Зверь лютый. Книга 6. Шантаж

Ножики на "Святой Руси" носят все свободные взрослые мужчины. Понятно, что против жердины — ножиком много не навоюешь... Но пары мгновений паузы было достаточно, чтобы драпанувшие гридни развернулись. Рядом с нами, с обнажёнными мечами навстречу гражданским.

Пауза затянулась, и я сделал что вспомнил: вытащил из-за пазухи свистульку и демонстративно дунул два раза. Вопросительные взгляды вызвали моё громкое и радостное объяснение:

— Счас подмога подойдёт. Добрые вои. Много. Всяких воров да бунтовщиков посекут в капусту.

Не думаю, что мой оптимистический голосок был услышан во дворе. Но на тот десяток шагов, где лицом к лицу сошлись княжии и местные, где вот-вот "нас убивать будут" — прозвучало.

Народ русский выражался традиционно-многообещающе: мы вас ещё поймаем... мы до вас ещё доберёмся... я те хрип-то ещё перерву... ты мне за крамолу ответишь... я те раком поставлю... ну это ещё поглядим кто кого...

Никогда не слышал столько сексуальных обещаний, как в групповых ссорах между мужчинами. У нас что не говорун, то Казанова. "Эти бы слова да богу в уши" — вся бы Русь в раскорячку ходила.

Похоже, что в здешнем милом городке ожидается мощный приступ однополой любви. Поскольку с обеих сторон — мужики. Но вот прямо сейчас "момент страсти нежной" — откладывается.

Горожане ругались, плевались, кидали в сердцах на землю свои дубины, временами били друг другу морды. Но, в целом вытягивались со двора.

— Господи! Только б не запалили! Только б не запалили! Если красного петуха пустят — все погорим!

Шёпот бледного Спиридона напомнил, что за каждой победой следуют произошедшие от неё проблемы. Честное слово: убили бы насмерть — проще жить было бы.

К этому моменту на крыльце собралось человек сорок. Мужчины и юношество. Гридни, отроки, слуги, холопы. Самый толстый из мужиков, оказавшийся местным старшим десятником, очень по-французски, из-за разбитого носа, начал командовать. Спирька вмешательством нижестоящего чрезвычайно возмутился, указал, обозначил, напомнил и уведомил. О том, что он теперь самый главный в этом... "козлятнике".

Новость была воспринято с лёгким ропотом. Но деваться некуда и служивые пошли служить: вынимать из посадниковых погребов и сараев "заблудившихся" там земских.

По сравнению с набегом "пауков" на Рябиновку могу сказать, исходя уже из собственного имеющегося опыта: Яков отрабатывал чётче. Что не удивительно: в Рябиновке у каждого был личный интерес, а здесь — государственный.

* * *

Как известно, эффективность каждого рубля, вложенного государством, в четыре раза меньше, чем вложение рубля частного. Это и есть количественная оценка качества работы государственных человеков. На "Святой Руси" — княжих.

* * *

Спиридон убежал куда-то с криком:

— Пожгут же всё, ироды! Все труды, все записи — дымом пойдут!

Чувствуется государственный человек: забота о сохранении налоговых деклараций, допросных архивов и донесений осведомителей — в первую очередь. Даже о посадниковом серебре и прочем майне не взволновался.

Самого посадника трое слуг тянули под руки к терему. Ноги его волочились по земле и периодически цеплялись за пустые ножны меча. Спереди хорошо видна была разбитая в кровь голова. Понятно, что русский чиновник к нашему народу без бронежилета не выйдет. У посадника, похоже, под кафтаном были кольчуга. Но надеть шлем, собираясь на встречу с мирным населением... стилистически неправильно. Он же не на битву собирался.

Когда его потащили по лестнице вверх в хоромы, я вновь убедился в старой истине: кольчуга от полена не спасает.

Посадник ещё дышал, но по кровавым пузырям, которые вздувались на его губах при каждом выдохе, можно было предположить, что лёгкие у него пробиты. Вероятно, обломками сломанных рёбер.

