Роковые таблички

Марина минуту всматривалась в портрет. Казалось, на какие-то доли секунды, её лицо озарилось узнаванием, но тут же она едва заметно покачала головой:

― Ты знаешь, какие-то отдалённо похожие черты, может, и мелькали в лагере у железки, но точно утверждать не берусь. Но если она там была, значит, в городок к головорезам вместе с остальными угнали. "Головорезы" — это же надо так себя обозвать. Прямо, как разбойники из детсадовской книжки. А вот нравилось такое прозвище их главарю — Хмурый его звали. Кличка у него такая. Хотя, вот он то был самый настоящий головорез. Таскал с собой здоровенный ножище повсюду. И если, не приведи бог, кто его ослушается — резал голову. Прямо так, отпиливал этим ножом у всех на виду, чтоб другим неповадно спорить было, а голову потом, как кочан на штырь насаживал, где-нибудь у дороги. Знаешь, сколько там таких кочанов висит?

Максим сжал ладонь Марины, пытаясь прервать поток её воспоминаний.

― Ладно, подожди. Вот вас угнали, и куда? Можешь вспомнить. Как далеко отсюда?

― А чего тут вспоминать — мы ведь от Хмурого и сбежали. Отсюда, примерно, три дня пути, если идти в сторону восхода солнца. Там река будет, а мост только в городе, так что мимо не пройдёшь. Гнали нас туда долго, и всё впроголодь. В городок входили на подкашивающихся от недоедания ногах.

Ну, там нас накормили, а на следующее утро — сразу в работу. Стали возить по городам, воинским частям, крупным складам. Сдавали нас "в аренду" за деньги, за продукты и за прочий ходовой товар. А тех, кто отказывались, били нещадно, и на три дня в холодный подвал бросали. А в нём крысы голодные и вонючая вода по колено. В общем, попали мы в сексуальное рабство.

Сердце Максима сжалось так, что он почти расслышал нечто похожее на скрежет в груди. Он ещё раз указал на фото.

― А там, у головорезов, ты её не встречала?

Марина уверенно помотала головой, даже не взглянув повторно на снимок.

― Нет, я бы сразу вспомнила. У меня там было несколько подружек, товарок по несчастью, вот их лица я из тысячи узнаю. А с остальными мне сталкиваться не приходилось — как тут упомнить, ведь там девчонок было тысячи и тысячи.

― А как сбежать-то решилась?

― Так сама бы не смогла — благодаря дружку моему, Серёжке, сквозь кордоны просочились. Он ведь сам из головорезов. Я ему с первого дня приглянулась. Как более-менее свободный день, так он у меня. Задаривал тушёнкой, шоколадом, сгущёнкой. Ну, и мне он понравился — на фоне других выглядел таким обходительным.

Вот как-то он зашёл, а вслед за ним сразу заявились двое из охраны Хмурого, и давай меня тащить куда-то. "Радуйся, Хмурый на тебя глаз положил", — говорят. У меня и сердце в пятки ушло — про Хмурого слухи такие ходили, что он заводится, когда девчонок избивает до полусмерти. Те, на кого он "глаз положил" либо долго помирали от внутренних ушибов, харкая кровью, либо их выносили от него сразу в виде трупа. На корм псам разрубали, пока тело не остыло.

Мой Серёжка всё это знал, конечно — встал за меня, да и положил тех двоих. Потом понял, что ему за это отрезание головы светит, мы и бросились вон из городка. Успели сквозь посты пройти, пока тревогу не объявили. А уж снаружи-то от погони всегда есть, где схорониться. Тем более, дни сейчас короткие, а в темноте искать никто не станет.

Решили в сторону села идти, в котором домик мне от бабули остался. Там ведь она перед смертью, летом ещё, вроде даже запасы какие-то успела сделать в погребе. Помнила ещё лихие времена. Знала, как подготовиться. Надеюсь, мародёры до запасов ещё не добрались. Вот доберёмся до железки, и вдоль неё, чтоб не заплутать — уже до места дотопаем. Вдоль железки, на станциях, и провизией, может разжиться удастся.

― А к нам, в общину, не желаете со своим Сергеем вступить? С голоду не умрёте, точно.

Марина секунду задумалась, но потом тряхнула головой с безразличной улыбкой.

― Нет, Серёжка категорически не хочет кому-то в подчинение идти по-новой. Да и я с ним согласна. Вот до дома доберёмся, и будем сами по себе жить. Не пропадём, ― она поймала понимающий взгляд Максима, и в её глазах заиграли озорные огоньки.

― А ты симпатичный, Максимка. Ты уверен, что не хочешь со мной сексом заняться? Многое теряешь.

Максим смущённо заёрзал на своём месте, порываясь двигаться к выходу из землянки.

― Нет, Марина, решено. Кстати, можно выходить, время уже, вроде, достаточно прошло. Сейчас стучать в люк начнут, поторапливать, ― Максим, со вздохом двинулся к люку. Однако, когда он оказался близко, почти впритирку к Марине, та неожиданно развернулась, и прижалась всем телом к нему.

Мужчина оказался стиснутым между холодной земляной стеной и отчаянно трепетным, таким тёплым и мягким, несмотря на слои одежды, телом женщины. Марина, разгорячённая охватившим её порывом, принялась судорожно расстегивать своё облачение. Одновременно её нежные пальцы успевали, поочерёдно нырять под одежды Максима и погружаться в волосы на его голове. Максу чудилось, что он погрузился в бурный океан из нежнейших ласк, настолько проворна оказалась Марина в премудрости соблазнения.

Руки мужчины, вырвавшись из под гнёта сознания, стали помогать избавляться от барьеров из грубой ткани. Привыкшие к любой работе руки, на этот раз предательски путались в рукавах и застёжках. Марина нежно прихватила мягкими, влажными губами мочку уха Максима. Её пальчики, тем временем, быстро порхнув по его животу, скользнули в расстегнутые брюки мужчины, и обхватили, мелко дрожащий от небывалого напряжения, ствол члена.

― Ой! И ты хотел ограничиться разговором? Да он же у тебя взорвётся сейчас. Иди скорее ко мне, ― отпустив мочку уха, истово зашептали губы женщины. Максим, совершенно утратив контроль, бросился к Марине, прижав её к земляному полу. Женщина льнула к Максиму всем жаром своего гибкого тела. Её нежные и умелые руки помогли Максу направить его пылающий орган, когда он с хриплым стоном пронзил её влажное лоно.

Стихия наслаждения увлекла любовников неистовым вихрем стремительных ласк, обжигающих прикосновений и сладостно пульсирующих токов внизу живота. Пришёл в себя Максим, лишь, когда в люк уже нетерпеливо стучали. Расслабленным и довольным Максим, не без сожаления, отпрянул от Марины, и спешно набросив одежду, отправился к выходу, стараясь не оборачиваться.

За спиной раздался, чуть охрипший, голос Марины:

― Не зря я тебя остановила. Я же сказала, что ты мне сразу понравился. И ничего, что на время я стала Ольгой.

Максим обернулся, вопросительно глянув на женщину. Та поспешила пояснить:

― Ты меня сейчас несколько раз Ольгой назвал. Что не помнишь? Ну, вот видишь, я же говорила — будешь доволен, ― Марина ещё больше засияла от осознания того, что способна лишить мужчину разума и самоконтроля силой своего сексуального притяжения.

Максим улыбнулся, с благодарностью кивнул ей, и открыл люк.

**Глава 8. Смерть в городе висельников. Уход из секты**

Через три дня после ухода Марины, которой осчастливленные мужики пожертвовали суточный паёк всей бригады, Максим решил прекратить работы по спиливанию опоры. Он приказал собираться, чтобы до следующего снегопада их следов даже с собаками не смогли обнаружить.

Всё! До весны Москва точно могла не опасаться электрической катастрофы. Высоковольтная линия с успехом выдержала первую атаку Лесопоклонников. Ведущий был очень расстроен. Максиму, при разговоре с ним, на мгновение показалось, что тот заскрежетал зубами от злости. По напряжённому выражению лица духовного вождя общины, нетрудно было понять, какие надежды тот возлагал на этот проект — уничтожение линии электропередач.

