— Каким лифтом? — Не понял Уцур.
— Царь, выйди, что ли, наружу, прогуляйся, — заметил демон.
Уцур на это предложение лишь плотно сжал губы. Он уже столько времени был при хозяине, и еще ни разу не получал ни одной увольнительной ни в каком направлении.
— Я посижу с ней. — Сказал он, направляясь к двери, но сразу две жилистые лапы перехватили его.
— Не стоит. — Сказал Небирос. — Мне сказали быть при ней, больше никому.
— Но ты ведь считаешь это напрасным...
— Меня удивляет ваш интерес к ней. — Прервал его Небирос. — Но не трать время понапрасну. Ты не зайдешь туда.
Царь отступил, и постарался запомнить на будущее, что серый металлический оттенок глаз Небироса не сулит ничего хорошего.
— Уцур, — Аба бросил это слово почти на лету, проносясь мимо халдея. Он склонился перед хозяином и лишь услышал единственный вопрос, пока дверь перед ним не захлопнулась:
— Как она?
Уцур озадаченно поглядел на дверь, но решил, что это не его дело, раз так считает Аба, но все же что-то мешало ему развернуться и уйти, и поэтому он тихо присел на стул недалеко от дверей, словно на страже.
— Сфера помогла, — ответил Небирос, — но большего вряд ли можно ожидать. Она бредит. Вы же знаете, что смерть стирает личность.
— Хорошо, карауль за дверью. — Бросил Аба, сбрасывая пиджак на пол.
Небирос заметил его нервозность, но вслух ничего не сказал, удалился из комнаты молча, на выходе бросив злой взгляд на царя, который торчал возле дверей, словно собачонка.
— Уходи, халдей! — Его глаза вновь заблестели металлом, и на этот раз Уцур покинул комнату, неловко вывалившись наружу, и не понимая, какая глупость заставила его сидеть у дверей, когда его не просили.
— Лили, — он положил руку ей на лоб. Лили тревожно шевелилась во сне. Ему нужно было войти в ее разум, чтобы понять, найти ответы. Он сдвинул ее на столе чуть в сторону, и лег рядом.
Беспокойство, хаос, всегда так странно было попадать в них, проникать, выныривать среди всего происходящего на поверхность. Одна стена — одна смерть, потом следующая и следующая, и так через преграды к жизни. К тому, что было. К записанному в сфере и до нее, еще стена, и до нее, и снова стены, и жизни, жизни, бесконечный хоровод.
Первая стена. Снег... Все вокруг такое белое и безмолвное. Кажется, звук дыхания замерзает в воздухе и осыпается вниз на белое поле. Но она бежит, сильнее зверя, быстрее ветра, и кровь огнем разносится по ее венам, она жива. Тепло ее жизни будит зиму, звук ее шагов согревает землю. Меч ее сияет сверкающей сталью, и обрушивается смертью на врага. Тает снег под красными реками, такая яркая, такая пронзительно алая на белом снегу, кровь. И дестяки таких же сумасшедших, как она, дерутся против сотен, крася снег в кроваво-алый, выбрасывая в воздух клубы пара и жар их тел. Они знают, что не вернутся, но не плачут и не дрожат. Нет страха. Их спины ровны, а мечи разят, словно в ужасном и одновременно прекрасном танце. Их все меньше живых, но души выстраиваются за оставшимися плечом к плечу и продолжают танец. Идеальные холодные снежинки сыпятся с неба, укрывая красное белым, снег проглатывает звуки, пряча тепло остывающих тел. Белое безмолвие поглощает все...
Вторая стена. Ее руки прикасаются к нему, нежно дотрагиваются до его лица. Лили... Серозеленые глаза смотрят с нежностью, их свет растапливает тьму, как воск свеча. Лили... В ней нет ни лжи, ни подвоха, ни подлости, ничего, к чему он привык, смотреть на нее — такое невыносимое счастье, что хочется кричать прямо в голубые приветливые небеса. Лили, не уходи.
Третья стена. От дождя ее волосы намокли и свисают слипшимися сосульками. Но она смотрит на него и смеется.
— Чему ты смеешься, Лили?
— Ты смешной. — Говорит она, и пытается по-собачьи струсить воду с волос.
— Ты тоже. — Смеется он, и понимает, что не умеет смеяться. Он — не тот, кто смеется. — Лили...
— Смейся, — просит она, — дождь плачет за тебя. — И в глазах ее светится грусть. Он знает, что это не дождь, это Лили плачет за него.
