Утраченный покой. (Divinitas-2)

— Куда мы бежим?

— На поляну к трём дубам. Мы скроемся в ветвях, и нас никто не найдёт до самой зимы. Недалеко от той поляны есть дикие яблоньки, сестрички мои молчаливые.

Только мы уже не бежали, мы еле шли. Мама смотрела и будто не видела тропки, мыслями она была далеко отсюда.

Вдруг её лицо исказил ужас, она запнулась и упала на колени, застыв, глядя перед собой, прижимая ладони к лицу.

Я бросилась к ней и увидела...

Календула стоял на коленях, опустив голову, но его поза была спокойной, а не раболепной. Мужчина в богатых одеждах вынул шпагу из ножен и взмахнул ею... Полетели белые искры и ошмётки крыльев... Раз. Раз. Ещё раз! Мама вскрикивала и вздрагивала, будто это её крылья сейчас методично кромсают на куски.

— Где они? Ничтожество!

Календула прятал лицо в ладонях, будто хотел остановить слёзы и стоны, а может, он пытался выгнать маму из своей головы. Вдруг ладони убрали от лица, а голову вздёрнули. Мы увидели его. Красивого, властного и злого... Безумного.

— Говори! — и сталь оказалась перед нашими глазами.

— Нет! Нет! Нет! Не смотри! Не надо! — я в ужасе тормошила мать. Как будто если мы этого не увидим, то этого и не произойдёт. Я таки добилась своего, и она глянула на меня осмысленным взглядом, а потом... Вдруг её рот раскрылся, а зрачки расширились, она застыла, перестав дышать. Я тоже в ужасе замерла.

— Мама?..

Я поступила инстинктивно: видя, что она не дышит, я обняла её и попыталась вдохнуть в неё... воздух, жизнь и силу. Прошли томительные мгновения и... это помогло. Она посмотрела на меня диким, невидящим взглядом, а потом на лице начало проступать горе.

— Нет! Нет, мамочка, ты клялась. Клялась спасти нас. Мама, пожалуйста.

Она вдруг поникла.

— Да. Да, доченька, пойдём.

И, встав, она побрела; я шла, держа её за руку. Мне хотелось плакать, но я не могла. Не могла себе этого позволить, потому что если я заплачу, то мама не выдержит.

Мы пришли на поляну. Три огромных дуба отвоевали себе территорию в лесу и стояли, словно крепость. Здесь нас никто не тронет, обрадовалась я.

Мама смотрела на них пустым взглядом.

— Я дала клятву, которую мне не сдержать, — тихо произнесла она.

— Мама, пожалуйста, я тебе помогу, — откуда-то я знала, что не сдержать клятву — это очень плохо. Тем более, мама клялась Календуле.

— Поможешь? — удивлённо спросила она.

— Конечно, мамочка. Я ведь тоже хочу, чтобы Календула вернулся.

Она обняла меня крепко-крепко.

— Прости меня, дочка. Я сломала твою судьбу своей запретной любовью, но я дам тебе другую. Она не будет лёгкой, но она будет твоей. Винье не сможет тобой распоряжаться. Я рада, что вырву тебя из его безумных рук.

Она повела меня в треугольник деревьев.

— Я передам тебе часть своей клятвы, но не бойся, это будет защита, а не бремя. За свои грехи я расплачусь сама. Сполна и скоро.

— Хорошо, мама.

— Ничего не бойся. Ни за себя. Ни за меня.

— Хорошо, мама.

А потом мы встали в узкий луч света посреди трёх крон, и она начала творить последнее в своей жизни сильнейшее волшебство. Волшебство на крови.

Отворив свою кровь, носитель силы, она чертила на мне символы и приказывала силе заклинаниями. Именно тогда она дала мне vis-зрение, заложила основу моей универсальности, привив интерес к людям, дала все нормы и понятия, которые знала сама: как моральные, так и в работе с силой. Знания словно упаковывались в моей голове...

А потом, когда я была вся в её крови, будто только что родилась, она призвала Стража Равновесия.

И он пришёл.

Они стали торговаться за меня. Мама просила для меня защиты, но свободы в решениях и посмертии, посвящая Равновесию лишь мою жизнь. Прося, чтобы я исполнила клятву за неё — спасла сына Календулы.

