Зверь лютый Книга 32. Птенцы

Несмотря на то, что скоморохи вновь продолжили представление, он не торопясь, слегка побрякивая подковками, плавно и высоко неся свою элегантно причесанную надушенную красивую голову, подошёл к хозяйке и, наклонясь, спросил что-то, кивая на Трифену.

Хозяйка указала вновь прибывшему место за столами чуть в стороне и позади Трифы. Она знала, что он говорил про неё, спрашивает соседей, и это доставляло ей удовольствие. Она даже повернулась так, чтоб ему виден был ее профиль, по ее понятиям, в самом выгодном положении.

В "выгодности" надо было убедиться. Она оглянулась и встретилась с ним глазами. Он, почти улыбаясь, смотрел ей прямо в лицо таким восхищенным, ласковым взглядом, что казалось, странно быть от него так близко, так смотреть на него, быть так уверенной, что нравишься ему, и не быть с ним знакомой.

Во время всего застолья Трифа всякий раз, как взглядывала за спину, видела этого Анатоля, неотрывно смотревшего на нее. Ей приятно было, что он так пленен ею, и не приходило в голову, чтобы в этом есть что-нибудь дурное.

Посиделки на масленицу не носят столь упорядоченного характера, как пиры по семейным или государственным поводам. Очередная волна плясок втянула часть сидевших за столами, места освободились. Анатоль, который вблизи был так же хорош, как и издали, подсел к ней и сказал, что давно желал иметь это удовольствие, ещё с Рождества, на котором имел удовольствие, которое он не забыл, видеть ее.

Он был с женщинами гораздо умнее и проще, чем в мужском обществе. Говорил смело и просто, и Трифу странно и приятно поразило то, что не только ничего не было такого страшного в этом человеке, которого она видит первый раз, который так смело, без приглашения, по простому, подошёл к ней, но что, напротив, у него была самая наивно-веселая и добродушная улыбка.

Говоря это, он не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с выпирающей из-под платья груди, с обрисованных провисшим подолом ляжек и коленей Трифены. Она несомненно знала, что он восхищается ею. Это было приятно, но почему-то тесно, жарко и тяжело становилось от его присутствия.

Когда она смотрела на него, она чувствовала, что он смотрит на ее груди под одеждой, оценивает их размер и форму, и она невольно перехватывала его взгляд, чтоб он уж лучше смотрел на ее глаза. Но, глядя ему в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ею совсем нет той преграды стыдливости, которую всегда она чувствовала между собой и другими мужчинами.

Не планируя ничего, даже не осознавая, она, только по естественному инстинктивному чувству своему, откидывала голову, звонко смеясь в общем веселье его шуткам, распрямлялась, чуть поворачиваясь, показывая ему себя, своё тело, пусть бы и прикрытое несколькими слоями одежды, но обворожительно омываемое ощущаемой ею ласковой волной его доброго весёлого взгляда.

Она, сама не зная как, через пять минут чувствовала себя страшно близкой к этому человеку. Когда она отворачивалась, она боялась, как бы он сзади не взял ее за руку, не поцеловал бы ее в шею. Они говорили о самых простых вещах, а она чувствовала, что они близки, как она давно уже не была близка с мужчиной.

— Поедем на карусель? Пожалуйста, поедем, — сказал он, и понижая голос добавил: — Ты будешь самая хорошенькая. Вертясь на волчке. Это доставит тебе и мне удовольствие.

Трифа не вполне поняла того, что он сказал, но она чувствовала, что в непонятных словах его был неприличный умысел. Она не знала, что сказать, и отвернулась, как будто не слыхала того, что он сказал. Но только что она отвернулась, она подумала, что он тут сзади, так близко от нее. "Что он теперь? Он сконфужен? Рассержен? Надо поправить это?" — спрашивала она сама себя. Она не могла удержаться, чтобы не оглянуться. Она прямо в глаза взглянула ему, и его близость, и уверенность, и добродушная ласковость улыбки победили ее. Она улыбнулась тоже, так же как и он, глядя прямо в глаза ему. И опять она с ужасом чувствовала, что между ним и ею нет никакой преграды.

