Маркус вздохнул. В гостиную вошел офицер.
— Диего, это полковник Болейло. С ним ты можешь обговорить детали встречи.
Лонарди поднялся на ноги и хлопнул Диего по спине. Протянул руку Маркусу, потом Францу. Ладонь у него была сухой и шершавой.
— Жаль, что не могу остаться на ужин, — объявил Лонарди. — Должен бежать. Буду на связи.
Глядя ему вслед, Маркус скривился. Входная дверь хлопнула дважды. Диего и Болейло тоже испарились. Луч прожектора погладил окна. Патрик объявил, что ужин готов. Маркус медленно и тяжело встал с кресла.
— Могу я отлучиться? — Франц вытянулся перед ним по стойке смирно. Даже ладони вспотели, так тесно он прижал их к брюкам.
— Куда?
— Допросить человека, который отравил президента, — отрапортовал Франц. — Рипон отвез его в тюрьму на улице Томаса Борхе.
Несколько минут Маркус молча всматривался в лицо Франца.
— Да, делай, что считаешь нужным, — наконец сказал он. Будто подачку сделал.
Это твоя награда — немного свободы и самостоятельности за верную службу и исполнение приказов. Но Франц был доволен. Он взлетел наверх, снял театральный красный мундир и надел солдатскую форму.
В диспетчерской вышке поменялась дежурная смена. Покинувшие лифт офицеры спорили и размахивали руками. Наблюдая за ними, Франц почувствовал усталость. Даже мышцы задрожали. Такое случается от недостатка сна. Кажется, последний раз он спал несколько часов подряд рядом с Генри. Даже после того, как они нашли в подвале Санчес мертвую девочку и попали под обстрел, он сумел заснуть рядом с Генри.
Но дело не в Генри. По крайней мере, не только в нем. Франц помнил, как месяц назад реагировал на его исчезновение. Он не видел кошмаров, когда Генри похитили после приема. Генри не похитили бы, если бы Франц попросил его остаться, не выпустил из своей спальни?
Никогда не узнать, ничего не изменить.
Кошмары начинают сниться, когда осознаёшь, как мало от тебя зависит?
Когда Генри похитили, Франц искал информацию о нем в интернете, казалось, узнай он о Генри больше, что тот любил и не любил, что-то изменится. Он не любил оперы матери. Франц закачал на телефон одно из последних выступлений Шеннон и вышел из комнаты.
— Я сержант Хорхе. Генерал приказал сопровождать вас, — подскочил к нему во дворе молодой офицер. Класические черты лица портили оспины.
Конвоир? Охранник или помощник? Франц кивнул и прошел за Хорхе к машине. К колёсам джипа прилипла трава. Свет приборной панели подчеркивал шрамы на руках Хорхе.
— Откуда они? — Франц указал на шрамы.
— Начинал в саперных войсках, — Хорхе вывел машину на улицу и тут же ввязался в обгон.
Когда Франц первый раз повез Генри в аэропорт, его закрыли из-за угрозы взрыва. Неизвестные взорвали самодельные бомбы, сказал Рамирес. Если бы не бомбы, Генри бы улетел. И все сложилось бы иначе.
Хорхе нажал на тормоз и снова на газ. Лавируя между машинами, он умудрялся не сбавлять скорость ниже пятидесяти. Джип дёрнулся и проскочил перекрёсток на красный свет.
После ревизии руководство тюрьмы взяли на себя военные. По городу поползли слухи об амнистии. Под стенами тюрьмы собрались люди, разыскивающие родственников. Женщины держали фотографии, мужчины размахивали плакатами. Солдаты проредили толпу турникетами и собирали данные о пропавших. Зарабатывали армии Маркуса хорошую репутацию.
Рипон ждал Франца на проходной. Пахло хлоркой, полы были мокрыми. Камеры наблюдения серели коридорами, лестницами, решетками. Солдаты по эту сторону экрана следили за солдатами по ту сторону, убирающими, проверяющими. Охрану тюрьмы заменили вместе с начальством. Шуршали переговорные устройства. Подвывала электродрель.
