Зверь лютый. Книга 6. Шантаж

Один недостаток: очередной посетитель "райских кущей" не выглядит особо лёгким. А у дамы брёвнышко оказалось под поясницей. При семипудовой подпрыгивающей динамической нагрузке... Могут произойти существенные ущербы для её здоровья. Проще: спину ей сломает. А отвечать мне. Поскольку я тут хоть и "недо-", но боярич. Серебром платить придётся.

Вира за бабу, конечно, половинная. Даже при прямом убийстве. Двадцать гривен... сорок коров... За что?!

Вот! Вот что меня раздражало в происходящем! Понял, наконец. Дело не в психологии, этологии и социологии. И уж тем более не в гуманизме с демократизмом. Проще надо быть! Дело в имущественных отношениях! Вот что создаёт у меня ощущение неправильности. И, где-то даже, правового дискомфорта.

Чужая жена — чужое имущество. Портить его нельзя. То есть, конечно, можно. Попользоваться. Но в разумных пределах и в установленных народным обычаем рамках, "как отцы наши и деды". Вне рамок — только с согласия. Естественно — мужа. Которого сейчас нет.

Надо возвращать ситуацию в правое поле.

"Жизнь прожить — не поле перейти" — русская народная мудрость. А правовое поле и вовсе... Переходить — и девяти жизней не хватит.

— Эй, дядя, слезь-ка с неё.

— Вот ещё чего! Счас покачаюсь, потом...

— Слезь, говорю.

— Ничё. Подождёшь. Да где ж у неё тут... Должна ж быть-то... А, вона... Мал ты, паря, с мужами добрыми в очередь на бабу лазить. О-ох. А и правда — тесненько. А мы ей счас... рассверлим... под наш, стал быть, ходовой... размер.

— Сухан, выкинь дурня во двор.

Самоходный подъёмный кран — обязательная принадлежность всякого боярина-прогрессиста на "Святой Руси". Без этого — никак, без этого — только экскаватор. Для непрерывного могилокопания.

Сухан ухватил мужика за шиворот и спущенные штаны, сдёрнул с тела и откинул на пару шагов. Характерный чмокающий звук отсоединяющихся слизистых поверхностей был продолжен потоком матерной брани. Я бы даже сказал: грубых неприличных выражений.

Искренне сочувствую. Быть выдернутым из такого положения... Да, это обидно. И вредно для здоровья. Но складывать в кучку личный запас ненормативных слов и идиоматических оборотов по моему адресу — ещё вреднее.

Со времён деда Пердуна я уяснил для себя, что не важно, что меня эти конструкции не задевают, что половину из них я просто не понимаю, а другую — понимаю на обще-философском уровне.

И вообще: оскорблять — привилегия равных. Ни бродячая собачка, ни гром небесный оскорбить не могут. Могут испортить одежду или обувь, создать дополнительные проблемы. Могут даже привести к смерти. Но не оскорбить. Туземцы... Ну не равны они мне! Предки...

Но остальные присутствующие находят семантику в этой акустике. И, в соответствии со своими представлениями о "хорошо и плохо", распространяют этот семантический ряд на меня.

Мне и на это плевать. Как говаривала Фаина Раневская: "Положить хрен на мнение окружающих — кратчайший путь к хорошему самочувствию".

Но эти придурки из своих иллюзорных представлений о смысле данных колебаний атмосферы делают выводы для своего поведения! Короче — придётся убивать. Не хочу. Лучше бить сразу.

Сказавший "а" — получи своё "б". Бздынь.

Обиженный дядя пытался подняться, путаясь в спущенных штанах и развязанных обмотках. Он стоял, наклонившись головой с которой слетела шапка, ко мне. Хорошо был виден высокий, с глубокими залысинами лоб.

Вот в него я и врубил. Как в школе учили: резкий поворот на носке левой, правое колено подтянуть к корпусу, правое бедро развернуть параллельно земле, корпус наклонить в противоположную цели сторону, ногу резко, с выдохом, "выстрелить" пяточкой в сторону противника, ручками — баланс. Мгновенная фиксация, "окаменение" в момент контакта. И — назад. Ногу, бедро, проворот, кулаки на бёдра ниже пояса. Киба-дача. Стоим, смотрим.

