Синто ч.1. Дневник не героя.

— И о чем же вы хотели побеседовать, господа? — секундное замешательство, и Шульц ринулся в бой.

— Вы везете целый кофр инфокрисов.

Спокойный взгляд в ответ. А что мне вам отвечать, у меня есть право их везти.

— Вы скопировали всю библиотеку училища, зачем? — подошел он с другого бока.

— У меня есть право скопировать и увезти все материалы, которые я изучала, это прописано в контракте, — я слегка передернула плечами, давая понять, что разговор бессодержательный, и в легком недоумении уставилась на Шульца.

— Даже планы транспортных кораблей? Их не было в вашем курсе, — не сдавался тот.

— Они были в библиотеке, и я их изучала, — тоном, отработанным еще на Илис, ответила я. Шульц слегка опешил, но тут подключился Талер.

— Скажите, а все синто такие... хладнокровные? — причем 'хладнокровные' явно прозвучало, как 'конченные отморозки'.

— Скажите, а все тропезцы — эгоцентричные посредственности? — вежливо и светски парировала я. Талер уже открыл рот, чтобы выдать какой-нибудь перл...

— Брейк, — подал голос Трамп; он улыбался, словно все происходящее доставляло ему массу удовольствия. Может, так оно и было.

— Леди Викен, конечно, благодаря нашей ошибке, у вас было право вывезти всю эту информацию, но что вы хотите делать с ней дальше? — сказал он своим чарующим низким голосом. Похоже, он начинает мне нравиться. Я одарила Трампа совершенно светлой и радостной улыбкой гейши, Шульца от нее аж передернуло.

— Ну, во-первых, не льстите, уж вы-то знаете, что я не Викен, а Викен-Синоби, и разницу вы понимаете. А что я буду делать с информацией, вы и так прекрасно знаете: отдам ее нашим инженерам, и они ее проработают на предмет чего-то нового для себя. — Сказано это было с прежней улыбкой и доброжелательно.

— Вы ее отдадите ВАШИМ инженерам? — вклинился Шульц. Я опять уставилась на него, выражая неодобрительное недоумение. Шульц начал тихонько багроветь.

— А чьим? — все-таки спросила я.

— Я был категорически не согласен с тем, чтобы вас взяли, — зло бросил он, и в ответ получил взгляд из разряда 'и кто тебе теперь виноват'

Все происходящее мне решительно не нравилось, разговор шел не о том, и Шульц чуть переигрывал. Я вспомнила, что отец как-то отзывался о нем в уважительном тоне, и что он действительно мешал моему поступлению, он не мог быть тем тупицей, которого изображал. Значит, главный ход еще не сделан. Что же им нужно? А может, они знают, что я писала учебный процесс, курсантов, учителей и полетную практику, ведь это действительно незаконно. Да нет, тогда бы меня просто не выпустили, а не устраивали этот спектакль. В таком случае, что же?

— Почему вы так подчеркиваете 'Викен-Синоби', разве ваш отец не назвал вас наследницей? Или вы подчеркиваете родство с сильной семьей? — это опять Трамп. Проявляет академический интерес, видите ли.

— Я ничего не подчеркиваю, господин Трамп, это просто норма речи, такая же, как и двойное имя, — опять вежливо и доброжелательно.

— Я правильно понимаю, что двойное имя — это прерогатива женщин-аристократок?

— В общем, да.

— А в частности? — рассмеялся Трамп.

— А в частности — аристократок второго и первого ранга, — мне становилось все труднее сохранять выбранный тон.

— Но отец назвал вас наследницей, — полуутвердительно произнес Трамп.

— Нет, слишком рано называть наследника, нам с братом нет и восемнадцати. — Талер дернулся, будто бы его удивил мой возраст. — И впредь не стоит задавать подобных вопросов, это слишком личное, — закончила я, глядя Трампу в глаза. Тот развел руками в извиняющемся жесте.

— Вы выглядите старше, — сказал Талер. Хорошо он изображает дурака, правдиво.

Я решила его поддразнить.