— На цокольном этаже меняют решетки, — пояснил Рипон.
Часы в углах мониторов отбили двадцать три десять.
— Второй этаж, — Рипон говорил в нос. От усталости? От простуды?
Двое солдат на лестнице посторонились, пропуская Франца наверх. Футболки перекручены, на штанах нет ремней, на руках вздулись вены. Будто они занимались физической работой, поднимали тяжести, избивали кого-то.
Лампы в длинном коридоре пощелкивали от перегрева. Решетки покрывала ржавчина. Узкие окна гнездились в шаге от потолка. На стеклах грязные разводы, пятна и трещины. В камерах силуэты. Локти, колени, спины на матрасах, голые, обтянутые рваньем. Через пятьдесят метров поворот, еще один, коридоры складывались как змея внутрь кольцами. Окна исчезли, лампы стали ярче. Лабиринт. Все чаще появлялись железные двери. Новее решеток судя по состоянию железной обшивки.
— Сюда, — дверь, которую распахнул Рипон оказалась толстой, сантиметров двадцать, обита резиной по краям. В камере не было окон, две микроскопические решетки вентиляции пропускали жаркий влажный воздух. Видимо, вентиляционные каналы были так же извилисты и длинны как коридоры. Пройдя по лабиринтам вентиляционных каналов сюда только сейчас добрался воздух, который всосали стены тюрьмы днем. Кроме вентиляционных отверстий в камере три на два метра были сливы в полу. По одному на каждый из четырех углов. Сливы размером с запястье Генри. Теперь они были закованы в наручники, и Генри не мог их крутить.
— Если что-то понадобится, я оставлю двух солдат в коридоре, — Рипон передал Францу ключ-карту.
До настоящего момента он и не знал, что в тюрьме есть электронные замки.
Рипон занес в камеру единственный стул.
Дверь за Рипоном закрылась, и помещение скрутила тошнотворная тишина.
Глаза Генри расширились. Вызывающие и вопиюще темные на бледном лице. Может, именно сейчас Франц заглянул в глаза правде? Грязные стены, мерзкая тишина, Генри болезненно неподвижен, а смотрит так, будто хочет испепелить Франца взглядом. Будто не должен здесь находиться. Это правда?
В первую их встречу Франц хотел узнать, какого цвета у Генри волосы на самом деле. Когда Генри похитили, он нашел его фотографии в интернете. Недавние и детские. Генри всегда был на виду, при блистательной знаменитой мамочке. Она таскала его с собой как украшение, представляла как приз, награду. Старые снимки говорили, что родился Генри с волосами светлыми как солома. На видео трехлетней давности он носил длинную челку и сдувал ее, кривя губы, когда мать отворачивалась. Почему Франц все это запомнил? Почему обратил внимание на цвет волос Шеннон? У матери и сына одинаково светлые головки? Или она красилась, чтобы получить тот же оттенок, что у её ребенка?
Спросить об этом Генри? Сейчас он не ответит, если Франц действительно хотел знать правду, нужно было спрашивать раньше.
Сейчас его корни отросли и белели как болезненно бледная кожа.
Переступая порог камеры, Франц чувствовал лихорадочное воодушевление, а теперь его разбила слабость. Он опустился на стул, достал телефон и включил музыку. Может, стоило раздобыть усилитель звука?
Он ожидал услышать женский голос. Шеннон пела сопрано или меццо-сопрано? За всю жизнь Франц всего два раза был в опере. Первый раз с матерью, второй — сводил отец.
Вместо женского голоса телефон выплюнул два мужских. Перебивая друг друга, голоса просили, жаловались, каялись и спорили. Францу показалось, или мужчины скрипели зубами?
Генри не двинулся с места, лишь вздохнул и прислонил затылок к стене. Франц зацепился взглядом за родинку на его шее. Всегда за нее цеплялся. А когда Генри опускался перед ним на колени, Франц любовался пушком вокруг косточек его позвоночника.
Мужской голос ускорился, затараторил, отстреливаясь словами, потрескивая отрывистыми звуками. Они сыпались как град.
— Что это? — Франц захотел услышать голос Генри.
