Сианьский кризис

Шли годы и века — и в значительной степени изменился и состав этих элит, и их идеологическое обеспечение. Все в большей степени проявлялось размежевание по признаку отношения к деньгам, и все меньше сказывались национальные и религиозные признаки — те, кто считал нужным хоть как-то ограничить власть денег, становились на сторону католических консерваторов, те, кто считал власть денег основой основ, примыкали к либеральной буржуазии. Водоразделом этого противостояния стали события конца XVIII века, когда окрепшая буржуазная элита сумела свергнуть ослабевших Бурбонов, опиравшихся на поддержку консервативного дворянства.

Вот только победа либеральной буржуазии не стала окончательной и бесповоротной. Причин тому было несколько: во-первых, французское дворянство не смирилось с поражением, продолжив борьбу в эмиграции; во-вторых, ключевым фактором стала помощь иностранных монархий — никто не хотел увидеть 'революционную бритву' на площадях Вены, Берлина, Санкт-Петербурга; в-третьих, французская буржуазия так и не смогла сформировать полноценную элиту мирового класса — она доминировала в сфере финансов, занимала очень сильные позиции в промышленности, но в армии и флоте безоговорочно доминировали представители старой элиты, вдобавок сохранявшие достаточно сильные позиции и в экономике.

Проще говоря, элита Франции была расколота — одни мечтали о реванше, вторые смертельно его опасались.

Вот только решительного преимущества не было ни у одной из сторон — за весь период с реставрации Бурбонов до начала ХХ века сохранялось шаткое равновесие сил.

Ситуацию попытался изменить известный писатель и публицист Шарль Моррас, в 1899 году занявшийся созданием единой мощной монархической организации 'Аксьон франсэз' (соответствует РеИ В.Т.). К 1905 году организационный период был успешно завершен — 'Французское действие' стало мощной политической организацией, опиравшейся на поддержку влиятельных аристократических кругов, имевших сильные позиции в армии, государственном аппарате и деловых кругах.

Разумеется, противники монархистов тоже не сидели, сложа руки, делая все от них зависящее для укрепления своих позиций. Поскольку все их попытки усилить свои позиции в армии пресекались с крайним ожесточением; впрочем, даже не так — пресекалась любая попытка человека, не принадлежащего к кругу монархистов сделать карьеру в элите армии, свидетельством чего в какой-то степени могло служить 'дело Дрейфуса' (А. Дрейфус, еврей, выходец из состоятельной буржуазной семьи, благодаря своим способностям ставший офицером Генерального Штаба. Он был ошибочно обвинен в передаче секретной информации Германии. Обвинение целиком основывалось на результатах почерковедческой экспертизы, проведенной Бертильоном. Обычно при описании этого дела упор делают на бытовавший во Франции антисемитизм — действительно, антисемитизм в Третьей Республике 'цвел буйным цветом', а армия, и, в особенности, Генштаб, были поражены этим предрассудком еще в большей степени, чем основная масса народа — но, в данном случае, к несчастью Дрейфуса, ключевую роль сыграли два фактора: во-первых, военное руководство вначале было твердо уверено в его виновности, для чего у него были все основания, поскольку авторитет Бертильона, криминалиста номер один в мире, был непререкаем; во-вторых, он был чужаком для аристократической, католической военной элиты Франции — чужаком, благодаря своим способностям, претендовавшим на ее 'угодья'. Когда же появились доказательства его невиновности, остановить военно-судебный механизм было уже невозможно. Дрейфус просто попал в жернова этой 'мельницы' — на этом этапе его национальность и вероисповедование уже никакой роли не играли, машина его просто перемалывала. В.Т.).

Пока же шла эта борьба в элите, Франция прошла сквозь огонь первой Великой войны.

Шарль де Голль отдавал себе отчет в том, что массовый коммунизм, коммунизм не узкого круга левых интеллектуалов, но — рабочих кварталов, родился из ненависти солдат, брошенных в мясорубку Первой Мировой войны. Те, кто выжил в 'Верденской мясорубке' и 'бойне Нивеля', уже ничего не боялись на этом свете — а контраст между полуголодным существованием их семей и вызывающей роскошью буржуазии стал нетерпим.

Таким образом, противостояние старой аристократии и новой буржуазии дополнилось еще противодействием радикальным левым. Ключевым вопросом старого противостояния был вопрос контроля финансов — те, кто контролировал большие финансовые потоки, тот и получал преимущество. В экономике, тяготеющей к замкнутости — а именно такой была французская экономика — экономике, где все было давно поделено, ограничение противостояния только бизнесом закономерно приводило стороны к аналогу 'позиционного тупика' Первой Мировой войны, поскольку ни одна из группировок элиты не могла получить заметного превосходства. Дополнительным фактором, предельно осложняющим действия противников, было военное истощение экономики страны, ставшее результатом первой Великой войны.

Собственно, в этих условиях оставался лишь один крупный источник денег, по своим размерам превосходивший возможности крупнейших банков — это была государственная казна. Конечно, представители французских элит и ранее занимали ключевые государственные должности — но, к началу 30-х годов произошло полное сращивание государства и частного бизнеса, выразившееся в занятии представителями двухсот семейств (ходовое выражение того времени, обозначавшее элиту Франции В.Т.) всех ключевых должностей в стране (соответствует РеИ В.Т.).

Разумеется, контроль за финансовыми потоками крупнейшего экономического агента страны, каковым к тому времени было французское государство, весьма способствовал выживанию деловых предприятий обеих группировок элиты — вот только это не помогло разрешить ни один из существующих кризисов. Все так же сохранялось равновесие сил между враждующими группировками элиты; с трудом удавалось удерживать под контролем растущее влияние левых.

И все это происходило на фоне неразрешенной проблемы с готовящейся к реваншу Германии. Мало кто в элите Франции не разделял мнения маршала Фоша, охарактеризовавшего Версальский мир следующим образом: 'Это не мир — это перемирие на двадцать лет!'. Вот только путей решения существующих проблем — а решать их следовало в комплексе — даже намека на единодушие среди двухсот семейств не было.

Новые семейства склонялись к следованию прежним курсом, с некоторыми коррективами — во внешней политике следовать в фарватере британской политики, во внутренней — сохранять устройство Третьей республики, с некоторыми уступками рабочему движению. В сфере же национальной обороны они считали достаточным продолжение 'курса, проложенного в 1918 году' — собственно, ничего удивительного в этом не было, очень уж далеки они были от знания армейской специфики.

Совершенно иного мнения придерживалась старая аристократия — потомственные военные помнили, как тонка была ниточка, не перерезанная немцами в августе 1914 года лишь благодаря самоубийственному наступлению русских в Восточной Пруссии; помнили они и обсуждение в парламенте, предшествовавшее 'Бойне Нивеля' — именно поэтому наступление, единственный шанс которого на успех заключался во внезапности, обеспечиваемой лишь соблюдением строжайшей секретности, стало тем, чем стало (соответствует РеИ — план операции действительно обсуждался в парламенте В.Т.).

Сейчас же ситуация существенно отличалась от тех времен — а ведь тогда Третья республика сумела выстоять лишь благодаря помощи союзников. Нынче же рассчитывать на помощь красной России было, как минимум, опрометчиво — а с учетом того влияния, которое уже к началу 30-х годов имели в рабочем движении господа французские красные, эта помощь могла обойтись дороже, чем новый 1871 год! Не та уже была Великобритания — присущий нелюбимым соседям спокойный патриотизм, под влиянием понесенных в минувшей войне тяжелейших потерь, сменился истеричным пацифизмом. Резко сократившиеся финансовые резервы, вкупе с колоссальным долгом, ставили под вопрос возможность закупок у США в тех же масштабах, что в прошлую войну.

С учетом всего этого, значительная часть монархистов пришла к выводу, что тот курс, которого придерживалось 'Аксьон франсэз', курс, заключавшийся в расчете на приход к власти с соблюдением существующих 'правил игры', курс, в рамках которого использование вооруженного крыла движения, отрядов 'Королевских молодчиков', только против коммунистов, исчерпал себя. Власть, по их мнению, требовалось брать немедленно — и реорганизовать французское государство и общество на основе Старого порядка, точнее, его современной версии, заключавшейся в безусловном отказе новшеств, принесенных революцией, переходе к возглавляемому диктатором корпоративному государству, раз уж представляется невозможной немедленная реставрация Бурбонов, строгому следованию католицизму, жесткому национализму на основе 'идей Крови и Почвы'.

Сначала радикальное крыло 'Аксьон франсэз' попыталось подтолкнуть всю организацию к решительным действиям, организовав провалившийся мятеж 6 февраля 1934 года — но не получило поддержки не только армии и спецслужб, но и собственной организации. В этих условиях радикальные монархисты вышли из 'Аксьон франсэз', в начале 1935 года организовав общество кагуляров. К нему примкнули столь серьезные фигуры, как маршал д'Эспере, герцог ди Борго, генерал Дюсеньёр, основатель фирмы L'Oréal Эжен Шуллер. Общество пользовалось поддержкой полиции Парижа, в которой ненависть к красным была нормой — впрочем, иначе и быть не могло, слишком ожесточенным было противостояние между полицейскими и коммунистическими боевиками.

Лично Шарль де Голль, имевший все основания критически относиться к парламентаризму Третьей республики, не примыкал к кагулярам — но, как и многие члены аристократической элиты, разделял взгляды маршала Петэна, являвшиеся чем-то средним между взглядами основной массы монархистов и кагуляров. Другое дело, что он, как и маршал, считал государственный переворот чересчур опасным для Франции мероприятием, поскольку в схватке между старой аристократией и новой буржуазией выигравшими вполне могли оказаться господа из ФКП.

Радикальные монархисты методично готовили переворот, начиная с момента организации своего общества — и утроили усилия с момента прихода к власти правительства Народного фронта весной 1936 года. Их новый мятеж, состоявшийся ноябрьской ночью 1937 года, был неплохо подготовлен — но, министр внутренних дел Домре знал о подготовке мятежа, и, сделал все от него зависящее для его срыва, равно как и для последующего разгрома организации кагуляров.

Де Голль прекрасно знал подоплеку всех этих событий — новая буржуазия была смертельно напугана ремилитаризацией Германии и попытками ее умиротворения, предпринимаемыми руководством Великобритании. Не меньший страх у нее вызвала и активизация радикальных монархистов — и маршал д'Эспере, и генерал Дюсеньёр пользовались заслуженной репутацией людей, ничуть не боящихся крови. Именно поэтому противники аристократической элиты пошли на то, чтобы использовать в качестве противовеса радикальным правым умеренных левых — и, попытаться возродить Антанту, поскольку иного реального противовеса Третьему Рейху, кроме Советской России, просто не было.

Именно поэтому Блюм и Барту получили разрешение на заключение договора с СССР — и поэтому Домре сделал все от него зависящее для разгрома кагуляров; в том, что прокатолическая элита не отдала на съедение новым буржуа своих единомышленников, его вины не было, министр сделал все, что было в его силах.

Но план воссоздания Антанты буксовал — господин Сталин сделал выводы из ошибок императора Николая, совершенно не выказывая желания таскать каштаны из огня для западных союзников, требуя равноправного участия в военных усилиях. А тем временем Германия усиливалась на глазах, все, более явно наращивая свою военную мощь. Достаточно вспомнить гражданскую войну в Испании, ставшую для Третьего Рейха не только испытательным полигоном военной техники, но школой подготовки летного состава Люфтваффе.

Внутри же Франции все глубже становился раскол — страна не была готова воевать, ни материально, ни морально. Тем временем, неизбежность войны становилась все очевидней — отчаянная попытка Даладье избежать войны провалилась.

Отдельно следовало упомянуть господ коммунистов. Приход к руководству ФКП в 1930 году группы молодых лидеров, вчерашних руководителей их молодежной организации — месье Тореза, Дюкло, и, иже с ними — довольно быстро изменил суть ФКП. Красные все меньше походили на обычную политическую партию, а, к концу 30-х избавились и от прежних элементов анархизма — постепенно они превращались в монолит, беспрекословно выполнявший волю господина Сталина.

И, если бы они играли в заговорщиков — Господи, насколько бы все было проще! Ничего подобного — они неуклонно становились красным аналогом Ордена Иисуса, методично распространяя свое влияние на профсоюзы, общественные организации, университеты, запуская свои щупальца в армию и флот. Как и у иезуитов, у них были внешние структуры, обеспечивавшие влияние в массах — и, имелся в наличии внутренний круг, способный действовать в чрезвычайных ситуациях, включая и работу на нелегальном положении. Де Голль, общаясь с людьми своего круга, работающими в секретных службах, узнал о том, что господа коммунисты регулярно посылают своих подающих надежды сторонников на учебу в Советский Союз, где те изучали весьма специфичные науки, позволяющие вести работу в подполье, заниматься сбором разведывательной информации и проводить диверсии — разумеется, в пользу СССР. Впору было вспомнить известное высказывание генерала Мола о 'пятой колонне' — вот только, красная пятая колонна во Франции была куда лучше организована и подготовлена, многочисленна и влиятельна.

Последние сомнения развеяли события сентября 1939 года, когда коммунисты, выполнявшие волю Москвы, поддержали пакт Молотова-Риббентропа, заодно, в условиях начавшейся войны, выступив за мир с Германией. Нетрудно догадаться, что запрет ФКП мало что дал — их лидер, месье Торез, бежал в СССР, те, кому это и полагалось, начали работу в подполье, остальные же вели антивоенную пропаганду через общественные организации. Организованные процессы над уличенными в пораженчестве коммунистами так же могли впечатлить провинциальных буржуа, но не этих дисциплинированных фанатиков, готовых за свои убеждения идти в тюрьму, на каторгу, к расстрельной стене.

Элита Франции знала это — и, самое главное, помнила, как коммунисты пришли к власти в России; помнила она и Советы рабочих и солдатских депутатов в Германии, в 1918 году, 'красное двухлетие' в послевоенной Италии, демонстрации и забастовки под красными знаменами в победивших Великобритании, да и у себя дома. Это было страшно — ведь тогда красные были никем и ничем, только что организованные из левых социалистов невеликие партии, не имевшие толком ни организации, ни денег, мгновенно приобрели влияние в массах. Тогда же, в конце 30-х, они уже были силой, вполне способной взять власть в условиях коллапса власти, ставшего результатом тяжелой войны — а война с Германией легкой не могла быть по определению.