Страж за защиту и свободу просил посмертие, если не моё, так её. Мама отказалась. Но они сошлись на том, что если я, не помня ничего о клятве, сама буду чтить равновесие и по собственному почину спасу сына Календулы, то освобожу её, а до того дня или вечно быть ей Стражем.

Скрепляя сделку, Страж поцеловал её, и мне стало страшно и горько. В сумеречном свете он был чёрный и страшный, а мама — белая и беззащитная. Он поранил её губы и выпил кровь. А после подошёл ко мне, я испугалась, что и со мной он сделает то же самое, но он взял кровь из запястья, и больно почти не было.

— Да будет так, — тихо произнёс он тёмными от нашей с мамой крови губами, и слова словно впитались в сумерки. — Быть тебе свободной в своих решениях, ведомой по жизни лишь своей мудростью иль глупостью. Будешь ты предупреждена, когда кто-то захочет посягнуть на тебя. Будет и помощь, но в меру и словом. Будет всё, что дала тебе мать, при тебе, хоть ты и не помнишь об этом.

— А тебе, — он взял за руку мать, — быть её Стражем-Хранителем.

— Так будет.

С криком я вернулась в реальность. Отшельник сидел, положив руку мне на лоб.

— Свет и Тень, зачем? Зачем сейчас? — простонала я. — Я ведь хотела вспомнить о хорошем.

— Я снял печать беспамятства, — спокойно ответил Страж. — Воспоминания никуда не денутся от тебя.

Я обхватила голову руками, стараясь хоть чуть собраться с мыслями.

— Так вот, значит, как, — бормотала я сама себе. — Рекрутируете на срочную службу из числа обратившихся за помощью.

Отшельник спокойно и изучающе смотрел на меня. Читал мысли. Ну-ну, непростое это сейчас занятие.

— Мама свободна?! Пижма ведь сын Календулы! — заглядывая в жёлтые отстранённые глаза, вопрошала я, сдерживаясь, чтоб не начать его тормошить.

— Свободна? — чуть удивлённо поинтересовался он. — Она ждёт.

— Чего? — опешив, спросила я.

— Твоего правильного поступка.

— Я... Я что... где-то ошиблась? — растерянно спросила я.

— Нет.

Сдавив голову, я зажмурилась, пытаясь собраться с мыслями; как ни странно, это помогло.

— Она ждёт второго шанса, хочет прожить жизнь с Календулой?

— Да.

— А ты не дал мне вспомнить счастье, и я по-прежнему пуста, — горько бросила я.

— Счастливые воспоминания тебе сейчас не помогут.

Я уставилась на него, не скрывая подозрений.

— Счастье не растопит этого, — он указал на руку, — и не перенесёт в фамилиара. Кто-то должен заплатить за твоё освобождение. Кто-то должен добровольно пожертвовать собой.

— Умереть? Вам нужен Страж вместо моей матери, да? — заводясь от злости, поинтересовалась я.

— Нет. Кто-то возьмёт на себя твою боль, беспомощность, несчастье, которых ты не получишь, если отдашь Ненависть фамилиару.

— Я не знаю, как передавать проклятья! Сделки с вами — это ловушки! Единый не зря своих против вас предостерегает!

Еле заметно вздохнув, Отшельник ответил:

— Это не ловушка. Это узел. Есть две нити, лежащие рядом. Их можно связать, и они станут единым целым, станут прочнее, а может, одна нить сотрётся и истончится, а может, обе, а может, одна порвётся, пока завяжешь, а может, нити от такого узла сменят направление.

— Почему я здесь? Почему этой ночью? И почему здесь Шон?

— Это узел, — с непробиваемым усталым спокойствием ответил Страж.

— Пати, — впервые за всё время подал голос Шон.

— Не надо...

— Надо! Надо, Пати. Я хочу этого! Хочу, чтобы ты снова стала собой! Ты нужна нам всем. И флерсам твоим, и Тони, и Ники, и Венди... Всему этому городу, который собрался прятаться за тобой, сияющей. И мне, Пати, мне ты тоже нужна! Свет моей жизни, я должен знать, что ты сияешь. И если я могу тебе помочь, я помогу, хочешь ты того или нет.

'Рабская метка истончилась из-за моей слабости', — некстати подумалось мне.

— Куда тебе, Шон? — устало спросила я. — Я же видела — на тебе места живого нет.