А смотреть-то и не на что.

"Только где-то сзади

Середина дяди.

А в глазах? — А в глазах

Его — туман".

В момент удара был слышен щелчок. Я сперва испугался: думал, позвонки ему сломал. Нет — просто челюсти закрылись. А у остальных — открылись. И висят. А дядя сделал полный оборот через спину и голову и лежит. Носом — в землю, ножками — в разброс. Точно посреди лба — отпечаток пятки моего сапога.

Хороший удар получился — пяткой прямо по осевой, чуть выше центра тяжести. Тишина. И пьяненький голос кормщика:

— Я ж те говорю. Он же ж с водяными — вась-вась. Плывёт, а сам лицо в воде держит. Ты в воде дышишь? Вот. И знает где у русалок дырка. А мне не сказал — секретничает...

— Всё мужики. На сегодня хватит. Прежнюю ночь вы в посадниковом порубе ночевали, сегодня на сеновале, на мягком отоспитесь. Поднимите дурня. Шевелится? — Значит, живой. В нужник и спать. Давайте-давайте.

Напоминание о порубе как-то вернуло всех в реальность.

Мир вокруг всё ещё продолжает существовать. И в нём надо жить. А не только выяснять отношения и раскладывать бессловесную хозяйку.

Глава 129

Отвязывать её тоже пришлось мне. Она так и лежала спиной на пороге, с широко расставленными белыми ляжками. Скулила себе потихонечку, пока я силой не сдёрнул с её лица тряпку.

Довольно распространённое женское свойство: сначала никак не задерёшь ей подол на голову, потом — снимать не хочет.

— Кончай выть. Вставай, умойся, на поварне убери. Сейчас мои из города придут — их накормить надо. Спать им собери. Давай-давай.

Только сказал — Николай с Ноготком появились. Сытые, выпившие, малость взъерошенные: город гуляет, отмечают смерть посадника и его жены, "чтоб земля им...".

"Земля — асфальтом" — здесь не говорят. Ввиду отсутствия асфальта.

Вот тысяцкого — жалеют. Нормальный мужик, говорят, был. А этот-то, "росомах", всё под себя грёб без разбора. Тем более — повод обмыть. Дел, понятно, на фоне такого всенародного горевания, никаких не сделать. И так будет ещё завтра и послезавтра — пока не похоронят. Потом — поминки и можно за работу. А пока Николай "воздух щупает".

По первому впечатлению — я опять пролетаю. "Как фанера над Парижем". И насчёт кузнеца, и насчёт печника. Хреново. Похоже, придётся печки не складывать, а вот таким варварским способом "бить".

"И на челе печном, избитом

Не отразилось ничего".

Кроме расширяющегося кверху конуса жирной блестящей копоти...

О, вот и Чарджи появился. Глаза блестят как у голодного, а есть не хочет, так — кусочничает. Не присаживается, а вышагивает по поварне, будто пляшет.

— Ты, боярич, где ляжешь?

— Возле Акима, в зимней избе. А что?

— Ну, я тогда в летнюю пойду. А вы, мужики, тут, на поварне переспите.

— Чегой-то? Не жирно ли будет? Тебе одному — целая изба?

— Николай, уймись. Ты что, не видишь, он же не один там спать собрался.

— Вона чего... А с кем? Слышь, ханыч, а она хорошенькая? У неё тут как, в избытке? Может, и мне оставишь попользоваться? По-товарищески.

— По-товарищески?! Я — хан, ты — купец. Гусь свинье не товарищ!

— Э, я такой гусь, что любой, даже такой торкской свинье...

Многовато Николай "грамм-градус-рылов" принял. Осмелел не по делу. Чарджи, конечно, спешит, но не до такой степени, чтоб не вытащить саблю. Пришлось успокаивать, разводить.

Питьё Акиму согрелось. Как-то он там?

У деда снова был жар. Даже не узнал сразу. Потом будто очнулся.

— Плохо мне, Иване. Страшно — помру без покаяния. Прими исповедь мою. Господа бога Иисуса Христа нашего ради.

О-хо-хо... Сел рядом, пот горячечный у него утёр. Голову подержал, пока напился.

