— Не сказала бы, — покачала я головою, пристально рассматривая Райниккена Скалле. Да, определенно — что-то в нем чуждое. Горбинка на носу, разрез глаз... Черты неуловимо отличные от равнинных, но и на горца он не похож. В толпе на него и не подумаешь, что приезжий, да и говорит чисто. Впрочем, я и сама — чужачка на этой земле, однако все знают меня, как леди Опал, и никто и не усомнится в моем происхождении из Дома Камней... — Издалека прибыли к нам?
— Из-за моря, — угрюмо пояснил певец. Он не хочет отвечать или от рождения неразговорчив? Не настолько я исключительное существо, чтобы ради моей особы пересиливать свою нелюдимость или скверное настроение. В задымленном зале женщин столько же, сколько и мужчин — в Доме Зверей не считается зазорным девушке веселиться вместе с приятелями и приятельницами. Главное, чтобы рядом был старший попечитель — брат или верный друг семьи. Интересно, а Мило сошел бы за попечителя?
Не думай, Лале, не думай. Лучше обрати свое сиятельное внимание на мрачного менестреля — не каждый день приходится говорить с людьми, прибывшими с другого берега.
— И как там, за морем? — с любопытством подалась я вперед.
Райниккен кинул на меня взгляд украдкой и взял второй пирожок. Пусть берет, не жалко. Будет платой за рассказ.
— Обычно, — вздохнул певец, проглотив выпечку в пол-укуса. Точно — голодный. Что же тавернщик своего благодетеля голодом морит? Или плата за выступление — потом? — Люди живут, ссорятся, мирятся. Даже язык тот же, только говорят по-другому немного. Сейчас уже и не вспомню, как...
— Давно вы оставили родину? — спросила я, ощущая смутный укол в сердце. А как давно покинула свой мир я сама? И не сосчитать уже... Да и не вспомнить ни запах того ветра, ни цвет того солнца... Мое пристанище отныне — Дом Камней. Рыжая девочка из приюта сгинула без следа — появилась Лале. — Впрочем, не отвечайте, — мягко добавила я, глядя, как певец меланхолично перебирает гитарные струны. Самая толстая гудела глухо, как шмель. Самая звонкая — как бьющиеся друг о друга льдинки. Донн-дзинь, донн-донн...
— Понимаете меня, леди? — задумчиво поднял на меня темно-серый взгляд менестрель. — Вижу, понимаете. Кажется, вы старше, чем показалось мне сначала. Тогда эта песня — для вас.
— Благодарю, — склонила я голову. А Райниккен уже поднялся и начал протискиваться к стойке, рядом с которой хозяин таверны уже поставил высокий табурет с перекладиной для ног — в самый раз для менестреля. Старик кивнул певцу, перебросился с ним парой слов... а потом тягуче расплескались первые гитарные аккорды, и гомон в таверне смолк, сменившись благоговейной тишиной.
Райниккен прикрыл глаза... и запел. Чистым, низким голосом, рокочущим, как океанские волны. И меня словно накрыло с головой.
Девять лет пролетели стрелой
С той поры, как остался мой дом
За свинцовой, холодной водой,
Зарастающей медленно льдом.
В бесприютной стране чужой
Даже солнечный свет тусклей,
Даже вкус у воды другой —
С каждым годом горчит сильней.
Но живет еще образ во мне,
Согревая остывшую грудь —
В доме дальнем свеча на окне
Освещает мой сумрачный путь.
И так сладостно втайне мечтать,
Разбавляя вином свою грусть —
Не устанет очаг меня ждать
И к нему я однажды вернусь.
...За стенами таверны — темно,
Ночь уткнулась в проемы окон,
Но в крови уже бродит вино,
Погружая в болезненный сон.
И мне грезится в полубреду:
Я судьбу пересилить сумел,
И, забыв ветер странствий, иду
Я домой, как давно и хотел.
Но... под солнцем — моим, родным! -
Тот же холод терзает грудь.
Свет свечи обратился в дым,
И от горечи — не вдохнуть.
Все — чужое... как было там,
За водой - солонее слез,
Пусть я шел по своим следам,
Но нашел только отблеск грез...
Нежеланен я здесь... забыт...
И кривится из всех зеркал
Одинокий, седой старик,
Что напрасно свой дом искал...
...Я проснулся. Глаза сухи,
За печатью безмолвья — стон.
Из кошмаров из всех моих
Это — самый жестокий сон.
Одинок, и ни мертв, ни жив,
Я едва ли домой вернусь,
Вдруг... пророчески сон правдив?
Я смеюсь. Я последний трус...
Донн... Стон струны постепенно угасал. Тишина оглушала. А потом все разом затараторили, забубнили, захохотали... Тавернщик покровительственно хлопнул менестреля по плечу, бормоча что-то вроде "Ну ты и мрачен сегодня, дружище"...
Я уткнулась в кружку и опустила ресницы. Возможно, в другое время мне захотелось бы вскочить, заплакать, затопать ногами от бессилья перед тоской... Но не сегодня. Да и не мой это был страх — опустевший дом. Я давно смирилась с тем, что не вернусь в свой мир.
