Роковые таблички

Ещё в подвале уместились два массивных "барских" сундука — такие раньше служили в деревнях одновременно кроватью и складом для всяческого тряпья. Несколько низеньких скамеечек, журнальный столик с подпиленными, в угоду подвальной тесноте, ножками, да ворох старой одежды в углу — вот, пожалуй, и всё, что выхватил глаз Максима из скудно освещаемой обстановки.

Старушка в тугой косынке тёмного цвета, привыкшая горбиться в тесном подземелье, склонилась над раненной рукой Григория. Её супруг суетливо скакал из угла в угол, поднося ей коробочки, скляночки, не уставая при этом непрестанно болтать.

― Сейчас, паренёк, бабка тебя подправит. Она у меня, ведь, фельдшером всю жизнь работала. Не врач — академик, или как их там называют, если баба. А я сейчас поесть соображу.

Дед принялся разжигать допотопный керосиновый примус. Максим не скрывая удивления смотрел на это устройство, виденное им лишь в далёком детстве. Он то считал, что подобные вещи можно найти лишь в музеях, да на сельских свалках. Оказывается, напрасно люди так пренебрежительно относятся к вещам, проверенным суровыми временами нищеты и частых отключений электричества.

Наконец, пламя керосинки запылало более-менее устойчиво, а старичок юркнул к дальней стенке, и отворил ещё один небольшой люк в полу.

― А тут у нас, ребятки, ледник. Вы-то, небось, и не знаете, что это такое. Это вроде холодильника, только не на электричестве, а на ледовой тяге. Льда за зиму народилось, ого-го, как немало.

Шустрый хозяин подвала, запалив свечной огарок в стаканчике, опустил его в квадратную дыру, сам перегнувшись следом так, что снаружи осталась лишь часть тела ниже пояса вместе с ногами. Из этого самого ледника он поочерёдно вытащил кастрюлю с закопченным днищем, и запотевшую бутылку с тёмной жидкостью. Кивнув Максиму, он попросил:

― Помогай, дружок — поставь кастрюльку на огонь.

Максим не стал спорить, и, согнувшись едва ли не вполовину, чтоб не зацепить головой какую-нибудь балку, не отмеченную лучом керосинки, или не процарапать борозду в голове торчащим гвоздём, схватил посудину за холодные ручки, и аккуратно поставил на керогаз. Однако, дальше молчать он не собирался. Конечно, пожилые хозяева подвала здорово выручили их, укрыв от собак. И манеру общения старичка можно было посчитать милой и непосредственной. Но Максим издавна не терпел вещей, вроде этих "дружок", "ребятишки" — от незнакомого человека это звучало, как выражение крайней степени высокомерия.

Поправив кастрюлю, он негромко, но твёрдо заявил:

― Меня, вообще-то, Максим зовут, а его — Григорий. А вас как? А то неудобно получается — уже полчаса, как здесь сидим, а не познакомились.

Старичок весело хмыкнул.

― Успели бы ещё познакомиться. Меня Аркадием Ильичём зовут. Можно, просто — дед Аркадий, без лишних церемоний.

Теперь пришла очередь Максима весело усмехнуться:

― Или, как в старом анекдоте — просто Ильич.

― Или так, ― ещё пуще заулыбался старичок.

Обстановка в подвале заметно потеплела, и даже раненный Григорий оценил параллель с анекдотом про Ильича. Он хотел было засмеяться, но лишь застонал, и едва не сложился вдоль стенки от приступа боли. Старик метнулся к нему с бутылкой и эмалированной кружкой.

― Так-так, Гриша, терпи. Сейчас супруга моя, кстати, Елизавета Николаевна, раз уж мы знакомимся, немного побольнее тебе сделает. Без этого никак — рану надо обработать, как следует. Вот, выпей-ка настоечки. Тут и травки, и градусы в полной гармонии — ничего не почувствуешь.

Григорий, с перекошенным от боли лицом, благодарно принял кружку, и, стуча зубами по металлическому краю, влил в себя настойку. Радушный хозяин повернулся к Максиму, и ещё раз наполнил кружку.

