Зверь лютый. Книга 6. Шантаж

Хорошо, что они не знают, что на основе йода обыкновенного очень миленькие взрыватели делаются. Тепловые. Ой... Болтун ты, Ванька. Сейчас и это запретят. А, плевать: где 12 век, а где 21.

Здесь — ещё хуже. Даже нормального перевязочного материала нет. Надолго. Вплоть до очередного "Золотого века" Российской империи, вершины патриотизма и героизма. И дальше.

"Решили корпию щипать" — из "Гусарской баллады". Исконно-посконное женское занятие: щипать полотно на нитки кусочками — нормальной-то ваты нету.

"Героически проливая свою кровь...". Конечно "проливая" — дырку-то заткнуть нечем. Пржевальского в самом конце 19 века так же обслуживали.

* * *

Стук-грюк, в двери влетает запыхавшийся Николай.

— Нету батюшки. Заняты оне. Псалтырь читают. Над посадником. Преставился болезный, обмывают уже. А потом к тысяцкому на двор пойдёт. А потом назад, к посаднице. А в городе, говорят, ещё четверо. То ли уже преставились, то ли — вот-вот. Потом там намолачивать будет.

И чего делать? — Человек без покаяния умереть не может. Точнее: может, но будет сильно грустить об этом все последние минуты своей жизни. И за что такие проблемы славному сотнику смоленских стрелков Акиму Яновичу Рябине? Будто он пьянь какая подзаборная.

Не "за что", а "почему" — по причине его присутствия вблизи Ивашки-попадашки. У которого такие изощрённые схемы всякого чего, что нормальный русский городок остался почти полностью без верхушки, и даже исповедь принять — вдоволь попов не найти.

— Значится так, Аким Янович, попа нет. Или ты ждёшь, когда местный иерей всех остальных об-иереет. У них преимущество по факту прописки: местные они. Попы-то с их пожертвований живут. Либо исповедуешься мирянину. Сухану или мне. Или — ну его нафиг, давай жить и о смерти не думать.

— Не, Ваня, страшно-то к господу грязным идти. Мертвяка твоего не надобно. Отпусти людей. И прими исповедь мою. Сынок.

Гос-споди! Я же слов не знаю! Что нужно говорить после каждого его покаяния? "Прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих"? "Прости, Господи, рабу твоему Акиму грех исповеданный?". "Господь всемилостивейший! Яви милость твою"?

Но с исповедью пришлось погодить.

Опять стук-грюк. Нет, мои люди просто так в двери не проходят. Сносят их вместе с притолокой. Ивашка лекаря привёл.

Мда... Ну, я же сам сказал: "будет мявкать — бей в морду". Сразу видно: лекарь мявкал. Как минимум — дважды.

— Вот — болящий. Лечи.

— Эта... Отпусти ворот! Ну, ты, кому говорю! Ишь, завели манеру — чуть-что за воротник таскать! Плата — две ногаты. Это — "за посмотреть". Ежели возьмусь — цену отдельно скажу. Кто у вас тут главный? Ты, что ли, "к сабле — брюхо"? Серебро вперёд давай.

Лихой нам "гиппократ" попался. Невежественный. В исконном смысле этого слова — "вежества" не знает. Ещё и с запашком. И цену ломит... будто вирник с отроком одвуконь пришли. Не "посадская" цена — боярская. А будет ли толк?

"Не в деньгах счастье, а в их количестве" — международная мудрость.

От себя добавлю: и чтоб была возможность их применить. Так что уточняю: "в их количестве и наличии свободного и обширного рынка товаров и услуг".

— Старший здесь я, пасынок больного, Иваном звать. Николай, выдай лекарю 4 ногаты.

— Чегой-то? Он же только две просит? Ты, боярич, прикормишь нищебродов всяких, стаей слетятся на дармовщинку.

— Николай! Отдай. Я же не за одну — за две жизни плачу.

— А чего, у вас и второй калечный есть? Тогда — "да". Второго посмотреть — ещё две.

— Ты, добрый человек, не понял. Вторая жизнь — твоя. Дед умрёт — мы и тебя рядом обмывать положим. Почти целым. Не калечным.