Несколько слуг вывели из одного из сараев двоих мужичков с вывернутыми за спину руками. Мужички, видимо, решили разжиться сушёной рыбкой. "Видимо" — видно по обилию рыбьей чешуи в волосах и на одежде всех участников скульптурной группы.

Все при деле. Один я сижу тут как просватанный. Заварил кашу — и отдыхаю. Пора, однако, и за работу.

Работа моя началась по свистку. Точнее: со свистка. Я же свистел, а результат не наблюдается. Понятно, что люди мои, и услышав, ещё добежать сюда не могли. А может — и не услышали? Повторяем. А ну-ка свистану-ка! Дали дитятке игрушку-свистелку — буду играться. Набрал воздуха, сколько смог, и свистнул.

Никого волшебства или там, мощи богатырской с ультразвуковым поражающим фактором, в моей свистульке не наблюдается. Но народ взматерился. То есть сначала все во дворе присели. От резкого, неожиданного звука. Посадника даже выронили на середине лестницы. Потом все начали высказываться. А я ме-е-едленно вспомнил, что один свисток означает "аллюр три креста вёслами". В направлении "куда бечь легче".

* * *

Так скомандовал адмирал Корнилов в первом в истории бое паровых судов.

Не в смысле: свистнул, а в смысле: "Уходить теми галсами, на которых представляется возможным развить максимальную скорость".

Именно так: первый бой русского флота в Крымской войне начался с команды "спасайся кто может". Оба российских парусника рванули расходящимися курсами, турки дунули за ними. И два флагмана, два парохода остались одни...

И там, и там стояли одинаковые английские бомбические 10-дюймовые пушки в одинаковом количестве. Но наши работали чётче — долбили турок в задницу. На "Перваз-Бахри" не было кормовых пушек, а на "Владимире" имелось вооружение, позволявшее ему громить противника на всех дистанциях и во всех секторах обстрела. Трёхчасовой бой закончился победой: "Перваз-Бахри" был вынужден спустить флаг. Правда, русские моряки едва не "перестарались": с большим трудом смогли довести свой трофей до Севастополя.

* * *

Я не пароход, хотя и со свистком. И ничья задница мне, в данный момент, не интересна. А вот если мои ребята из Елно разбегутся, то будет плохо. Цепочка логических построений в моей плохо соображающей голове ещё не закончилась, когда я снова надул щёки.

"Снова Ванькин свисток разбудил городок

По подворью толпится народ

Все волнуются, ждут, через десять минут

Здесь опять потасовка пойдёт.

Здесь опять потасовка пойдёт".

Теплоходов здесь нет — музыка не играет. Хоть "стой один на берегу", в смысле: на крылечке, хоть сиди — ничего такого особенного не случается.

Мда... Ну чем ещё заниматься дитяте, как не свистеть в свистульку на поле боя? Наверху лестницы снова уронили посадника. Похоже, до опочивальни донесут только "отбивную в кольчуге".

Бедная кобылка снова выразила своё желание послать. Как лошадь посылает... Не когда её, а когда она... я об этом уже...

Кобыла попала копытами по передку телеги, испугалась грохота и понесла. Когда лошадь несёт... Не её несёт, а она несёт... разбегаются все.

Пара местных, которые злобно озвучивали свою нелюбовь к свисту в моём исполнении, и направлялись ко мне, дабы выразить со всей полнотой чувств... Сменили траекторию движения. Поскольку лошадь не только понесла, но и снесла группу уважаемых товарищей.

А у меня проснулся инстинкт самосохранения. "Побалдел и будя. Надо и честь знать. Пора убираться". Куда? Следом за инстинктом самосохранения включился другой базовый инстинкт. Естественно — саморазмножения.

Но при выходе организма из прострации мой второй базовый инстинкт снова выразился в извращённой форме. В форме чувства долга. В форме этого идиотского "я отвечаю за всё". Хотя бы "за всё моё". За тот "комок каши", который ухватила "лысая обезьяна".

Мораль? — Где тот поруб, из которого надо вынимать Акима?