― Ну, Максим, а теперь ты. Этот эликсир не только телесную боль, но и нервный стресс и напряжение снимает. А то, гляжу, ты какой-то замученный.

Максим от кружки отмахиваться не стал, но, понюхав, пить отказался. Конечно, сквозь плотный запах спирта читались ароматы каких-то трав, но уж очень крепок был, судя по всему, настой. Максим, и так, не будучи любителем крепких напитков, за последние месяцы окончательно отвык от спиртного. А тут ещё, что называется, ручная работа — лучше не рисковать.

Он вернул кружку хозяину.

— Извини, Аркадий Ильич, что-то на крепкое не тянет.

― Да, ты только попробуй — за уши не оттащишь будет. Замечательная вещь.

― Нет, спасибо большое, но не могу — чувствую, что организм не примет.

Старик нехотя взял кружку обратно. Впервые, с того момента, как в подвале зажглась лампа, с его лица ненадолго пропало выражение приветливого добродушия. Максим решил уже, что отказом нанёс хозяину серьёзную обиду, но Аркадий Ильич тут же вновь засиял щербатой ухмылкой.

― Ладно, не желаешь настойку, я тогда тебе чайку заварю целебного. Травки моя благоверная собирала по всем правилам. И польза, и удовольствие.

Максим порадовался тому, что компромисс нашёлся, и тоже заулыбался.

― Это другое дело. От чая, конечно, не откажусь.

Старик кивнул и вновь обратился к Григорию:

― Гриш, ну как, легче тебе?

Приятель Максима, похоже, и в самом деле чувствовал себя немного лучше. Несмотря на то, что хозяйка продолжала ковыряться в его ране с какими-то щипцами, тампонами и растворами, борозды на его лбу заметно разгладились, а на впалых щеках даже всплыл слабый румянец. Но ответить вслух он не смог, и лишь утвердительно кивнул. Тогда дед протянул ему не выпитую Максимом кружку.

― На, ещё накати — чтобы закрепить положительный результат, как любит моя Лизавета говорить.

― Иди, не мешай, старый. У тебя сейчас суп выкипит, ― впервые подала голос, на удивление немногословная, Елизавета Николаевна. Аркадий Ильич послушно кивнул, посмотрел под крышку, откуда валил прозрачный парок, и, сняв похлёбку с огня, поставил на стол. Вслед за этим он подошёл к тёмному эмалированному баку, по пути прихватив из ящика прокопченный чайник. Начерпав кружкой из бака полный чайник воды, он снова поставил его на огонь керосинки.

Капельки холодной воды по змеиному шипели, сползая по крутому боку кипятильной посудины к языкам пламени. Подвал наполнился аппетитным ароматом похлёбки, в котором преобладали нотки грибов и мяса. Максим пытался представить, где смог старик Ильич добыть свежего мяса, если тут время от времени такая свора хищных псов проходит. А старик, будто заметив сомнение в его лице, сам принялся рассказывать о происхождении ингридиентов бульона.

— Ну, что? Пора за стол, гости дорогие. Супчик отменный. С мясом, с грибками. Мясо заячье — их тут в окрестностях чуть ли не стада пасутся. Много, как комаров на болоте. Только успевай из силков вытаскивать. А грибочки свои — шампиньоны и вешенки.

Старик говорил с такой странной интонацией, что Максим не мог понять, шутит он, или говорит правду. В обилие зайцев в местных лесах он точно не верил. А в "моделях" грибов он вообще плохо разбирался, но их вид ему очень не нравился, поэтому он решил перекусить старыми запасами. Вытащив из мешка банку тушёнки, и две жестянки с килькой в томате, он торжественно водрузил всё это на столик.

― Аркадий Ильич, это от нас вашему столу. А то вы нас и от собак спасли, и лечите, и кормите. А мы что?

Старик хозяин пробурчал какую-то привычную для него шутку, и пригласил всех за низенький стол. Все принялись неспешно поглощать пищу. Максим, как и задумал, налегал исключительно на консервы. В суете и полумраке, никто не стал указывать ему на такую избирательность, чему он был только рад, так как не хотел обижать милых старичков отказом от их стряпни.

Гриша, тем временем, с аппетитом, разбуженным, видимо, травяной настойкой, ложка за ложкой отправлял в рот куски мяса и грибов. Максим порадовался за друга, которому обработали рану умелыми руками, и, судя по аппетиту, помощь была оказана правильно и в самое нужное время. Старики ели не спеша, стараясь больше внимания уделить гостям. Дед постоянно травил какие-то байки, а жена иногда его поправляла, или одёргивала, когда остроты, по её мнению, опускались за грань приличий.

Гости искренне хохотали, стараясь и сами посмешить стариков случаями из жизни. К концу трапезы, Ильич поставил перед Максимом здоровенную керамическую кружку с горячим травяным чаем.

― Вот, как и обещал, целебные травки. Вкус и аромат такие, что мёртвый на ноги вскочит. Согреют без огня и спирта.

Максим взял кружку-гигант в руки, поблагодарил старика, и, подув на горячую жидкость, с удовольствием прихлебнул. С удовольствием, потому что запах напиток источал, и в самом деле, дурманящий. Однако, язык распробовал в букете травяных вкусов, резкую примесь какой-то неприятной химии. Максим катал во рту этот глоток чая, не желая глотать, и не решаясь выплюнуть, так как видел вопросительное выражение на внимательном лице хозяина. Наконец, он заставил себя сглотнуть, и вымучив на лице блаженную мину, промычал:

― М-м-м, напиток богов. Спасибо, Аркадий Ильич, ничего лучше в жизни не пробовал.

― А я что говорил? Неужели, я стану таким дорогим гостям пустую воду наливать. Да, ты ещё глотни, Максим. Ты ещё все оттенки не распробовал. Ну, давай.

Максим, не в силах устоять под натиском таких настойчивых уговоров, решил сделать хозяину приятное, и глотнул ещё два раза. При этом он ощущал всё большее отвращение к странному отвару, и мысленно отчитал старика за то, что тот не предпочёл угостить его "пустой" водой. Он ждал, когда хозяин отвернётся, чтобы выплеснуть горячее пойло на землю, и избежать дальнейших уговоров "распробовать".

И случай представился. Подождав, пока Максим, с кривой улыбкой сделает очередной глоток, дед Ильич отошёл со своей супругой пошептаться в дальний угол. Григорий сидел, едва шевеля беззвучными губами, и борясь с тяжёлыми веками, неудержимо стремящимися друг к другу. Максим понял, что Григорий уже одной ногой в сновидениях. Стоило старикам отвернуться, он тут же выплеснул чай под стол, и поставил перед собой пустую кружку.

Внезапно, Максима заставило вздрогнуть слабое бормотание. Голос слышался настолько незнакомым, что Максим не сразу поверил, когда понял, что вялыми губами бормочет засыпающий Гриша.

― Классные они, правда? Повезло, что на их нору набрели. Бабулька мне руку заштопала, а дед... у меня от этой травяной водки, тепло так в груди. И рука, будто быстрее заживает. Только вот спать охота — сил никаких нет. Кажется, будто я не сижу, а в воздухе повис — тело такое невесомое.

Максим, и сам, внимая монотонному бормотанию Григория, почувствовал, что не прочь хорошенько вздремнуть. Он зевнул во весь рот, и ответил приятелю:

― Это ты просто не пил давно — вот и невесомость. А тут ещё и потеря крови, и день был тяжёлый — поспать тебе надо. Так, что расслабься, и прекрати глазами хлопать. Сейчас попрошу, чтоб куда-нибудь положили тебя, а сам покараулю.

Максим попытался встать, но ноги подогнулись, будто из них вытащили кости, и он так и остался на скамейке. "Надо же — а, ведь, и я сильно устал от сегодняшних переживаний. Мне бы тоже прилечь", ― медленно копошились мысли в голове Максима, неожиданно для него, пустой и светлой. Он решил не тревожить свои усталые ноги, а дождаться, когда хозяева подойдут сами.

Тихо сопел Григорий, из дальнего угла долетал шёпот хозяев, потрескивало пламя керосинки — все эти звуки сливались во что-то мягкое и шуршащее. Что-то ласковое и тёплое, похожее на морской прибой, катающий камешки на солнечном пляже. Эти приветливые, спокойные шумы, растворяли, стирали своими махровыми крыльями неприглядное убожество и тесноту сырого подвала. Максим уже мог видеть чистый изумруд волн, белизну песка, синеву неба и кремовую спелость маленьких облачков.

Вода с глухим урчанием тянулась к ногам Максима, и, едва запомнившись влажным касанием, с шипением отползала. Снова и снова, раз за разом. Максиму нравилось здесь — тёплый песок, успокаивающий прибой, светлое небо. Он был частью этого блаженного пейзажа, как мокрый камень, или кусок раковины, пускающий перламутром солнечных зайчиков, и не имел ни малейшего желания что-либо менять вокруг.

Внезапно, из самых дальних и глубоких вод к его ногам стала стремительно приближаться сумрачная тень. Сначала медленно, но, чем ближе к кромке прибоя, тем движения этой, несущей тревогу тени, становились всё стремительней. Вместо ласкающих волн счастья и покоя, Максима принялись грубо толкать под ноги леденящие гребни страха и паники. Тень становилась всё больше, и с каждой секундой всё ближе. Казалось, вот-вот, и нечто страшное до невозможности, выскочит из воды, и мгновенно поглотит человека, не дав ему ни малейшего шанса на спасение.

Перед глазами вновь возник образ той, кого он ищет несколько месяцев, меряя шагами Подмосковье — его возлюбленной. Максим, не желая пропадать, так и не встретившись ещё раз с обожаемой Ольгой, напряг все свои силы, чтобы сбросить паутину слабости и покоя, спутавшую его с головы до ног. И, в тот самый миг, когда страшная тень готова была уже выпрыгнуть на берег, он, будто вырвавшись из липких пут, поднялся, и... открыл глаза.

Максим недоумённо моргал липкими веками, не в силах понять, где находится. Снова полумрак подвала, журнальный столик с грязной посудой и дрожащий огонёк керосинки. Стало ясно, что песок и прибой оказались ни чем иным, как сновидением, вызванным дикой усталостью, и, возможно, не без помощи чая с травками. Странный сон исчез, но остались шум и необъяснимая тревога.

Максим осмотрелся, и понял, что бормотание идёт из того угла подземелья, в котором стоял бак с водой. Именно там, две хлипкие фигуры склонились над третьей, обмякшей на скамье. Максим с трудом попытался рассмотреть, что творится в сумеречном углу. Не сразу, но зрению вернулись привычные острота и фокус. На скамейке лицом вниз лежал Григорий, возле которого суетились старики хозяева. Казалось, они подбежали, чтобы помочь гостю лечь поудобнее, по-стариковски огрызаясь друг на друга.

Подвал наполнился каким-то неприятным запахом. Максим не мог уверенно сказать, чем это пахнет, но не раз за последние месяцы это зловоние порой буквально преследовало его. Бабка Елизавета покачивалась, склонившись над Григорием, и привычно понукала мужем:

― Всё стекло?

Старик заглянул в, стоящее под изголовьем скамьи, ведёрко.

― Льёт ещё. Подожду.

― Чего подожду? А таз где?

― Да, здесь он, здесь, чего разворчалась-то.

― На, вот, ещё положи, ― хозяйка подала что-то мужу. Дед Аркадий бросил это в таз, где уже лежали похожие куски непонятно-чего, глянцевито игравшие отсветами тусклых лучей горящих паров керосина. Ильич с улыбкой посмотрел на эту малоаппетитную кучу, суетливо потёр ладони, как старая помойная муха, и, как показалось Максиму, облизнулся.

― Долго возишься, Лизавета. Пора уже..., ― но собеседница грубо оборвала его, не дав высказаться до конца.