— Найдётся. Что нужно делать? — спросил он у Стража.

Я опять плакала. Последние двое суток я только то и делаю, что злюсь и плачу. Злюсь на себя и слезами вывожу эту злость. И сейчас я страшно злилась на себя за то, что нет у меня сил встать, наорать на Шона и послать Стража куда подальше. Я приму эту жертву, приму, потому что я слаба. Но как я буду с этим жить? Благополучно выброшу из памяти? Ой, вряд ли. Всему есть предел.

Пока я лила слёзы, Страж и инкуб смотрели в глаза друг другу, будто общались, но нет — Отшельник заговорил вслух.

— Ты дашь мне кровь и согласишься на удвоение своего проклятия. Дважды в сутки ты будешь опустошаться. Не только в закатный час, но и в рассветный. Как только край солнца покажется из-за горизонта, ты опустеешь.

Шон дрогнул, в его глазах мелькнули страх и тоска, он перевёл взгляд на меня, а я зажмурилась. Нет, я не буду его ни о чём просить, даже безмолвно.

Он нежно коснулся мокрой от слёз щеки.

— Не бойся, Свет моей жизни, тебе не придётся видеть напоминание о своей слабости.

От удивления я широко раскрыла глаза.

— Ты сбежать собрался? Шон... Не делай хоть этого. Не надо. Мне ведь легко тебя наполнять...

Он улыбнулся тихой светлой улыбкой.

— Если подарок Уту выдержит ещё одно проклятие, я останусь, если нет — уйду. Если бы ты знала, как я счастлив сейчас, — глядя в глаза, он прижался щекой к правой ладошке. — Запомни, Свет моей жизни, это моё решение, и я воплощу его с радостью.

И он резко встал и сделал шаг к Стражу.

— Бери, — скомандовал он, подставляя шею.

Отшельник как-то буднично склонился и, аккуратно отворив кровь клыками, отпил, а после уставился немигающим взглядом в глаза Шону.

— Я согласен удвоить своё проклятие и опустошаться в рассветный час в обмен на то, чтобы Ненависть — Убийца Богов хранился в фамилиаре, а не в Пати Белой, создавшей-призвавшей его. Я соглашаюсь на это добровольно и ничего не жду от неё в ответ.

— Так будет. Свершите обмен.

Кения ткнулся мне в руку и с силой потёрся, заламывая большое ушко.

Пребывая в каком-то ступоре, я мысленно спросила фамилиара:

'Ты готов?'

Он согласно мурлыкнул в ответ.

'Выходи! — скомандовала я стилету. — Спи в фамилиаре!'

Стилет-ненависть попытался сопротивляться: попробовал наслать страх и неуверенность. Но, не знаю, почему, на меня это не подействовало: эмоции были какими-то чужими. А моей собственной была только досада. Досада на всё.

'Ты часть меня, — обратилась я к стилету, — и фамилиар — часть меня. Быть вам вместе и всегда рядом со мной'. И я вытолкнула его на поверхность, он оказался в моей руке. Я поднесла абсолютно чёрный, без бликов, стилет к такой же бархатно-чёрной груди кота и плашмя вдавила. Оружие скрылось за мягким мехом. И Кения сузил глаза, будто прислушиваясь.

— Твоя очередь, — обратился Страж к Шону.

Мы встретились с инкубом взглядом...

— Да... Принимаю... — с извиняющейся улыбкой произнёс он.

И... Извинялся он за то, что мне придётся увидеть.

Его тело потекло, он вдруг остался без одежды и стал превращаться в то невысокое существо из сна... Вокруг него заклубились серые тени, и я почувствовала, что не могу ни отвести взгляд, ни проронить ни звука. А Тени — тоже Стражи, но другие, вроде того, из подвала, уже работали вовсю. Сказать, что Шону было больно — значит, ничего не сказать. На нём и так было не одно орудие пытки, и так любое движение причиняло боль, но Тени изобрели что-то ещё; воспользовавшись его живучестью, они протыкали его насквозь, протягивали и соединяли цепи... Казалось, они не оставили ни единой целой кости, ни единой не порванной мышцы...

Не знаю, сколько длилась эта пытка, но, наконец, они ушли. Шона отпустили в забытьё, а я смогла моргнуть и пошевелить глазами.

Невидящим взглядом я уставилась в окно.