Снова началась суета, гости собирались продолжить веселье на улице. Анатоль вышел из-за стола спокойный и весёлый. Трифа отправилась за своей верхней одеждой, совершенно уже подчиненная тому миру, в котором она находилась. Все, что происходило перед нею, уже казалось ей вполне естественным.

Когда она с друзьями выходила из дома, Анатоль подошел к ним. Подсаживая Трифу в сани, он пожал ей руку выше кисти. Трифена, взволнованная, красная и счастливая, оглянулась на него. Он, блестя своими глазами и нежно улыбаясь, смотрел на нее.

— Что это такое? Что такое эти угрызения совести, которые я испытываю теперь?, — думала она.

И она опять в своём воображении повторяла весь свой разговор с Анатолем и представляла себе лицо, жест и нежную улыбку этого красивого и смелого человека, в то время как он пожал ее руку.

На другой день масленичной недели её позвали в другой дом. Где она сразу встретила этого человека. Он подошёл к Трифе ещё на крыльце и пошёл за ней. Как только Трифа его увидала, то чувство тщеславного удовольствия, что она нравится ему, и страха от отсутствия нравственных преград между ею и им охватило её.

Она ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что делалось перед ней; она только чувствовала себя опять вполне безвозвратно в том странном, безумном мире, столь далёком от прежнего, в том мире, в котором нельзя было знать, что хорошо, что дурно, что разумно и что безумно.

Карнавал, Масленица, маски, скоморохи... Стоит только вывернуть платок, повязать его иначе, "закосыниться", и ты, вроде бы, уже не ты. И происходящее — не с тобой.

Её посадили на верхний конец стола. Анатоль сидел несколько в стороне, и она, чувствуя его близость, испуганно ждала чего-то. Где бы она ни была, с кем бы ни говорила, она чувствовала на себе его взгляд. Волнение её нарастало. Она то чересчур громко смеялась, то вступала в шумные игры, хороводы и скачки веселящейся молодёжи, то слишком часто прикладывалась к своей кружке с хмельным мёдом. Наконец, разгорячённая весельем, вышла она остыть на двор.

Едва, обмахивая разгорячённое лицо своё, зашла она за угол, как услышала чьи-то шаги следом. Ещё не видя, она уже знала — кто идёт за ней. Взволнованная, едва не теряя силы, прижалась она к толстым венцам стены дома.

— Ах, Трифа, радость моя. Куда же ты удалилась?

Трифа подняла на Анатоля испуганные глаза, но такое самоуверенно-нежное выражение было в его ласковом взгляде и улыбке, что она не могла, глядя на него, сказать ничего.

— Я безумно, безумно влюблен в тебя. Разве я виноват, что ты восхитительна?

Она пыталась уйти, но Анатоль, взяв ее за руку, нежным голосом сказал:

— Я безумно люблю тебя. Неужели никогда мы не будем вместе?

И он, заслоняя ей дорогу, приблизил свое лицо к ее лицу. Блестящие большие мужские глаза его так близки были от ее глаз, что она не видела ничего, кроме этих глаз.

— Трифа?! — прошептал вопросительно его голос, и кто-то больно сжимал ее руки.

"Я ничего не понимаю, мне нечего говорить", — сказал ее взгляд.

Горячие губы прижались к ее губам. Она ещё ничего не поняла, ещё ни на что не решилась, а поцелуй становился всё жарче, всё нескромнее. Он тянулся и тянулся. Голова её закружилась, ноги ослабели, ей пришлось закинуть руки на плечи Анатоля, чтобы не упасть. Жадные губы мужчины, его сильные руки отгораживали её от окружающего мира. И она отозвалась, уже не только терпя, не только позволяя целовать её, но и сама отвечая, целуя, прижимаясь, впиваясь в его губы.

Вдруг она поняла, что лежит на спине, в каком-то чулане. Что в полутьме комнатушке над ней сосредоточенное лицо Анатоля, который одной рукой что-то делает там внизу.

— Нет! Это не хорошо! Неправильно, — хотела сказать она, но нежные жаркие губы на красивом лице придвинулись, накрыли её собственные.