У правого торца терема я уже был. Когда посаднице щавель носил. Пойдём к левому. Кстати, и в Рябиновке — поруб с той же стороны. Может, есть на "Святой Руси" хоть какие-то стандарты? Хотя бы по размещению "мест заключения" по отношению к "местам проживания"?

"Какая ж песня без баяна?

Какое ж судно без кормы?

Какая Марья без Ивана?

Какой же город без тюрьмы?"

На вопрос о судне я ответ знаю — больничное. А вот насчёт города... Явно не этот. Есть здесь "место предварительного заключения".

Хотя, что вот это — именно поруб, я понял не сразу: очень широкое приземистое бревенчатое строение с двумя пристроенными отдельными избами. Обширные производственные площади.

Так и должно быть: средоточие власти — и народу сажать надо больше, и попытать при случае. По сравнению с Рябиновкой — явно технологически продвинутое заведение. В части сыска и взыска, заключения и наказания. Во, и столб для кнутобития вкопан, и "кобыла" стационарная стоит.

Кроме "кобылы", возле дверей в этот "дом где разбиваются сердца" и "снимаются шкуры", стоял парень чуть старше меня. Виноват: старше этого моего тельца. В отличии от "кобылы" он был установлен не стационарно: постоянно подпрыгивал, отбегал от дверей, чтобы выглянуть за угол терема, который закрывал ему обзор двора.

"Снимать часового" мне не пришлось — он "снялся" сам. И мгновенно испарился. От одного моего наезда:

— Чего стоишь?! Там бьются, а ты тут! Бегом к вирнику — он старший. Бегом!!!

Мда... "Устав церковный" на "Святой Руси" ещё Владимир Святой спрогрессировал. Уголовный — сын его Ярослав Мудрый. А вот "Внутренней службы"... Придётся самому внедрять.

Караульный ушёл с поста без разводящего, без начальника караула... "Бардак всеобъемлющий" — наше это, исконно-посконное.

Хотя не эксклюзивное: немцы дружно отмечали высокий боевой дух испанской "Голубой дивизии" под Ленинградом. И полную неспособность к организации караульной службы.

Уныло бурча себе под нос по всякому поводу, включая храбрых, но бестолковых франкистов, я прошёл пристройку с дыбой и прочими палаческими принадлежностями, и вошёл в основное помещение.

Как это часто бывает после сильных эмоций, типа: "живым убежал от росомахи с железякой", меня трясло и ломало. Ведь и не били же! А всё болит, плечи ломит и в голове странное сочетание тяжести и пустоты. Отходняк. Но эту суку старую, Акима Яновича, я с отсюдова выну!

Вряд ли. Был бы я один — вряд ли бы вытащил Акима из поруба.

У Акима был жар, самостоятельно ходить он не мог. Четверо сидевших в этой же яме Рябиновских мужиков на руках вытащили владетеля.

У деда на кистях рук — здоровенные набалдашники из полотна порванной на полосы рубахи. Мужички радовались, хвастались, лезли целоваться, молотили и щебетали. Будто птички по весне. Радовались освобождению и не понимали, что это ещё не конец. Как минимум — надо ещё со двора целыми уйти.

Я погнал их сообразить носилки и присел над лежащим на земле Акимом. У деда, на припорошённом пылью лице, были видны дорожки от слёз.

— Очень больно?

— Гкрх... Ну ты спросил! Сам попробуй. Десять шагов с разогретой до малинового... А вот хрен им! Акима Рябину железякой не испужать! Мать их... Ты чего прибежал?! Ты ж клялся, что больше меня спасать не будешь! Про долги говорил. Или спужался, что отдавать некому будет? Заимодавец хренов. Жадность давит?

Вот же блин с факеншитом! И чего сказать? Что у меня без него, без этого "пердуна старого", который раскалённого железа не испугался и пытку вынес, ничего не получится? Что без него "смерть курной избе" отодвигается на годы? Соответственно, миллион детей дохнет. Просто два сильно упёртых придурка договориться не смогли. Так он и не поймёт, о чем речь.

Может, про моё желание заполучить боярство? Для чего он мне нужен живым и дееспособным? Как-то это... утилитарно. А сказать, что мне его... жалко... Так он опять обидится. Унижение чести и достоинства.