— Правда? — голова к нему в пол-оборота, на лице самое проказливое и ребячливое выражение, на какое я способна. Он опешил. А я уже опять в маске вежливости и спокойствия. Напротив меня Шульц, которому хорошо виден весь этот спектакль. Я задержала взгляд на нем.

— Как умерла ваша мать? — неожиданно спросил Трамп. Оказывается, словом действительно можно ударить; хорошо, что меня научили держать удар. Я перевела взгляд на него и стала буквально ощупывать его лицо. Оно показывало светский интерес. Когда ты в кого-то открыто всматриваешься, это помогает не выдавать собственных мыслей.

— Она умерла в космосе; это все, что я знаю. А вы испытываете мое терпение, — голос спокойный, может, даже чересчур. Талер и Шульц снимаются со своих мест и как-то тихо, ничего не говоря, уходят. Я смотрю на Трампа, сейчас будет кульминация нашей недолгой игры.

— Тогда вам будет интересно узнать, что она взошла в качестве пассажира на борт эсминца 'Гевалтиг', не дошедшего до места назначения, пропавшего...

— Не знала, что на эсминцах могут быть пассажиры, — мой ледяной тон не смутил этого профессионала, он продолжил все в той же манере светского сплетника.

— Да... а недавно в одной из 'пустышек' появились беспилотные разведчики, которые пропали шестнадцать лет назад и так же, как 'Гевалтиг', вошли и не вышли... И вот надо же...

Туше. Весь спектакль ради этой фразы. Надеюсь, он прочитал на моем лице не больше, чем я на его. Я состроила вежливый, но фальшивый интерес и бросила что-то вроде: 'Занятно'.

— Да, занятно, — согласился Трамп. — Ну, не смею больше вам надоедать, а то скоро переход. Вы весьма милая и серьезная девушка, приятно было с вами познакомиться. — На этих словах он опять включил свое обаяние на все сто. — Передавайте привет отцу, — добавил он и с поклоном удалился.

Тут динамик вкрадчиво призвал сесть, а по возможности, лечь и приготовиться. Переход вызывает временную потерю ориентации, особо чувствительные люди падают в обморок, многих тошнит. Я за собой ничего подобного не замечала, поэтому осталась сидеть, как сидела. Начался обратный отсчет, на цифре ноль мир потерял четкость форм и расплылся. Я прикрыла глаза — говорят, никто не может пережить переход, не закрыв глаз; появилось ощущение, что я потеряла тело и стала большая-пребольшая; время исчезло, и непонятно -секунду это длилось или вечность... Потом я стремительно собралась в одну точку, в собственное тело, и момент, когда сознание возвращается в реальность и ты еще помнишь это нечто необъятное как часть себя, наверное, самый ужасный. Многие боятся перехода, в нем действительно есть чего бояться, и словами этого не выразить. Я открыла глаза, все на месте, я цела, но не могу избавиться от иррациональных опасений, будто, собираясь обратно, соберусь не вся или не так, как была. Через полминуты те, кто не запасся выпивкой, направились к бару, более опытные спешили опрокинуть в себя спиртное или пси-коктейли. А я не употребляю алкоголя, я синто, а значит, могу справиться со всем, что мне преподнесет Судьба, не замутняя разум. Тем более, есть на что отвлечься от только что пережитых ощущений — такой спектакль, такая игра, жалко что мне отвели роль статиста. Ох, и атташе по связям с общественностью... Передам отцу, все передам, такую информацию я скрыть от него не могу. Надеюсь, что сумею заставить его поделиться выводами. Пассажир на 'Гевалтиге', надо же! Вряд ли Трамп соврал, слишком фантастическая и нелепая информация. А 'Гевалтиг' принадлежал ЕвСу, и если сложить два плюс два, то нас собирались бомбить евсы. М-да... Было дело, нашего посла в Союзе обвинили в связях с пиратами и шпионаже в их пользу, подняли истерию в масмедиа и развернули масштабную пропаганду против Синто. А потом резко все прекратилось, как будто ничего и не было, только посол сменился, вернулся престарелый Шосан. И случилось это почти восемь лет назад, то есть когда мамы не стало. Стройненько выходит, только фактов бы побольше, а может, эта тройка безов ждет, что я тут же кинусь рыться в архивах? Нет уж, в ближайшие две недели ничего искать не буду, ждало годами, подождет еще.