Заглушили её слова. И стон, что вырвался из её груди. Из тела молодой взрослой женщины, впервые после полугода вынужденного воздержания, ощутившего в себе мужчину.

Несколько мгновений она пребывала в растерянности, не понимая где она, с кем. Но столь знакомое, приятное, восхитительное и долгожданное занятие захватило её. Плотно смежив ресницы, ухватив мужчину за воротник кафтана она всё сильнее прижимала его к себе, всё активнее участвовала в процессе. Совершенно автоматически, рефлекторно воспроизводя иные из те милых мелочей, что столько раз, столько лет делала с милым дружком Ванечкой...

— С Ванечкой? Но...

Воспоминание о Воеводе прорвалось сквозь любовный туман. Она распахнула глаза, увидела над собой внимательное лицо этого красавца...

— Но... но как же? Это же...

Судорожный спазм сжал ей горло. Она поперхнулась, закашлялась, волна паники накрыла остатки её совершенно растерянного сознания. "Это же невозможно! Этого не может быть!".

Она даже попыталась как-то освободиться, оттолкнуть Анатоля. Тому пришлось чуть приподняться, удерживая её, чуть изменить положение тел. И это оказалось приятно. Обоим. Ещё пара толчков и долгожданная, едва ли не забытая любовная судорога пронзила тело женщины. И продолжила пронзать.

Волны противоречивых мыслей вихрями проносились и сталкивались в её красивой головке. Она одновременно чувствовала восторг чувственности внутри себя, видела пароксизм удовольствия на красивом лице Анатоля, в эту минуту кончающего в неё, и охватывающий её ужас. От содеянного. От своей измены, предательства.

Анатоль удовлетворенно улыбнулся ей напоследок и утомлённо отвалился в сторону. Уверенно, покровительственно поинтересовался:

— Ну как? Понравилось?

— Это... мы... Это — плохо. Это — измена! Я предала! Его! Я должна была умереть!

— Ну-ну. Воевода частенько девок своих замуж выдаёт.

— Так то — замуж! А это... это... это блуд! Разврат! Ко мне нельзя прикасаться...!

— Оказывается — можно. И тебе понравилось. Блудить и развратничать. Потому как Воевода тебя к этому приохотил. Прикормил, приучил, распалил... Да и бросил. А я — нет. Я не брошу. Замуж-то за меня пойдёшь? Ты, конечно, не девица нецелованная, и годы твои... Однако же, я, знаешь ли, человек честный. Коль дала, то не бросать же тебя. Под венец — хоть нынче.

* * *

Шарль Перро в "Красной шапочке":

"Детишкам маленьким не без причин

(А уж особенно девицам,

Красавицам и баловницам),

В пути встречая всяческих мужчин,

Нельзя речей коварных слушать, -

Иначе волк их может скушать.

Сказал я: волк! Волков не счесть,

Но между ними есть иные

Плуты, настолько продувные,

Что, сладко источая лесть,

Девичью охраняют честь,

Сопутствуют до дома их прогулкам,

Проводят их бай-бай по темным закоулкам...

Но волк, увы, чем кажется скромней,

Тем он всегда лукавей и страшней!".

Шарля тут нет. Да и девиц — тоже.

Так и "волк" здесь по-заковырестее, не "красношапочный".

* * *

Вернувшись домой, Трифена не спала всю ночь; ее мучил неразрешимый вопрос, кого она любила: Анатоля или князя Ивана? Князя Ивана она любила — она помнила ясно, как сильно она любила его. Но Анатоля она любила тоже, это было несомненно.

— Но как же заклятие? — мучилась она в растерянности, — Ведь Ванечка наложил на меня "заклятие Пригоды". Ведь я сама просила его об этом! После того ужаса, который пережила, когда меня украли людоловы, прохожие торговцы на Угре. Ведь я должна была умереть, когда Анатоль только прикоснулся ко мне! Или сила любви оказалась выше силы колдовства? Сила моей любви, предвечной, предопределённой, данной свыше.