— Вагнер. Зигфрид.
— Какой язык? — хоть Франц уже и сам догадался.
— Немецкий, — сказал Генри, и голос в записи, будто подчиняясь ему, угомонился.
Тенор старался что-то объяснить. Снова просил. Почему Генри ничего не объясняет Францу? Почему ни о чем не просит? Он не доверяет Францу. Никогда не доверял.
Генри сжал челюсти, повел плечами, локти его подрагивали. Он замерз, сообразил Франц. В комнате душно, а его морозит. Голоса снова закричали друг на друга. Обсыпали оскорблениями? Угрожали?
— Что они говорят? Ты ведь знаешь её шоу наизусть?
— Верь мне, милый, только здесь ты можешь страх понять, — Генри закашлялся, — в других местах, в другие дни, он не придет к тебе.
Франц видел видео, на котором Генри по памяти переводил либретто. Ему было семь, Шеннон гладила сына по спине и сияла от гордости.
— Замелькает в глазах, заходит земля, застынет сердце в груди.
Зачем она заставила его учить наизусть эту чушь?
— Кликни меня, если понравится страх...
Генри передернулся. Он устал, мог бы сесть на пол, но не делал этого.
— Иль у людей всегда мать умирает, сына родив? Я сам не знаю, кто я...
Тенор перешел на отвратительный шепот.
— Видишь ли смерть, мальчик цветущий? — Генри облизал губы. Сухие. Наверное, он давно не пил. Но ни за что не попросит воды у Франца.
Отвратительные голоса кричали, выли, кололи осколками звуков. У Франца разболелась голова.
— Не смей меня любить, — вздохнул Генри. — На что ты годен, то ты свершил... вечным сном закрою глазки твои... тебя легко обмануть... я все в тебе всегда от сердца ненавидел.
Все из-за клада, понял Франц. Зигфрид наивный идиот, которого растил мерзкий карлик, чтобы он убил чудовище. Растил, ненавидел и мечтал убить.
— Не смей меня любить, — Генри поморщился.
Неожиданно Франц понял, как Генри умрет.
— Рад я лишиться любви твоей, но я и с жизнью должен расстаться?
Смерть либо рвет человека на части, либо запирает в теле. А Генри смерть хотела одновременно и запереть в теле, и разорвать на части.
— Только глотни. В туман и ночь напиток тебя погрузит, — Генри нахмурился, вспоминая слова. — Во сне меня зарежешь?
И откуда-то Франц уже знал, когда смерть запрет Генри в теле, он будет выглядеть также, как в момент наслаждения. Как когда кончал от прикосновений Франца.
— Змеиная кровь открыла мне слух, — Генри с трудом держался на ногах. Сколько времени прошло?
Музыка завяла, скукожилась, из затишья расцвели новые звуки. Наконец-то женский голос. Это Шеннон? Пронзительный женский голос нарастал как пожарная тревога, сигнализация.
— Я совсем один, без сестер, без братьев, мой отец убит, скончалась мать, я их никогда не видел.
— Ты пропустил женскую партию! — разозлился Франц.
— Ты дразнишь меня? — Генри наконец-то признал свою усталость, сдался и сполз на пол.
Францу казалось, гребаная опера длилась бесконечно.
— Я смеюсь нашей страсти. Я смеюсь ослепленью. В смехе дай нам погибнуть, со смехом в Ничто уйти, — Генри растянул сухие губы. Из трещины на нижней появилась капля крови. Никогда еще Генри не выглядел так отвратительно. Его худоба и бледность никогда еще так не обижали Франца. Каждый его жест, взгляд, вдох ощущался как оскорбление.
Генри опустил голову и уткнулся лбом в наручники. Франц хотел подойти, схватить его за волосы, заглянуть в лицо, прокричать... Что? Он забыл, музыка выбила у него из головы связные мысли. Когда он думал, что все закончилось, она грянула снова и пригвоздила его стулу.