— Что скажете теперь, леди? — сипло спросил менестрель, усаживаясь рядом. Гитара была со всем почтением водружена на лавку и заняла целых два места. — Все-таки поблагодарите?
— Поблагодарю — снова, — тихо ответила я. Со дна кружки поднимались веточки от ягод и медленно тонули вновь. Вечный переход... Вверх и вниз. А смысл остается прежним. — Как называется песня?
— "Баллада о невозвращении".
— Правильнее было бы сказать "Баллада о несбыточной мечте", — усмехнулась я. — Нет, это не мой страх, — добавила задумчиво уже вслух. — Я давно разучилась мечтать...
— А зря, — укорил меня менестрель, тоскливо глядя на опустевшее блюдце из-под пирогов. — Не все мечты обречены на несчастье.
— А несбыточные?
— Кто в этом мире может определить, какая мечта — несбыточная, а какая — нет? — философски пожал плечами Райниккен, отхлебывая из кружки остывший настой. Я заметила, как хозяин шепнул что-то мальчишке-разносчику, указывая на наш стол. Неужто решил-таки накормить музыканта? Или эта песня была последней за ночь, и пришло время платить? — Чего вы желаете, леди Лале?
— Счастья, — механически откликнулась я и залилась краской. Ох, нашла время перед первым встречным душу выворачивать.
— А разве счастье — это так много? — усмехнулся певец и с шумом отодвинул кружку. — Запомните, милая леди, не всегда перемены равносильны потерям. Иногда нужно просто заглянуть в свое сердце... И тогда в руке окажется не опал, а бриллиантовая корона. Прощай, Лале!
— Что? — растерянно вскинула я голову.
Лавка была пуста. На столе стояли две пустые кружки и блюдце с крошками от пирога.
Постой-постой... Этот Райниккен назвал меня Лале... Хотя я и не думала представляться! Да и откуда-то знал о моих размышлениях про опалы и бриллианты... Неужто только что снова привет от наставника передали?
Я скрипнула зубами. Это уже ни в какие ворота не лезет. Где был Холо, когда мне пришлось задремать на поле среди подсолнухов? Вот по тавернам посылать своих дружков-подружек он может, а как жизнь и рассудок мне беречь...
Тьфу на него. И на эту таверну. И на пироги с мясом. Пойду-ка я на улицу.
Ночь приблизилась к середине. Через несколько часов небо начнет бледнеть, а предутренняя прохлада достигнет своего пика. Ветер пробежит по макушкам деревьев, шевеля сосновые иглы и березовые листья, огладит спокойную речную гладь и ворвется в рассвет вместе с обжигающе золотыми лучами солнца. А пока...
Я задрала голову.
Луна сияла в темном бархате неба, как начищенная серебряная монета. Осколки звезд мерцали и перемигивались, словно барышни, назначающие свидание непонятливым кавалерам. Из трактира, оставшегося далеко позади, доносился шум голосов и звонкие гитарные переборы. То ли Райниккен вернулся в мое отсутствие к исполнению своих обязанностей, то ли еще нашелся менестрель, готовый развлечь публику за ужин и пару монет.
Продавать талант... Право, какая глупость. Когда живот от голода подводит, конечно, не до гордости, но петь по трактирам, особенно с таким даром... Этого Райниккена бы нам во дворец — вышел бы прекрасный друг маэстро Танше... Или соперник. Творческие люди так непредсказуемы! Да и Тарло ревновать будет...
Мои мысли скакали с одного предмета на другой. Словно я сама запрещала себе сосредотачиваться на чем-то. Ведь стоит замереть на мгновение в этой темной, порочной ночи, как издевательски-услужливая память подкинет жар трепещущих пальцев, оглаживающих виски, и мед на губах...
Прочь мечты, Лале. Что бы ни говорил менестрель, опал все же лучше бриллианта. Слишком велик риск, что, погнавшись за счастьем, я упущу сам смысл своей жизни. А этого мне не нужно...
Задумавшись, я не заметила, как ноги привели меня обратно к гостинице. Подняться или еще побродить? Ах, пропади оно пропадом! Спать хочется уже неимоверно, хоть под порогом в клубочек сворачивайся. Не проснусь — значит, такова моя судьба.
Дверь в комнату отворилась почти бесшумно. Конечно, я поленилась топать по лестнице своими ногами и даже доставать ключ — все равно никто не видит меня. Интересно, а Мило уже?..
Ох...
Фигуру, застывшую на подоконнике, трудно было не узнать.
— Слезай, дурачок, — ласково попросила я. — Простудишься. Или убьешься.
— Здесь всего-то третий этаж, — рассеянно отозвался Мило, взъерошивая волосы, и осекся. — Госпожа...
— Да, Мило? — улыбнулась я почти сонно. Небо за окошком светлело. Скоро поднимется ветер, пробежит по макушкам деревьев... и так далее... И что со мною творится?
