Зверь лютый. Книга 6. Шантаж

Я просидел ещё с час возле покойницы, потом потопал к знакомому подворью. Там было тихо, но, по моему ощущению — уже пора вставать. "Вставай немытая Россия" — пришло время умываться.

Стоило мне стукнуть кулаком в ворота, как там залаяла собака, гавканье подхватили псы в соседних дворах, и через несколько минут уже весь посад был оповещён о моём прибытии. Мда... А я хотел тихонько... "Тайна" на Руси понятие редко наблюдаемое и недолго живущее. Не зря сказано: "В России всё — секрет, и ничего — не тайна".

Где-то во дворах уже ругали разоравшихся собак в голос, когда в щель ворот всунулась заспанная морда хозяина нашего недавнего постоя.

— Ты! Чего колотишь! Вот я счас...

Наконец, он разлепил веки и "разул очи".

— Во. Забыли чего?

— Ага.

Я чуть оттолкнул его с дороги и ввинтился в приоткрытые ворота.

— Стража есть?

— Какая? А... Не... Они-то сразу после вас... А вас уже и след... Покрутились да пошли. А ты-то чего вернулся?

— Живо коня запрягай. Быстро, бегом. И с телегой — вон туда. Ряднину какую прихвати. Давай, дядя.

— Какой я те дядя! Ты, бл..., своими командуй! Мелочь гонористая. Батю твово вчера калёным железом жгли. Ты, твою..., смотри, как бы и тя самого на кобыле не разложили.

— Возле твоего двора, на лугу, посадница мёртвая лежит. Дошло? Коня быстро. А то меня — на кобылу, а тебя-то на дыбу. С клещами.

Мужик лупал глазьями спросонок, издавал мычательные звуки, но под моим подталкиванием двинулся в сторону конюшни.

Как же плохо быть бестолковым! Я коня и сам могу запрячь. Но медленно и неправильно. Впрочем, мои попытки вмешаться в процесс одевания упряжи на лошадь разбудили-таки селянина.

С криком:

— Ты чего делаешь?! Ты ж скотину угробишь!

Он оттолкнул меня в сторону и стал шевелиться самостоятельно.

Очевидная вещь, которую в старых книгах, как правило, опускают за очевидностью, а в новых — за незнанием. Конь — не авто.

"Ах, ах! Да мы и так знаем!". Впору менять ветхозаветное: "видят, но не разумеют" на современное: "знают, но не понимают". С автомобилем всё быстро: дверкой хлопнул, ключ повернул, ремень пристегнул, передачу воткнул. Поехали. Десять секунд.

С конём не так. Недоуздок, завести в оглобли, хомут, дуга, узда, постромки, гужи... четверть часа при нормальном темпе и спокойном коне. Какой может быть "спокойный конь", когда у хозяина руки трясутся? Когда он на выскочившую из соседнего хлева хозяйку свою так рявкнул, что та и села. А кобылка попыталась нас послать. Когда лошадь кого-то куда-то посылает, то делает это задними копытами... Хорошо — не попала.

Ладно, запряглись, начали выезжать. Напрямую не съехать. Давай вокруг, через весь посад к съезду на луг. Из-за заборов люди выглядывают.

— А куда это ты с утра собрался? А что это с тобой за мальчонка? Не из тех ли злодеев, которых вчера посадникова стража искала?

Выкатились, чуть на косогоре не навернулись, подъехали к месту, где труп лежит. Вокруг уже с десяток мальчишек от шести до двенадцати. С удочками: на утреннюю зорьку собрались. Стоят толпой, разглядывают.

— Во, глянь, баба голая лежит. Напилась, поди, да и завалилась.

— А чего голая? Не токмо напилась, а ещё и нае...лась?

— А баба-то не из подзаборных-то, сапожки-то, глянь, богатенькие.

— А ну брысь отсюдова! Неча на непотребство гляделки вылупливать!

Мужик начал махать кнутом для острастки. Потом пригляделся, заскулил и начал разворачивать коня:

— не... мя не... тута не... не видал, не слыхал... и возле не стоял...

