Ведь другие археологи пишут — 'Результаты раскопок не дали прямого подтверждения сюжету о Труворе. Автор раскопок В.В. Седов пришел к выводу, что культурный слой Изборска не содержит заметных следов присутствия варягов и не обнаруживает признаков одной из столиц призванного на княжение варяжского клана', 'наиболее значительная группа лепной керамики Изборска находит наилучшие аналогии в глиняной посуде коренных кривичских земель в Полоцком Подвинье и Смоленском Поднепровье', 'Преобладают горшки с закругленным (плавным) плечом, находящие прямые аналогии в материалах из городов, сельских поселений и курганов многих регионов Древней Руси раннего периода (VIII-XI вв.)' — а у Артамонова все это датируется не раньше 10го века (Седов, конечно, сам тот еще поклонник — но балтов, а не норманнов с хазарами).
Ну да — Седов копал в 1971-1991 годах, тогда как Артамонов умер в 1972 году — снова видим, что у Артамонова как минимум недостаточно знаний о том, что происходило — потому его выводы и грешат сильными передергиваниями — особенно с учетом последующих находок (такой же грешащей передергиваниями кажется и вся официальная история после широкого распространения ДНК-секвенирования, впрочем, в данном историческом экскурсе мы находим передергивания и классическими методами — просто сопоставляя разные документы) — тут, напомню, больше удивительны не слова Артамонова, а то, что их через двадцать лет — в 1990 году — попытались вывалить на читателей журнала 'Советская археология'. Ну, не то чтобы это удивительно — все-таки грядет развал СССР, так что все понятно — удивительно то, что официальная псевдоистория и до сих пор пестрит подобными 'артамоновскими' выводами — а ведь даже прибалтийские историки, повнимательнее изучив вроде-бы-свою археологическую культуру восточно-литовских курганов, уже говорят, что 'концепции вообще и концепции археологических культур в особенности требуют постоянного научного наблюдения' — то есть появилось что-то новое — и надо сопоставлять — насколько оно согласуется или противоречит существующим теориям. Но такого как-то не наблюдается — все, что согласуется — оно, конечно, в дело идет, а вот то, что противоречит — он в лучшем случае игнорируется.
Артамонов же идет во все тяжкие: 'В предшествующее время оно, как Псков и Камно возле Пскова, бы?ло заселено финнами, с культурой, не имеющей ничего общего со славянами. Дославянский предшественник Изборска назывался, надо полагать, не славян?ским именем, а как-то иначе, подобно Ладоге — Альдейгобургу. Точно так же и Белоозеру предшествовало неизвестное название, данное ему дославянским населением'
— ну да, со славянского 'ладога' переводится как 'хороший путь', но Артамонову нужны норманны — поэтому будет Альдейгобург. В общем, человек пошел вразнос — 'как называлось не знаю, но называлось по другому'. Так и мы можем — 'Как можно назвать Артамонова — не знаем, но не историком'. Напомню, статья вышла в 1990 году — через год СССР распался, а финская армия стояла на низком старте у границ Ленинградской области и Карельской АССР — идея Великой Финляндии ведь никуда не делась и поныне. А журнал Советская археология предварил статью словами об авторе — 'построил собственную стройную концепцию о начальных шагах русской государственности на совершенно новых для историков источниках — археологических'. Советская Археология вот такое пишет. Историки уже минимум полтора века используют результаты археологических раскопок, а главный журнал советской археологии считает археологические источники новыми для историков. Советское — не значит лучшее, особенно на закате. Надо добавить, что в то время главным редактором журнала была Светлана Плетнева, научным руководителем которой в 40-50х годах был тот самый Артамонов.