Мысли ходили кругами, я гнала от себя самый главный и самый спорный вывод из сказанного: 'Гевалтиг' может вынырнуть, и мама вместе с ним. Мама, которую все оплакали и которую уже никто не ждет — ни любящий муж, ни естественнорожденная дочь. И не хотят ждать. Знал ли дедушка, как все было на самом деле, или нет, но он сделал правильно, не оставив мне никакой надежды: горе можно пережить, а беда ломает. Но что бы я ни думала, отцу рассказать обязана, на этом и остановимся. Вот уже и спать можно отправляться.

Ночью всех разбудил обратный отсчет, и я, не до конца проснувшись, пережила переход. Чтобы уснуть после него, пришлось выполнить успокоительные практики. Наутро многие пассажиры были хмурые и помятые — кто не выспался, а кто переусердствовал со спиртным. Тройка моих знакомцев являла редкий образец бодрости и жизнелюбия. Мы молча раскланялись. На завтрак пришлось заказать бешено дорогую синтскую форель; большинство пассажиров ели рис с привкусом и запахом банана, этот модификант уже лет двести на рынке и даже получил сертификат чистого, но без крайней необходимости есть его все равно не хотелось. Лететь нам оставалось около часа, и все уже были в предвкушении высадки. Вне зависимости от времени старта и прилета, бортовые сутки рассчитывались так, чтобы люди побольше спали. Интересно, а какое сейчас время суток на Синто?

Синто

С лайнера нас забирали три челнока. К величайшему удивлению пассажиров, и меня в том числе, тройка безов надела скафандры. М-да, господа не скрываются, такой поступок привлек к ним внимание вряд ли меньшее, чем если бы они достали оружие и начали им угрожать. Я полетела в последнем шатле, мне некуда было спешить — меня никто не встречал.

Над Синто раскинулся глубокий вечер. Небо густо-синего цвета было усыпано россыпями звезд, луны у нашей планеты нет, и взгляд скользит от одной яркой точки к другой. Я специально задержалась у входа в порт, чтобы полюбоваться ими. Сейчас звезды были еще редки и неярки, но через час, они будут хозяевами ночи. Мне почему-то всегда нравилась их вечерняя скромность, а не полночное сияние. Время отступило и потерялось.

— Леди...— раздался вежливый голос.

— Простите...— я с сожалением вернулась на землю.

— Не стоит... Нет ничего лучше родного неба... — Это был служащий таможни, он не дождался меня у регистратуры для граждан синто и отправился на поиски своей единственной клиентки с прибывшего рейса. Стандартная процедура проверки кода ДНК занимает около трех минут, смуглолицый таможенник выполнял ее почти автоматически.

— С возвращением, леди Викен-Синоби, — его слова прозвучали не дежурной фразой, а очень сердечно.

— Спасибо, — благодарно улыбнулась я.

Ведя за собой кофры, я направилась к выходу в 'город', сопровождаемая завистливыми взглядами из очереди прибывших со мной; процедура проверки иностранцев была куда длиннее, и четыре таможенника провозятся еще минимум полчаса.

Я дома.

До поместья Викен я долетела на автотаксо. Пустой флаер задумчиво повисел возле ворот, поджидая — может, кто сядет; не дождался и улетел обратно в космопорт. С моего счета спишут за полет в оба конца, невелика беда.