Однако, выслушав пояснения Максима, а также его подчинённых, Ведущий согласился, что иного выхода не было. На снегу очень хорошо видны следы ног, которые невозможно быстро скрыть. А столб дыма от необходимого в морозы огня, настолько заметен на фоне ясного неба, что будет служить роскошным маяком-приманкой для воинских патрулей.

И хорошо ещё, если вояки просто покрошат пулями Максимову бригаду, заляпав окрестные сугробы багровыми пятнами, и устроив пир для шастающих поблизости людоедов. Ведь они ещё могут по следам добраться до центрального лагеря общины, и что тогда? Ведущий, разумеется понимал, что его заборные караулы и личная охрана, вряд ли сравнятся по доблести с военными. Охотники, отставные милиционеры, охранники вряд ли могли на должном уровне противостоять обученным солдатам, а уж, тем более, офицерам.

И, конечно, Ведущий помнил о боевой технике, о которой в их общине пока и не мечтали. Танки и бронетранспортёры позволят военным расправиться с их лагерем так же легко, как свёрнутая газета расправляется с мухой. Нет, пока в силу не вошли, вояк дразнить не стоит.

Ведущий, в который раз дал повод Максиму убедиться в своём здравомыслии, когда после трёх дней "опалы", вызвал его к себе. Наедине он похвалил Макса за беспокойство о безопасности общины. Он также пообещал, что весной вновь даст ему людей для продолжения начатых работ.

Теперь же Максиму приходилось, как и прочим общинникам-мужчинам, ходить на охоту, на мародёрские акции с поисковиками или в караулы на забор. Каждый день Ведущий определял его в разные отряды. Максим соглашался с любым решением. Внешне соглашался, но каждую свободную минуту он посвящал обдумыванию своего главного плана — плана спасения Ольги.

Он исходил из того предположения, что она находится в городе, подвластном банде "головорезов", о котором говорила Марина. Если это так, то воплощению его плана мешало много вещей: снежное бездорожье с рыщущими тут и там каннибалами, зимний холод и вооружённая до зубов банда головорезов.

Было и ещё кое-что: после того свидания с Мариной в землянке, он чувствовал некоторый стыд. Он понимал, что эта измена была вынужденной — он был почти в беспамятстве, когда всё это случилось, но стыд потихоньку грыз его изнутри. Мозг защищал хозяина, понемногу вытравливая из памяти сладострастные события того дня. Однако, парни из его бригады, при встрече не упускали случая напомнить о жарких ласках нежной Марины — странствующей жрицы любви.

Их грубые лица при этом прорастали блаженной улыбкой, а глаза начинали влажно поблёскивать. Максим в такие минуты не решался просить их не упоминать о соблазнительнице Маринке в его присутствии. Жизнь у парней слишком суровая и однообразная, чтобы лишать их возможности вытаскивать время от времени из кармана памяти столь яркий и переливчатый бриллиант. И он тоже растягивал рот в улыбке, и кивал: "Да-а! Это было здорово! Это было отменно".

Народ в общину всё прибывал и прибывал. Людей под безграничную власть хозяина секты, Ведущего, толкали голод и беззащитность перед угрозой насилия и грабежа. Ведь многие сельчане и жители небольших городков успели всё же за лето выжать какой-никакой урожай из отравленной землицы своих огородов. Картошка с капустой, конечно, вид имели довольно убогий и малоаппетитный, но ведь теперь в пищу использовали и более странные вещи.

И понятно, что каждый норовил отобрать провиант у запасливых жителей. Многие собирались в отряды самообороны. Однако, если от набегов мелких банд эта мера, худо-бедно, защищала, то против продуктовых рейдов тех же Головорезов, оказывалась совершенно бесполезной.

