— Башкирцы — бунтовщики! Что же их, миловать?!
— Казнить, несомненно. Только и в этом — умеренно поступать. Еще когда я гостил у Бонневаля, весь Константинополь был взбудоражен вестью о сожжении у нас живьем каких-то новокрещенов, обратившихся вспять к магометовой вере. Я думал, турки сие выдумали, дабы придать свирепости своим войскам... Нет, оказалось! Ну, да ладно. Вернемся к нашим ногаям. Ныне у них имеются две партии. Одна ратует за священную войну для возврата себе Дикого Поля. Другая мирная: хочет бить челом государыне российской, чтобы смиловалась и пустила их на старые пастбища, которые все равно пустуют. Желатели войны — сильней намного. Хан их остановить не в силах. Если даже захочет, в чем весьма и весьма сомневаюсь — не посмеет, под страхом потери трона. Власть ханская сейчас в Крыму не тверже, чем королевская в Речи Посполитой. Будет приноровляться к обстоятельствам. Благо, если сам не пойдет.
— Пускай идет: неужели фон Штофельн не справится?
— Справится, полагаю. Но не думаю, что быстро и без ущерба для пограничных провинций. Перекопскую линию ногаи штурмовать не станут: не по их это нраву. Через Гнилое море имеется множество переправ, доступных для легкой кавалерии. Держать на этом берегу достаточные силы попросту невозможно. Там не то, что провиант или уголь — там вода привозная. Поставлены малые земляные фортеции: полурота солдат, сотня казаков... Против мелких шаек достаточно. А если многотысячные толпы хлынут, дай Бог самим за валом отсидеться. Ловить же орду надо будет на Муравском шляхе, как встарь. Или идти в Крым с большою армией. Вот это — лучшее средство от набегов. Но...
— Это несомненная война с турками!
— Ну, а я о чем говорю?! Если не разрешить главноначальствующему генералу вторжение в Крым, о решительной победе можно забыть. А разрешим — обрушим на себя все силы Порты. Кроме тех, кои сдерживают персиян.
— Да полно, Александр Иванович: может, ничего еще и не будет? — Обер-шталмейстер князь Куракин попытался смягчить впечатление.
— Может. Но я это почел бы за чудо. Гораздо вероятней, что будет. Полагаю, наш долг перед государыней и перед отечеством — сделать все нужные приготовления противу тех опасностей, которые ясно видимы уже сейчас. Надобно усилить войска на юге. И привести флот в готовность.
Лицо вице-канцлера исказилось, как от приступа зубной боли:
— Невозможно! Денег нет в казне, и взять негде!
— Не спеши, Алексей Петрович. Деньги — уже иной вопрос. Давай сначала военную сторону обсудим.
— Не готовы мы воевать! Нам просто сейчас не по карману.
— Так ведь правило действует простое: не готовы — значит, придется. А ежели будем заведомо сильней неприятеля — партия войны во вражеском стане растает, как снег на апрельском солнышке. Самые злобные останутся — но тут уж и султан разглядит, что перед ним опасные безумцы, по которым топор палача скучает. Si vis pacem, para bellum, не вчера сказано!
Конечно, в первом слушании ничего не решили. Бестужеву было не до турок: его самого французская партия обложила, как медведя в берлоге. После Лопухинского дела и второго пришествия Шетарди, победа ее казалась несомненной. Многие важные сановники неприметно дрейфовали в ту сторону, не исключая таких особ, как Александр Иванович Румянцев и генерал-прокурор Трубецкой. 'Австрияки' же потеряли одного из главных своих богатырей — лифляндца Карла фон Бреверна, умершего внезапно тридцати девяти лет отроду. Ходил слух, будто бы оного отравили. В довершение бед, вице-канцлер претерпел конфузию в битве за выбор невесты для великого князя: его protegee Марианна Саксонская была отвергнута в пользу мелкопоместной принцессы Цербстской. Дочь польского короля проиграла дочери прусского генерала! Плохое предзнаменование для Польши.
Казалось, Бестужев вот-вот падет. В то время мне еще не было известно о его секретном оружии, унаследованном от покойного Бреверна. Перлюстрация почты — отнюдь не диковина, вся Европа так поступает. В противудействие сему, посольские депеши обыкновенно шифруются. Однако ж, санкт-петербургский академик Гольдбах, весьма изощренный математик, нашел способ раскрытия шифров, доселе считавшихся абсолютно надежными. Теперь все французские интриги были для вице-канцлера как на ладони, а для окончательного сокрушения Шетарди следовало лишь дождаться, пока невоздержанный на язык маркиз понапишет в Париж довольно гадостей о государыне. Требовалось время. И поддержка влиятельных персон, чтобы уцелеть под беспрестанной вражескою атакой до завершения сего тайного подкопа.
При таких обстоятельствах, Бестужев был во мне крайне заинтересован. В первой же приватной беседе, мы с легкостью договорились почти обо всем. Цыкнуть на голландцев; поддержать притязания на долю индийской селитры; направить ко двору Надир-шаха опытного и знатного человека, вместо мальчишки Братищева; наконец, усилить нажим на турок в переговорах о мореплавании и торговле, — все это отнюдь не требовало революций в иностранной политике. Более того, по недолгом размышлении вице-канцлер смекнул, что любые враждебные жесты со стороны осман губительно скажутся на кредите их европейских друзей в глазах императрицы, и принялся старательно сгущать краски в докладах на высочайшее имя. Со своей стороны, я ставил требования по наращиванию наших военных сил на южных рубежах перед Сенатом, Военной коллегией и Адмиралтейством.
Проку от сих усилий выходило намного меньше, чем хотелось бы. Известно же: пока гром не грянет, русский мужик не перекрестится. А русские вельможи от мужиков недалеко ушли. Как их заставить отрешиться от праздной беспечности? На юге — извечный враг, и забывать о его существовании недопустимо. Вот истина, которую надо выжечь, как клеймо, в умах государственных людей России!
Дело могло тянуться до бесконечности, так и не придя к решительному успеху, если бы мне в сей момент не помогли. Кто помог? Да сами же ногаи! Не стали дожидаться первой травы и учинили зимний набег. Морозы стояли суровые, море замерзло — обойти линию по льду не стоило никакого труда. Селямет Гирей в том не участвовал (по крайней мере, явно) — но и не препятствовал, сохраняя на будущее полную свободу маневра. Даже без ханских сейменов, орда собралась немалая: фон Штофельн рапортовал о двадцати пяти тысячах. Приврал, полагаю, изрядно. После чумы тридцать восьмого года, во всем Крыму столько воинов не набралось бы.
Похоже, крымцев направлял опытный вождь. Они не пошли в ландмилицкие земли, а обратились на правобережье Днепра, где прореженные все той же чумою казачьи полки не составляли прочного заслона. Пройдя до самой польской границы, учинили знатное разорение и безнаказанно ушли. Драгуны, посланные вдогон киевским генерал-губернатором Леонтьевым, степняков не настигли, по худости коней. Точно так же и выдвинутая к Перекопу пехота мерзла в полях без толку: обратно в Крым ногаи пробиваться не стали. Вместо этого направились через Буг, в орды Едисанскую и Буджацкую, по итогу последней войны перешедшие из-под ханской руки в ведение бендерского паши; впрочем, подчинение сих народов турецким начальникам оставалось пустопорожней формальностью. Ничьего дозволения не спрашивая, они присоединились к своим крымским собратьям — вот тогда-то на юге стало горячо! Теперь вражеские силы наверняка достигли названного фон Штофельном числа. Может быть, даже превзошли. Пройдя через польскую Украину и перескочив скованный аршинным ледяным панцирем Днепр выше Чигирина, неприятели обрушились на забывшие воинский обычай Миргородский и Лубенский полки. В Москву полетели панические донесения; значительная часть оных шла через Разумовского и достигала очей императрицы безо всякой очереди и цензуры. Генералитет удостоился редкой чести лицезреть государыню Елизавету Петровну в гневе.
Мне оставалось лишь тайком посмеиваться: если б я сам направлял сию орду — ей-Богу, лучше бы не вышло! Правда, какой-то змей подколодный (до сих пор не знаю, кто именно) пустил ядовитую молву, что виноват во всем граф Читтанов, коий раздразнил крымцев своим походом на Суджу-кале. Без этого, дескать, Россия по-прежнему бы наслаждалась миром. Дезавуировать сию гнусность не стоило большого труда. Известно, что Восток уважает одну лишь силу; уступчивостью магометан только подзадоришь. Окажешься под ярмом и будешь платить ордынский выход. Мои усилия по противодействию туркам и их вассалам были признаны императрицей правильными; распоряжения о прибавке войск на юге не замедлили явиться.
Сложнее получилось с флотом. С одной стороны, в казне и впрямь недоставало денег. С другой — из Петербурга я получил известия, что в Кронштадте к открытию навигации готовят семнадцать линейных кораблей и пять или шесть фрегатов. Но ведь война на севере кончилась?! На прямой вопрос компетентные персоны ответствовали: дескать, одно из условий мира с шведами, оговоренных сверх трактата — защита сих бывших неприятелей от сердитых на них датчан. До умиротворения поссорившихся соседей, ослаблять наши возможности на Балтийском море не следует. Однако, и датский посол Гольстен, и шведский — граф Барк, оба единодушно уверяли, что имевшие место недоразумения между их дворами благополучно разрешены, о чем в ближайшее время официальные известия воспоследуют. А у нас Адмиралтейство по-прежнему не находило средств на снаряжение Азовского флота, зато ни в чем не отказывало Балтийскому. Какого черта?! Распутав тайные нити, удалось выяснить, что ведут они в окружение наследника престола. Голштинцы, чтоб им пусто было! Опять хороводы вокруг Шлезвига. Что примечательно: и Шетарди, и прусский посол Мардефельд голштинским интригам в меру сил способствовали.
В это самое время представитель короля прусского получил сильное подкрепление. Приехала невеста великого князя, со своею матушкой. Две принцессы Цербстских: старшая и младшая. Занятные дамы, право слово. Принцесса-мать высокая, стройная — впрочем, немудрено быть стройной при такой зверской шнуровке корсета. Держится, будто аршин проглотила, и движется с правильностью механизма. То ли супруг ее, прусский офицер, подбирал себе невесту по выправке, то ли он уже в браке, вместо дозволенных наслаждений, учил жену строевым артикулам. Дочурка — иная, и намного интересней. Четырнадцатилетняя девушка, с неизжитой еще подростковой нескладностью и с маской благонравия на лице, которая иногда сползает. Тогда ее облик оживляют слишком умные для благонравной девицы глазки: остренькие, как зубы прибылого волчонка. Наследник с нею рядом — рохля, да и только. Кому в их семье царствовать, а кому править — заранее можно предвидеть. Ну, а получится ли из этого ребенка русская Изабелла Фарнезе, пока никто не скажет. Так что, дай Бог здоровья и долгих лет государыне Елизавете Петровне.
Следует отдать должное императрице: никакое родство, никакая дружба и никакие старания франко-голштино-прусских интриганов не давали оным carte blanche в прокладке политического курса империи. Баланс между партиями она блюла. Сегодня, бывало, примет Лестока или Брюммера, узнает их мнение по некому вопросу; завтра выслушает Бестужева, предлагающего совершенно обратное; решения же не примет никакого. Взбешенный царской медлительностью Шетарди выплеснет свое негодование в письме Амелоту — а терпеливый, как паук, вице-канцлер, посмеиваясь, велит выбрать из посольской депеши самые оскорбительные выражения для сведения той, к которой они относятся. Вот так, до поры до времени, и шли дела. К сожалению, система действовала одинаково в обе стороны: мои доклады и промемории на высочайшее имя не имели никакого преимущества перед чьими-либо иными и точно так же вылеживались неделями в ожидании резолюции.
Впрочем, нашлось одно дело, избежавшее обыкновенной волокиты. Окончилась Сибирская экспедиция, которая шла десять лет и поглотила свыше трехсот тысяч рублей. Плавание Колумба, в сравнении с нею, — воскресная прогулка в городском парке. Это ежели сравнивать усилия и жертвы. А если полученные выгоды... С выгодами было неважно. Сенат, в докладе на высочайшее имя, предложил 'экспедицию, от которой нималого плода быть не признавает, вовсе отставить', императрица согласилась и повелела сей канал утечки казенных денег заткнуть. Иркутские крестьяне, взятые для работ, были отпущены, ссыльные из благородных — возвращены в коренную Россию, а вот служители и ссыльные из простолюдинов, числом в несколько тысяч, оставлены в дальних краях на собственном иждивении, без жалованья. Не то, чтоб меня сильно задела несправедливость такого решения: русский мужик нигде не пропадет. Скорее, обидно стало за пропадающее втуне богатство. Взял на откуп, в пользу Камчатской компании, охоту на морского зверя в Пацифическом океане и право торговли с прибрежными странами. Заодно приобрел незадорого оставшееся экспедиционное имущество, включая Охотскую и Авачинскую (иначе Петропавловскую) гавани со всем хозяйством. Когда речь пошла не о том, чтобы деньги из казны платить, а о том, чтоб оные получать, матушка-государыня явила пример отменной резвости.
Вот с этих сумм и были даны ассигнования на достройку и оснащение Азовского флота. Мешки с моим серебром, вырученным от продажи китайских товаров в Ливорно, пересылали в Анненхафен, не распаковывая. Никакой возможности для столичных корыстолюбцев прикарманить хоть малую часть или употребить на какой-нибудь вздор, сказавши после этого, что денег нету! Хуже обстояли дела с людьми: резерв обученных моряков отсутствовал. С кораблей надо было снимать, в Кронштадте или Архангельске. И переводить на юг, лучше целыми командами, кои с большим трудом за минувшие три года сколотили: иначе там все придется начинать сначала.
Однако императрица этакий маневр даже и обсуждать отказывалась, под тем претекстом, что негоже решать сие без адмиралов; а наши волки морские в сухопутную Москву, разумеется, не поехали. Началась бесконечная писанина. Поступать, как должно, сановники боялись, особенно те, кто помоложе. Скверность их положения в том состояла, что сделать по-моему означало всерьез поссориться с великим князем. Когда-нибудь в будущем это отзовется... Ну, вы понимаете. Мне катастрофически не хватало влияния, чтобы тягаться с пятнадцатилетним мальчишкой, которым вертели его нерусские придворные. Помочь могла бы только внешняя сила, чуждая верноподданного трепета.
Говоря прямо, тут был надобен английский посол. Стоит ему решительно заявить, что Британия не допустит никаких перемен в статусе Шлезвига — и вся голштинская затея рассыплется, словно карточный домик. Но вот беда: знакомец мой, баронет Сирил Витч, сидел на сундуках в Санкт-Петербурге и ждал замены, ибо получил известие от главы Северного департамента о своем отзыве. Новый же посол, лорд Тироули, не спешил осчастливить нас своим присутствием. Прослужив четырнадцать лет в солнечном Лиссабоне, ехать после этого в зимнюю Русь, где птицы на лету замерзают... Согласитесь, у него был резон помедлить.
Даже два резона. В это самое время Франция окончательно переступила грань, отделяющую 'помощь' союзной Испании от полноценного участия в войне. Одиннадцатого февраля неподалеку от Тулона случилась баталия между английской медитерранской эскадрой и соединенным франко-испанским флотом. Невзирая на численное превосходство англичан, бой вышел равным. Как часто бывает в подобных случаях, обе стороны объявили о своей победе. Те и другие прекрасно сознавали, что лгут: и французский адмирал Лабрюйер, и его британский коллега Мэтьюс были наказаны за неумелое командование; Мэтьюс даже предан суду — и приговорен к изгнанию из Royal Navy, вместе с двенадцатью подчиненными капитанами.