Наше поместье представляло собой огороженный парк, в глубине которого стоял особняк. Трехэтажный каменный дом с огромными окнами во всю стену и большими прозрачными дверьми; перед домом большая лужайка с разнотравьем, чтобы деревья не загораживали здание и не лишали его света. Чуть поодаль, под деревьями, примостился одноэтажный домик смотрителя. Расстояние от ворот к дому было небольшим, деревьев с этой стороны росло ровно столько, чтобы особняк не был на виду. За домом же находился сказочный лес, созданный мастерами своего дела. Ручейки и гроты, полянки и овражки — все казалось диким и одновременно присмотренным. Не ухоженным, а именно присмотренным, как будто здесь обитал сказочный народец и следил за порядком и соразмерностью. Мы с братом впервые оказались в поместье, когда нам было лет по семь, до того мы жили у Синоби, чье огромное поместье скорее напоминало маленький городок — домиков за оградой не счесть, семья и так сама по себе большая, еще и детей берет на воспитание. А тут один дом, но какой! И ЛЕС, настоящий, большой, особенно для нас, семилетних. Мы набирали утром еды, и до позднего вечера нас никто не видел. Ронан читал много сказок, и когда только успевал, а теперь, в лесу, рассказывал мне про эльфов, орков и героев. Мы с упоением играли, изображая в основном эльфов. Мне как-то захотелось побыть мудрым драконом, и я обустроила себе маленькую пещерку, куда Ронан — герой приходил за советом, а потом я превращалась в принцессу, которую нужно было спасти — снять с дерева. И спасенная принцесса дарила герою, как и положено, поцелуй в губы. Дети! Мы провели дома две недели, но вспоминаются они как отдельная жизнь.

Второй раз я попала в земли Викен уже в двенадцать лет, Лана по какой-то причине была вынуждена отослать меня на несколько дней. Краткое посещение отца после смерти матери я не считаю, мало что осталось в памяти. И вот я сама бродила по опустевшему дому, прекрасно обставленному, когда-то уютному, и натыкалась на плоские фото под старину, похожие на рисованные картины. На них была моя мама, с отцом или младенцем — мной, наверное, мама с животом и светлой радостью на лице, мама, мама, мама... Мне стало ясно, почему отец сбежал и старался не появляться в поместье: дом помнил ее; казалось, что она вот-вот выйдет из соседней комнаты. Это было очень больно. Кто-то должен был увести эту память, смотритель не имел такого права, а у отца не достало сил. И я потратила день, собирая по всему дому изображения и раскладывая их в старинном картонном альбоме, оставив только одно на отцовском столе в кабинете. Переставила мебель — не кардинально, а слегка смещая акценты, перевесила картины, какие смогла. А на следующий день утром я увидела отца, идущего по дорожке, и опрометью кинулась через веранду в лес. Я боялась не того, что отец рассердится на меня за самоуправство и накажет, а того, что если он рассердится, то, значит, призрак мамы ему дороже, чем живая дочь. Вряд ли я тогда смогла так четко сформулировать свой страх, но я до вечера пробыла в парке, и он мне показался до ужаса маленьким, я все время выходила к ограде, а в пещеру, где я была драконом, даже не рискнула залезть, я бы в ней не развернулась. Вот там, возле пещеры, я горько разрыдалась, оплакивая ушедшее детство. А когда стало темнеть, я услышала зов отца; он окликал меня, как тогда, пять лет назад, когда нас с братом зазывали спать. Я побежала, боясь, что отец прекратит звать и уйдет. Подбежав, я бросилась к нему, обняла и крепко прижалась, спрятав лицо. Он положил мне руки на плечи, а потом погладил по голове. В нашей семье не принято чересчур открыто выражать свои чувства, мне стало немножко неловко за себя, и я высвободилась, взяла отца за руку, так и не посмотрев ему в лицо, и мы пошли в дом. Отец ничего не сказал по поводу перемен, и я была ему безмерно благодарна за это молчание.

Сейчас дом внутри несколько преобразился, частично поменялась мебель, занавеси, я бы сказала, что он сменил статус: тогда, шесть лет назад, он все еще напоминал семейное гнездышко, теперь же это было жилище холостяка, ничего женского в доме почти не осталось. Эти перемены произошли за два года. Когда я оказалась тут в третий раз, то была уже не одна, со мной приехал Эфенди. Поместье встретило меня как гостью. Может, я и загрустила бы от этого, но Эфенди и грусть — понятия-антагонисты. Я заново полюбила поместье, проведя там лучшие дни своей уже взрослой жизни.