту же тему — подойти к женщине. Про воспылавших страстью идиотов. Хотя бы просто обратить на себя внимание, перекинуться парой незначащих слов. "Только шепнуть ей — люблю. И умереть".

"Ковбой Джо собрался приударить за Мэри. Но чем же привлечь её внимание?

— А покрашу-ка свою лошадь в зелёный цвет. Приеду на ранчо, Мэри выглянет из окошка и скажет: Какая у тебя зелёная лошадь! А я ей: Мэри! Лошадь — фигня. Будь моей!

Покрасил, приехал, Мэри высунулась из окошка:

— О! Джо! Я вся горю! Я так хочу стать твоей!

— Да ты-то — фигня. Ты лучше посмотри — какая у меня зелёная лошадь!".

Сколько проявлено выдумки, героизма. А сколько денег плачено всяким слугам и служанкам... Море разливанное. А вот наоборот... Когда нужно шепнуть: "не люблю"... Придётся и здесь быть первопроходцем.

* * *

Спиридон, тяжко охая и постанывая, отряхивая прилипшую на одежду дрянь, пытался занять вертикальное положение. А я смотрел в никуда, пытаясь представить себе непротиворечивую картинку своего "отхода-подхода" к требуемому приёмнику информации.

Не красить же, в самом деле, отсутствующего коня в зелёный цвет.

Я-то думаю, что смотрю "в никуда", а реально я смотрю сквозь щель над просевшей дверью этого козлятника. В щели виден двор, по двору идёт давешняя девка с полным передником мусорной травы.

— Спиридон, это твоя девка по двору гуляет?

Спиридон чуть не заплакал. Стеная и охая, он неловко пытался подняться на ноги, держась за гнилые палки этого заведения.

— О, господи! Дитё бессмысленное! Сопля похотливая! С кем я связался! Тут чуть что — поруб, кнут, голову оторвут! А ты про девку!

— А ну-ка, покличь её. Быстро. Пока она мусор не выбросила.

Девка, явившаяся в хлев по призыву, довольно испуганно разглядывала грязного, в пятнах от козьего помёта и в древесной трухе, Спиридона, и, зашедшего в хлев по моей команде, Сухана. Хлев довольно низкий и мужикам приходилось наклонять головы.

Разговаривать с селянкой... я уже об это столько раз бился больно. Но сдуру повторил, ткнув пальцем в собранную ей траву:

— Это что?

— Где?

Спокойно, Ванюша. Тут надо поторапливаться, а, значит, проще подумать самому, чем добиваться ответа.

Если она эти лопухи выбрасывает, значит это сорняки. Гениально.

— Сними передник.

— Чегой-то?

Только когда Спирька, по моей просьбе, на неё рявкнул, она, предварительно заплакав, просто так, на всякий случай, развязала передник и положила его на землю. Спиридон и не вздумал её успокаивать, а занялся расширением собственного кругозора в части ботаники:

— На что оно тебе? Это ж щавель. Сорная трава.

Именно в этом, 12 в., французы первыми введут в перечень овощных культур щавель. Наши-то предки ещё в середине 17 в. насмехались над голштинцами, поедавшими "зелёную траву", которую все считали сорной. Из 200, примерно, видов щавеля даже и в 21 веке только два не считаются сорняками. Но в медицинских целях используют все. Хотя и по-разному.

— Ты, Спиридон, муж грамотный, во многих делах сведущий. Ты, поди, и Авицену читал. Помнишь, что он об этом сорняке пишет?

— Кого? Авицену? Я-то... ну... не, так-то оно понятно... хотя с другой стороны... и чего?

Нет, Спиридон горазд пугаться, но не дурак. Ещё и распрямиться не может, а уже вон как цепко смотрит. А испугался он потому, что лучше меня представляет возможные последствия.

Поскольку я — дурак-попаданец и вероятных бедствий в здешнем мире даже и вообразить толком не могу, то и остаётся мне только безграничная храбрость и запредельное самодурство. Проявляем.

— Вели ей раздеться. Догола.

Спиридон, редкий случай в этом народе, обладает реальной реакцией. Он уловил, что я не просто "похотью обуян", а имею какой-то план, включающий каким-то боком Авицену. Поэтому не стал вопить о сексуально озабоченных лысых недорослях, а просто оттранслировал мою команду объекту.

Девка снова завыла, попыталась сбежать, была поймана за косу. И достаточно эффективно доведена до полного обнажения. А чего ж не эффективно, когда всё снимается в два маха: один — косынка, другой — рубаха. Даже как-то неинтересно. Хотя с другой стороны... Но не сейчас.

Во избежание возможных помех своим планам, велел связать её и вставить в рот кляп. Тут от коз какой-то кусок мешковины завалялся.