А сам Артамонов в начале статьи пишет 'Древняя история славян, как она вырисовывается по бесспорным археоло?гическим данным, во многом совпадает с выводами историков, основанными на письменных источниках. ... главное состоит в том, чтобы заключения не были беспочвенными и не противоречили твердо установленным сведениям и друг другу' — что это такое, как не пипец, а ? Сначала он пишет что все во многом согласовывается, а затем в статье пишет совершенно противоположное. Ну и справедливости ради еще раз напомню, что сам Артамонов умер в 1972 году, так что его ли это слова — неизвестно. Также еще раз отмечу, что ему были недоступны еще более другие бесспорные археологические данные, согласно которым славяне шарились и жили на Ладоге уже в середине 8го века, а то и в конце 7го — если вспомнить Любшанскую крепость (а если вспомнить, что на ее месте было и другое поселение — то и раньше). То есть, возможно, будь автор жив еще лет двадцать, он и поменял бы свои взгляды. Но то, что это напечатали в серьезном советском журнале — это характеризует состояние исторической науки прошлых лет. А ведь на этих измышлениях люди потом строят карьеры. Лучше бы их копали.
Ну и статья, дойдя до дна, сама начинает копать:
'Более вероятным представляется распространение власти варягов на кри?вичей, в то время (IX в.) еще не славян, а балтов. Название 'кривичи', по-ви?димому, неславянское, а балтское, только в славянской огласовке, перенесенное с балтов на славян'
— то есть он допускает, что одно и то же название могли нести два разных племени, но не допускает, что и варягами могли называть не только скандинавов, но и славян. Отличная иллюстрация двойных стандартов. Назвать кривичей балтами — это вообще за гранью, а потому без комментариев (хотя и тут можем сказать в том же духе, что 'Артамонов, по-видимому, не историк, только носит такое название по политическим мотивам борьбы с антисионистами'). Так они на пару со своим учеником Гумилевым и стряпали хазарскую и тюркскую истории — для разных властвующих групп. Гумилев-то был протеже Артамонова, и пока в середине тридцатых не поссорился с профессором и очень популярным лектором Львом Пумпянским (Лейб Меерович Пумпян), когда тот слегка наехал на отца Гумилева — то Гумилев-младший так и шел бы по накатанной дорожке. А тут Пумпян надавил на свои связи в НКВД — и поехал его тезка в лагеря.
Официально — якобы за чтение стихотворения Осипа Мандельштама про 'кремлевского горца' — это которое 'Мы живём, под собою не чуя страны'. К моменту его написания такие как Мандельштам действительно не понимали что происходит — страна активно сбрасывала с себя весь этот шлак, вот и Мандельштамы, которые с 1924-го по 1931 год получали специальные пайки, продовольственные и имущественные, и обслуживались в Кремлёвской больнице, вдруг были вытурены на свои харчи — естественно, земля у нахлебников стала уходить из-под ног — даже его поведение, когда он получал от издательств авансы, которые не вернул, хотя и работу не выполнил — это тоже вдруг перестало сходить ему с рук. Вот значит в 1933 он и накатал свой стишок, приплел туда пальцы как черви, тараканьи глазища — в общем, разыгралась у поэта истерика. И этим решили воспользоваться — Сталин ведь известный поэтовед, сам баловался по молодости, а потому считал это дело своим, и если на одного из поэтов завести дело — это удар по репутации Сталина. Поэтому Ежов быстренько — через полгода после того как Мандельштам написал и прочитал свой стишок — хотели и раньше, к 17му съезду партии, но тогда Сталин спрыгнул с места генсека и стал одним из пяти секретарей, так как власти было пока немного, а нести ответственность за деяния местных царьков пришлось бы ему — так что подставить его зимой не получилось, а тут — снова удобный момент — шла подготовка к Съезду писателей, так что шепотки пойдут — вот Ежов и подписал быстренько приказ об аресте Мандельштама, Ося тут же сдал всех кому он читал стих, но так как те были неинтересны, то им ничего и не было — махинаторам был нужен только Ося — его и отправили через недельку в ссылку.
Так Сталин, узнав об этом, тут же спросил 'Чозанах ?', точнее — 'Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие...' (да, 'жертвы' 1937го сами ковали свою судьбу). Да и сам Мандельштам считал виноватым Алексея Толстого, с которым подрался и нанес 'символический удар'. Сталин даже звонил на квартиру Пастернаку чтобы выяснить в чем там дело, но Пастернак больше жаловался на свои плохие жилищные условия (он жил в коммуналке) да набивался на личную встречу поговорить 'о жизни и смерти' — в общем, 'ушел от ответа' (цэ). В итоге хлопотами Сталина удалось сменить место ссылки Маньдельштама с Чердыни на Воронеж. Так что и Гумилева посадили точно не за чтение того стишка, а из-за внезапно больших связей Лейбы Пумпяна. Гадок их круг. Мандельштам же окончательно погорел на своем наплевательском отношении к суду — 'несмотря на то, что ему после отбытия наказания запрещено было проживать в Москве, часто приезжал в Москву, останавливался у своих знакомых, пытался воздействовать на общественное мнение в свою пользу путём нарочитого демонстрирования своего 'бедственного' положения и болезненного состояния' — то есть чел считал себя неприкосновенным, что ему можно нарушать постановления суда и ему за то ничего не будет. Облом. Оказалось, что, если он наложит на решения суда, то и на него самого могут навалить столько, что не унесет. Закономерный итог — сыпной тиф и братская могила.
Да и Гумилев — он ведь 'поэт', и нихрена не историк, недаром позднее у него находили 'множество существенных ошибок, практически все связанные с филологической подготовкой автора' — то есть очередной филолог полез в историю и начал ее выстраивать на сходности звучания каких-то обрывков слов. В 1934 — в 22 года — поступил на истфак Ленинградского университета — сдал один из экзаменов на тройку, но, поскольку большого конкурса не было, в университет всё-таки поступил — до того работал разнорабочим в геологических экспедициях. Из всех языков лучше всего знал таджикский, поэтому подрабатывал переводом стихов с нацязыков (и уже позднее, занимаясь такой же подработкой в конце 50х, Гумилев отмечал 'переводами при гонораре 5 рублей за строчку заниматься выгодно' — это 50 копеек новыми, что тоже немало), но и далее — из-за ареста его систематическое образование ограничилось четырьмя курсами (2,5 года по времени). А с арестами дело не задержалось, так как еще в школе он 'держался особняком..., когда все играли, стоял в стороне' (тем более что он картавил, и сам иронизировал, что не выговаривает 33 буквы русского алфавита), то же и в институте — однокурсница Руфь Зернова называла его абсолютным контриком, другой однокурсник считал его человеком абсолютно антисоветским, третий вспоминал его слова 'есть ещё дворяне, мечтающие о бомбах', и даже когда он вышел из лагеря, заявлял 'Интеллигентный человек — это человек, слабо образованный и сострадающий народу. Я образован хорошо и народу не сострадаю'.
В общем, в 1935 его арестовали за антисоветские разговоры, тогда-то Сталин и совершил одно из множества своих преступлений — освободил Гумилева вопреки законодательству. Из универа Гумилева все-таки вытурили однокурсники — 'Студенты жаловались, что он считает их дураками', более того — он считал дураками всех — на военной подготовке он намерено сбивался с шага, и когда ему делали замечание — говорил что у него нет чувства ритма. Издевался. За что и поплатился. Как про него говорили — 'любил препираться в трамвае'. Таких моральных уродов грех не пнуть даже если ничего не сделали — все-равно сделают.
Поэтому неудивительно, что он пишет 'Только при Вашей поддержке я смогу жить и хоть немножко работать' — пишет Эмме Герштейн — будущему литературоведу, которая в середине 20х закончила трёхлетний (упрощённый) курс по отделению языка и литературы, но работала сначала в газетах, потом делопроизводителем, потом секретарем Ольги Давидовны Каменевой — жены Каменева и сестры Троцкого (расстреляна в 1941, узок их круг). Самое интересное — письмо Гумилев отправил с оказией в январе 1936 года, вот только в 1935 Эмму сослали в Ташкент — и о какой поддержке в Москве шла речь — непонятно. Тут-то каким-то боком и выплывает Артамонов, пригревший Гумилева — Артамонов тогда как раз раскапывал городище на берегах Дона, и по быстрому записал это городище в былинный хазарский Саркел — вот и своего протеже-антисоветчика стал продвигать по хазарской, а затем и по тюркской теме. Какие бомбы туда заложил несостоявшийся бомбист — остается только догадываться, но, как про него писали рецензенты позднее — 'предположение, гипотезу, догадку Гумилёв, увлекаясь, часто выдавал за истину, за общепризнанную аксиому'.
В общем, весной 1938 Гумилева опять арестовали — теперь с подачи того Пумпяна, и 2го декабря он отправился на место отбывания, при этом он проезжал через станцию Медвежья Гора, где была контора Беломорстроя, что потом позволило Гумилеву врать будто он строил Беломорканал. 24 января 1939 его отправили обратно на доследование, при этом прокурору он писал 'что находится в заключении уже почти два года', хотя с момента ареста прошло менее года — то есть снова врет. Первоначальный приговор был отменен после вмешательства адвокатов, нанятых Анной Ахматовой и Вриенной Ерехович, сестрой Николая Ереховича, проходившего по тому же делу, но, как нам пишут, 'однако подсудимые были отправлены в лагеря' — не иначе, 'кгагавый сталенский гежим' сработал. Ну или связи Лейбы Пумпянского — все-таки антисемитизм Гумилева основывался не на пустом месте — все-таки нацсостав в НКВД был приведен к соотношениям всего СССР далеко не сразу, да и то быстро ушел в сторону Закавказья — не случайно грузинские воры в законе так вошли в силу — их противопоставляли русским ворам свои же в высших кабинетах.
Ну или все-таки и вправду было за что, так как позднее третий осужденный тогда соучастник — Теодор Шумовский -писал — 'Для русской речи наиболее ранними словообразующими пластами являются два восточных: тюркский и иранский'. Поляк. Лучше бы писал что-то подобное про свой язык. Но — поляк поляка увидит издалека — 'Парадоксально, что Шумовский и Гумилёв пришли к аналогичным выводам в области этногенеза России, несмотря на то, что их отправные точки, их методы анализа, были диаметрально противоположны' — два антисоветчика спелись, так что неудивительно, что позднее 'оба страдали от отсутствия полноценного научного диалога'. А неудивительно, потому что в случае с Гумилевым 'Загадочным остается его полное небрежение научными методами и принципами в большинстве работ — они начисто отсутствуют. Поэтому научное сообщество России его не признает, хотя он бешено популярен вне науки'. Что также неудивительно, так как 'Объединяло противников и сторонников Гумилёва одно: всем понравился стиль. 'Прекрасный язык' 'яркой и увлекательной книги' хвалили безоговорочно' — то есть филолог выезжал за счет подкованности языка. Недаром его вскоре начали причислять 'не к учёным, а к прозаикам, беллетристам, историческим романистам'.
Вот, значит, в августе 1940 Гумилева и сослали — уже в Норильлаг, где он сначала работал в штольне (постоянная температура -4 градуса, вместо -40 на поверхности), вскоре его перевели в барак геологов геотехником — сказался опыт его участия в геологоразведочных экспедициях в начале 30х, к концу срока он уже работал в химической лаборатории. В марте 1943 он был освобожден, но мобилизован в 1944, и с начала 1945 воевал зенитчиком. Из мест лишения он и вынес свою теорию пассионарности, таких людей дальше и продвигали в качестве видных тюркологов, благо что тому способствовали и его корни, тогда как лес Гумилев не любил и называл его зеленой тюрьмой — неслучайно Гумилева назвали природным тюркофилом. А про его книгу 'Древние тюрки' писали, что 'Нет книги более разрушительной для евразийской идеи...' — и это несмотря на то, что Гумилев состоял в переписке с эмигрантскими евразийцами — это теми, кто пытался возродить на территории России-СССР татаро-монгольские порядки — так и писали — 'русских и кочевников связывает особое умонастроение' — то есть набеги на русских — это благо. При этом новоевразийство 80х возникло на волне интереса к книгам как раз Гумилева. Гнилой фундамент — гнилая и идея — недаром там в конце 80х отметился и Сахаров, когда продвигал идею Союза Советских Республик Европы и Азии — Европейско-Азиатского союза.