Грехи прощать — дело божие. А вот слушать рассказы о них — человеческое. Ну что, Аким, вот он я, перед тобой. И слух мой, и внимание, и сочувствие. Всем чем могу. Всей душой.

Временами, как мне казалось, он бредил. Временами замолкал надолго, только беззвучно шевелил сухими, обветренными губами. Каялся он как-то... неравномерно, не последовательно. То вспоминал изукрашенное писало, которое стащил ребёнком, будучи в "детских" в княжьей дружине. То раскаивался в гневливости своей уже в мою бытность в Рябиновке.

Многие люди уверены, почему-то, что искренняя исповедь есть "источник секретных знаний", каких-то важных, великих тайн. Важных, великих — для исповедующегося. Что мне с того, что десять лет назад Аким Янович Рябина согрешил в Великий Пост со своей женой? Если учесть, что в православном календаре, кроме Великого и прочих постов, каждую неделю два дня постных, а в остальное время бабы "в тягости" или кормящие.

"По всей России — рыбный день" — это не только "без мяса", но и "без постели". Вообще непонятно, как они размножаются.

Жену-покойницу Аким явно любил, что добавило моего к нему уважения. Человек, плохо отзывающийся о своих близких — или глуп, или неудачлив, или болен. Часто — "три в одном". Но каялся он и в "супружеских изменах". Помотался дед по Руси. Бывали и долгие походы. И в походах — "сударушки". Вспоминал он и женщину, которую полагал, по суждению своему, моей матерью. Мысли у него явно путались, в бреду покаяния он, похоже, смешивал двух или даже трёх женщин. И у всех сразу просил прощения.

Насчёт потрошёного мальчишки... Был грех. Только и разницы, что пытал Аким ребёнка не перед матерью, а перед отцом его. Да и причина другая: отряд стрелков попался в ловушку в Пинских болотах, а местные не захотели показать тайную тропку через трясину.

— Ну и как? Чем дело кончилось?

— Да вот, лежит передо мною Аким Рябина, в Елно помирает. А не под Пинском.

Потом он просто стал бредить. Вдруг вскидывался на постели и страшно кричал: "Отходи! Назад!". Выводил своих с Переяславского боя. То жену свою звал, то выговаривал Марьяшке. Странно слышать, когда к взрослой женщине, которую хорошо знаешь именно как женщину, — будто к маленькому ребёнку.

Мне становилось всё страшнее. Аким явно шёл к смерти. И дело уже не в моих каких-то планах. Пусть и супер-пупер прогрессорских. Или в инстинкте самосохранения и мании величия насчёт моей уникальности. Или в иллюзии моей защищённости от многих опасностей пока Аким жив.

У меня на руках умирает человек. Не скажу — человек, которого я полюбил. Просто — человек. Не имя, не титул, не сумма идентификационных признаков. Живой, реальный человек, который для меня стал личностью. Вот именно такой, единственной и неповторимой. Частью моего пути, моей души, моей жизни. Частью меня.

Бессмысленно что-то бормочет, облизывает мгновенно пересыхающие губы... Ещё полчаса-час и белок в его мозгу начнёт сворачиваться. Как яичный белок на сковородке.

А посланцы мои со знахаркой не возвращаются. Уже стемнело, ворота в город должны были уже закрыть. Что-то случилось. До утра никто в город войти не сможет. Гос-с-споди! Что же делать?!

Я выскочил из провонявшейся гарью от лампадки избы на воздух. На дворе было темно. Звёзды. Возле стены шевельнулась фигура.

— Ты кто? Почему здесь?

— Ой... Эта... Мне... Ну... Спать негде.

Хозяйка. Как это негде? Подворье справное. Баня, конюшня пустые. Ещё сараи какие-то есть.

Потом.

— Укажи Сухану — где у тебя горячая вода. Бадейку мне живо.

Я не маг и не чародей, не хирург и даже не коновал. Я не фига не понимаю в медицине! Но просто смотреть как он умирает — у меня сил нет. А биться головой в пол перед иконами... Ну не могу я так просто убивать своё время! И его жизнь.