Никогда мне этого не забыть. Никогда.

И если Шон уйдёт, будет только хуже.

Что я наделала?

На подоконнике показалась нога в стоптанном ботинке, а потом, продолжая цепляться за стену, и сам обладатель обувки — нищий грязный старик. Он встал на узком подоконнике, вжимаясь в стекло, и сложил руки вокруг глаз, чтобы лучше видеть, что внутри. Он смотрел на меня, а я на него. Вдруг он чуть развёл руки и пошевелил всеми пальцами, а потом показал куда-то внутрь... на меня, что ли.

Я сидела в ступоре.

Видя, что я не понимаю, он активнее помахал ладонями и снова уставился в надежде, что до меня дойдёт.

Потом ещё раз помахал руками около лица, скалясь щербатым ртом, и вдруг дёрнул головой вбок, глядя как бы на небо, и попытался посвистеть.

Его увидел Страж. Отчего-то об этом я догадалась сразу.

Руки... Руки. Будущее в моих руках.

Я опустила взгляд на свои руки. Теперь они уже не отличались одна от другой.

Не ловушка. Узел. Экзамен.

Соскользнув вниз, я легла сверху на так и не ставшее прежним тело Шона и в поцелуе отдала всё, что было.

Песок. Опять повсюду безжизненный песок.

Я на Шоне лицом к лицу и отчётливо вижу, что же натворили Тени.

— Я не знал, что может быть настолько хуже, — неразборчиво прошептал он. Нежные подвижные губы проткнуты злым железом, длинные ноздри, похожие на прорези в скрипке, изуродованы скобами...

— Потерпи, я всё сниму. Ты только потерпи.

— Нет! Нельзя! — дёрнулся он. — Они расторгнут сделку.

— Нет, Шон, не расторгнут. Будущее в моих руках. И этими руками я могу тебя освободить. Верь мне.

— Нет-нет-нет! Свет мой, нельзя... Не давай мне надежды...

Он плакал, боясь поверить мне.

— Верь мне. Просто верь мне. Ты веришь, что я сильнее тебя?

— Да, — тихо прошептал он.

— Что в чём-то умнее?

— Да.

— Доверься, и я сниму это. Будет больно, но ты потерпи.

Железо жглось, как раскалённое, гвозди из ушей и губ я вынула довольно легко — ничего не пришлось вырывать, но пальцы мои уже все были в ожогах. Как быть с ноздрями, я не знала; потом рассмотрела, что скобы можно подцепить и разогнуть, и сделала это, используя уже вынутое. Наконец, его лицо стало таким же, как при нашей первой встрече, только в кровоточащих шрамах, но это лишь десятая часть работы, если не меньше.

— Твои руки не заживут до следующего новолуния.

И я подскочила на месте. Отшельнику снова удалось меня напугать. Он стоял над нами, как всегда, спокойный и усталый.

— Думаешь, меня это напугает? — с сарказмом поинтересовалась я.

— Нет. Но знать ты должна: боль не стихнет ни на мгновение.

Вот от этих слов меня тряхнуло, но уж лучше я месяц буду по полу кататься, чем всю жизнь знать, что струсила и сгубила того, кто принёс себя в жертву ради меня.

— Твоих сил не хватит, чтобы вынуть всё, — продолжил Страж, присаживаясь на корточки.

Я внимательно посмотрела на него — уже начала привыкать, что он ничего не говорит просто так.

Закрыв глаза, я задумалась, как заставить Шона помочь мне, как заставить его поверить, что он достоин нормальной жизни и уже отстрадал своё.

Отвернувшись от Стража и постаравшись забыть о его пристальном взгляде и чтении мыслей, я обратилась к инкубу.

— Шон, ты помнишь, когда впервые ослушался своего господина, выполнил приказ по слову, но не по духу?

— Не знаю...

— Припомни.

— Девушка, почти девочка... не боялась меня, глупенькая. Она вообще никого не боялась... Сумасшедшая. Она надоела хозяину, надоело её постоянное сопротивление, и он отдал её мне со словами 'Убей её. Надоела'. Я развёл огромный костёр, и она бросилась в него, так она получила новое перерождение. Она хорошо умерла, но хозяин не этого хотел. Он хотел, чтобы я её выпил, и был страшно зол на меня. Не хотел, чтобы её душа перерождалась.