Я как-то отвлёкся, перебирая собранные сорняки, как вдруг услышал сопение Спиридона. Он прижал девку в углу и старательно ощупывал её груди, ляжки, ягодицы.

Какая стремительная регенерация у наших предков! Я-то думал: он до вечера в раскорячку ходить будет. А он — уже. Или он впрок впечатления запасает? Просто, чтобы было, что приятного вспомнить на досуге?

— Спиридон, у нас больше заняться нечем?

— Чего? А... Как-то я пропустил... Тут всё дела-заботы... По службе княжеской... И не заметил, что девка-то выросла. Чевой-то у неё наросло, мясцо уже на костях появилось... Надо пристроить куда, а то начнёт в подоле таскать. Корми потом выблядков.

— Да отцепись ты от неё! Иди в дом, переоденься, возьми чего надо, и выходи. Давай, быстро.

Спирька, тяжко вздохнув, покинул этот "дом козлов", а я быстренько скинул рубаху, скинул сапоги. И одел на себя девкину рубаху. Мда, девочка-то пропотела. Но запах — приятный. Привкусов болезней не ощущаю. Запах нормального здорового молодого женского тела. А вот со штанами... Можно закатать под колено. Но рубаха у девки довольно тонкая. Опояска и всё, что на ней навешено — будет выпирать и просвечивать.

Главное: ножик видно со стороны. А без ножика — зачем опояска? А без опояски — штаны спадают. А без штанов... как-то мне неуютно. Как голый. Опять же: поддувает.

* * *

Это у тебя, Ваня, от третьего тысячелетия. Все великие люди древности ходили без штанов. Древнегреческие герои выходили в бой в шлеме и в гульфике. Их так потом на вазах и тарелках изображали. В совершенно неприлично-воинственном виде. Не ахейцы, а такая, извините за выражение, порно-армия. Но — чисто мужского состава. Женщины изображались одетыми. Хотя и весьма воздушно.

Аристотелю, Платону, Сократу — поддувало. Но не мешало.

Надо чётко понимать: в основе всей западной цивилизации лежит древнегреческая философия. В основе этой философии — свободно продуваемая голая задница. Вот на Востоке такой вентиляции не было. Поэтому там мистицизм, фатализм и мракобесие. Без всякой логики. А у греков — логика.

Как у Жванецкого:

"Ровно в двенадцать пищу приму, ровно в четыре на минуту выйду".

Связь — прямая, логичная, общедоступно наблюдаемая. Хоть у Аристотеля, хоть у Платона.

Здесь, в "Святой Руси", трёх-четвертной древне-греко-философизм: половина населения ходит без штанов — женского рода. Из оставшихся — тоже половина, потому что дети и юношество. Штаны — признак совершеннолетия и дорогое удовольствие. Швов там больше, чем на рубахе. Так что — только по праздникам или в холодное время года. "Бесштанное детство" — широко распространённое обще-наше-народное явление аж до после Великой Октябрьской.

* * *

Теперь сверху всё это платочками и прикрыть. И моей банданой, и девкиной косынкой. А иначе в рубашке-голошейке у меня вид... Эх, жаль зеркальца нет! Хоть бы посмотреть: как-то оно получилось... А вот сейчас и узнаем: Спиридон с крыльца бежит. И мне пора.

Передничек — подхватил, Сухану — указал, вперёд побежал.

— Тебе чего? Этот-то, плешак бешеный, отпустил, что ли? Ой!

— Вот, Спирька, не придётся тебе на посадников двор, на почестный суд, ублюдка рябиновского вести. Только девка твоя за тобой следом бежит, траву для посадницы несёт.

— К-каку траву?

— Каку-каку... Авиценову.

Спиридон ошарашено разглядывал мой маскарад, но сорвать аплодисменты публики не являлись моей целью. Мы выскочили из двора и побежали вверх по улице. Впереди — мятельник в развевающейся чёрной мантии и со здоровенной чёрной книгой под мышкой. Следом — я, в девкином наряде, с полным передником сорной травы в руках.

"Побежали" — громко сказано. Как же плохо ходить босиком! Особенно — в местах человеческого обитания. Не зря та "маруся" на берегу "мыла белые ножки". А то они совсем не белые получаются. И камушки какие-то попадаются. У этих туземок вместо ступней должны быть сантиметровой толщины копыта. Ой! Блин, только бы занозу не поймать!

* * *

О'Генри описывает одного американского консула, который сбежал от несчастной любви в какую-то банановую республику. Через некоторое время предмет его возвышенной страсти является в тот же городок. Естественно, вместе с отцом. Ибо в те давние времена юной особе, даже и американского гражданства, отправляться одной в такую даль без присмотра, было неприлично. Хиппи и секс-туризма ещё не было.