Слов не понимает, всякие: "ты же уже здесь, тебя все уже видели, убежишь — хуже будет..." — не воспринимает. Только когда дрючком своим перетянул по спине, да с телеги на землю сшиб — как-то остановился. Скулит и пытается коня увести. Я заклинил колесо телеги своим дрючком. Мужик подёргал кобылу, видит — телега не двигается. Раза с десятого дошло: что-то мешает.

Ползает вокруг телеги на карачках и скулит. Про убитую посадницу, про телегу, про кобылу. А более всего — про себя, бедного, несчастного, ни в чём неповинного... Даже пару пощёчин по лицу перенёс, как "так и надо". Хоть ползать перестал. Сидит у колеса и причитает.

— Берём мёртвую, кладём на телегу, привязываем, рядниной накрываем. Везём к посаднику на двор.

После последней моей фразы — снова нытьё и попытки сбежать. Но — только вместе с телегой. Мужик коня никогда не бросит. Кобыла запряжена в телегу, телеге в колесо вбит мой дрючок. Дядя подёргался, сунулся, было выдернуть мою палку. И передумал. Я уже и ножик вытянул, но, похоже, вид подходивших к нам соседей, подействовал: бегать поздно, народ уже пришёл. И отнюдь — не безмолвствует.

— Это чего? Бабёнка пьяная гулящая? А хто така? Почему не знаю?

Я и оглянуться не успел, как один из подошедших соседей сдёрнул с головы мёртвой посадницы платок.

— Уй ё! Дык у ей же голова пробита. Твою мать! Дык она ж мёртвая! Гля! Холодная уже. Ты чё, соседушка, шалаву каку до смерти запинал?

— Какая шалава! Ты на цацки глянь! На крест на шее, на перстни, на браслет! На сапоги её глянь! Лицо не знакомо?

— Дык в кровищи. И опухло. Ё! Уййё-ёклм! Дык это ж... ни хрена себе! Ты чё, сосед, с самой посадницей слюбился? Об двух головах, что ли?

Посадский держится за голову и воет. Туда-сюда качается, как раввин перед "Стеной плача". Только направление перпендикулярно еврейскому — из стороны в стороны. Один из подошедших — голова? десятник? староста посадский? — начинает командовать.

— Бабу — на телегу. Чего на покойнице — не трогать. Хто нашёл? Ты?

— Не! Не я! Во! Вот малёк этот! Он со вчерашними был. За которыми стража-то приходила. Он! Вот точно — он вор! Вязать его!

— Осади соседушка. Маловат он, чтобы таку здоровую бабу окучить. Баба-то голая, платья нигде не видать. А что есть — целое, не рваное. Слышь, малой. Сказывай как дело было.

А чего тут говорить? Только правду:

— Я — Акима Яновича Рябины сын. Иваном звать. Вчера, как услыхали, что батюшку моего в поруб посадили по поклёпу, аки злодея злодейского, испугались все. Суда неправедного. В лодку попрыгали да утекли. А мне батюшку родненького в беде бросать... не по чести. Вернулся. Надо бы разузнать — как тут дела-то. А я только одного из здешних и знаю, вот, хозяина, у которого мы на постой стали. Пошёл к его двору. А тут... Вот.

— Ясно. Так, не нашего ума дело. Пошли-ка на посадников двор. И забота его, и баба его. Ты, малёк, с нами. Побежишь...

— Да я что — не понимаю! Да я же сам туда и шёл, у меня ж там родный батюшка Аким Янович...

— Ну-ка, телегу заворачивай. Двинулись.

Нуте-с, Иван Юрьевич, подведём предварительные итоги.

Вы — полный идиот. "В России ничего не тайна...". А ты, как дитё малое... Начитался детективов, насмотрелся сериалов...

Дурень дураковский! Это ж Русь! Все теории заговоров в этом народе можете засунуть в... перечень ложных теорий. О каких заговорах и тайных обществах может идти речь в этой стране?! В двадцатых годах 19 века петербургские острословы очень смеялись над указом Александра Первого Благословенного, согласно которому Государь Император распустил тайные общества.

"Что ж это за такие "Тайные общества" которые указом властей могут быть упразднены подобно отделениям губернского управления?".

Я задумал шантажировать посадника его изменщицей-женой. Для усиления первого визуального впечатления предполагаемого объекта шантажа, велел покойнице и косы расплести, и пятен в подходящих местах порасставить, и платье снять и убрать.

