Конечно же, воспоминания о днях, проведенных рядом с Викторией, о её близости к нему по духу и по работе иногда бередили душу Александра, но эти короткие вспышки не превышали пределов психологической защиты.
Александр знал, что Виктория надёжно прикрыта щитом АПБ и Михаилом и понимания этого факта ему было вполне достаточно, чтобы отдаться нелёгкой и очень срочной работе, сопряжённой с многочасовыми ежедневными учебными занятиями и службой.
Спать приходилось по три часа в сутки, но Иванов был благодарен командованию базы Астроконтингента, так нагрузившему новоприбывшего проблемами, что для переживаний места и времени практически не осталось.
Михаил сообщил обо всем его родным и особо попросил не беспокоить Александра в его добровольном затворничестве. Родители Иванова согласились после недолгих раздумий, а братья и сёстры... Они согласились далеко не сразу — прошло несколько месяцев, прежде чем они сказали о своем согласии с решением Лосева.
— Лейтенанту Иванову прибыть в дежурную часть для получения новых документов и литера возврата в Космоцентр. — ожил после завтрака динамик информсвязи.
В дежурной части капитан Астроконтингента подал Иванову пакет с документами и крепко пожал ему руку:
— Хорошей работы, старший лейтенант. Если что — примем к себе, как равного. Спасибо за помощь...
— Да, но я ...
— Нет, вы теперь — старший лейтенант. Заслужили. Информация о вашей работе и учёбе послана командованию. Счастливого возвращения и успехов!
— Спасибо, капитан.
— Всего доброго.
Служебный разъездной самолет доставил новоиспечённого старшего лейтенанта на поле аэропорта Московска. Оттуда его забрала машина обслуживания Космоцентра. Несколько минут — и вокруг знакомые стены номера в общежитии потока.
Отповедь Михаила Александру
Короткий стук в дверь.
— М-м. — Александр нехотя отвлёкся. — Кто там? Открыто! — он произнес это, зная, что за дверью уж точно не Виктория.
— Старлей Иванов тут проживает? — стремительно вошедший Михаил нашёл друга сидевшим в рабочем кресле перед столом, уставленным укладками с информационными дисками. Александр разбирал укладки и сортировал диски и кристаллы, поглядывая на экран ридера.
— Мишка, привет! — Иванов вскочил и сгрёб друга в объятия. — как ты тут?
— Нормально. Обогнал меня... — Михаил освободился от объятий и сел на диван.
— Но и ты меня догнал...— Александр притащил напитки и бутерброды и сел рядом с другом. — Стал таки лейтенантом. Поздравляю.
— О, откуда информация? — Михаил взялся за бутерброд с маслом, но подносить его ко рту не спешил. Ему начинала не нравится показная весёлость друга. Он чувствовал, что Александр почти полностью отключился от забот, связанных с Викторией и, видимо, совершенно не хочет возвращаться к этим заботам ни под каким видом. А между тем ему, Лосеву, пришлось побывать в центре таких событий, связанных с Викторией за время отсутствия Александра, что эта весёлость главного виновника цепи происшествий общекосмоцентровского значения начинала злить десантника.
— Из народа, вестимо. — сказал Иванов, не понимая, к чему клонит его друг.
— М-да. А другой информации из народа тебе не поступало? — Михаил отложил бутерброд в сторону, так и не откусив ни куска. Его лицо заметно посерьёзнело.
— Какой именно? — Александр увидел, как его друг подобрался.
— Саша. Я совершенно серьёзно... — Михаил не хотел начинать с резкой отповеди, но твёрдо решил рассказать другу всё о происшедшем за год и имевшем самое непосредственное отношение к Виктории.
— Дальше можешь не продолжать. — сурово сказал Александр. — Виктория дала мне от ворот поворот и я воспринимаю это как нормальную человеческую женскую реакцию. Никаких вопросов и проблем из этого я делать не собираюсь. — Тут его голос немного смягчился. — Уж извини, мне надо после года работы хоть полдня отдохнуть в родном обиталище и уяснить изменившуюся обстановку. Я намереваюсь вечером сего дня пренепременно и в самом полном одиночестве убыть в заслуженный мной месячный отпуск перед пятым завершающим курсом. Я привык работать на износ, но я хочу и отдыхать полностью. Можешь не беспокоиться, Миша, никаких разборок-разговоров с Викторией и выяснений с ней отношений я устраивать не собираюсь, равно как и о чём-то таком просить её родственников. Я уважаю её решение, но хочу, чтобы уважались и мои решения. Проблем не будет. О том, куда мне следует убыть, я ещё не решил, но решу очень быстро.
— А я что, собираюсь делать из этого какие то непонятные проблемы?! — вспылил Михаил. — Начальник Космоцентра просил меня тебя сдублировать тут, пока ты был в своеобразной "самоволке"?! Просил. Я его просьбу полностью и в наивозможной точности выполнил, хотя за истекший год преизрядно надоел Виктории своим полузаметным присутствием. Она меня открыто ненавидеть стала. Тут такое творилось при её непосредственном участии...Ты, конечно, целый год в Ашхабаде провёл... Хан этакий! Скоро султаном станешь... Безусловно, Восток — дело очень тонкое, но здесь, в средней полосе России оно может оказаться намного тоньше. Боже мой, ты, Саша, до сих пор не можешь понять, что ныне ей нужен не космос, не звёзды на картах или наяву, не дальние дороги по Земле или по Вселенной на пластике и в реальности! Сейчас ей нужен ты и больше никто! В конце концов... — Михаил начал было новую тираду, но Александр непривычно тихим и чётким голосом прервал друга:
— Михаил. Ты меня разочаровываешь. — резко посерьёзневший и погрустневший Иванов соединил кончики пальцев обеих рук. — После моего исчезновения по известной тебе причине из пределов Космоцентра я пережил слишком много в моей не очень длинной жизни. Ты прекрасно знаешь о моём послушании в монастыре, о пяти днях, проведенных у родителей Елены... Я говорил тебе по связи, что едва не написал рапорт об увольнении из рядов Астрофлота и отказе от офицерского звания — мне было так больно видеть людей, подаривших Елене жизнь и теперь... теперь оставшихся без неё, обречённых на бездетность... Вдумайся в это слово, Миша... Бездетность... Это такое жуткое состояние, которое невозможно преодолеть даже усыновлением или удочерением чужих детей. Это просто страшное неизбывное состояние... И это — сегодня, в наше время, когда гибель каждого человека уже — не только личная трагедия, а утрата для общества... Но она была и осталась прежде всего личной трагедией... Трагедией родителей... Как тяжело им уходить позже... позже собственных детей...
Это у меня много братьев и сестёр, у тебя, у Виктории... А представь себе горе людей, у которых — одна и единственная дочь. И больше никого, никаких других детей. Я, осознавши маленькую толику жути этого состояния, даже серьёзно подумал о том, чтобы переселиться жить к ним, помогать всем, чем могу, стать в какой то мере их сыном. Я даже серьёзно и глубоко подумал о том, насколько это полно и безопасно совмещается с моей службой в Астрофлоте.
Я понимаю, что это звучит и, может быть, даже и выглядит не очень-то и естественно, но чем, скажи, ещё я мог бы существенно отплатить добром людям, давшим жизнь Лене, моей первой любви? У меня, Миша, не было и не будет уже никогда никакой другой первой любви. Теперь она осталась только в моём разуме, памяти и сердце, но её нет, нет в реальности... И эта боль просто сжигает меня до сих пор... Я знаю, что я делаю ошибки, много ошибок, но эта боль...
Родителям Лены было невероятно трудно: она практически не имела никаких шансов успешно пройти средний уровень тестирования, а это в наше время означает, как ты прекрасно знаешь, только вспомогательные должности и не очень высокие звания. Они были рады нашим взаимоотношениям... Рады не потому, что я, словно некий князь, осчастливил некую бесприданницу... Они были рады самому факту моего присутствия рядом с Леной. Но ещё больше они были рады тому, что я не подавлял Лену, не подчёркивал разность между ней и мной, не чванился... Они были рады мне по той причине, что Лена уже тогда всё решила... Несмотря ни на что, даже на свою двуличность Лена была готова стать моей женой. Она была готова переломать себя всю и родители знали, что на это её мог подвигнуть только я...
Она сама это им говорила и они это знали, хотя и по понятным причинам серьезно колебались, не веря, что она сможет соответствовать долгое время моему уровню и моим требованиям. Они сомневались в том, что она бросит свою вторую жизнь ради того, чтобы быть рядом со мной... О я их прекрасно понимаю. Кто же кроме родителей лучше всех знает своих собственных детей?... Теперь и я знаю, что мог бы согласиться и на то, чтобы Лена пошла по жизни рядом со мной... Даже с чернотой в душе... Это было бы для меня очень и очень больно и трудно, но разве жизнь состоит только из чувств? В нашей человеческой жизни теперь главное — работа. И сегодня, при всей общепланетной комфортабельности бытия, есть очень много архинужной черновой работы... При всех прочих болезненных недостатках и такой Лене трудно было найти равных: она работала по двенадцать часов в сутки ежедневно на самых проклятых работах. И в Каир её призвали не за красивые глаза, а за работоспособность и уникальное качество работы.
Помнишь, что она работала в Африканско-Азиатском Центре Биологической защиты? Ты знаешь, что это — объект первого уровня опасности, одного из наивысших. Потому там принимают на работу только людей, которые если и ошибаются в работе, то только один раз, а лучше — никогда. И родители, безусловно, знали о содержании завещания Лены и потому вызвали меня архисрочным телексом, который ты видел. Да, он шёл из Каира, так полагается, но визу в нашу систему дали её родители. Это — их право. Ты знаешь, что терять даже такого человека любому из нас архитяжело — у нас уже несколько сотен лет нет несудимых некомпетентных личностей и нет лентяев.
Ты видел меня, когда я вернулся, видел и чувствовал, как я изменился. Да, я глубоко и верно любил и продолжаю так же любить Лену, потому что это теперь — то почти единственное существенное, чем я ещё могу отплатить ей. Это уже — не первая, во многом, очень многом — слепая и безрассудная любовь, это другое. Это — любовь к человеку, который дал мне возможность выполнить личностную инициацию, ведь ты же знаешь, что современный нам человек только тогда становится взрослым, когда действительно, пусть и в первый раз полюбит. Да, я хорошо знаю, что она не совсем была морально и физически чиста, в этом ей до Виктории — как до Марса пешком, но разве это — главное для чувства первой любви? После её гибели я перепахал самого себя раз десять.
Я, если ты помнишь мои рассказы по связи, почти сутки провёл на кладбище Каира стоя у её могилы, и когда шёпотом, когда мысленно разговаривая с ней. И она меня слышала... Ты знаешь, такое бывает между крепко связанными людьми. Я много думал и в монастыре... После пика трагедии, после большой волны горя, когда мне так хотелось умереть прямо там, на плите её могилы, я побывал дома, постарался пережить там среднюю волну горя, преизрядно перепугав своих родителей, братьев и сестёр как своим видом, так и психологическим состоянием, ведь там я был без служебной брони, ведь я там был до-ма. Дома, понимаешь... — в голосе обычно спокойного и невозмутимого Александра теперь билась еле сдерживаемая душевная боль, но он продолжал. —
Мои верные друзья — Зирда и Бритс пережили по моей вине хорошую психовстряску, они не покидали меня буквально круглые сутки. Даже Бритс перетащил свой коврик от Ирины в мой кабинет, а Зирда... Зирда уложила свой коврик прямо на пороге моей комнаты-зала, с внутренней стороны и наотрез отказалась возвращаться на прежнее место возле главной двери холла. Она спала со мной в одной постели, только сверху одеяла, облизывала, согревала своим теплом и жарким дыханием и просыпалась, едва я только пошевелюсь... Мама приходила каждый вечер и подолгу сидела у изголовья кровати.... Я даже не хотел спать, хотя она так желала, чтобы я поспал.... Какой там сон, Миша, какой там сон... Я фактически почти не спал и Бритс, каждый вечер устраивавшийся у меня в ногах, фосфоресцирующим взглядом каждый раз, стоило мне открыть на долю секунды глаза, напоминал мне о том, что надо снова забыться и тем самым отдохнуть...