— Прости, — шепчет он, и дождь смывает контуры ее лица, оно растворяется и исчезает навсегда. И слово "навсегда" режет его на части, но слезы не видны под дождем, потому он смеется, кричит и смеется.
Четвертая стена. Его пронизывает насквозь боль. Ее тело корчится на полу. Снаружи нет ни войны, никто не умирает, рядом — никого. Но она мучится в судорогах от боли, которая сжимает ее душу, отпускает лишь на какие-то доли секунды, чтобы она успела вдохнуть, и накрывает снова.
— Я больше не могу, — глаза ее опухли и красны от слез. Костяшки пальцев выпирают на кистях рук, щеки впали. Она дрожит, ползет и снова падает, дрожит. А боль все кружит черной птицей, над ней, над тем, что некогда звалось Лили. И ни ей, ни боли в этом странном танце не остановиться.
Пятая стена. Холодное море, пустой пляж. Вокруг лишь чайки, и мусор, который остался с лета. Лили окутывает облако одиночества. Но она больше не страдает, ей никто не нужен — она так решила. Ей не нужна жизнь, она ею больше не дорожит. Ради чего? Все, кого она любила — ушли. Она никому не нужна. И не хочет быть нужной, потому что теперь знает, что все в мире — ложь и фальшь. Все обещания разрушаются, все надежды умирают, остается только море, и то не навечно. Ветер бросает ей пряди в лицо, как перчатку.
Шестая стена. Лили и других грузят в вагоны, загоняют, как скот. Потом долго-долго везут их куда-то в затхлом, пропитанном потом, кровью и страхом замкнутом пространстве. Вдруг поезд останавливается, двери раскрываются, и люди бегут, бездумно, безоглядно, на свободу, прочь от состава, врассыпную, в снег, к черному голому лесу вдали. И Лили толкают, она падает в снег, встает на ноги, бежит со всеми, когда сзади раздаются автоматные очереди. Падает сосед, потом она, почти не больно, только совсем невозможно становится бежать, и дышать, и свет меркнет.
Седьмая стена. Внизу плещется вода, холодная и темная. Руки Лили замерзли от прикосновения к металлическим перрилам моста. Но они так крепко сжаты — это привычка, привычка держаться. А страха уже давно нет, есть неверие в то, что хоть в чем-то есть смысл. Лили разжимает закоченевшие пальцы, улыбается и падает, падает и улыбается.
Восьмая стена. Лили хоронит ребенка. Слова окружающих режут ее фальшивым сочувствием, потому что никто из них не способен понять эту боль. Никто не знает глубины ее отчаяния и безумия. Она больше не принадлежит их миру. Она больше не принадлежит ничему, она чужая, одна, урод среди всех, урод, у которого вырвали сердце и закопали сейчас, засыпав землей и дав ему название на мраморной табличке сверху. Чтоб каждый знал, что здесь лежит сердце Лили, поливал цветочки, которые из него вырастут, обновлял краску на буквах, зажигал фонарики. Чтобы даже в темноте можно было ткнуть пальцем и сказать — вон там, видите, светится? Это сердце Лили горит, горит страшной болью, и ненавистью, и проклятием. Страшное изуродованное сердце Лили, которое хочет, чтобы на земле больше не было детей, чтобы ей больше не было больно, когда она смотрит на них. Которое остановится однажды, в то время, как ее пустое и бессердечное тело найдут прямо над ним.
Девятая стена. Лили идет босиком по огню, сквозь стены бушующего пламени, и ничего не чувствует. Ее волосы сами словно сотканы из пламени, в глазах сверкают отблески огня. Все мертвые идут за ней. Она — их проводник.
Ник с хрипом втянул воздух и рухнул со стола на четвереньки. Какое-то время он вынужден был так и оставаться, приходя в себя. Какой удачей было, что его никто не видит. Конечно, он поставил Небироса за дверью, но не ожидал ничего подобного. Так ярко, так невыносимо светились пережитые жизни в нем, так страшно. Он знал, что она больше не боялась, но знал, чего ей это стоило. Он не уверен был, способно ли было какое-то проклятие сделать подобное, или это было судьбой. Но в эту секунду он верил, что ад — на земле. Ему хотелось лечь на самое дно и ни о чем не думать. Ему! Он с трудом поднял голову и посмотрел на хрупкое тело на столе. Лили. Теперь он знал ее. Знание не принесло ему облегчения, а дало лишь нестерпимую боль. Он тряс головой и отплевывался, позволяя своей сути вытеснить ошметки воспоминаний. Лили, ходячий ад. Его мутило, выворачивало наизнанку, но стоило вспомнить ее серые глаза и взгляд, наполненный теплом и светом, как становилось легче. Он снова потрусил головой и поднялся на ноги. Держась за край стола, он смотрел на ее лицо, руки, лежащие ладонями кверху, подымающуюся и опадающую грудь.