Вот, дескать: "жена твоя неверная, господин посадник, с другим игралась-миловалась. Да не просто так, в уголочке под кусточком, а бесстыдно бегала голая по лугу. Позор и полное для тебя бесчестие. И даже наказать её ты не можешь, поскольку она уже того... Запнулась, о камень головой стукнулась да и убилась. А полюбовник еёный, испугался да сбежал. Видишь, какие она дела постыдные делала. Не хочешь, чтобы я про такое рассказал — отпусти Акима".

И так ручкой выразительно — на обнажённое тело. Типа: "Смотри, вот про это — все узнать могут".

Тут и так все уже знают. Из посада мы выбрались с толпой человек в тридцать. Большая часть, естественно, мальчишки. Но это ещё хуже: они же впереди бегут, гомонят, оповещают.

Солнце ещё не взошло, ворота в крепостицу закрыты. Перед воротами — пяток возов, десяток людей. Такой хай поднялся... Всяк норовит ряднину откинуть, да на голую госпожу посадницу полюбоваться. Многие — и потрогать. Коли за это плетей не дадут, как вчера было бы, пока она живая была.

Как до посадникова двора доехали — толпа уже человек в сто.

"Того, кто не ушёл по-английски, могут послать по-русски".

Я, честно говоря, ещё до города прикидывать начал: а не сбежать ли? Фиг там: смерды, они, конечно, пейзане. Но меня "пасут". И — плотненько. Если бы забег на длинную дистанцию — я бы ещё попробовал. А на короткой... Молодые здоровые парни на полста шагов догонят и завалят. И тогда будет совсем плохо.

Потому — иду себе добровольно. Не англичаннию. На явную и мучительную казнь. Как Иисус на Голгофу. На кой черт он сам на себе крест свой тащил? Чтобы палачи по жаре не притомились? Всё равно же помирать...

Стражники у посадниковых ворот сперва по уставу:

— Кто такие? Куда прёшь? Осади назад! Бунтовать вздумали?!

Тут кто-то из доброхотов ряднинку с покойницы сдёрнул. И вкратце объяснил наблюдаемое явление.

— О! У! Ё! Заводи во двор!

Телегу во двор завели, прямо к крыльцу подогнали. Отсечь или разогнать зевак... Выучка здешней стражи... Ну конечно: они мёртвых голых посадниц каждое воскресенья возами возят.

Ворота — на распашку, в них ещё народ забегает. Стражники воротные с места не сошли, но не туда — наружу, а сюда — во двор смотрят.

Ванька! Сейчас совсем плохо будет. Сейчас уже не Акима мучить будут, а тебя самого до смерти забивать. Толпой. Как разгорячённая толпа в несколько сот рыл по одинокому оппоненту прокатывается... При правильно организованно целеуказании...

Дурак! Куда ж ты полез!

Да не лез я! Я ж не по своей воле во всё это! Я же не хотел, меня же вляпнуло! Во всё это, в "Святую Русь" эту!

А и хрен с вами! Гулять так гулять!

Пока посадника нет — гуляем. "А как власть придёт — помирать будем".

"Пастухи" мои — у меня за спиной, назад, влево-вправо — не дёрнуться. Перед носом — телега. Сдёргиваем ряднинку, вспрыгиваем на телегу. К людям — лицом, шапку — долой, ручку в ворот рубахи. И — в голос. По-зазывальному.

— Эй вы, люди добрые! Люди добрые, православные! Вот глядите вы на сиё безобразие, на тело мёртвое. Тело мёртвое, тело голое. Да и пребываете вы в сомнении. В размышлении да смущении. Что покойница сия — посадница, то по лицу да по убранству видимо...

— Кака така посадница? Ты чё? Тама... да ну... брехня... (часть присутствующих не вполне информированы. "Слышал звон, да не знает где он" — наше общенародное состояние. "Звоним")

— А посадница у вас, люди добрые, одна-одинёшенька. Она посаднику Елнинскому — жена верная, жена венчанная. Вот она тут лежит, свежее-преставленная. А у кого слову моему веры нет, у кого каки сомнения — подходи сюда, полюбопытствуй. (В толпе происходят активные перемещения. Посадских, которые до сих пор плотно стояли вокруг телеги, отодвигают городские. Куча междометий и возгласов крайнего удивления от опознания).