Он мог посмотреть на телефон, выключить оперу или узнать сколько времени он здесь. Мог зацепиться за реальность, но вместо этого он смортел на опущенную голову Генри, его плечи, подтянутые к груди колени. Руки в наручниках, пальцы выглядели как сломанные ветки. Францу показалось или плечи Генри тряслись? Возможно, он плакал, возможно, дрожал?
Франц прикрыл глаза всего на миг и проснулся от того, что рядом шаркали подошвы. Рипон и еще один солдат. Генри опять вжимал затылок в стену и смотрел вокруг с ненавистью.
— К-к-который час? — спросил Франц.
— Восемь утра. Генерал Маркус звонил, — сказал Рипон.
Миме? Так кажется звали гнома, который водил Зигфрида на поводке?
— Хорошо, — Франц встал со стула, пошатнулся.
Он спал сидя, плечи и поясница затекли, но несмотря на это, Франц чувствовал душевный подъем. Он проспал больше пяти часов без пробуждений, и был полон сил.
На шее Генри часто дергался кадык, трещина на губе превратилась в черную линию. Как татуировка. На мертвом теле матери Луизы.
— Принесите ему бутылку воды, — приказал Франц.
— Слушаюсь, — солдат рядом выпятил грудь.
Франц никогда его прежде не встречал. Румяные щеки, торчащие уши.
Выйдя в коридор, Франц поправил одежду. Взглянул на телефон, батарея села. Гребаная опера длилась не меньше четырех часов.
— Кофе? — предложил Рипон на первом этаже.
В окна лезли солнечные лучи, из камер ползли тени. Они раскачивались как маятники. Заключённые делали зарядку или ходили из угла в угол? Запах хлорки перебивал запах пота и сырых стен. На мониторах блестели пустые коридоры.
Возясь с кофейным автоматом, Рипон наклонил голову и потер шею. Громко фыркнув, машина нацедила кофе в пластик.
Франц удивился, увидев, что Хорхе, сапер, солдат, который привез его вчера, спит в джипе. Он храпел на переднем сиденье, в любую минуту готовый схватиться за руль и вжать ноги в педали. Когда Франц открыл дверь, Хорхе не дернулся, лишь открыл глаза и плавно сменил позу.
— Доброе утро, — Франц отдал ему свой стакан.
На дне глоток и кофейная гуща. Хорхе слизывал её с губ, выруливая к воротам и на улицу. Около тюрьмы по-прежнему стояли люди. Уставшие лица, тревожные движения. На ногах их удерживала надежда найти потерянных родственников. Девчонка с красными лентами в волосах встретилась с Францем взглядом. Она провожала джип глазами, пока он не исчез за углом.
Улицу Ромуло Гальегоса перегородили. Здание издательства обвалилось внутрь. Газеты и журналы превратились в конфети и рассыпались по асфальту. Самое крупное информационное издательство страны. Его газеты растиражировали обвинения против фонд Франца Варгаса. Его газеты каждую неделю печатали фотографии убитых. Пять пуль в грудь. Две в голову. Дыры вместо глаз, провал вместо челюсти.
На воротах базы ВВС появились листовки. На входе дежурил солдат с синяком под глазом. Драка или спарринг?
На плацу прыгали кадеты. Из-под подошв летела пыль как из под колес поезда. На спине, груди и подмышками растекались пятна пота. Франц вдруг понял, если Маркус отправит его сегодня на занятия, он взбунтуется. Он слишком долго послушно прогибался, пора заставить Маркуса уважать себя. Ночь в тюрьме вселила в Франца уверенность, что настало время перемен. Столовая Маркуса превратилась в штаб. Стену затянул экран проектора. Луиза ёрзала на стуле. Ее изображение было раза в два крупнее Франца.
— Пауза, — приказал офицер с седыми усами.
Изображение задрожало.
— Обратите внимание на задний план. Это отель "Четыре сезона". Мои люди побывали там, Гудисон снимает пентхауз.
— Как часто она выходит на связь со своими сообщниками на АЭС? — перед Маркусом на столе стояли тарелки с булочками, пиалы с джемом и кофейные чашки.
Пустые, значит обсуждение началось давно.
— Франц, — Маркус заметил его в дверях и приглашающе кивнул.