— Проклятие! — выругался он.
Глава 8
Танатаэль был самым молодым из ангелов, пришедших к свету божьему — так звали группу ангелов под предводительством Уриэля, которые спускались в ад, чтобы спасать проклятые души.
— Танатаэль, береги свой меч, — говорил ему Петра, начищая свой до блеска. — Он сияет во тьме не хуже солнца.
— Петра, а ты много раз спускался? — Спросил Танатаэль, затаив дыхание.
Петра посмотрел на него с улыбкой: совсем еще мальчишка, светлые волосы, голубые глаза — прямо серафим из-под куполов церкви.
— Не знаю, как тебя отпустили. — Покачал головой Петра. — Тебе бы больше подошло на седьмых небесах.
— Нет, я сам выбрал этот путь. Пусть многие говорят, что вы — безумцы, ходящие по грани. Но я не знаю никого, храбрее вас. Они там все презирают тьму, ее не видя. А вы— единственные настоящие, те, кто стоят на границе. Те, кто знают, что такое зло и истребляют его каждый день.
Петра покачал головой:
— Все не так, как ты думаешь, парень.
Танатаэль хотел еще что-то спросить, но Петра развернулся и пошел прочь. Парень не понимал, что происходит: разве он не должен был сейчас с гордостью и воодушевлением рассказывать ему о подвигах света?
— Мы не безумцы, но и не герои. — Сказал подошедший к нему ангел с перебитым крылом.
— О, Илиэль, я знаю о ваших подвигах. — Входновенно произнес парень.
— Да уж, сейчас я бесполезен. — Ответил Илиэль, дернув поврежденным крылом.
— Как это случилось?
— Я спустился слишком глубоко. Когти демонов. — Поморщившись, произнес Илиэль.
— А души?
— Я едва убрался сам. — Зло ответил Илиэль.
Танатаэль казался растерянным.
— Но свет сильнее тьмы.
— Только не тогда, когда их когти входят в твою плоть, и тварей тысячи вокруг.
— А этот след, — юноша коснулся рубцов на плече ангела, — от кого?
— Это Небирос. — Илиэль посмотрел парню прямо в глаза. — Не дай бог тебе когда-нибудь встретиться с ним.
Таната невольно отвел взгляд, ему почудилась во взгляде смотревшего боль, которой по всем меркам никогда не должно было быть в глазах ангела.
— А что с Петрой? — Спросил он, меняя тему.
— А что с ним? — Горько усмехнулся Илиэль. — Его любимая в аду.
— Как это? — В ужасе спросил Таната. — Ведь так не бывает, он же не мог... не должен был... сходиться ни с кем из...
— Из кого? — Илиэль смотрел в упор на парня. — Ты уверен, серафим, что все еще готов остаться здесь? Мы — не сияющие незапятнанные существа, как твои знакомые.
— О, боже, нет, конечно. — Пробормотал Танатаэль. — Конечно, вы не могли не заразиться.
— Заразиться? — Рассмеялся Илиэль, потом взял себя в руки. — Мы несем в себе боль, потому что нельзя спускаться туда и ничего не чувствовать, Таната. Мы такие, какие есть. Но это не значит, что мы больны или встали на сторону зла. Мы просто каждый день барахтаемся в грязи — так что не можем быть белыми и чистыми по определению. Избавься от иллюзий, малыш, пока не поздно. Или дуй домой. — Он указал ему рукой наверх.
— Но как любимая Петры могла оказаться в аду? — прошептал Таната, словно то, что он только что произнес, было кощунством.
— Он полюбил девушку. Она оступилась. Теперь она в аду. — Сухо сообщил Илиэль. — Поэтому, не высказывайся сильно резко на тему проклятых. — Добавил ангел.
— Они видятся? — В ужасе спросил парень.
— Они не виделись давно, пока не появилась брешь. Он сошел, спас многих, но не ее, хотя и видел. Ее не мог.