Если не можешь бить головой — думай ею. Пользы — примерно одинаково. Но хоть нет ощущения идиотской бездеятельности.

"Прое...ал время впустую".

"Есть тоскливое слово — "никогда". Но есть ещё более страшное слово — "поздно".

Теперь уже сам, без недавнего лекаря, я отмачивал и снимал повязки. Гной, сукровица, кровь... Снадобья лекаря — чуть позже. Баба, увидев сожжённую и уже чернеющую лохмотьями плоть, снова стала выть. Дура! Я сам тут в обморок свалюсь. И что тогда будет? Тащи ножницы. Какие есть — острые и поменьше.

Вырезать куски мяса из живого человека... Бывало. В прежней жизни. И из меня так вырезали. Но там хоть новокаиновая блокады была. А здесь...

От каждого движения пляшет огонёк в лампадке. Просто — не видно, что режешь! Нет чёткого цветовосприятия — "в темноте все кошки серы". И — бред Акима. Он уже не чувствует ничего, не реагирует на боль. Всё без толку, помрёт дед. Руки опускаются.

В какой-то момент я неудачно повернулся — что-то кольнуло в бок. Сунул руку под рубаху — чего это там? Юлькин крестик. "Противозачаточный". Вспомнилось... Не как она этот крестик применила — как она меня выхаживала. С меня же тогда вообще гной отовсюду тёк, кожа и ногти слезли, зубы выпали. И ничего — выходила же.

По всем нормальным раскладам — должен был помереть, а очень даже живой получился. Всего полгода прошло, а я уже тут вон сколько всякого... уелбантурить успел. Давай, Ванька, дело делай. Волосы на себе рвать — тебе при любом исходе не светит.

Маразматическая мысль об ограниченности моих возможностей в части исполнения ритуального плача при погребальном обряде, несколько ослабила внутренне напряжение. А то уже и "зубы звенеть" начинают. Дальше — обморок. Нафиг-нафиг.

Короче: я фактически пустил Акиму кровь. Не по правилам: ланцетом, из вены, в чашку. Но у него и так течёт из ладоней! Просто засохшие струпья пошевелить. Наверное, с четверть литра вытекло в воду. Может, больше. Только потом я стал заново травки прикладывать и мази намазывать.

Остановил кровь. Потом замотал. Как мне Юлька заматывала — я столько раз это видел... И так прочувствовал — поневоле запомнишь.

Поднял глаза, а он на меня смотрит. Живой! Дал напиться, слабенький он — сразу потом прошибает. Укрыл, подоткнул, мало что в лобик на ночь не поцеловал. Как дитё малое.

— Ваня. Иване. Ты меня с того света вытянул? А?

— Гос-с-споди! Аким, я что, сын божий, чтобы мёртвых воскрешать? Помогли.

— К-кто?

— Ангелы небесные. Шешнадцать штук. Восемь твоих да восемь моих. Вокруг стояли, душу твою за шкуру держали. Ты уж больше не умирай пока. А то такую кодлу в другой раз собирать... Занятые же люди. Ты теперь отдыхай. Поспи немного. Вот ещё пития глоточек. И — спи.

Избушку проветрили, грязное выбросили да вылили. Сухана напротив деда у другой стены спать уложил. Зомби, он, конечно, мертвяк, но — живой. А третью ночь без сна даже для мёртвого... "Вечный покой" начинает восприниматься как недостижимое удовольствие. Себе за печку овчинку бросил, лампадку задул, улёгся. Ещё часика три поспать есть.

Ага. Только улёгся — шорох. Кто-то рядом постель раскладывает. Хозяйка вдоль боку устраивается. Неужто ей сегодняшних приключений мало? Или — только разохотилась?

"Летит, летит степная кобылица.

И мнёт ковыль".

Мадам, я сейчас на роль дикорастущего бурьяна малопригоден, не надо меня... мять.

— Ты чего?

— М-м-м... Можно я рядом лягу? А то мне спать негде.

— Как это негде? Полное подворье пустого места.

— Не. Боязно. Мужики говорили: как все заснут — они ещё на мне покатаются. Тот-то толстый, которого ты с меня сдёрнул, здорово озлился. Ты-то его наказал, а он теперь на мне отыграется. Боязно.