Лекарь хотел, было, посмеяться над глупой шуткой мальчишки-подростка, но, окинув взглядом аудиторию, не увидел в глазах присутствующих готовности к юмору. Четыре здоровых мужика смотрят... внимательно-выжидательно. Могут выпустить, а могут — и нет.

"И над могилкою твоей

Гори-гори твоя звезда".

Неуверенная улыбка постепенно сошла на нет.

— Дык... Эта... Мне тута... Ну... Так я же снадобьев того! Не взял, значит! Твой-то... ирод-то... за шиворот... хвать да поволок. Чего к чему — не сказал. Мне на двор надоть, у меня тама всё собранное... А тута — вот... И нету ничего.

— Ивашко! Проводи господина лекаря до его дому, помоги ему собраться быстро, и бегом назад. Бить господина лекаря не надо. Потому как ежели этот добрый человек сам бегом бежать не будет, то я нынче же, пока власти не прочухались, двор его сожгу и всех чад с домочадцами вырежу. Что глядишь, дядя? Прозвище у меня такое: "Лютый зверь". Как сказал — так и сделаю. А дед мне нужен живым. Сильно нужен. Зверски. Люто. По прозвищу моему. Бегом!

Лекарь ещё пытался соображать, когда Ивашко уже развернул его за шиворот в сторону ворот и поволок. Через несколько шагов они уже бежали оба.

Бег трусцой — полезен для здоровья. Выживет лекарь — станет здоровее. Я ведь это не для красного словца сказал. Вырежу. Невиновных, непричастных... За всякую леность, глупость, неискусность...

У меня нет ни времени, ни места, чтобы выбирать лучшего лекаря, чтобы уговаривать, сравнивать репутации, финансовые итоги и секретарш в приёмных. Или он сделает хорошо, или сдохнет. Вместе со всеми, кто имел несчастье связать свою судьбу с этим дурнем.

— Николай, Ноготок, пойдите-ка следом, да присмотрите: если семейство лекаря вскорости, после ухода его, со двора побежит, то их сюда развернуть.

* * *

Захват заложников? — Ну, в общем, да. "Мера внеэкономического принуждения", столь распространённого в средневековье.

Хотя почему только в средневековье? — Мой приятель в девяностых так в одной московской уважаемой фирме сейф ставил.

Подчеркну: не ломал, а ставил.

Я тогда не понял:

— А зачем? Тебе же заплатили, официальный договор был.

— Да так, на всякий случай. Чтобы доделал до конца. При любых вариантах.

* * *

Лёгкий смешок заставил меня обернуться.

— Ловок, ой ловок. Верно Яков говорил. Был бы чуть старше — к себе в сотню взял бы. "На шаг вперёд смотреть" — талант важный, не всем свойственный... Эх, где она теперь — моя сотня...

Мои компрессы помогли: жар у Акима несколько спал. Глаза блестят лихорадочно, но не мутнеют.

— Одна беда — молод.

— Ну, Аким Янович, эта-то беда быстро проходит. А вот что многого не понимаю, не умею — правда. Ты бы поучил меня уму-разуму.

— ЧуднО. Всяк юнот завсегда кричит: сам знаю, сам умею, без вас, старых, обойдуся. Сам таким был. А ты... будто горюшка уже нахлебался. Человеков-то — беда учит... Как жизнь по носу щёлкнет, по голове дубиной огреет, под ребро нож всунет... Тогда гордыня-то и умаляется. И душа смирению научается.

Правильно говоришь, Аким. Всё верно. Только это первый круг. От глупости, наглости, гордыни — к смирению, терпению, покорности. Но если человеческая душа крепка, или судьба её бережёт, не ломает в труху, то выносит человека на второй круг. Где гордость, а не гордыня. Где стойкость, а не покорность. Где внимание и равновесие. Где всё... "так забавно".

— О чём задумался, Иване?

— Да так, о разном. А что у нас тут за хозяин? Знакомец твой — он кто?