— Уже все свои страшные истории рассказали? — Спросил подошедший к ним Уриэль, и ангелы умолкли, без лишних слов собравшись вокруг него.
— Все вы спускались, — произнес Уриэль, минуя взглядом новичка, — и знаете, каких сил это стоит. Я хотел поговорить с вами о том, кто позволил нам в последнее время спасать других и дойти до таких глубин, до которых никогда не доходил свет.
Все согласно кивнули.
— Это кто-то из наших? — Спросил Кориэль. Ангелы в волнении застыли.
— Вы знаете, что никто бы не смог. — Тихо произнес Уриэль.
— Человек? — Почти не веря в сказанное, спросил Петра.
— Похоже на то. — Еще тише произнес Уриэль.
— Но как же он мог попасть в ад? — Не выдержал Таната. — Посланников не было, я бы знал. — Горячо добавил он.
— Верно. — Сказал Уриэль. — Точно мы не знаем. Но что бы там ни было, сейчас он у них. И мы обязаны вытащить его.
— Это просьба Создателя, — эхом догадки отозвался Илиэль.
— Верно, брат Илиэль, мы должны вытащить его во что бы то ни стало.
— Ты знаешь, где он? — Спросил Илиэль.
— Нет, теперь нет. — Тяжело произнес Уриэль. — В последний раз он был где-то глубоко, почти у дна. — Крылья за спинами ангелов зашелестели.
— Боже, у дна, — прошептал Петра. Остальные разделяли его мнение. — Возможно, его уже нет.
— Возможно, но мы должны сделать все для того, чтобы забрать его. — Сказал Уриэль.
— И как? — подал голос Кориэль. — Спуститься всем светом на дно? Может, мне еще предварительно ощипать себе перья и полить соусом?
— Не остри. — Обрезал его Петра.
— Мы идем на встречу с Проклятым. — Произнес Уриэль. Наступила гробовая тишина, в котрой слышно было, как выпавшее из крыла Петры перо, опускается на землю.
Танатаэль заметно побледнел, и, возможно, в этот момент, в его голове мелькнула мысль, что оставаться на седьмом было не таким уж плохим вариантом.
— Мы предложим ему обмен. Плененных демонов. — Тем временем продолжил Уриэль.
— Почему ты думаешь, что он пойдет на это? — Спросил Илиэль.
— Потому что мы уже встречались, — сказал Уриэль, — наедине. Он спрашивал, не один ли это из наших. Падшего происходящее радовало не больше, чем наши визиты. Он был бы рад избавиться от него.
— Тогда почему ты говоришь об обмене? — Запротестовал Илиэль. — Изловить демонов — задача не из легких. Из твоих же слов выходит, что забрав этого человека, мы и так сделаем одолжение Проклятому.
— Да, сделаем. — Сцепив зубы, произнес Уриэль. — Но он уже сам решил свою проблему, если вы не заметили. Амаэль спускался сегодня. До какого слоя, Амаэль?
Русый широкоплечий ангел вышел вперед:
— До пятого, брат.
— Вот об этом я и говорю, — произнес Уриэль. — Проклятый уже прибрал его к рукам. Нам нужен обмен и поскорее.
Танатаэль смотрел, как "свет божий" собирается на встречу, но их сосредоточенные угрюмые лица напоминали ему лица воинов перед боем куда больше, чем дипломатов. Кто-то из них с пристрастием полировал мечи, которые и так сверкали на солнце, как зеркала. Кто-то укреплял перевязи или перебрасывался парой негромких слов с товарищами, но в их настроении, движениях, даже жестах скользило одно: они могут не вернуться с этой встречи. Танатаэль улавливал это своими обостренными ощущениями обитателя седьмых небес, которые он еще не успел растерять. Ему хотелось расспросить их о предстоящем больше, задать им еще тысячу мелких и не очень вопросов об их жизни, о слоях, в которые они постоянно спускались, об ангелах, которые не возвращались, но понимал, что теперь было не время и не место. Ему страшно было признаться себе, что он боится, очень боится того, к чему они готовятся с мрачной решимостью. Врата ада рисовались ему то уродливыми металлическими прутьями с шипами и кривыми решетками, то непреодолимой каменной стеной, которая впускает все, но не выпускает никого, то стеной вечного пламени, в котором растворяются мечи, кости и души. Ему мерещились крики человеческих душ, обугленные головы, и страшные обожженные крылья.