Несколько тяжелейших дней я провел дома... Я тогда нашел в себе силы и... Я перечитал её письма, единственное что от неё осталось — она не захотела дарить мне свое фото и я теперь понимаю — она не чувствовала, что будет жить долго. Я теперь это очень хорошо понимаю... Я почти простил её за двуличие и измену... Но ты же знаешь, что этим мало чем можно помочь горю... Я кое-как восстановился и вернулся... вернулся на службу в Космоцентр, с огромным трудом стабилизировался, вошел в ритм и рассчитывал, что кто, кто, а Виктория меня поймет правильно и не будет играть хорошо известную и потому ненавистную мне роль оскорблённой женщины-собственницы...
Неужели, Миша, я для того "ставил на уши" всю свою школу второго цикла, чтобы любая девушка любого юношу продолжала как в средние века Тёмного периода считать исключительно своей собственностью, своим рабом? Нет, я хотел добиться существенного и необходимого равенства в пути двоих. Я видел, ясно видел и остро чувствовал, что Виктория другая, что она держит частнособственнические женские инстинкты в надёжной, как мне тогда казалось, глупому и недалекому болвану, узде... Очевидно, я непростительно быстро и основательно потерял всякую бдительность и слишком понадеялся на крепость моральных личностных тормозов у Виктории. Очевидно я не подумал серьёзно о том, что здесь она — не уникум, а самая обычная женщина — наследница женщин-собственниц мужчин из далёкого и не очень прошлого человечества. За что и сурово поплатился. Мне наука будет наперёд... — горько проговорил Иванов и, сглотнув воздух, продолжил, —
Ты знаешь о том, что я долгое время даже не хотел думать о близких взаимоотношениях с женщинами и девушками... Я очень долго рассматривал их не больше чем коллег и знакомых, я охладел к ним до самых опасных и крайних пределов... И только встреча с Викторией, необходимость оказания помощи ей в уникальной, как мне тогда казалось, ситуации заставили меня изменить эту стальную, непробиваемую ни разумом, ни эмоциями внутреннюю установку. Эту установку я выработал за три месяца яростной душевной боли и опаснейших метаний. И начало этим метаниям было положено достаточно давно. В иные времена, уловив суть такой установки, меня бы сочли злостным неженатиком или бобылём. Со всеми соответствующими выводами на словах и на деле.
Ты же знаешь о том, что мне удалось провернуть в моей школе второго цикла и какую яростную многомесячную осаду со стороны почувствовавших вкус нормальной безопасной жизни своих коллег-девочек и девушек я выдержал, не дрогнув ни душой, ни телом. Ты знаешь или догадываешься о том, скольких весьма завидных партий я лишился может быть, по собственной глупости. — Александр едва заметно перевел дыхание. — Всё это я тебе доверял и рассказывал, но немало ты и сам видел... Но я понял, что я не должен падать до стандартного сценария. Так мне казалось в тот момент, когда мы, казалось бы, сломали в отдельно взятой школе хребет недостойному отношению к женщине... Господи, как я хотел верить, что мы наконец-то в отдельно взятой школе сломали этот хребет... Всё оказалось очередной гоп-кампанией... Господи, как стыдно, больно и глупо... Господи, как глупо и больно это сознавать, что вся работа нашей Группы Системы в очередной раз впустую... Громкое название, а толку — с гулькин нос. Господи, как стыдно...