— Кхе... Ну ты и... ревнив к знаниям! Ладно, слушай. Дело было в те поры, когда князь Волынский Изяслав Мстиславович, по прозванию Изя Блескучий, старший брат нашего светлого князя Ростика Смоленского, поспорил с князем Ростовским, сыном самого многомудрого Мономаха, Юрием Владимировичем, прозываемом людьми Долгоруким. А поспорили они не запросто так, а об стольном граде Киеве, об шапке самого Мономаха да кому на Святой Руси первым быти. И пошла между ними вражда сильная, крамола кованная да война кровавая.

Аким как-то накатано перешёл в былинно-сказочный стиль повествования.

Странно: обычно ему это не свойственно. Наоборот: он и сам выражается коротко и конкретно, "без завитушек", и меня, помнится, за это ругал. Но, видимо, тут такой стиль по такой тематике — общепринят.

* * *

Суть же истории такова.

После "основания Москвы", которое представляло собой карательную операцию "русских людей" против "москвичей" под "дипломатическим прикрытием" типа "встреча на высшем уровне", начался очередной приступ "русской смуты" в форме братоубийственной войны сыновей и внуков Мономаха. В Киеве сидел внук — старший сын старшего сына Мономаха, волынский Изя Блескучий, и шестому сыну Мономаха Гоше Ростовскому, он же — Юрий Долгорукий, предстояло его оттуда вышибить и пристыдить. Ввиду наглого нарушения исконно-посконного "закона русского о наследовании", называемого также "лествицей".

Долгорукий известен в истории множеством трудов своих праведных. И походами, и городов основанием. Но трудоголиком он не был.

Татищев:

"...сей великий князь был роста немалого, толстый, лицом белый, глаза не весьма великие, нос долгий и искривленный, борода малая, великий любитель женщин, сладкой пищи и пития; более о веселиях, нежели об управлении и воинстве прилежал, но все оное состояло во власти и смотрении вельмож его и любимцев.... Сам мало что делал, все больше дети и князи союзные...".

Такой... несколько восточный тип правителя.

"Посмотри: в тени чинары

Пену сладких вин

На узорные шальвары

Сонный льет грузин".

Не чинары, а берёзы, не вино, а бражку, не грузин, а грек.

Гургий-Георгий-Юрий был греком по крови. По матери и по бабушке. Остальное всё правильно. "Где пьют — там и льют" — русская народная мудрость. А ещё — мочат нос. "Длинный и искривлённый" как у Гоши.

Грек по крови и смолянин по месту рождения, русский князь Гоша, проведя значительную часть жизни на Севере, в Залесье, любил Степь. Что не удивительно: его мачеха и первая жена были половчанками. Вообще, половцы постоянно были участниками его походов и паслись при его дворе в Ростове и, позднее, в Суздале. Папаша, Мономах, такую привязанность сыночка к степнякам одобрял. Жену-то ему он сам выбирал. Юрия женили рано: лет в 15. Мономаху тогда "срочно надо" было.

Это настолько "горело", что сам Мономах, буквально через полгода после смерти своей второй жены — гречанки Ефимии играет третью свою свадьбу. Не надо искать в смерти Ефимии каких-то любовных страстей и заговоров. О "матери Гургия" — Юрия Долгорукого, Мономах вспоминает по-хорошему. Но траура не держит: в 54 года берёт за себя двенадцатилетнюю девочку — дочь половецкого хана.

Какие там любовные страсти! Он и не видел её прежде. Чистая политика: идёт "гонка вооружений" — у кого из русских князей больше родственников в Степи, тот и будет Великим Князем в Киеве.

Девочка выживших детей не родила, имя её в хрониках не осталось. Прожив на Руси 20 лет, она тихонько скончалась.

Через год после скандальной собственной свадьбы Мономаха — ещё свадьба: безбородого Гошу женят. На половецкой ханочке. Быстрее-быстрее: надо опередить соперников, надо набрать больше родни среди "поганых".

Отец двух девочек, жены Гоши и жены Свояка, оказывается в специфической роли: "поганый-миротворец". Хан Аепа ласково принимает посольства от двух сцепившихся на Руси ветвей Рюриковичей, благосклонно принимает дорогие подарки, купленные русским потом и русским полоном. И отдаривается самым дорогим — добрым отеческим словом: "Ребята, давайте жить дружно".