А теперь ещё из Москвы, и окрестных воинских частей стали высылать отменно вооружённые продотряды, которые отбирали всё, до последнего кочана капусты. Вот люди и стали искать спасения у Лесопоклонников. Однако, многие уходили ни с чем. Ведущий установил "входной билет" в виде запаса продуктов, вещей или оружия. Лишь немногие попадали в общину "беспошлинно", как Максим в своё время — это были люди, отобранные лично Ведущим за какие-либо навыки и личные качества. Те, кто мог быть полезен ему в реализации каких-либо, неведомых пока, планов.

Население общины росло день ото дня, и правление Ведущего становилось всё более жёстким. Ритуалы поклонения Лешим становились более кровавыми. А в конце каждой недели, эти сборища стали напоминать массовые судилища с казнью-жертвоприношением в финале.

Если в обычные дни, как и ранее, вечерами собирались на моления перед идолом Лешего, которые завершались совместным пением гимнов и буйными плясками, то в конце недели всё было иначе. Общинники шли к храму, понурив головы и угрюмо отмалчиваясь. Каждый вздрагивал от малейшего окрика, и с опаской входил под тёмные своды бывшего клуба.

Причиной тому были новые правила, призванные укрепить дисциплину в коммуне, и насадить безусловное послушание среди растущего населения лагеря. Согласно этим новшествам, каждый общинник обязан был сообщать о малейшей провинности со стороны своего соседа по лагерю. Пусть о самой невинной оплошности — неважно. Уронил ли ты случайно мешок с мукой в снег, а, может, намеренно украл со склада банку консервов или ударил неприятного человека — Ведущий должен знать обо всём.

А там уж он сам выбирал, кто, по его мнению, достоин наказания, а кто — лёгкого порицания и прощения. Очень часто это решение зависело от настроения Ведущего. А оно зависело от того, насколько удачными на этой неделе были рейды поисковых бригад. Оно и понятно — при неудаче Ведущему грезились голодные дни в недалёком будущем, что вынуждало заранее нагнать страху на "подданных". И это получалось. Ещё бы, ведь экзекуции поручались Топору, недругу Макса, и тот в полную силу удовлетворял свою тягу к насилию.

Ведущий выходил на сцену, и, в полнейшей тишине, зачитывал, замершим в ожидании худшего, общинникам список "согрешивших". Затем оглашал имена прощённых, сопровождаемые вздохами облегчения в зале. Завершалось его выступление громогласным прочтением имён тех, кто заслуживал казни. Разумеется, Ведущий называл это жертвой Лешим. Вроде, было ему видение, в котором он узнал, что выжить в суровые холода община сможет, только умилостивив Леших человеческой кровью.

За людьми из жертвенного списка в зал тут же спускались подручные Ведущего. Но общинники и сами послушно выталкивали несчастных к сцене. И каждый в этот момент возносил хвалу Лешим, что не его имя было названо со сцены в этот раз. И с замиранием сердца смотрели они, как тощий садист Топор по очереди перепиливал жертвам горло, оставляя тех кривляться в агонии у корней-ног идола.

И потом, когда кровь застывала пузырями на подбородках их вчерашних соседей, они лишь прикусывали губы, чтобы не закричать от страха и отвращения. Затаив дыхание, они видели, как Топор с тёплых ещё тел срезал куски кожи с уродливыми шрамами "печати Лешего", и с наслаждением на хищной роже нанизывал их на сучки-пальцы идола. Никто не мог покинуть зал, или просто отвернуться, ведь это было тягчайшим проявлением непослушания, и можно было в тот же момент оказаться вытащенным на сцену, под нож носатого палача.

Каждый следил за каждым, и не только в зале, в жертвенный день, а постоянно. Верить нельзя было никому, и никто никому не верил. Многие нашли довольно низкий способ обезопасить себя от статуса жертвы — делали ложные доносы на малознакомых или не очень приятных им членов коммуны. Максим не видел в этом ничего странного и необычного — в любой большой компании может сыскаться человек, и даже не один, готовый закрыться от опасности телом ближнего. Такие люди без вопросов принимают за правило циничную формулу: спаси себя — подставь другого.