— Когда я после пруссаков этих, из "Паучьей веси", к тебе пришёл, ты книгу читал. Толстая такая, чёрный переплёт. Потом как-то закрутились.... А я всё спросить хотел: там что, про баб написано?

— Чего?!

— Ну, ты её так увлечённо читал. Она как, с картинками? Дашь посмотреть?

— Ты, бл..., паскудник мелкий!

— Аким! Я не "мелкий паскудник", я — крупный. Ты уж извини, что так получилось. Что тебе за мои дела... с руками-то так.... Прости. Если сможешь... Во, уже и носилки принесли. Сейчас мы потихоньку-полегоньку, в сторону дома.... Аккуратней, ребята, осторожнее. Ничего, Аким Янович, и это переживём. Где наша не пропадала. Пошли мужики.

Глава 124

"Наша" во многих ещё местах не пропадала. Где она вполне может пропасть. Например, посреди посадникова двора.

Процессия из четырёх мужиков с Акимом на носилках, привлекла внимание туземцев. Враждебное внимание. Кучка оружного народа, стоявшая возле телеги с порубленной на куски голой посадницей, двинулась нам навстречу.

— Кто разрешил?! Почему вылезли? Где караульщик? А ну назад!

Передний подскочил к носильщикам и начал толкать их в грудь рукой

— Давай, поворачивай. Ишь, вылезли без спросу. Поворачивай, давай, давай.

Мои селяне, бурча и отругиваясь, начали послушно разворачиваться. Ну уж нет! "Сижу за решёткой в темнице сырой" — этому не бывать! Что я им, орёл шизокрылый?!

"Свои взятки надо брать сразу". — Это кто сказал? — Преферансист. — Ну, Преферансист, вот тебе прикуп и играй свой мизер.

— Стоять! Носилки опустить! Ты кто такой? Ты чего людей моих пихаешь? Ты почему на дороге встал? А ну отойди! Не твоего ума дело...

— Чего?! Ты, сопля, на кого хайло открыл?! Вот я тебя...

Об инстинктах я уж погрустил. Придётся ещё раз.

Взрослый мужчина, "муж добрый", традиционно бьёт подростка, "отрока", открытой ладонью сбоку по голове. Не кулаком, не в корпус, не прямо в лицо. Только вот так. "Оплеуха" называется.

Нормальный подросток после этого движения летит с переворотом в воздухе и, приземлившись, вскакивает на четвереньки и быстренько рассасывается в окружающем пространстве, издавая затихающие скулящие звуки.

Это чётко отработанный ритуал на "Святой Руси". Всем известный, повсеместно распространённый, "с дедов-прадедов". Я в своём детстве, в двадцатом веке, и сам так получал.

Но здесь-то уже не моё детство. Та, первая жизнь, меня кое-чему научила.

"Если бы молодость знала, если бы старость могла".

Моя нынешняя "молодость" кое-чего уже знает. Что оплеуху можно пропустить над головой. И надо всего-то — просто присесть. А ещё можно поймать пролетающий рукав и дёрнуть на себя. Это уже из самбистских игр. И воткнуть в землю перед шагнувшей вперёд, вслед за взмахом руки, правой ногой "оплеуходавца" — свой дрючок. И, не отпуская ни рукав, ни дрючок, двинуться на полшага навстречу, чего никогда при "оплеухе" не делают, уходя с линии движения противника и разворачиваясь к нему спиной. И здоровый дядя, запнувшись на ровном месте, летит носом вперёд. По своей воле, под своей тяжестью, от своего шага.

Так что остаётся только чуть подправить траекторию, пропуская перед собой падающего мужика, оттягивая его руку в сторону. И, падая вслед за ним, приземлится коленом ему на локоть.

Как он взвыл! Сирена. Причём, явно не древнегреческая. Бородатая, басовитая и противноголосая. Голосит противно и матом. Как от этой сирены шарахнулись мужички-носильщики! Все попадали! Все четверо. Кто — за носилки зацепился, кто — друг за друга. Пейзане, одно слово. И я следом. Следом за стражником.