— Госпожа, я... — Авантюрин спрыгнул с подоконника и сделал шаг, другой, третий на заплетающихся ногах... и упал, как подкошенный, роняя и меня, утыкаясь лицом в мои колени. — Простите меня, Лале, пожалуйста, простите... Я позволил себе немыслимое. Прошу вас, забудьте об этом вечере, пусть все останется по-прежнему... Пусть я буду мальчиком, учеником, да хоть комнатной собачкой! Только не уходите, прошу! — он сорвался на всхлипывающий крик.
Я ласково провела рукой по его волосам. Этот шелк никогда не спутается. Рыжий, белый, золотой...
— Ты всегда будешь моим мальчиком, Мило, — пальцы погладили его по щеке. Мокро... — Ну, что же ты плачешь, ведь уже взрослый... Знаешь ведь, что никуда я от тебя не денусь. Ты слушаешь хотя бы иногда, что тебе говорят?
— Иногда, — с губ Мило слетел нервный смешок.
— То-то и оно, — вздохнула я. Повторять, что без дорогого ученика мне не прожить, я не стала. Все он помнит. — Значит, забыли?
— Забыли, госпожа... Благодарю вас за терпение.
Он еще что-то говорил — без сомнения, важное и нужное. Извинялся, и обещал, и просил... Но моя голова все ниже и ниже склонялась к вытертым доскам пола. Четыре дня не спать... Пожалуй, это было...
...безрассудно...
Я погружалась в мир грез. А там, в мире действительном, глупый мальчишка продолжал обнимать мои колени, шепча:
— Простите, госпожа... Но все-таки я вас...
...люблю?
Может быть...
Глава шестнадцатая,в которой Лале рассказывает легенду и натыкается на след.
О, горькие, вечные воды моря!
Вы ласковы, сонны и чуть ленивы,
В терпении с камнем отвесным споря,
Вы точите берег неторопливо.
Ах, мне бы настойчивость вашу, волны,
Уверенность бы, что за мной победа...
Но слабое сердце сомнений полно,
И руки слабеют за сердцем следом.
Мне б знать, что однажды падут преграды,
Как скалы те, что над водой нависли,
Что я овладею однажды кладом,
Что это — не просто мечты и мысли...
Но если желаньям моим не сбыться,
То жизнь тогда станет пуста, нелепа.
И — вниз... со скалы... чтобы с морем слиться...
Увидеть тебя... устремиться к небу...
...у самой воды обернуться птицей...
— Мило, умолкни, прошу тебя, — взмолилась я, не выдержав.
Ученик только пожал плечами и обратился к невольным его слушателям и случайным нашим попутчикам, щуря темные, как самые глубокие омуты, глаза:
— Добрые люди, скажите, я мешаю вам?
— Что ты, что ты, юноша, — торопливо прошамкала неаккуратная старуха, подтягивая поближе узел со своими вещами. Морщинистые, до черноты загорелые руки островитянки слабо подрагивали, но причиной тому была вовсе не старость или неровная дорога. — Спой нам еще. Уж больно песни сердечные...
— За душу берут, — вздохнул мужчина, восседавший на сундуке, и бережно оправил женин платок. Супруга ничего не сказала, лишь кивнула, а в глазах у нее блестели слезы. — Увы, печальные, но — красивые...
— Так и жизнь у нас не веселая, — откликнулся возница, подхлестывая лошадей. — Пой, юноша. От музыки и дорога короче делается...
Мило улыбнулся и повернулся ко мне:
— Видите, госпожа, — склонил он словно бы покорно голову. Под светлыми, золотисто-рыжими ресницами посверкивали насмешливо очи. — Мне хочется петь, а люди желают слушать. Если вам не нравятся эти песни — не слушайте. Лягте, поспите. Когда мы остановимся на ночлег, я разбужу вас.
Ах, паршивец! Ну, погоди!
— Пожалуй, я так и поступлю, Мило, — изобразила я зевок — в отличие от игры ученика, моя выглядела вполне достоверно. — Не забудь меня в телеге.
Только дернувшийся угол рта выдал разочарование мальчишки, когда я стала заворачиваться в плащ, устраиваясь поудобнее на жестких мешках. Поворочалась немного — и затихла, продолжая прислушиваться к разговорам и поглядывать на Мило из-под густой челки.
Равнодушно к менестрелю
Сердце ветреной княжны.
Больно ранит, словно стрелы,
Ваше злое "Не должны..."
Ну и Мило! Ну и негодяй! Опять за свое!
Откровенно говоря, последние два дня стали для меня сущим мучением и жестоким испытанием выдержки и хладнокровия. А виною всему было безрассудное поведение ученика. И одной ночи не минуло с того поцелуя, который я милостиво согласилась простить неразумному мальчишке, как Авантюрин опомнился, поднабрался нахальства и стал вновь терзать мои нервы. Не знаю, какое чувство мучило меня сильнее: страх, что Мило разочаруется в наставнице и исчезнет, или опасение, что рано или поздно он все-таки добьется своего. Напрямую о своих желаниях Авантюрин больше не заговаривал, но все его жесты были пропитаны тайным смыслом. Взять хоть эти песни, которые ученик взял манеру распевать!
Пусть знатностью с тобой мы не равны,
Любовь сословиям и титулам не верит.
Я верю, что любовь откроет двери
И впустит в сердце дуновение весны...