Сватам поклоны передаёт да укоряет мягонько за свару.

Зятья, как и положено младшим перед старшим, благоговейно "вкушают мудрости". Тесть на Руси по статусу — как отец родной. Надо слушаться и благодарить за науку. Только вот их собственные, родные отцы так и норовят друг другу горло перервать. У Аепы в обоих домах растут внуки. Ну как можно послать джигитов помочь одному дому против другого? А вдруг кому-то из внучков "бобо" сделают? Поэтому орда тихо сидит в степи и мирно растёт. На русских дарах.

Нет, Аепа не жадный — обязательно передаёт с послами подарки. Цацку какую "на зубок" внукам. Кое-кого из его внуков мы и в 21 веке знаем.

Князь Игорь. Которого опера Бородина, "Половецкие пляски" Александрова и "Слово о Полку" его самого. Весь Советский Союз "Плач Ярославны" в школе учил. Это — его жена плачет.

Андрей Боголюбский. Реальный основатель Москвы. Это по его приказу и под его надзором отсыпают первые земляные валы на Боровицком холме вокруг Кучково — родового поместья его жены. Владимир-на-Клязьме, жемчужина "Золотого кольца" — выстроен им из маленького захолустного городка. Храм на Нерли, культ Покрова Богородицы на Руси...

Принцы из враждующих домов, русские княжичи. Но "дедушкой" зовут одного и того же — хана половецкого.

"Аепичи" мирно сидят в Степи, дуванят русские подношения. Можно сходить с Гошей на Булгар, можно с самим Мономахом на Полоцк — там внуков нет. Такой... "союзник внешнего применения". А для "внутреннего применения" у Мономаха другая орда — "читтевеи", родня его собственной жены. Их он "таскает по всей Руси".

Гоша своим... "мужским достоинством" вывел из русских разборок самого потенциально опасного союзника реального главного противника — князя Олега "Гориславича". А Мономах, своей мудростью, продолжает своё главное дело: "бьёт русских — погаными, а поганых — русскими". Он раз за разом "наводит на Русь" половцев. И собирает "половецкими саблей и арканом" "Святую Русь" под свою "Шапку Мономаха". Одновременно разваливая союз половецких племён.

Это вопрос жизни и смерти. И не только его самого, но всей Южной Руси.

Есть простое соотношение: 1:20. Можно сколько угодно гнуть пальцы, рассуждать о божьем благословении и великой храбрости. И это будет, возможно, правдой. "Постоим за землю Русскую не щадя животов своих". Постоим. Не щадя. Так можно выиграть бой. Так можно выиграть поход. Войны так — проигрывают.

Половцы — скотоводы-кочевники, русские — кочующие земледельцы. Для земледельцев в эту эпоху нужно иметь в двадцать раз больше населения, чтобы выставить равную военную силу.

Ме-е-дленно.

В 20 раз.

Вот когда это соотношение хоть приблизительно достигнуто — начинаются детали. Искусство дипломатии, героизм воинов, гениальность полководцев, "святые иконы" и "секретное оружие".

"Главное секретное оружие" любого государя — многодетные бабы. Все витязи, генштабы, герои и военные спецы — третья производная. Производная от "тех ворот, откуда и весь народ".

Сказано же Соломоном: "Честь государя — в многолюдстве народа его".

Для Великого Княжества Литовского, которое через одно-два столетия после татаро-монгольского нашествия собрало под своей крышей большую часть русских земель, это правило оказалось "камнем преткновения": имея впятеро большое, чем у Золотой Орды население, Литва вчетверо уступала татарам по военным силам.

Заново пробивая легендарную магистраль "из Варяг в Греки", литовцы выжигают на Хортице золотоордынское поселение. Ещё чуть-чуть, остался сам Низ — Олешье. Вот-вот снова пойдут морские караваны от Александрии Египетской до Балтийских портов датчан и шведов. Но... сил не хватило. А потом уния с Польшей, католичество, другие заботы. Время упущено, а тут и Русь Московская поднялась.