— И всё-то вам, люди добрые, сведомо, и все смыслы-то вами поняты. И что баба-то — мертвым-мертва. Голова-то у неё — пробитая. Головушкой-то она на бел-горюч камне лежала-то. А и платья-то на ней никакого нетути. Не разбойнички-то её наряд рвали-то, не звери лесные дикие. Заблудила она, видать, закурвилася. Вон посадские говорят: нагишом-то она по лугу ночью бегала, с полюбовничком-то она развратничала. А вот чего вы, люди добрые, не знаете, про что ещё не ведаете, так про то, чего она на лужок пошла, что то за лебедь сизокрылый, с кем миловалась.

— С кем... хто... а ну скажи... а ты откуда... брехня... а ты мальцу рот не затыкай: сбрешет — выпорем... сами решим... говори малой...

— Там на лугу, возле покойницы, грамотка валялась. Вот она.

— О... у... ё... где... покажь... да не дави ты... чего в ней-то... а кому... малец-то чей... да што там — есть хто грамотный... дьячка куда дели...

Я уже вытащил из-за пазухи берестяную грамоту. Абсолютная правда: я её на лугу возле покойницы подобрал. После того, как с неё платье стащили. Не разбойники, не звери — мои люди.

Итак, план "В" с шантажом посадника тоже провалился. Скрытно доставить тело упокойницы потенциальному потребителю секретной информации и такового же, но натюрморта — не удалось. Двор набит людьми. Человек 300.

Факеншит! Как же я попал! И чем дальше — тем глубже. Попадизм нарастает, и остаётся только накручивать одну гадость на другую. Надеяться на лучшее и бежать быстрее. Не быстрее ветра — быстрее света. Тогда, может, и не поймают. Потому что не увидят.

"Больше газа — меньше ям" — русская водительская мудрость.

По газам, Ванюша. Переходим к плану "Г". План... вполне "Г". Но другого у меня нет.

Прямое и публичное оскорбление посадника создаёт между нами "личные неприязненные отношения". Что ставит под сомнение законность любых его действий против меня. В третьем тысячелетии — основание для отвода судьи. Здесь... Фигня, конечно. Но мне и так должны голову оторвать.

Так что — одна из двух очень слабых надежд.

Вторая: раскачать толпу. "Вздымающаяся волна народного гнева...". И, под шумок, вытащить Акима. Бред утопающего в собственном дерьме. "Утопающий хватается за соломинку". А за что хвататься утопающему в "Басманном правосудии"? За Страсбургский суд? Страсбург тут есть. Только пользы от него на "Святой Руси"... как в "Демократической России".

Так что, всё сам. Зачитываем грамотку. В голос, с выражением.

И я погнал, почти не заглядывая в текст. А зачем? Мы ж её с Кудряшком не так давно придумывали, не забылось ещё.

— "От зайчика лисичке".

— Чего? Да ну... про зверьё какое-то... не, то — про мыто: три гривны оставят, а лисицу не надо... ты где видал, чтобы зайцы грамотки писали?... В стране Ефиопии такие зайцы, грят, есть... А лисицы?... Да помолчите вы — не слыхать! Чти дальше, малой.

Глава 123

Дальше пошёл "древнеегипетский" вариант Кудряшкова послания. Судя по рёготу мужиков и возмущённым взвизгиваниям женщин, Кудряшок обильно использовал здешнюю ненормативную лексику. Я пока разницы не вижу: для меня всё это — древнерусская письменность. Но народ дружно ржёт, краснеет, некоторые уши зажимают. Но не сильно: интересно же что там дальше. Детей в толпе пытаются выгнать со двора, они визжат, уворачиваются и протискиваются поближе. Кое-какие пассажи просят повторить: не расслышали. Выберусь живым — придётся над своей дикцией поработать. Мало быть умным, надо ещё быть "умно слышным".

Сначала всё шло хорошо — толпа разогревалась. Смех и комментарии нарастали в мощности и частоте. Иногда приходилось останавливаться, чтобы особо тугоухим повторили, а особо тугодумным разъяснили. Разъяснения, судя по откровенному хохоту мужчин и сдавленному смеху женщин, были даже покруче нашего оригинала.