Она крутилась на постели, мучительно пытаясь ухватить хвостики разбегающихся мыслей. Остановить непрерывную череду картинок, стремительно сменяющих друг друга перед её внутренним взором. Вот Воевода над ней. С суровым, даже жестоким выражением в тот момент, когда... жадные, похабные лица давешних лодочников... полузабытое полудетское лицо её первого мужа...

Всё это вытеснялось сегодняшней нежно-милой улыбкой Анатоля.

— Иначе разве все это могло бы быть? — думала она. — Ежели я могла после этого, прощаясь с ним, могла улыбкой ответить на его улыбку, ежели я могла допустить до этого, то значит, что я с первой минуты полюбила его. Значит, он добр, благороден и прекрасен, и нельзя было не полюбить его. Что же мне делать, когда я люблю его и люблю другого?, — говорила она себе, не находя ответов на эти страшные вопросы.

Совершенно сбитая с толку, отвыкшая за годы тихого мирного житья под пологом заботы Воеводы Всеволжского от сильных страстей и душевных потрясений, повзрослевшая телом, умом, но не душой, Трифа попыталась спрятаться, снова забиться в свою норку, никого не видеть и не слышать.

Глава 646

Увы, Масленница. Мои стражи не "московские", не "yпиваются вином", но режим подворья, ослабевший уже с уходом в Киев Охрима и других безопасников, особенно "провис" в праздники.

Стук в дверь, голос служанки:

— Госпожа Трифена, ты спишь?

За распахнувшейся дверью — дворовая девка из дежурной смены и... он.

Он! Здесь! На пороге моей комнаты! Моего убежища! И его никто не остановит! А заклятие, воля Воеводы... не действует. Не убивает её. Потому что само умерло от силы её любви. И она сама... она не хочет... его останавливать. Прогонять, кричать? — Нет! Это невозможно!

Бесконечно самоуверенно-нежное выражение было в его бесконечно добром и весёлом взгляде. Он смотрел на неё поверх служанки, улыбаясь ласкал её взглядом, отчего ей сразу стало жарко и как-то... неудобно, и вежливо говорил какие-то слова:

— Госпожа Трифена, возник у меня вопрос. Марк Теренций Варрон в своей первой книге о полеводстве из Rerum Rusticarum, коею ты столь прекрасно перевела для понимания людей простых, в языках не сведующих, утверждает...

Он даже поднял над головой служанки раскрытую тетрадь с выписанной цитатой.

— Да, Конечно. Зайди. Иди милочка.

Служанка убежала продолжать веселиться, а Трифа, едва звук шагов за дверью затих, собралась произнести укоряющую Анатоля сентенцию по поводу его явки сюда, во дворец Воеводы, как оказалась в крепких объятиях мужских рук. В поцелуях жарких губ. В паутине страстных слов и признаний. И — в постели.

С ним. С собой. С вихрем чувств в собственной душе.

Стыда — от осознания измены.

Ужаса — от ожидания исполнения заклятия.

Гордости — от того, что её любовь сильнее волшбы Полуночного колдуна.

Восторга — от красоты и милоты своего любовника.

И тёмно-красного, сладко-пряного желания. Желания отдаваться. Дольше, сильнее, глубже, жарче. До донышка, до каждой клеточки своего молодого тела.

* * *

"Она в постели ненасытна -

всю ночь тайком чего-то жрёт".

Трифа упивалась, захлёбывалась собой. Своими чувствами. Противоречивыми до разрыва души. "Богатая эмоциональная жизнь". Пиршество после голодовки. До утраты себя, здравого смысла, инстинкта опасности, ощущения мира.

* * *

Масленица заканчивалась, Анатолю уже следовало отправится куда-то на Суру, к месту службы. Но прервать цепь свиданий Трифа не могла. С ужасом думала она о возвращении к одиночеству, к прежней пустой, тусклой жизни. Тем сильнее стремилась каждую встречу наполнить жаром страсти. Уже не Анатоль изыскивал место и время, но она сама проявляла иной раз весьма недюжинную собразительность и изворотливость. Он же добродушно дозволял ей устраивать эти дела. Не забывая повторять: