Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 5

ЗАМОРСКИЕ ЗАЙЦЫ

— Зайцы, стало быть? Ростом с лошадь?

— Истинный крест, Ваше Сиятельство! Лошадей у нас правда, не было там, чтобы сравнить — а бычка-трехлетки выше!

— Заврался ты, Ваня: больше быка бывает, разве что, слон — какие, нахрен, зайцы?!

— Да не-е... Что я, слонов не видал? Да и не больше вовсе. Выше, когда на задние лапы встанут...

— Ты только на задние лапы своих зайцев не станови, а то с Ивана Великого окажутся.

— Так я причем? Сами встают.

— Это как ученый медведь? Может они еще и плясать умеют?

— Не-е, чтобы плясать — не видывал. Скачут знатно, это да. Поди-ка, с борзыми не догонишь. Только пулей брать. А мясо на говядину больше походит, со здешней зайчатиной не сходно.

Ну что с ним делать?! Чувствую, что врет. Но так гладко и складно, что никак на вранье поймать не удается. Ванька Онуфриев, матрос со 'Святой Анны', восемь лет назад пропавшей в южных морях на полпути в Камчатку, внезапно объявился в Амстердаме, на моем торговом дворе. Не к послу русскому (сыну Гаврилы Головкина) пошел за помощью, а в контору графа Читтанова — как будто это я 'Анну' снаряжал! То есть, отчасти, конечно, да — но в самый ключевой момент меня от сего прожекта оттерли. Приказчики выслушали моряка, рассказу его не поверили, однако на компанейское судно, идущее в Мемель, все же разрешили наняться. Как он дальше добрел до Петербурга, изо всех ванькиных рассказов составляет самый скучный. И единственный достоверный. Остальные... А кто его знает: может, и правдою окажутся.

— Давай-ка, дружок, поподробней, как вы там очутились.

— Черт занес, Ваше Сиятельство! Иначе не скажешь. Смолу Адмиралтейство такую отпустило, которая от жары тает; пока до Капа дошли — чуть не утопли. После, хоть щели законопатили, капитан путь выбирал как возможно зюйдовее. Затем, что холодней. Там же и ветры все время попутные. По плану, надлежало нам через две тыщи лиг повернуть к норду и вдоль берега Новой Голландии к Тиморскому острову выйти...

— А ты откуда все планы экспедиции знаешь? Не доводят их матросам. Тебе и названий таких слышать не подобало.

— В ту пору я и не слыхивал. Это уж потом Васька Евтюков, ученик штурманский, мне все рассказал как по-писаному. А сам он от живота помер, через Индейское царство когда пробирались.

— После про Ваську. Давай про Новую Голландию.

— Про нее и говорю. Ждали, что сей берег на осте увидим — ан шиш! Земля-то с норда оказалась! Видно, штурман обсчитался, да и занесло нас в края незнаемые. Мартын Петрович так рассудил, что слишком далеко на ост ушли; стали лавировать обратно — никак не выходит. И ветер все время в морду, и течение тоже с веста! Недели две маялись, безо всякого толку. Напротив, еще дальше снесло. А берег близко: не пустыня, как у голландцев писано, а живая земля. Леса, горы, реки... Решили стать на якорь, команде дать роздых да водой свежею запастись. А там зверья диковинного...

— Зверье пусть тоже подождет. Что с кораблем-то стряслось?

— Так буря налетела, якорь и не сдержал. На борту людей с полдюжины оставалось: что они таким числом сделают?! Выкинуло 'Аннушку' на камни. Мачты сломались, шпангоуты треснули... Ладно еще, совсем не размолотило: шторм как налетел, так и прошел в одночасье. И люди уцелели, и бычки с телочками, коих в Камчатку везли. А главное — порох! Один или два бочонка только промокли.

— А что, бухт защищенных там не было? Или весь берег открытый, как в Мавритании?

— Терпежу не хватило. Это ж надо время — искать...

— Счастлив ваш капитан, что сам помер. А то б его... От чего помер-то, кстати?

— Вроде, некий гад ядовитый его кусил.

— Гад не в матросской робе был, случайно? Да ты не дергайся: это я так, шутя. Помер, и Бог с ним. Земля пухом. Корабль исправить не пытались?

— Пытались. Покуда капитан был жив. А потом все разбрелись врознь... Каждый о собственном пропитании заботился. Жителей тамошних не боялись: квелый народец, ничего толком не умеют. Человека убить, и то... Дикари, одно слово! Черные, кучерявые — навроде арапов африканских. Только те — здоровые бугаи, а эти мелкие. Лаврентий Терянов с Митькой Жуковым вдвоем целое стадо их покорили: упрямым башку свернули, смирных добычу отдавать заставили. Лаврушка даже нескольких черномазых италианским языком говорить выучил: хочу, дескать, слышать человеческую речь...

— Погоди-ка... Это Лоренцо Терранова, что ли? Помню, был у меня такой головорез. Сардинец, вроде. Сам дикарь, не хуже любого арапа. Когда мои люди со 'Святой Анны' списались на берег, он остался — иначе б ему Сибирь за поножовщину.

— Точно, Ваше Сиятельство. Разбойник с головы до пят. И Жук ему под стать. Такой же варнак, только русский. Потом еще несколько мужиков к ним в шайку ушли. Всех дикарей окрест разогнали.

— А ты, значит, не пошел туземцев разбивать?

— Да что с них брать-то? Девок, разве. Так их можно и купить, у того же Лаврушки. За порох и свинец. Все припасы у нас остались.

— У кого это: 'у вас'?

— У справных мужиков. В остроге, что при капитане еще сделали. Силою разбойничкам не взять: нас больше, все оружные и даже с пушками. Вот и торгуют, чем Бог послал.

— Ты Бога-то к лихому делу не приплетай. Не то, как наложу епитимью — полгода спина чесаться будет.

— Виноват, Ваше Сиятельство! Давным-давно мне боцман говорил: язык, мол, умного человека доведет до Киева, а тебя, дурака, до Охотска.

— Юродствовать брось. Отвык там от чинопочитания, в диких краях: ладно, понимаю. Кто другой давно бы уж иначе с тобой разговаривал. Из Новой Голландии в старую — как выбрался?

— Что 'Аннушку' никак не поправить, это еще при Мартыне Петровиче видно было. Разве на сурьезной верфи, да где ж ее взять? Прошла еще пара штормов, корабль совсем разбило, а доски растащили на шалаши. Оставался баркас, так его по глупости погубили на рифах. Совсем уж приготовились в той земле поганской век коротать, да корабельный плотник Никита Куколев сказал, что может сойму изладить — ежели ему, конечно, всем миром помогут. А сойма, Ваше Сиятельство, это такое судно, что хоть вокруг света езжай...

— Я знаю, что такое сойма. Не отклоняйся с курса.

— В запрошлом году построили.

— Чего-то долго.

— Согласия не было. Еще ладно, совсем не разбежались на разные стороны. Когда жизнь маленько поутряслась, так сразу к сему делу и вернулись. Я, Васька Евтюков и двое мужичков-поморов вызвались до христианских народов добраться...

— Васька твой — штурманский ученик? А штурман где был?

— Так помер Его Благородие к тому времени...

— А подшкипер?

— И он...

— Что-то у вас там все начальство слабо здоровьем оказалось. Или их тоже гады покусали?

— Господня воля...

— Я тебя, сударь мой, предупреждал? Не поминай имя Божие всуе! Так вот, от дыбы и каленого железа тебя отделяет очень мало. Понял я, в чем ты врешь. Начнешь говорить правду — может, и помилую. Нет — не обессудь. Что, бунтовались?

— Э-э-эх-х-х... Грешны, батюшка.

— Вот потому и согласия не было, что боялись вернуться. За этакое дело не пощадят! Потом соскучились по дому, целовали крест не выдавать друг друга, избрали ходатаем самого ловкого балабола и отправили через пол-света в отечество. Надеясь, что отболтаешься как-нибудь. Зайцами своими великанскими мозги мне загадишь. Так?!

— Так.

— Про зайцев-то хоть правда?

— Истинный...

Матрос запнулся, рука его остановилась на полпути ко лбу. Вспомнил, что божбой сделает хуже.

— Правда, Ваше Сиятельство. Токмо сумнение берет, подлинно ли те звери заячьей породы: больно уж хвост не похож.

— Хвост? А что с ним неправильно?

— Длинный, мясистый. Ни у какого зверя такого нету. А в остальном — вылитые зайцы. Скачут, ухи большие...

— Ладно, Бог с ними. Потом разберем. А сейчас все о бунте обскажешь. Не мне. Моему секретарю. Под запись. И упаси тебя Господь в чем соврать. Да, еще одно. Кому о тех землях говорил? Из европейских мореходов, кои помогли до Амстердама добраться? Англичанам, голландцам? Еще кому?

— Да какие там разговоры, Ваше Сиятельство?! Я по-ихнему едва могу хлеба спросить. Ну, такелаж, рангоут — само собою. Велят на гроте рифы брать, так на бизань-мачту не полезу. Голландский шкипер в Хугле только спросил: 'Вар ком и фандан?' Откуда я, значит, взялся. Говорю, шип-брек. Ню Голанд. Языком поцокал, головой покачал — дескать, сочувствует. Все знают, на том Ню Голанде пустыня смертная. А по глазам — видно, что доволен. Чужая беда в радость. Не одним голландцам; в тех морях все так рассуждают: 'сосед утоп — мне больше достанется'.

— Проверю. Чтоб с твоим длинным языком, да целых полгода молчать... Марко!

Отдав Бастиани, произведенному по случаю важных перемен из виноторговцев в личные секретари, все необходимые распоряжения, поехал в Сенат. Были дела поважнее, чем розыск по матросскому бунту, приключившемуся семь лет назад. Внимания требовала разгоравшаяся в Европе война.

При всевластии в иностранных делах Остермана, на протяжении минувших шестнадцати лет, Россия служила пристяжной в упряжке Священной Римской империи. Как водится, союз сей имел и выгоды, и неудобства. Баланс вреда и пользы до поры до времени сводился с плюсом, но при последнем замирении с турками ушел глубоко в отрицательную сторону. Держась установившейся системы, прежние власти влекли отданную им державу по пути ясно видимых в будущем издержек и жертв, тогда как возможные дивиденды от продолжения сей политики оставались более чем сомнительны. Движение в пользу Елизаветы началось, как французская затея, имеющая целью вывести из игры сильнейшего союзника Вены — однако интрига в политике не всесильна. Она подобна инженерной хитрости, которая ставит на службу человеку речной поток или вольно дующий ветер, но не может создать эти стихии из ничего. Есть также пределы их использованию. Что нужно для успешной интриги? Во-первых, обстоятельства, внутренне тяготеющие к перемене — и ожидающие лишь небольшого толчка, чтобы привести в движение мощь, стократ превосходящую собственные силы толкнувшего. Во-вторых, точный расчет. Кто знает, куда оно дальше покатится — может статься, самого начинателя и раздавит.

Шетарди, вынырнувший на свет Божий сразу после революции, ходил с победительным видом и усердно притворялся, что он-то и есть главная фигура всего дела. Многие сему верили: в приемной французского посла плюнуть было нельзя, не попавши в какого-нибудь вельможу. На самом же деле роль его была второстепенной. Денег, к примеру, я ссудил больше.

Маркиз Ботта д'Адорно, цесарский представитель при здешнем дворе, взирал на происходящее с выражением неподдельного ужаса. Почти в тот же день, когда в Петербурге взошла на трон Елизавета, курфюрст баварский Карл-Альбрехт занял Прагу, а затем объявил себя богемским королем и германским императором — в предосуждение Марии Терезии и ее муженьку. Силезию еще раньше захватил молодой прусский король: у образованного, утонченного юноши нежданно прорезались внушительные такие клыки. Французы наступали на Рейне, испанцы — в Италии. Если еще и Россия встанет на вражескую сторону, где искать помощи?! У англичан? Так они противу всех одни не стянут.

Система Остермана большинством влиятельных персон воспринималась, как унылая неволя; общие симпатии тяготели скорее к Франции. Однако перейти во французский лагерь было нельзя, не поладив со шведами, ближайшими алиатами Людовика. Кто их на Россию науськал?! Известно, французы. Перемирие заключили (все равно в этих краях глубокою зимой никто не воюет), а вот в переговорах о мире шведское министерство уперлось. Кретины! Им подвернулась удачная возможность соскочить с летящей в пропасть повозки, а они торговаться начали! Вильманстрандская баталия открыла настоящую силу русской армии. Елизавета в приступе великодушия предложила status quo ante bellum. Какого еще дьявола надо?! Нет, они хотели вернуть Ливонию! А силенок хватит? Что характерно: воинский энтузиазм соседей находился в прямой пропорции с расстоянием от кончиков наших багинетов: в действующей армии царило желание мира, в Стокгольме же мечтали о громких победах. Особенно горячились дамы, коим уж точно во фрунт не стоять. Да пусть бы себе горячились: беда в том, что мужчины их слушали!

Шетарди крутился, как гадюка под вилами. Париж приказывал действовать в пользу шведов; следовать же сему распоряжению означало насмерть убить самую возможность союза меж Францией и Россией. Маркиз не хотел разрушить собственное дело и пытался найти средний путь. В итоге им были недовольны обе стороны.

Касательно иностранных дел, империя Российская лежала в дрейфе. Слишком большое количество рук хваталось за штурвал державы, пытаясь крутить его в разные стороны. Ладно еще, положение наше не требовало немедленных решений. А то бы пропали, видит Бог.

Подобно сему, собственный мой статус тоже был не вполне определенным. Ночная беготня по петербургским сугробам и отвычка от русского климата сослужили дурную службу: на другой же день я свалился с сильнейшей простудой и пролежал в постели самое горячее время. Раздача наград и чинов шла без меня. Прошла почти неделя, прежде чем новая государыня вспомнила: а где это у нас граф Читтанов? Почто ко двору не является?

Достаточно уже оклемавшись, позвал цирюльника, дабы сбрить бороду, и стал собираться на высочайшую аудиенцию. Кстати, сия короткая шкиперская бородка, от которой я просто не успел избавиться в роковую ночь, породила невероятную массу кривотолков среди русского простонародья, особенно же — среди раскольников. В ней видели чуть ли не предвестие скорого возвращения к старой вере: дескать, 'наш' граф при бороде ходил побивать поганских бритых немцев, — это, стало быть, знак всему православному люду.

Лиза была милостива и любезна; во всех ее ухватках сквозили недостижимые прежде плавность и величие. Спросила о здоровье. Осведомилась, не нуждаюсь ли в чем. И после этого, наконец, о главном: чего, собственно, мое сиятельство для себя хочет?

Сказка. Чистая сказка. Ну ведь не бывает в обычной жизни, чтобы могущественный монарх призвал тебя, да прямо в лоб и влупил: проси, чего пожелаешь! Значит, и отвечать надо по-сказочному. А именно... Ежели мне память не изменяет (со времени, когда слушал эти побасенки, прошло уже очень много лет), первое правило — не жадничать. Полцарства пожелать или, скажем, сокровищ неутащимую кучу — верный шаг к погибели. Просить надо какой-нибудь пустячок. Никому другому совершенно не нужный.

— Матушка Лизавета Петровна! Нет мне большего счастья и лучшей награды, нежели зрить на сем престоле дщерь незабвенного благодетеля моего и всея России, великого государя Петра Алексеевича! Вступивши в возраст, когда телесные немощи то и дело напоминают о бренности бытия, и не имея законных наследников, почитаю единственным благом драгоценную возможность служить Вашему Величеству всем, чем только могу: деньгами, шпагой и самою жизнью...

После столь пышного предисловия императрица несколько насторожилась; но прозвучавшие просьбы ее успокоили. Несколько участков голой степи в Азовской и Богородицкой провинциях, да несколько бесприбыточных мастерских в том же краю совершенно не стоили внушительных сумм, которые я ассигновал на подарки гвардии и от возмещения коих теперь великодушно отказался. Необходимые меры для обеспечения будущих шахт и заводов работниками представляли задачу более сложную — однако имели опорой один из последних указов Петра Великого, позволявший заводчикам выкупать незаменимых работников у прежних владельцев даже без согласия оных. Дорого выкупать: по пятидесяти рублей за душу. Впрочем, не раз убеждался, что сие выгодней, нежели приобретение людей целыми деревнями. Чохом, без выбора, крестьяне вдвое-втрое дешевле — но сколько из них годны в мастеровые? Один из десяти, самое большее.

Опуская недоступные женскому уму подробности, а больше упирая на грядущие доходы казны, изложил планы по железу. Елизавета, при любой неясности, оборачивалась к стоящему подле трона Шувалову — и Петр Иванович, заранее сговоренный мною в компаньоны, давал подобающие объяснения.

— Значит, Шифнеру и Вульфу надобно отказать?

— Как будет угодно Вашему Величеству. Скажу только, что готов платить за вывозную привилегию вдвое против англичан, оставаясь при том в надежде на изрядный барыш.

— Ладно. Внесите сие в Коммерц-коллегию и Сенат. С Нашей стороны препон не будет.

Изящно закруглив наскучившую беседу, Елизавета высочайше изволила прошествовать в придворную церковь. Я следовал за нею. Высшие сановники империи уже ожидали в храме: то был день памяти св. Андрея Первозванного, а для обладателей голубой ленты — орденский праздник. По окончании литургии императрица пожаловала кавалерство трем генералам и свеженазначенному вице-канцлеру Бестужеву. Четверым давним кавалерам даны были золотые цепи ордена: Головину, Куракину, мне; ну, и куда же без него — Ушакову. Кто-то явно заботился, чтоб ни один из нас не получил решающего перевеса над соперником: обоих сделали сенаторами, а влияние Вашего покорного слуги, основанное на деньгах, более чем уравновешивалось наличием в руках Андрея Иваныча такого опасного оружия, как Тайная канцелярия. Что противник при первом же удобном случае не погнушается пустить сей инструмент в ход — сомнений не было. Что случай (если оный замедлит возникнуть) можно, в конце концов, и создать — тоже. Требовалась диверсия, призванная отвлечь внимание старого врага и обременить его иными заботами.

Преображенские гренадеры, решившие судьбу престола, были тогда подлинными хозяевами города. Заваливались без доклада к любому вельможе, как должное принимали угощение, вели политические разговоры... В меру своего разумения, конечно. И вот однажды целая их компания, сидя в трактире, приметила за соседним столом невзрачного человечка, внимательно слушающего пьяно-дерзкие речи, а самые яркие перлы красноречия — даже записывающего. Взяли ярыжку за шкирку, тряхнули. Поднесли под нос здоровенный гвардейский кулак. Бить — не били, затем что не потребовалось. Он и без этого сознался, что шпионит для Тайной канцелярии.

В Петропавловской крепости, где у Андрея Иваныча главная квартира, на страже стояли их же приятели-преображенцы. Да и никто не посмел бы заступить дорогу людям, кои свергают и возводят на престол императоров. Вломились буйно: 'А где тут ваш набольший?! Подать его сюды!' Ушаков то ли спрятался, то ль его впрямь на службе не было. На другой день скандал разбирала уже сама императрица. Обе стороны — из вернейших ее сторонников; желательно никого зря не обидеть. Глава 'тайных' заверил, что не приказывал своим людям следить за гвардией. Вчерашний трактирный шпион, оказавшися отставленным за пьянство подьячим, клялся и божился, что сию комиссию поручил ему некий человек, назвавшийся служителем Канцелярии. Хотел Андрей Иваныч его попытать, да гвардейцы ярыжку не отдали. 'Все ты врешь, Твое Превосходительство! Знаем, тут есть много персон, что нашему приближению завидуют. Да только нас матушка-государыня не выдаст!'.

Закончилась эта история на первый взгляд, вроде бы, ничем. Елизавета заставила всех помириться, и на том дело затихло. Но трещина в ее ближнем кругу пробежала знатная, шиш заклеишь. Самозванца, выдающего себя за ушаковского служителя, так и не нашли (а как найдешь, если я сразу перевел его из русской конторы в лондонскую?), посему неясным осталось: то ли Ушаков затевает Бог весть какую интригу, то ли он, как старый пес, нюх потерял, и от его имени невозбранно действуют чуждые силы. Да и сам по себе случай, в ходе которого начальнику Тайной канцелярии едва не начистили рыло, развеял суеверный страх перед ним — а уж врагов-то он нажил довольно. И все они зашевелились, ободренные. Когда извлекли из забвения (вновь не без моей подсказки) дело бывшего смоленского губернатора князя Александра Андреевича Черкасского, Ушакову пришлось выслушать много нелицеприятных укоров. Это ведь он вел розыск с самого начала, однако до истины не докопался. Отчасти — из-за нездорового пристрастия к напрасному мучительству, ибо Черкасский, убоясь пыток, сознавался во всем подряд: что было и чего не было. За мнимую измену князя приговорили к смерти, но Анна в виде милости сослала в Жиганск. Теперь открылась его полная невиновность.

Глупо было бы пользоваться столь удобным моментом только для сведения старых счетов. Ситуация позволяла сделать больше. И действительно, удалось без особого сопротивления провести в Сенате судебно-розыскной регламент, дозволяющий применение пытки лишь к заведомым злодеям, уже и без того уличенным. Надо, к примеру, пойманного 'на горячем' вора допросить о сообщниках, либо места притонов у него вызнать — пожалуйста, с дозволения судейских тащите на дыбу. А отдавать сие на усмотрение полицейских служителей, разрешив им хватать и мучить обывателей по малейшему подозрению — значит вводить слабые души в адский соблазн.

Андрей Иваныч, прекрасно понимая, что сия мера нарочно придумана для ограничения его власти, заспорил было — но, увидав, что другие сенаторы в значительном большинстве против него, смирился с неизбежным и махнул рукою. Только я не хотел отпускать его так легко и попросил слова.

— Досточтимые господа! Позвольте указать еще на одну опасность для государства, почему-то доселе пренебрегаемую. Речь об иностранных влияниях, не всегда благотворных и даже не всегда законных. Что все значительные державы почитают нужным держать послов при российском дворе — это хорошо и правильно; что некоторые из сих персон для достижения своих целей не гнушаются прибегать к заговорам, интригам, шпионству и подкупу — не может быть признано допустимым. Еще менее терпимым считаю положение, при котором любые наши действия становятся известны иноземным агентам прежде, нежели мы о них договоримся.

— Как это может быть?! — Кто-то из присутствующих почувствовал себя задетым (очевидно, зная о подкупах не понаслышке) — Нельзя ли без намеков, граф?

— Извольте. Возьмем, наприклад, французов. Сейчас мы, как бы, пытаемся подружиться — но ведь бывают секреты и от друзей. Между тем, только лакейского звания французских подданных в Санкт-Петербурге более трехсот. Повара, куаферы, портные... Все вхожи в лучшие дома, а многие просто-напросто в них служат. Скрыть что-либо от собственной дворни... Не скажу, что вовсе невозможно — однако никто не считает нужным это делать. Слишком утомительно ходить плац-парадным шагом даже у себя дома.

— Вы полагаете, все эти люди на жалованьи у маркиза? Прямо поголовно?

— Не совсем так. Они зарабатывают своим ремеслом, а не королевскою службой. Но по мере надобности... Если, скажем, посольский секретарь или повар — самому послу якшаться с простолюдинами невместно — заглянет в гости к земляку и между делом попросит об услуге... Услуге совсем нетрудной и хорошо оплаченной... Как думаете, хоть один откажет?

— Вздор! Много ли может понимать в военных и политических делах какой-нибудь кондитер?!

— Гораздо больше, чем обыкновенно думают. Беспокоит же меня то, что канцелярия Его Высокопревосходительства генерала Ушакова совершенно из этой сферы устранилась и предпочитает трактирных болтунов. А кто государственные секреты хранить будет?

— Александр Иваныч! — Начальник Тайной канцелярии не стерпел упрека — Иностранные шпионы Коллегии иностранных дел подведомственны. Мое дело внутренних врагов ловить.

— А коллегия штат и средства имеет, чтобы столь непростым делом заниматься?

Я поискал глазами вице-канцлера Бестужева (канцлер в тот день, как часто бывало, сказался больным). Алексей Петрович ответил заинтересованным взглядом. Обмен чуть заметными улыбками... Мы явно поняли друг друга. Дескать, у каждого своя игра, но сейчас я сыграю вам на руку. Подхватывайте, и оба окажемся в прибыли.

Бестужев секунду помедлил — и заговорил, видимо сочтя свою позицию безопасной.

— Тайная служба при Коллегии иностранных дел могла бы принести много пользы. Однако, зная трудное финансовое положение государства, я не дерзал запрашивать средства на комплектование оной.

Мог бы и покрасноречивей высказаться. Впрочем, для экспромта неплохо. Мы же с ним заранее не сговаривались. Снова взял инициативу на себя:

— Предлагаю ходатайствовать перед государыней о ревизии Тайной канцелярии. А по итогу оной, в случае обнаружения неоправданных и малополезных расходов, просить о передаче излишних денег и штатов канцлеру для создания своей секретной службы.

Идея сия, хоть и выглядела обоснованной, вызвала споры. Не готовы были сенаторы так сильно уронить Ушакова. Кто-то из старичков (кажется, Григорий Чернышов) внес компромиссную резолюцию: ходатайствовать о разделении Тайной канцелярии на два департамента, иностранный и внутренний. Не приняли даже и это, отложив дело в долгий ящик. Однако финансирование 'тайным' урезали (его всем урезали, по причине возобновления шведской войны), а помощником к Андрею Иванычу императрица вскоре назначила молодого Александра Шувалова: якобы, помочь старику, на самом же деле — перенять бразды правления. В общем, 'закопать' соперника не удалось, ни даже отправить в имение растить капусту; но позиции его пошатнулись достаточно сильно, чтоб отнять всякую надежду сколько-нибудь успешно атаковать меня.

Для совершенной уверенности, надлежало занять подобающее место среди генералитета. Занять, как можно меньше пихаясь локтями: вот уж где враги мне совсем не нужны! Армией, действующей в Финляндии, командовали Ласси и Кейт; оба вполне на своем месте. По искусству военачальника мы с Петром Петровичем примерно равны, феатр военных действий он знает лучше, подначальных своих — намного лучше. Так зачем толкать его под руку? Во время зимнего перемирия фельдмаршал находился в столице, и мой визит к нему был в числе первых. Церемонно, с демонстративным уважением раскланялись. Обсудили ход и першпективы войны, провиантское и амуничное обеспечение. Против обычного, тыловики справлялись без нареканий. Впрочем, и задача перед ними стояла несложная: снабдить всем положенным всего лишь двадцатитысячную армию, расквартированную в сотне верст от столицы. Вот на случай возможного в будущем наступления, Ласси был не столь уверен в надежности тыла и просил позаботиться о сем.

Я ответил согласием, хотя не сразу. Дело в том, что во время турецкой войны кригс-комиссариат присоединили к Военной коллегии, разделив на семь контор по роду занятий. Теперь же государыня повелела во всем вернуться к батюшкиным регламентам, 'кроме тех, которые с состоянием настоящего времени несходны и пользе государственной противны'. А по установлению Петра Великого, чин генерал-кригс-комиссара отнесен был к третьему рангу. Что же мне, из полных генералов на понижение идти? Однако, слегка поразмыслив, счел, что формально принимать сию должность необходимости нет: вполне достаточно курировать переустройство от Сената, чтобы обрести возможность держать снабжение под неусыпным надзором. Конечно, поставить на генеральские и штаб-офицерские места своих приказчиков (сроду царской службы не ведавших: в старину такие именовались торговыми холопами) не получится. Не поймут и не позволят. Но вписать в штат комиссариата какую-нибудь ревизион-экспедицию, с авдиторами в скромных статских чинах — никаких препятствий нет. А ежели у иных генералов сердце будет с такта сбиваться при виде титулярного советника из той экспедиции, кто в сем окажется виновен? Хочешь жить спокойно — так не воруй!

Может, и к лучшему вышло, что ни одна из первостепенных должностей государственных мне не досталась: не слишком обременительное сенаторство, да еще обязанность, буде случится важное дело, присутствовать в конференциях по иностранным делам, оставляли много свободного времени для занятий коммерцией. Разумеется, при первой возможности велел снарядить кибитку — и уехал в Тайболу! Что там делается, я знал сперва от шпионов, потом по рассказам де Геннина; но никакие доношения собственных глаз не заменят.

В ножки бы впору поклониться Вилиму Ивановичу, что сберег начатое мною дело. И даже более: не расточил, но приумножил! Завод меж двух озер, круглый год располагающий неистощимым запасом водяной силы, стал главным арсеналом империи. Сверленые пушки, как бронзовые, так и чугунные, изготовляли в немалом количестве; староманерные литые ныне оставались лишь в крепостях, да частично — на флоте. Фузейные стволы, гладкие и винтовальные, и вовсе теперь выделывали только здесь, развозя из Тайболы по всей России: уральские и тульские мастера ставили к ним замки и ложи, но калибр-то всюду шел один! В полевой армии уже успели избавиться от вечной нашей беды с разнокалиберными ружьями — хотя у иррегуляров и гарнизонных пока еще всяких диковин хватало. Зато в кои-то веки мушкетов производилось достаточно, чтобы не покупать их втридорога за границей. Более того, образовался некоторый запасец. Если со шведами все обойдется благополучно, и сей избыток останется не востребован — при разгорающейся европейской войне можно его сбыть с огромною выгодой. Наконец, винтовальные стволы, извечная моя душевная боль... Почему боль, спросите? Ну, а как же?! Ведь каждого из них едва хватает на три-четыре сотни выстрелов — это при самой лучшей работе и самом аккуратном обращении. А мастерство стрелка шлифуется только постоянной практикой. Идеально было бы экзерцировать егерей каждый день. Но, увы, невозможно. Согласно моему опыту, требуется давать хотя бы раз в неделю по нескольку выстрелов. Иначе в бою мазать будут. Вот теперь попробуйте счесть, долгая ли жизнь отмерена винтовальной фузее даже не на войне, а в самое что ни есть мирное время!

Завод в Тайболе позволил и это преодолеть. К двенадцати егерским ротам, имевшимся в России до войны, прибавилось еще примерно с полдюжины. На бумаге больше — однако не все были должным образом вооружены и обучены. Дорого стоит меткая стрельба, не по убогому русскому бюджету. Но что самое удивительное — как десять лет назад послали в полки на пробу три разновидности винтовальных фузей, так доселе все три и употреблялись. Как называли солдаты, 'читтановки', 'шометтовки' и 'лейтмановки'. У каждой нашлись свои поклонники, предпочитающие оную иным образцам; взвесить же все достоинства и недостатки и выбрать лучшую никто без меня не удосужился. Впрочем, и я не стал спешить. Переучить егерей на новое оружие — дело хлопотное и небыстрое. Пусть палят из того, к какому привыкли.

В пушечных и ствольных мастерских что-либо менять нужды не было. Да и нельзя: условием возвращения сей моей собственности государыня оговорила (устами Шувалова) сохранение прежних объемов казенных поставок и прежних цен, какие были при Геннине. Зато среди невоенных товаров нашлись малоприбыточные, изготовление коих имело смысл урезать — в пользу корабельного железа, на котором расцвел некогда Уилбуртаун.

Расцвел и увял, ибо не снес торгового соперничества. В сем состязании побеждает тот, кто содержит работников своих впроголодь и дерет с них три шкуры — ну, если у других нет каких-либо особых коммерческих преимуществ. Однако, Тайбола оные преимущества дает! Хлеб и труд в России много дешевле, нежели в Льеже или Шеффилде. Завод здешний так и был задуман, чтобы разорить, при нужде, любого соперника. Товар с него даст хорошую прибыль даже при ценах, для англичан заведомо убыточных.

Не дожидаясь навигации, послал в Лондон список мастеров, которых надобно немедля отправить в отечество. Ответ получил, какой не ожидал: тон его был, прямо скажем, панический. Приказчики едва удерживали толпу в повиновении. Известие о восшествии на престол Елизаветы и о месте графа Читтанова в сей революции до людей дошло; об амнистии и грядущем возвращении — тоже; но что эти новости расколют мою команду на две части с противоположными устремлениями, как-то не предполагалось. Одни рвались немедля домой, готовые бросить непогашенной доменную печь и наплевать на хозяйские убытки. Другие (большею частью староверы) возвращаться напрочь отказывались и подыскивали место, куда бежать — на случай, если я попытаюсь их принудить. Пополз шепоток что, дескать, царь Петр был антихрист, нынешняя императрица — антихристово семя, а граф, стало быть, антихристов слуга. Ну что с этакими уродами делать?! Вроде уже добился их доверия, обтесал и обучил, поставил в работу — нет, при первой же встряске из них снова лезут прежние суеверия! Единственное, чем оставшийся за главного Михайла Евстафьев утихомирил народ, так это объявлением, что каждый сам выберет, ехать ему на Русь или не ехать; за самовольное же оставление работы воспоследуют нещадные штрафы. Мне ничего иного не оставалось, кроме как сие подтвердить и приказать с наметившимся расколом считаться. Торговые фактории в Европе безусловно следует сохранить. Возможно, и кой-какие мастерские. Вот, пусть ненавистники России в них и сидят. Остальных заберу: меньшую часть в Тайболу, большую — в Богородицкую провинцию. Там буду ставить небывалого размера печи, чтоб выплавлять чугун по способу Абрахама Дарби, на каменноугольном коксе. Повсеместный недостаток леса, как в наших южных губерниях, так равно в соседствующих турецких и польских областях, обрекает сие начинание на бессомнительный успех. Инженеров и мастеров у меня довольно; простых работников можно, на худой конец, и купить. Но ежели выйдет уломать сенаторов, чтоб разрешили, другим не в образец, нанимать беглых... Эх, мечты, мечты! Чуть бы побольше дать мужикам воли — полмиллиона бы на этом сберег!

Еще один давний и заветный мой замысел, подобно Лазарю, воскрес из мертвых. Основанная в начале аннинского царствования компания для торга с Восточными Индиями, укрывшаяся под скромным титулом Камчатской, исчерпала свой капитал посылкою в море 'Святой Анны' — как ныне стало известно, потерпевшей крушение. Может, не полностью исчерпала: пудиков этак двадцать серебра то ли сквозь пальцы ушло, то ли под стол закатилось... Я при сем не присутствовал, потому в точности не знаю. Ни отчетов, ни людей, за эти деньги ответственных, при всем старании сыскать не удалось. Но хартия компанейская все еще действовала, ибо ее никто не отменял. Более того, теперешний великий канцлер князь Алексей Михайлович Черкасский был одним из дольщиков, помнил о вложенных десяти тысячах — и хотя давно уже махнул рукою на слишком незначительную для него сумму, с интересом отнесся к моему предложению восстановить и коммерцию, и капитал.

А способ придуман был простой. Несколько лет назад английские ост-индцы грабительски захватили мой корабль 'Святой Иринарх', отправленный в Бенгалию за селитрой. С точки зрения морского права, чистое беззаконие — но в лондонских судах чужеземцу, даже знатному, никак не стянуть против такой могучей силы. Потратившись еще и на адвокатов, понял, что все старания бесплодны. Однако... Кто запретит мне передать права на 'Иринарха' Камчатской компании, состоящей под покровительством короны?! Положение кардинально изменилось. Баронет Витч, присланный для пересмотра и возобновления союзного договора с Россией, вдруг обнаружил, что британские подданные ограбили, в числе прочих, канцлера державы, с коей он должен заключить трактат. Даже помыслить было невозможно, сколь милостивым и скорым вдруг оказалось английское правосудие! Шестнадцать тысяч фунтов компенсации, самые вежливые извинения ост-индских директоров, клятвы о неприкосновенности в будущем русских подданных... Соблазнительно такое необычное для островитян поведение отнести на счет нашего с канцлером дипломатического искусства — но истина выше честолюбия. Увы, в том очень мало моей заслуги. Еще меньше — князя Черкасского. Кто же заставил бриттов забыть свою несносную гордость и сделаться вдруг чрезвычайно любезными? Тот, кто причинил им сокрушительную конфузию: знаменитый 'Пол-человека', испанский адмирал Блас де Лезо.

Пока в России разбирались, кому должен принадлежать императорский трон, а континентальные европейцы оспаривали владения Габсбургов, англичане с аппетитом вгрызались в заморские владения Мадридского двора. После легкого взятия адмиралом Верноном Порто Белло казалось: война и дальше так пойдет. Испанцы и дальше будут разбегаться перед британской морской пехотой, не выказав воли к сопротивлению. Может, все так бы и было, не дерни черт Вернона осадить Картахену. На что он надеялся? Знал же, что там сидит "Mediohombre". Гарнизон уступал осадному корпусу, как минимум, вдесятеро — но умелый и твердый командир смог удержать крепость достаточно долго, чтобы дождаться гибельных поветрий среди непривычных к тропическому климату англичан. Никакая битва не могла быть столь сокрушительна. За время осады перемерла половина армии, после снятия оной — три четверти оставшихся. Флот нес потери соразмерно, и при отступлении от Картахены часть кораблей пришлось сжечь за нехваткою для них матросов. Уцелевшие оказались так изъедены морскими червями, что плавания через океан не выдержали бы. Поскольку в Западных Индиях британское адмиралтейство не имело верфей и доков, тимберовать эскадру было негде. Изрядная часть Royal Navy разом обратилась в негодный хлам.

Упрямый 'Пол-человека' сам вскоре умер от чумы, порожденной гниением неисчислимых тысяч вражеских трупов; но удар, нанесенный им Англии, оказался очень чувствителен. Уолпол, дотоле несокрушимый, лишился министерского поста. У его преемников излишняя самоуверенность уступила место тревоге: очевидна стала нехватка военных сил, как морских, так и сухопутных. Вот и пришлось, умерив амбиции, искать союзников. Русскую государыню обхаживали с особым тщанием.

— Надобно пользоваться случаем, — рассуждал, скрестив холеные пальцы на необъятном брюхе, великий канцлер, — Когда еще англичанам так накостыляют шею, чтоб они сразу стали уступчивыми? Хорошие кондиции посол предлагает!

— Не спеши, Алексей Михайлович, — отвечал я. — Трактат подписать всегда успеешь. С них можно больше получить. И не денег, а такого рода соглашений, кои обычно лишь кровью покупаются. Дозволь, переговорю с Кирюхой Вицыным...

— С кем?

— Да с Витчем. Фамилия-то его от вицы, от вичья идет. Одно и то же слово, что по-английски, что по-нашему. А имя, понятно, греческое. Только с первой буквой англичане напутали. Вот и получился сэр Сирил Витч...

— Как у тебя просто выходит. И впрямь, все мы родня, от Адама и Евы.

— Конечно. Все люди — братья.

— Вот только с турками и прочими нехристями неохота брататься.

— Турки нам, Алексей Михайлович, по крови роднее многих. Средь них, наверно, половина — обусурманенные славяне. Русские — в том числе. Одних малороссиян крымцы миллионы угнали, за века набегов. Куда они, по-твоему, делись?

— Ладно, пес с ними, с турками. О чем хочешь с Витчем торговаться?

— Все о том же. Об индийской селитре. Из города Патны, который есть средина сей коммерции, сообщают, якобы европейские негоцианты хотят сговориться меж собою.

— Тебе из самых глубин Индии пишут?!

— Не прямо мне. Людям, с коими веду дела. А купцы всегда новостями обмениваются, ибо вслепую действовать — убытков не оберешься.

— Купцы... Уж такие купцы, что иных королей за бедняков считают. Нам-то какое дело до их сговоров?

— Опять ты, батюшка, торопишься. Выслушай сначала. С давних времен сей товар скупали англичане да голландцы. Соперничали, враждовали — но баланс между спросом и предложением блюли. Недавно, году, кажись, в тридцать пятом, явились там французы. Цена сразу вверх поползла!

— Так наверно, и ты, Александр Иваныч, поспособствовал?

— Едва ли. Много ли я взял? Один корабль? В тамошних масштабах это мелочь. Так вот, способ сбить цену известен: ежели скупщики стакнутся, чтоб выше оговоренной не давать... И самое главное — чтоб не допускать посторонних торговцев, кои в сей стачке не участвуют! Теперь понял, в чем британцы слукавили? Ну, представь: приплывут наши люди в Бенгалию. Может, их даже там не ограбят. Но селитры-то все равно купить не дадут!

— Да стоит ли за ней плыть в такую даль? Знаю, что пороха недостаток, и селитра смерть как нужна... Так неужели ближе не найти?!

— Найти нетрудно. Ценою дороже вдвое, а добротою сильно уступающую. Как думаешь, англичане деньги считать умеют?

— Ну, разумеется. Глупый вопрос.

— А они, между прочим, у себя в королевстве давно уже селитряных ям не закладывают. Возить через полсвета считают выгодней. Надо и нам, буде соглашение состоится, с самого начала в него вступить. На первое время хоть бы в малой доле...

— Навряд ли Витч к такому разговору готов.

— Что за беда? Пошлет запрос лорду Картерету, тот призовет ост-индских управителей, с ними обсудит... Ведомо, как эти дела делаются. А что в переговорах выйдет затяжка, так она будет с английской стороны. Кроме того, прежде мира с шведами мы помощи королю Георгу подать все равно не сможем: неважно, с трактатом или без него. Хотя...

— Чего еще придумал?

— Не предложить ли сикурсовать нашим флотом?

— Англичанам?

— Да.

— Нашим флотом?

— Не пугайся, я в здравом уме.

— Хотелось бы верить.

— Одно дело — сикурсовать, другое — предложить это сделать. Нужда в такой подмоге у англичан крайняя. Сейчас, после картахенской катастрофы, у них не хватает сил в Медитеррании. Испанцы невозбранно перевезли войско морем в Италию, для действий против цесарцев. А если еще французы выступят? Так что, в Королевском Флоте каждый корабль на счету, и каждая пушка на вес золота. Да они душу дьяволу продадут, чтоб линию нарастить! Может, и в самом деле помочь? Нашим хоть одну кампанию в этакой компании сделать — большая честь и прекрасная школа.

— Все это так, да откуда их взять-то, наших?! На море превосходства над шведами нет! А Петр Великий, коли помнишь, дозволял вступать с ними в бой только полуторным, против неприятелей, числом!

— Боже упаси, я не требую ослаблять балтийскую линейную эскадру. В Архангельском городе есть лишние корабли: стоят без дела. Два или три кораблика послать — за это можно хоть черта в ступе выторговать! Ежели ты против, не грех британцам и просто головы поморочить. Вот смотри: сей вопрос Витч тоже без переписки с Лондоном решать не будет.

— Пожалуй что, так.

— Пока депешами обмениваются, время уйдет. Навигация на севере короткая. Вообще, не надо суетиться. Если, к примеру, наше предложение обусловить далеко идущими и навряд ли приемлемыми для англичан требованиями в части мореплавания и колоний... Переговоры можно тянуть, сколько нам нужно, и окончить не раньше замирения с шведами. Все это время приманка будет висеть, а министерство британское — прыгать, пытаясь оную достать. До чего допрыгается, и где предел их уступок? Мне сие крайне любопытно.

— Едва ли из таких переговоров толк выйдет.

— Попытаться-то не грех. Дозволяешь?

— Ладно, беседуй. Только в приватном порядке. Дабы, в случае неудачи, интерес государственный не пострадал.

— Разумеется, в приватном. Ну, и с Шетарди точно так же: для балансу, чтоб Витч поменьше упирался. И еще одно. В отношении матросов 'Святой Анны' на что государыня склоняется? На гнев или на милость?

— Тут милость была бы не к месту. Сам посуди: взбунтовались, офицеров убили...

— Совершенно не к месту! Ежели в Россию их возвращать, так разве что для публичной казни. Но и экспедицию снаряжать на ловлю преступников... Дорого, и толку не будет. Полагаю, самое разумное — оставить в тех диких землях, вменив сие за вечную ссылку.

— ... И отдать в работы графу Читтанову. Хочешь в Новой Голландии факторию устроить?

— Хотя бы судовую стоянку и пункт снабжения. В какой-нибудь безопасной бухте.

— А людей не жалко? Навечно закатать к чертям на кулички... Не все же там поголовно виноваты.

— Как не все? Коли не вступились за поставленных от государыни императрицы начальников, значит, уже нарушили присягу. Испугались бунтовщиков? Так за трусость в бою аркебузируют! Впрочем... в будущем часть возможно и вернуть, позволив службою искупить свои вины. Но лишь при условии, что им найдется замена.

— Кто же в такую даль добром поедет?

— А кто сказал, что добром? Сибирские рудники тоже не охочими людьми наполняются. Авось, хватит и для южных морей кандальников. Ужели Русь душегубами оскудела?!

В ПОИСКАХ СОЮЗНИКОВ

— Согласитесь, граф, было бы только справедливо со стороны Ее Величества дать шведскому королю удовлетворение, которое обещано еще прежде восшествия на трон. — Маркиз де ла Шетарди покрутил пальцами высокий бокал, сосредоточенно наблюдая за игрою крошечных воздушных пузырьков, снова и снова рождаемых чудесным напитком. — Особенно принимая в рассуждение, сколько эта предпринятая шведами война содействовала ей в получении родительского престола.

— Ну, и сколько же она содействовала? По-моему, нисколько. — Я, в свою очередь, пригубил божественную влагу, доставленную иждивением собеседника с холмов Шампани. — А что касается короля, ему не мешало бы чаще вспоминать Сенеку. Ubi nihil vales, ibi nihil velis. Где ничего не можешь, там ничего и не желай. В политике, знаете ли, как в любви: желания одной стороны доставить удовлетворение недостаточно. Другой партнер должен быть способен принять сей дар. Иначе...

— Но король Фредерик вправе получить обещанное!

— Что именно? Если Вам известны какие-либо договоренности о территориальных уступках, расскажите о них! Насколько мне известно, учиненные от Ее Величества авансы не шли далее денежных субсидий шведам и уверений о всемерном благорасположении к ним в будущем. Это — при непременном условии, что они окажут действительную помощь в обретении отцовского наследства. Поскольку таковой помощи не было, нет ни малейших оснований требовать за нее вознаграждения.

Маркиз обладал редким сочетанием качеств, соединяя с известной дипломатической тонкостью и ловкостью крайнее упрямство и прямо-таки слоновью толстокожесть — следствие неколебимой самоуверенности, порожденной ни на секунду его не оставляющим чувством превосходства над окружающими варварами. Впрочем, со мною он иногда вспоминал, что перед ним старый парижанин и бывший офицер 'короля-солнца', и переходил на доверительный тон. Вот и сейчас, отставив бокал на золоченый столик и подпустив любезности в надменный взор, посол слегка подался вперед:

— В Стокгольме имеют понимание Ваших приватных интересов и готовы идти им навстречу. Когда Карелия вернется под шведский скипетр, завод у деревни Тайпале оставлен будет во владении графа Читтано. В безраздельном владении, хочу акцентировать это. Сейчас Вы, насколько понимаю, делите его с казною и еще несколькими совладельцами?

— Премного благодарен Тайному Совету за такую трогательную заботу о моих нуждах. К сожалению, почтенные члены не понимают: отделенный от России, сей завод окажется столь же жизнеспособен, как голова, отделенная от тела. Поставки железа... Ладно, это самое простое: орегрундское хотя дороже, зато и лучше уральского... А сезонные работники? А провиант? Кто скажет, что русских мужиков можно заменить финскими, а волжский хлеб — польским, тот полный невежда в коммерции: он просто цен не знает. Пропозиция могла бы иметь смысл лишь при переносе шведской границы куда-нибудь под Нижний Новгород или, самое меньшее, под Кострому, что, разумеется, невероятно.

— Вы же имеете, граф, свои фактории в Англии и в Неаполитанском королевстве — там границы не мешают?

— Мешают, к сожалению. Иногда — очень сильно. И не только границы. Вот, кстати, во Франции я ничего не имею, хотя люблю la belle France и полагаю своей второю родиной — или третьей, смотря как считать. Вы не задумывались, почему?

— И почему же?

— Оставляя в стороне множество средневековых законов и правил, ужасно стесняющих коммерцию, пожалуюсь на ваших судейских: эти кретины преследуют меня за убийство!

— А Вы, граф, кого-то убили?

— Это мое ремесло. Укажите способ сделаться генералом, не лишив жизни ни одного врага.

— М-м-м... Ну, при дворе — бывает. Однако, юристам не подведомственно поле брани. Или дело произошло не в бою?

— Именно, что в бою. Против берберийских пиратов.

— Неужели христианский суд взялся защищать этих не знающих милосердия хищников?

— Нет, речь о французских матросах. Двое из них сочли, что безопаснее будет сдаться — прикончив предварительно возглавившего сопротивление иноземного графа. Разумеется, я защищал свою жизнь. Разумеется, изменники проиграли.

— Если все происходило именно так, Ваше Сиятельство невозможно в чем-либо упрекнуть.

— Вот и я думал. Но через семнадцать лет после сего невинного эпизода, о нем вдруг вспомнили — и представили дело так, словно бы знатный иностранец, пассажир на французском коммерческом судне, скуки ради вздумал поохотиться на королевских подданных!

— Это немыслимо! Столь наглой инсинуации никто не поверит. В отношении дворянина, тем более графа...

— Даже в случае, когда граф — русский?

— Э-э-э... Право, не знаю...

— Зато я теперь знаю. Парижское общество совершенно уверено, что стрельба по случайно подвернувшимся простолюдинам — излюбленная забава русской аристократии.

— Что бы они ни думали о русских, Вы-то — венецианец!

— В силу случайности рождения. По духу и крови все же русский, а по образованию — парижанин. Юность провел под сводами Сорбонны. И поверьте, друг мой — как-то одно другому не мешает. Простите, я вижу скепсис на Вашем лице. Дескать, как могут уживаться в одной персоне высокая цивилизация и русское варварство?

— Возможно, Вы слишком резко выразились...

— ...Но в целом угадал направление мысли. Признайтесь, это так? Находите недипломатичным — не отвечайте. Дело в том, что понятия сии относительны. Когда я совсем еще зеленым юношей впервые приехал в Париж, город показался мне ужасным и варварским, а жители — совершенными дикарями. Не только tiers etat, но и дворянство. После Венеции, знаете ли... Особенно раздражала вонь немытых тел, а еще — французская привычка гадить где попало...

— Не всем дано испражняться в каналы.

— Да, Serenissima даже в естественных отправлениях связана с морем. Но рассказать я хотел не о том, а о сравнительно недавних парижских происшествиях. Обвинение против меня всплыло из глубины времен после небольшой и вполне безобидной попытки вмешаться в политику. Ходили слухи, что к сему причастен Шовлен, тогдашний государственный секретарь по иностранным делам.

— Это приватную войну против турок, развязанную графом Читтано и Жаком Кассаром, Вы называете 'безобидной попыткой'? Объявление войны — все же прерогатива государя! Совсем не удивительно, что Кассар за это поплатился.

— Насколько мне известно, не за это.

— В любом случае, он преступник.

— Он герой Франции, бессовестно ограбленный власть имущими, потом обманутый ими и, наконец, замученный в тюрьме.

— Не могу с Вами согласиться.

— Естественно, Вы же на королевской службе. Впрочем, старина Жак держит ныне отчет пред иным судом — надеюсь, на сей раз справедливым. А вот меня в те края пока не приглашают. Не хочет ли преемник Шовлена, месье Амелот, загладить грех своего предшественника, поспособствовав снятию с графа Читтано вздорного обвинения?

— В моих с ним беседах этот вопрос не возникал, но полагаю, что в случае, если господин граф окажет существенное содействие здесь, в России, государственный секретарь явит максимальное старание в Вашем деле.

— По обычаям всех народов, древних и новых, первый шаг к примирению делает неправая сторона. Явит старание — можно будет и о содействии поговорить. Впрочем... Я настолько расположен к Франции и к Вам лично, мой дорогой друг, что готов нарушить сие золотое правило. Хотите, дам совет, как подобрать ключи к российской державе?

— Извольте, граф. Но, если можно, без нравоучений.

— Без нравоучений не выйдет, понеже суть проблемы — у французов в душе. Разумею не только дипломатов, и уж тем более — не кого-то одного из них, но благородное сословие в целом. Отриньте грех гордыни. Вспомните, что другие страны и нации вам братья. Знаете, с возрастом начинаешь снисходительнее относиться к людям. Ко всем: без различия племени, веры и степени цивилизованности. В основном и глубинном, мы одинаковы, от простодушных африканских людоедов до парижских министров и академиков. И если, скажем, достопочтенные ученые не едят друг друга в буквальном смысле — они с лихвой сие возмещают в смысле ином. К чему я все это говорю?

— Ну, и к чему?

— Союз Российской империи с Францией мог бы оказаться чрезвычайно полезным для обеих сторон...

— Именно это я и пытаюсь втолковать Ее Величеству!

— Вы позволите мне закончить мысль?

— Извините, граф.

— Однако сия идея может воплотиться лишь при одном непременном условии. Отрешитесь от высокомерного взгляда на Россию. Оба государства должны получать равную выгоду. Только не надо уверений, что так оно и есть, так и будет...

— Но если это чистейшая истина?! Король исполнен благожелательства к той, которую прочили ему в невесты...

— Я сказал 'государства', Вы же говорите о государях.

— А Вы хотите противопоставить эти понятия?

— Вовсе нет. В особе монарха сущность державы воплощается — но ею не исчерпывается. Давайте не забывать о подданных. Тот государь достоин именоваться мудрым и великим, который живет общим с ними интересом. Поверьте, императрица Елизавета намного дальновиднее и умнее, чем может показаться при недолгом с нею знакомстве.

— Граф, Вы не найдете человека, который бы восхищался умственными и душевными качествами Ее Величества более меня. Искренне надеюсь, что сии непревзойденные достоинства дадут ей силу преодолеть внушения недоброжелателей и склониться на сторону тех, кто действительно желает добра и государыне, и ее подданным.

— Если Вы и впредь намерены твердить, что польза и благо Российской империи заключаются в отдаче пограничных областей шведам, то ничего не добьетесь, а только утратите кредит. Императрица видит в Вас друга и симпатизирует Франции — но парижский совет по иностранным делам словно задался целью разрушить сии добрые чувства. Нота, на днях зачитанная Вами вице-канцлеру, исходит, как я понимаю, оттуда? Вы не пробовали объяснить месье Амелоту здешние обстоятельства?

— Можете быть уверены, что настоящее положение известно главе совета во всех подробностях.

— В таком случае, логика его непостижима. Или, оказывая шведам предпочтение перед нами, сей государственный муж считает их сильнее русских и ожидает большей выгоды от сего союза?

— Дело не о выгоде: это исключительно вопрос справедливости.

— О, Господи! Если французские министры принялись бороться за всесветную справедливость — Франция, можно считать, погибла. Кстати, вино Ваше превосходно. В каком приходе Шампани такое делают?

Моя попытка вызвать маркиза на откровенный и содержательный разговор успехом, увы, не увенчалась. Частичную неискренность еще можно было бы потерпеть; но лицемерие должно иметь пределы. Иначе всякая почва для соглашения пропадает. Впрочем, не могу сказать, что потерял время зря: во-первых, насладился отличным вином, коего посол привез в Санкт-Петербург целый обоз (то ли десять, то ли двадцать тысяч бутылок), во-вторых, выяснил окончательно, что с французами, как говорят в народе, каши не сваришь. Через несколько дней состоялась расширенная конференция совета по внешним делам, с участием самой императрицы, и я безапелляционно заявил, что никакая уступка шведам и стоящим за их спиною французам невозможна:

— Ваше Императорское Величество! Народ русский многотерпелив. Он покорно влачит бремя налогов и повинностей, смиренно сносит суровость наказаний, легко прощает своим властителям неисповедимый нрав и какие угодно утеснения. Не простит лишь одного: слабости противу внешнего врага. Решительная победа в нынешней войне послужит наилучшим подтверждением божественного избрания потомства Петра Великого к престолонаследию; любые же признаки неуверенности посеют опасные сомнения. В военном смысле, сила на нашей стороне. Правда — тоже, как ясно всякому непредвзятому зрителю. Посему считаю необходимым возобновить воинские действия, как только погода сие позволит, и не класть оружие, пока неприятель не признает совершенное свое поражение. Не следует также останавливать движение войск под претекстом каких-либо переговоров, дабы не давать врагу передышки.

Мы переглянулись с присутствующим на совете Ласси: фельдмаршал подтвердительно улыбнулся. Общая с ним позиция была обговорена и согласована заранее. Впрочем, возражений не последовало ни от кого: твердую и благородную резолюцию акцептовали единогласно.

Шетарди, полагаю, был весьма неприятно фраппирован, получив на свои заявления в пользу шведов резкую отповедь. Ни дружба его с императрицей, ни отношения с вельможами не позволяли предполагать столь сурового отпора. Но на что иное он мог надеяться, вывалив перед нами все то merde, которое прислали ему из Парижа? Был момент, когда маркиз производил впечатление самостоятельной фигуры с чрезвычайно широкими полномочиями; однако при первом же несогласованном шаге родное министерство вновь натянуло ему вожжи. Посол, хоть и менее скован дисциплиною, нежели солдат в строю, все же исполнять приказы обязан. Кто вправе считаться его главнокомандующим: сам ли король, или престарелый кардинал Флери, или Жан-Жак Амелот, барон де Шатийон-сюр-Эндр, судить не берусь. В парижских высших сферах процедура принятия решений весьма запутана. Могу сказать только одно: кто бы ни вел иностранную политику Франции, он исходил из ложных представлений касательно отдаленных государств.

Следует отдать должное англичанам: в то трудное для Британии время их дипломатия действовала с гораздо большим искусством, нежели французская. Сэр Сирил Витч, не обладая ни светскостью Шетарди, ни столь важными в посольском деле запасами выпивки, лишен был возможности употреблять вошедшие ныне в моду шарлатанские приемы. Француз ведь как рассчитывал? Подпоить простодушных варваров, усладить их уши добрыми словами, в крайности подкупить кого-то — и хватит с них! Словно с американскими краснокожими: приобрести целую страну за бутылку вина и дюжину ниток стеклянных бус. Не на тех напал! Теперь к высокомерию, от века поселившемуся на его холеной физиономии, частенько примешивались кислые тона обиды и недоумения: как смеют эти грязные русские отвергать руку дружбы, протянутую славнейшим из королей?! Наверно, вельмож цесарцы подкупили! В противность маркизу, баронет Витч довольно быстро понял, что для успеха его миссии следует искать баланс государственных интересов, следуя старому, как мир, правилу 'do ut des'. Не то, чтоб он совсем отбросил мечты с приобретении выгод для своей страны без надлежащего эквивалента — однако, вразумлению поддавался. Пределом желаний англичан виделось возвращение России в орбиту спутника Священной Римской империи; минимально достаточным результатом — оборонительный союз, гарантирующий Георгу Второму защиту его немецких владений от алчности французов или пруссаков.

Сие последнее было, в общем, приемлемо: с рядом оговорок, имеющих быть включенными в трактат. И, разумеется, не даром. Что касается полной и безусловной поддержки Вены, за которую по долголетней привычке ратовал канцлер, тут я ему оппонировал — твердо, хотя с умеренностью, дабы не сыграть на руку Шетарди. К тому же, Черкасский был мне надобен, и ссориться с ним не подобало. В таких случаях наиболее уместны действия чужими руками — причем настолько чужими, чтобы и тень подозрения не упала на подлинного деятеля. Мои люди разыскали в Трансильвании и Воеводине нескольких православных священников, претерпевших гонения от направляемых иезуитами немецких властей, и надоумили сих почтенных пастырей писать о том русской императрице. Через духовника Елизаветы, отца Феодора Дубянского, жалобы достигли очей государыни. При первом же обсуждении иностранных дел в высочайшем присутствии, Елизавета скептически отозвалась на про-цесарские уговоры канцлера. Мол, не в такой еще, видно, крайности любезная Наша сестрица Мария-Терезия, раз не хочет признать за Нами равный титул, а главное — прекратить богопротивные притеснения святой православной веры, без чего ни о какой помощи даже и говорить не стоит.

Уклонившись от душных габсбургских объятий, можно стало торговаться с британцами. Хотя бы промерить дипломатический фарватер и разведать, насколько доступен путь к индийскому берегу русским судам. Моим судам, если уж быть честным, ибо все прочие подданные империи способны принять участие в ост-индской торговле лишь в качестве компаньонов графа Читтанова. Младших компаньонов — если быть честным до конца.

В самом конце зимы Елизавета отправилась в Москву, для коронации в древней столице. Двор, Сенат, Синод, генералитет и посольский корпус, как при Петре Великом, следовали за императорскою особой. Мне, впрочем, пришлось позадержаться, чтобы встретить в Санкт-Петербурге изрядную партию своих людей, возвращающихся из Европы и должных затем проследовать в Азов. Едва проскочил а первопрестольную по нежданной оттепели: еще бы чуть промедлил — весь караван застрял бы на месяц из-за распутицы. За коммерческими и государственными делами, обстоятельный разговор с английским послом откладывался до тех пор, пока баронет сам не начал набиваться в гости. Может, оно и к лучшему: незачем создавать у Витча впечатление слишком сильной заинтересованности в союзе. Мы встретились лишь по окончании коронационных торжеств, когда вся Москва страдала от похмелья.

Поблагодарив за содействие в деле с 'Иринархом', я, как водится, осведомился о лондонской погоде. Какими бы дурацкими ни казались со стороны некоторые британские привычки, в них прячется иногда сокрытый смысл. Эта тема — вроде пароля для своих. Чужаку все сие заведомо неинтересно. С дождей и туманов непринужденно перешли к видам на урожай, ценам на хлеб, пеньку и железо, — а тут уж уместно оказалось вспомнить обиженных мною Шифнера и Вульфа. Видно было, что жалобы соплеменников-торговцев затронули посла за живое: он и сам происходил из коммерческого сословия. Так что, не разобравшись с претензиями петербургских англичан, разговор о южных морях и начинать не надлежало.

— Видите ли, сэр Сирил, — я постарался состроить на лице максимально доброжелательное и дружелюбное выражение, — сии джентльмены возлагали слишком большие надежды на герцога Курляндского, в прямой ущерб казенному интересу. И не они одни: в Петербурге приходил ко мне Липман... Знаете его?

— Да, конечно.

— Так он плакал и жаловался, что разорен: дескать, ссудил герцогу триста тысяч, кои теперь не знает, как вернуть. Намекал на солидную долю от этой суммы, в благодарность за содействие.

— Но Вы, вероятно, отказали?

— Разумеется. По русскому закону, долги государству имеют приоритет перед частными. Более того, ходатайствовать в пользу Липмана означало бы навлечь на себя высочайший гнев...

— Императрица не любит евреев?

— А кто в этом виноват? Не он ли сам, который открыл неограниченный кредит герцогу, а бедной девушке не давал ни пенни? Ее отношение к нему персонально и к его народу в целом под этим обстоятельством и сложилось. Еще год назад все можно было исправить. Но сейчас — поздно. Вот и почтенные наши железоторговцы точно так же просчитались, уповая на благосклонность Бирона. Мне вывозная привилегия обошлась вдвое дороже, чем Шифнеру с Вульфом — а если ее пустить на вольные торги, плата была бы еще выше. Мечты о возвращении к прежним условиям абсолютно бессмысленны. При нынешней нужде в деньгах, порожденной шведскою войной, щедрость на счет казны граничит с изменой.

— Но, Excellency, привилегия на вывоз русского железа была предоставлена бессрочно...

— Я смотрел бумаги в Коммерц-коллегии. Никаких обязательств со стороны государства не обнаружил, а неуказание сроков означает, в данном случае, что привилегия может быть отозвана в любой момент. Несмотря на это, Вашим соотечественникам позволили спокойно вести дело до конца года — безусловно, самого выгодного для них года, ибо масштабы торговли заметно возросли, а те суммы, кои прежде приходилось давать герцогу Курляндскому лично... Уверен, в Пелым их не отсылали. Если они достались кому-то иному — пожалуйста, просветите меня на сей счет.

— И все же, нет ли возможности каким-то образом компенсировать потери сих уважаемых негоциантов?

— Мой нынешний чин побуждает больше беспокоиться о потерях казны, достигших за время действия сей привилегии весьма значительных размеров. Главная вина лежит на герцоге, но и негоцианты — не без греха. Впрочем, с них взыскивать ущерб никто не будет. Я даже готов принять их ассоциатами в новое и весьма многообещающее дело.

— То, которое Вы начинаете на юге?

— А от кого Вы узнали?

— Многие говорят. Выделка чугуна по колбрукдельскому способу, если не ошибаюсь? Известно, что Вы интересовались этим, будучи в Англии, обучали своих мастеров, а теперь вызвали их в Россию.

— В том нет секрета. Прожект обещает большие выгоды, однако первоначальные затраты весьма велики. Даже для меня велики. Поэтому всякий, кто захочет стать компаньоном и вложить деньги, будет принят мною наилучшим образом. Полагаю, сие возместит господам Вульфу и Шифнеру утрату торговой привилегии. Ну, если они, конечно, согласятся.

— Вы желаете, чтобы я довел эту пропозицию до их сведения?

— Если не затруднит. В самых общих чертах, разумеется. Выкажут заинтересованность — начну с ними переговоры уже напрямую. Нет — стало быть, в компенсации не нуждаются.

— Непременно им сообщу, в самое ближайшее время. А долю Вашего Превосходительства в Уилбуртаунской компании Вы не намерены продавать?

На ловца и зверь бежит! С большим трудом сумел удержать чувство торжества от явного проявления на лице. Британцы знали о моих планах многое — но не всё. С началом навигации корабельное железо из Тайболы пойдет в Европу, загнав Уилбуртаун в безнадежные убытки. Чтобы своевременно сбросить оставшиеся акции, измышлен был целый ряд афер в духе маркиза Коломбо, знаменитого биржевого дельца и бывшего моего соседа по венецианской тюрьме. Но теперь... Возможны варианты, которые будут и проще, и выгодней. Жаль, что положение сенатора и приближенного императрицы заставляет блюсти приличия. Впрочем... Помешает ли оно мне этих ассоциатов по миру пустить, пока еще не знаю. Надо подумать.

— Готов обсудить. Возможно, стоит вывести средства, потому что деньги, вложенные здесь, при верном расчете принесут гораздо большую прибыль. Россия, сэр Сирил, — страна огромных возможностей. Причем, возможностей совершенно не развернутых и глубоко скрытых. Немногие умеют их видеть. В Европе, затеяв серьезную коммерческую операцию или колониальный прожект, непременно наткнешься на соперника, и не одного; три четверти времени и сил уйдет на взаимную борьбу. Здесь — простор! Столь же неограниченный, как протяженность этой страны. Можно расширять дело, словно в пустоте. Конечно, если дружишь с властями.

— Полагаю, Ваше Высокопревосходительство не имеет ограничений, связанных с этим условием. Всем известно, насколько Ее Величество Вам благоволит.

— Если бы султан Махмуд благоволил в равной мере, было бы совсем хорошо.

— Султан? На что Вам милость турецкого монарха?

— Вы, как британец, должны понимать значение морской торговли для процветания причастных к ней провинций.

— О да, это общеизвестно.

— В России сим благотворным влиянием осенена едва ли десятая часть страны, считая по народонаселению. Внутренние губернии и весь юг — заперты, словно узник в тюрьме. Доступ к южным морям, вернее отсутствие оного, составляет нашу главную проблему. Подобное положение не может быть терпимо. Его султанское величество позволяет вести черноморскую торговлю только через своих подданных. Вы, полагаю, знаете меру их коммерческих способностей и можете судить, много ли такой режим отличается от прямого запрета.

— А переговоры в Константинополе? Генерал Румянцев ничего не добился?

— Сначала Румянцев, потом Вешняков лишь тщетно испытывали турецкое упрямство. Магометане слишком презирают сословие торговцев, чтобы считаться с его интересами. Переговоры все еще длятся, однако продвижения нет.

— Вероятно, русского посла не хотят слушать, пока русская армия занята на севере.

— Конечно, война влияет. И французские интриги при дворе султана — тоже. Но с этим скоро будет покончено.

— С войной или с интригами?

— Отучить смертных от интриг даже Всевышний не в силах. Разве истребит человечество и создаст новое на его месте. А война долгой не будет. Вижу, что сомневаетесь — но убеждать не стану. Увидите. Сейчас речь о другом. Свобода мореплавания и торговли есть правое дело в глазах британцев, не так ли?

— Несомненно. И что из этого?

— Если сэр Эверард Фокенер, представляющий короля Георга Второго при дворе султана Махмуда, окажет содействие в сем деле и добьется успеха... Вопрос о плавании через Проливы касается не только русских: английская нация, в таком случае, вправе рассчитывать на справедливую долю в эксплуатации колоссальных богатств. Уверяю вас, императрица умеет быть благодарной.

— Вы, Excellency, прекрасно знаете, что сей вопрос далеко превышает мои компетенции.

— Конечно, знаю. Однако написать о том в Лондон Вы не откажетесь, верно? И еще спросите, пожалуйста, мнение министерства о возможной посылке в Медитерранию нескольких наших линейных кораблей, для совместного действия с Royal Navy и для демонстрации флага. Речь о новых 66-пушечниках, из состава архангелогородской эскадры. Вижу, Вы удивлены?

— Весьма неожиданное предложение. Зачем это Ее Величеству?

— Вам, сэр Сирил, должно быть из опыта ведомо, что присутствие военного флота у берегов чужой страны весьма позитивно влияет на сговорчивость ее дипломатов. Переговоры с визирем о торговле и мореплавании зашли в тупик. Турки усердствуют не пропустить нас через проливы — полагаю, вид русского флага перед Галлиполи заставит их сильно сбавить тон. Мы отнюдь не собираемся воевать с ними: просто хотим продемонстрировать, что те моря нам и так доступны.

— Да, это может возыметь эффект. Только... Вы понимаете, надеюсь, что не вправе располагать содействием нашего флота: в столь сложное время корабли не могут быть отвлечены для демонстраций, тем более против державы, с которой подданные Его Величества ведут выгодную коммерцию.

— Мы знаем вашу дружбу с султаном и на прямую военную поддержку не рассчитываем. Эскадра должна быть русской — но дело в том, что для содержания ее в дальнем море необходимы порты, доки et cetera... У России там ничего нет. Со стороны турок заход нескольких кораблей на Менорку или в Гибралтар вряд ли будет поставлен в предосуждение Британии. Взамен — можем обсудить совместные действия против испанцев или французов, не доходящие, однако, до вступления Российской империи в войну.

— С Францией мы пока в мире.

— Вряд ли надолго. Кто конвоирует испанские военные транспорты, прикрывая оные от Royal Navy? Кстати, возможно взять за образец для русских моряков действия адмирала Лабрюйера и придуманный французами статус не воюющей, но 'помогающей' союзнику державы. Как скоро и в насколько значительных размерах мы сможем участвовать — зависит от хода шведской войны; однако приготовиться к сему почитаю нужным заблаговременно. Вообще, союз Британии и России может открыть обеим державам грандиозные горизонты, если с самого начала поставить его на широкую и правильную основу. Мне кажется, Northern Department смотрит на эти возможности слишком узко. Там, похоже, не видят разницы между Российской империей и ландграфством Гессенским, и желают всего лишь недорого купить войско для защиты королевских владений на континенте. Сэр Сирил, такое намерение близоруко.

— Ваше Сиятельство, обширные горизонты — это прекрасно, но почему бы не начать с предоставления военных сил за субсидию?

— Хотя бы потому, что моральные принципы не позволяют императрице торговать жизнью подданных. Во всяком случае, одного золота тут недостаточно. Проливать русскую кровь за английские интересы возможно лишь при условии, что английская кровь равным образом будет литься за русские. Готово ли новое министерство в Лондоне к такому подходу?

Витч довольно успешно скрыл удивление чрезмерной и неуместной, по его разумению, претензией и ответил почти безо всякой задержки:

— Если речь о действиях флота в поддержку Российской империи, сие возможно. Только не в нынешней войне против короля шведского.

— Ну, а против кого тогда? Столкновение с Портой Оттоманской тоже, как я понимаю, вы за casus foederis считать не готовы?

— Совершенно верно.

— А кроме турок и шведов, у России неприятелей не обретается. Таких, на которых нужна помощь, особенно флотом, точно нет. С подобными ограничениями, союзный трактат будет односторонним. Без каких-либо выгод для нас.

— Поддержание политического равновесия в Европе составляет общий интерес всех держав. Исключая, конечно, врагов мира и общего блага. Вообразите, что соседственные с вами страны сплошь оказались под пятою французов. Российское государство обнаружит себя в смертельной опасности!

— Денег не хватит. У французов, разумею. Чтобы сие совершить, Людовику пришлось бы сделаться аскетом, а также принудить к умеренности не только придворных, но и все благородное сословие. Судите сами, насколько это вероятно.

— Вы недооцениваете силу и могущество сей державы. Примите во внимание союз ее с родственным испанским двором, за которым — богатства обеих Америк!

— Пустое. Испания поражена расточительностью и казнокрадством, словно корабль гнилью. Американские сокровища разворуют. Блас де Лезо у них был один, другого не найдут. Собственные ресурсы Франции велики, но расходуются бездарно и бесплодно. Роскошь, бабьи тряпки, галантерея... Оперная труппа обходится дороже, чем полк инфантерии! Ничего у них не выйдет. Чтобы всерьез претендовать на европейскую гегемонию, Франция должна превратиться во вторую Пруссию. А это, как Вы понимаете, невозможно. Иной дух, иные привычки. Аристократия устроит новую Фронду, государство попросту рухнет.

— Не забывайте, что есть еще первая Пруссия, состоящая в союзе с Францией. И она значительно ближе к вашим ливонским владениям! Король Фридрих когда-то сочинил критику на Макиавелли; теперь же далеко превзошел итальянца в цинизме и вероломстве! Вы не находите, что он опасен?

— Опасен? Несомненно. Только — кому? С нами он не соседствует, а прямо у себя под носом имеет предметы вожделений гораздо более ценные и одновременно более доступные, чем Ливония. Взять, к примеру, Данциг. Или шведскую Померанию. Или Богемию — Силезию он уже проглотил. Будь я на месте Фридриха, тоже избрал бы направлением экспансии юг или запад, а не малонаселенный нищий восток. Кстати: если Всевышнему будет угодно продлить жизнь кардинала Флери сверх его нынешних восьмидесяти восьми лет, сей министр очень скоро поймет, какую глупость сотворил, поддержав пруссаков. Когда в Священной Римской империи получит авантаж деятельный и беспринципный монарх, который построит курфюрстов, как прусский фельдфебель — новобранцев, французы увидят, что зря согнали Габсбургов с теплого места, ибо династия эта представляет для них меньшее зло. Они принуждены будут сами разрушить свое начинание, а европейский эквилибриум получит превосходные шансы восстановиться без русской помощи. Поэтому, сэр Сирил, доказывать, что к сопротивлению франко-испано-прусскому альянсу нашу империю побуждают собственные интересы, не нужно. У меня на сей счет иное мнение.

В глазах посла мелькнула на мгновение злоба и скрылась под отполированной маской светской любезности: обнаруживать истинные чувства дипломатам не положено. Упрямый сукин сын! Делает вид, будто не догадывается, что еще у него спросят в оплату за русскую гарантию для Ганновера. Я улыбнулся самым ласковым и приятельским образом:

— Согласитесь, дорогой друг, что Россия вправе ставить вопрос о вознаграждении за оборонительный союз.

— Никто сего права не отрицает. Субсидия на содержание дополнительных воинских контингентов обязательно будет предоставлена.

— Мы с Вами уже пришли к выводу, что этого недостаточно. Что же касается взаимственной поддержки на морях...

Витч старательно пытался выглядеть хладнокровным и даже беспечным, но его напряженная поза выдавала волнение. Как тут избежать соблазна затянуть паузу и немного помучить собеседника?

— ... То хотелось бы, чтобы наша дружба распространилась также на южную гемисферу и на все воды к востоку от Бона Эсперанца.

— Зачем? Какой смысл?! Ваша империя не имеет заморских владений!

— Вы отстали от жизни, сэр Сирил: уже имеет. Императрицей подписан и на днях будет обнародован указ о принятии под высочайшую руку Ее Величества колонии на африканском берегу, в заливе Алгоа. Порт святой Елизаветы — можете сообщить это название лорду Картерету.

— Ах, так Вы подарили государыне свою факторию?

— И тут же получил обратно, под управление Камчатской компании. Прежнее положение оказалось ненадежно, ибо сим пунктом пытались овладеть голландцы. Пока без успеха: лишь сожгли пару дюжин убогих лачуг, да вытоптали посевы колонистов. Единственным следствием стал перенос поселения в более удобное к обороне место. Однако повторение попыток, с лучшею подготовкой, весьма вероятно. Возможность пригрозить репрессалиями против их торговли в России отнюдь не помешает.

— Значит, Вам нужна защита от голландцев?

— Голландцев мы и сами приструним. Они достаточно уязвимы. Я бы сказал, нам нужна не только и не столько защита. Скорее, признание равного права на мореплавание и торговлю в Восточных Индиях.

— О-о-о... Такое желание, граф, весьма неожиданно. Предвижу немалые трудности в его осуществлении.

— Думаю, они преодолимы. Всем известно, с какою ревностью относятся ваши ост-индские торговцы к любым возможным соперникам; но ведь они — разумные люди! Представить, что русские способны создать помехи в торговле стократ опытнейшим британцам? Да это просто смешно! Много вам мешают датчане в Индии? Или португальцы? А то еще была, если помните, бранденбургская фактория в Аргуине, курляндская — на Тобаго... Символ Британии — лев, а лев не ловит мышей, или, допустим, зайцев. Не того размера добыча. Россия — великая страна, но только на суше. В морской торговле мы всего лишь свифтовские лилипуты, шести дюймов ростом.

— Excellency, Вас хорошо знают в Лондоне. Сегодня, скажут они, компания графа Читтано шесть дюймов ростом, завтра будет шесть футов, а послезавтра — шесть ярдов, и кто покажется тогда лилипутом?!

— Если бы так! Сэр Сирил, Вам прекрасно известно: английское судоходство даже у берегов России превосходит русское. Впрочем, здесь обе нации, взятые вместе, уступают голландцам. Полувековые усилия царя Петра и его наследников по приучению подданных к мореплаванию возымели очень скромный успех. Выяснение причин увело бы нас с вами слишком далеко, но можете мне поверить: это не случайность. Россия не способна стать соперницей Британии на морях, ни в военном смысле, ни в торговом. Сие проверено опытом. В конце предыдущей войны со шведами государь делал для усиления корабельной линии всё, что может предпринять энтузиаст флота, облеченный неограниченной властью. Финансы империи потом долго не могли привести в порядок. А плоды усилий оказались недостаточны для противостояния эскадре адмирала Норриса, составлявшей менее четверти британских морских сил.

— Если считать лишь корабли, годные к плаванию, то более четверти. Пожалуй, почти треть.

— Все равно, силы несопоставимы. А по числу коммерческих судов разница гораздо больше: в десятки раз, если не в сотни! Поверьте, допустив нас в Бенгалию, Ост-Индская компания потеряет в деньгах очень мало. Может быть, совсем ничего.

— Много или мало, но потеряет. В то время, как могла бы приобрести.

— Можно постараться все изменения в торговом обороте провести за счет голландцев. Мне сообщили, в переговорах по разделу рынка индийской селитры они претендуют на равную с Британией долю: три восьмых — аж тридцать семь с половиной процентов! Зачем столько невоюющей стране?! Понятно, что для перепродажи. Нам, в числе прочих. По безумным ценам военного времени.

— Не думаю, что Verenigde Compagnie легко согласится уступить кому бы то ни было часть своей квоты. Не лучше ли в рамках союзного трактата озаботиться вопросом о дополнительной субсидии на закупку пороха или его компонентов?

— Желание держать союзника в зависимости от себя понятно и, в общем, естественно. Только я ведь уже говорил: мы заинтересованы исключительно в равном альянсе, а положение нанятой прислуги нас не устроит.

Видно было, что резкие слова сильно задели Витча. Не будь он дипломатом в третьем поколении — наверно бы, выругался в сердцах. Возможно, даже по-русски. Впрочем, воспитание возобладало, и он нашел приличные формулировки для ответа.

— Сэр Александр, никто не претендует поставить Российскую империю в зависимость или в униженное положение. Но не Вы ли только что рассуждали о несопоставимости наших морских сил? Сие составляет естественную причину различия возможностей — и с нею приходится считаться!

— Конечно, сэр Сирил. Именно поэтому мы нуждаемся в поддержке на море — в точности, как Британии не обойтись без нашей помощи на континенте. Зависимость союзных держав друг от друга не составляет чего-либо предосудительного, если она взаимна и несет обоюдную выгоду. Наши торговые отношения по железу, лесу и пеньке служат превосходным тому примером.

— Но касательно ост-индской коммерции Вы, граф, очевидным образом стремитесь нарушить баланс интересов!

— Разве? По-Вашему, если жители Амстердама и Лондона вправе торговать с Индией, а обитатели Санкт-Петербурга сего удовольствия лишены, то коммерческие интересы их сбалансированы? И вообще, взгляните на вещи шире, не ограничивая поле зрения сиюминутной выгодою. Когда наша империя будет иметь заморские владения, хотя бы скромные, но приносящие постоянный доход — разве не ясно, что правительство Его Британского Величества получит в свое распоряжение некие нити, за которые сможет в любой момент потянуть, влияя на русскую политику? Возьмите, к примеру, Португалию: сия держава неизменно к Англии дружественна, ибо в противном случае рискует утратить коммуникацию со своими колониями. Хотите создать для России такие же стимулы к союзу с вами? Так помогите нам в южных морях — или, по крайней мере, не мешайте!

Сия беседа с Витчем не осталась единственной. С ходу втеснить прожженному дельцу идею о выгоде равных, а не кабальных отношений с партнерами по альянсу было, разумеется, невозможно. И все же с течением времени, поворачивая одну и ту же мысль разными гранями, удалось привести посла не то, чтобы к согласию, но хотя бы к задумчивости: а может, в аргументах графа есть доля истины? Насколько это шаткое настроение передалось лондонским вершителям дел, судить не берусь, — однако при подготовке новой коммерческой экспедиции в бенгальский Банкибазар я уверенно заявил Черкасскому, что англичане открыто вредить не будут:

— Не посмеют они, князь Алексей Михайлович, едва наметившуюся першпективу союза — взять, да единым духом и разрушить! Даже и ост-индцы, коим за прошлую шалость крепко влетело по карману. Своими силами точно напасть не посмеют. Каких-нибудь туземцев под рукою науськать — вот это более, чем вероятно.

— А чем азиятский хрен британской редьки слаще?!

— Тем, что от этакого угощения опытный капитан всегда сумеет уклониться. У восточных морских разбойников нет судов, сочетающих в нужной пропорции быстроту хода и мощь артиллерии. Кто наших способен догнать, того они утопят. И наоборот, от сильнейшего неприятеля — убегут. Хотя, конечно, зевать и с индусами не следует. Но все же с ними полегче. Имея британцев неприятелями, я бы в те моря не полез.

— Вот видишь, Александр Иваныч: трактат еще не подписан, а выгода от него уже налицо! Надо открыто встать на сторону правды и закона в европейской войне, разве посылку войск задержать до примирения с шведами. Французы нам заведомые враги!

— Англичане тоже не друзья. Равно как и цесарцы. Подобно сие восточному базару: кругом воры, и каждый торговец — обманщик. Однако сторговаться иной раз получается. А которая сторона правая... Не знаю. Думаю, что никакая. У нашей империи свои задачи, вот их и надо преследовать. Поменьше отвлекаясь на крики наемных зазывал.

— Все турок мечтаешь сокрушить? Это, конечно, в генеральном смысле правильно, только насчет возможности и своевременности сего — большие сомнения имеются.

— России не быть великой без Царьграда. Дело не сегодняшнего дня и не завтрашнего, но ежели мы с тобой забудем про него — потомки придут плюнуть на наши могилы. Истинно говорю: так и будет.

ВОЙНА И КОММЕРЦИЯ

Оттепель на исходе зимы, затруднившая мне путешествие в Москву, больно ударила по нашим военным планам. Ласси хотел взять Фридрихсгам посредством coup de main, перейдя море от Нарвы по льду. Однако погода сей прожект нарушила, вынудив отложить наступление до совсем уже теплых дней. Зато успех оного превзошел ожидания. Противники бросали позиции иногда при первых выстрелах, иногда — еще раньше, при появлении вдали конных разъездов наших; ни разу Левенгаупт и Будденброк не сделали даже робкой попытки заставить свои войска упереться и принять бой. Или, быть может, сделали — да только без малейшего успеха? Если так — насколько же низко пали шведы всего лишь за одно поколение! Были средь них когда-то неустрашимые воины, которые даже нам внушали трепет. Карл Двенадцатый сей ресурс тратил без счета: мостил шведскими костями литовские болота, удобрял трупами малороссийский чернозем... Видно, и на развод не осталось. Последние храбрецы пали под Вильманстрандом прошлой осенью. Далее тон у шведов задавали трусы.

Не позавидуешь генералам, коим всучили этакую армию. Но ежели ты настоящий военачальник — обязан с любой бедою сладить! Хоть молебны устраивай, хоть децимации. Хоть собственною рукою в бой гони: надень парадный мундир, шпагу вон, и вперед на врага! По крайней мере, умрешь не на плахе.

Нет! Шведы были глухи к голосу чести, и кончилось все для них, как надлежало. Это в армии. Ну, а на флоте обернулось еще смешней. Там робость обуяла обе стороны. Сначала Мишуков, потом Головин, возглавлявшие нашу балтийскую эскадру, делали все, от них зависящее, не исключая прямого нарушения приказов, лишь бы только уклониться от боя. Возможно, у адмиралов был резон: в конце концов, они лучше знали состояние кораблей, годность капитанов и умения матросов. Но ведь и на вражеской стороне им противустояла такая же бестолковщина! Обученные команды неприятельские выкосила гастрическая лихорадка. Набрали на их место — всяческий сброд, большею частью ни на что не годный. Все маневры шведского флота обличали решительное намерение любою ценою избежать баталии.

Вообще, бедность на людей была страшная. Равно у нас и у шведов. Рекрут до полков едва ли третья часть доходила. Частью от поветрия мерли, но гораздо больше бежали. И тут вдруг...

Да, именно вдруг. Вообразите: вся держава из сил выбивается в стараниях укомплектовать действующий против неприятеля корпус, а тут — приходят к императорскому дворцу громаднейшею толпою мужики и подают челобитную. Не денег у матушки-государыни просят, не льгот каких-нибудь: требуют поверстать их в солдаты!

Но единодушный вопль верных слуг царских, взбудораженных необыкновенным событием, гласит: 'Нет! Не пускать!!!'

Безумие какое-то, правда?

А все дело в том, что челобитчики оказались беглыми крестьянами. Вот и взыграла в господских сердцах сословная корысть. И проскочила бы сия резолюция без единой зацепки, когда б я не представил Елизавете целое порта-фолио указов Петра Великого. Причем, по распоряжениям первого императора ясно, как день, выходило: помещичьи люди в солдаты поступать вольны!

Нрав у государыни — не отцовский. Переть противу всех, ломая несогласных через колено, совершенно не в ее духе. Впрочем, владельческих прав и батюшка старался не касаться: при всей необузданности Петра, границы своей власти он чувствовал. Дочь его, обязанная короною подданным, пренебрегать их мнением тем более не могла — и втайне это знала. Дело о челобитной императрица повелела рассмотреть Сенату.

Обычной волокиты не было и в помине: вопрос приняли к слушанию вне всякой очереди. Сама Елизавета почтила высокое собрание своим присутствием, что не так уж часто случалось. Судя по настроению сенаторов, меня ожидала полная конфузия: наших вельмож своевольствующий мужик приводит в ажитацию, подобно как свору борзых — пробежавший стороною заяц.

Вначале все так и шло: угрюмые старики один за одним высказывали мнения, что нельзя давать потачку подлому люду, что слабость ведет к безвластию и хаосу, что каждому надлежит пребывать в том сословии, в котором рожден, исправляя обязанности, к коим предназначен Всевышним. Один Григорий Чернышев осмелился возразить, что, дескать, рекрутский набор — дело земное и божественных предначертаний не нарушающее; а государь Петр Великий и впрямь не спрашивал хозяев, когда верстал холопей в полки. На то ему (не помню уже, кем) отвечено было, что ныне государство Российское, слава Богу, не в такой крайности состоит, как бывало в ту шведскую войну, и нужды в столь экстраординарных мерах не имеет. Я счел момент удобным для вступления в дебаты.

— Владельцы сих людей ничего не потеряют, ибо получат за них рекрутские квитанции, кои пойдут в зачет при будущем наборе. Армия, несомненно, выиграет: охотники эти, большей частью, мужики крепкие, ловкие и бывалые. Таким, после рекрутской школы, да одной-двух кампаний, прямая дорога в унтера. К тому ж, они повыносливей, против деревенских ребят, которые от гастрических лихорадок мрут, как мухи. А что касается высказанного тут стремления заткнуть любые лазейки меж сословиями, так это для государства вредно и опасно.

— Граф Александр Иванович, нет ничего вреднее и опаснее, чем смешение подлых с благородными. Самый верный путь к погибели земли русской — допустить холопью породу в наш круг! Кто раб по духу и по крови, тот рабом и должен оставаться, пожизненно и наследственно!

Престарелый фельдмаршал Трубецкой, не менее редкий гость в сенатском присутствии, нежели Ее Величество, на сей раз почел нужным прийти и высказаться. Свойственное князю сильное заикание почти совсем пропало. Видно, что разгорающийся спор задел его за живое.

Между прочим, а в чей огород сия филиппика? Она вполне приложима и к лейб-кампанцам (коих большинство из простых), и даже, страшно подумать, к известному всем 'ночному императору'! Покосился на государыню: нет, не поддержит. Сама она не страдает сословной спесью, тому порукой — любовники ее из простых. Однако ссориться с высшей знатью не станет. Уже испытала однажды, как легко из наследницы престола превратиться в незаконнорожденную. Только посмей хоть малым чем обидеть шляхетство — опять в одночасье выблядком ославят. Чем же их, сукиных детей, сбить со следа?! Если немедля не переломить общий настрой — проиграю вчистую!

— Князь Иван Юрьевич, мы все тут рабы. Верные рабы Ея Императорского Величества, и да будет стыдно тому, кто дурно о сем подумает. Что же касается породы, в крестьянских жилах нередко течет благородная кровь, иной раз даже и княжеская. Entre nous — в моих деревнях только известных мне бастардов осталось не менее дюжины, а скольких я не знаю?! Люди слабы на грех: кто правом господина не пользовался? Вот ежели найдется среди нас такой — пусть встанет и скажет!

В ответ на сие ждал тишины. Однако получилось еще лучше. Встал племянник фельдмаршала, генерал-прокурор Никита Трубецкой: не затем, чтобы себя объявить безгрешным, а желая пресечь уклонение от предмета дебатов. Но ни слова сказать не успел, ибо ехидный обер-гофмейстер Салтыков опередил его, к общему веселью:

— Да у тебя, батюшка, и законные-то дети не шибко на тебя обличьем похожи. Больше в долгоруковскую породу.

— Чем тебе наша порода плоха?! — Взвился князь Василий Владимирович Долгоруков, еще более умножая дружный смех.

— Всем хороша, княже! Годится, чтобы чужой приплод улучшить!

Сенаторы от хохота чуть было со стульев не попадали; сама императрица с трудом сохраняла серьезный вид, прикрывая губы кружевным платочком. Уф-ф-ф! Кажется, получилось! Разрумянились старички, разогрелись, вспомнив молодость. Теперь ковать в нужную форму, пока не остыли!

— Вернемся к делу, господа. Общеизвестно, что таланты и склонности переходят от отцов к детям. И что ж? У нас в империи некоторая часть людей, рожденных в крестьянском чине, оказывается лишена свойств, подобающих землепашцу, зато в полной мере одарена способностями воинскими! Принуждать таковых вести хозяйство — то же самое, что пытаться пахать землю шпагой. Не их это дело! Подумайте: до какой крайности надобно дойти, чтоб своею охотой в солдаты проситься?! Служба солдатская — не мед. Многие увечат себя, лишь бы не взяли. Кто идет вольником? Только совсем отчаявшийся. Такой готов хоть в омут головой, хоть с кистенем на большую дорогу. Или у нас разбойников нехватка?!

Я обвел взглядом сенаторов, дабы убедиться, что меня слушают, и сразу был наказан: в получившуюся паузу встрял все тот же Семен Салтыков. Что за вредный старикашка: его Люцифер в аду заждался, а он тут насмешки строит! Сложил на роже ханжескую гримасу и говорит:

— Граф, а не лучше ли жениться, да законных отпрысков завести? А то из незаконных кого признать? Неужто продолжение рода тебя, Александр Иваныч, не заботит?

Можно бы отшить: мол, не твое, старый хрен, собачье дело. Ну, или, сообразно обстановке, тот же самый смысл вложить в более дипломатичную форму. Однако чувство общности тогда развеется. Пропадет дух братства во грехе. Лучше ответить, и ответить искренне.

— Какая женитьба, Семен Андреич?! Я ведь тебя всего семью годами моложе. Грешные мысли, ежели еще посещают, так разве по большим праздникам. Что до признания... Знаешь, как сибирские инородцы собачью породу улучшают? Закапывают новорожденных щенков в сугроб: который выберется — годен для жизни. Вот так и с людьми. Сыновья знатных персон, балованные сызмалу, вырастают ни на что не годными уродами: вспомни хоть Федора Матвеева или Исайю Шафирова. Или (прости, князь Василий Владимирович) Ивана Долгорукого... В ком живы мой дух и моя кровь, тот любые преграды одолеет. А в ком сего нет — на тех плевать.

— Ну, ты жесток, батюшка мой! Свое же потомство — аки псов трактуешь...

— Как людей, во всем отцу подобных. Ибо той же мерой отмерено было мне, бывшему в сиротстве с младых ногтей — и сие не погубило, но во благо пришлось, изощрив ум и закалив душу...

На секунду остановился, встретивши взгляд императрицы. Странный по выражению, с оттенком грусти. Хотя... Что тут странного?! Если верно все, что нашептывали за ее спиною, у Елизаветы могут быть дети. Не от Разумовского. Незадолго до его возвышения, среди придворных с легкой руки доктора Лестока распространилась новейшая французская инвенция: во избежание многочадия на срамной уд вздевают пузырь из бараньих кишочек и тем супругу (ну, или кого случится) довольствуют. Но вот прежде сего... Помнится, в междуцарствие перед избранием Анны слушок ходил о беременности царевны: возможно, что и правда. А если правда — куда младенца дели? К преображенцам в слободу? Или в дворцовые имения? Впрочем... Отца своего Лизе все равно не догнать, по числу отпрысков царской крови, раскиданных во всех сословиях. О том, что он сделал с первенцем — молчу... Возможно, это наследственное: натура, побуждающая не только людей, но и бессловесных тварей к заботе о собственном потомстве, в государыне искажена явным образом. Вскоре после ее воцарения зашла у нас речь, при подобающем случае, о сукцессии престола. Мол, стоит ли вызывать голштинского племянника? Не лучше ли объявить Алексея Григорьевича принцем-консортом, да постараться о новых наследниках? И пусть попробует кто воспротивиться: любого в бараний рог свернем! Решительное 'нет', безо всяких объяснений, было ответом, и строгое запрещение вперед возвращаться к этой теме.

Ну, да ладно. Пока не перебивают, надо мысль закончить.

— Но все же прошу высокое собрание учесть, что препятствия, слишком непреодолимые, способны направить молодые души на губительный для них и опасный для государства путь. Чувствует крестьянский парень дар Божий к воинскому делу — а мы его на службу не берем! И что? Он так и будет ходить за сохою?! Вы уверены? Да хоть приковывай, такой найдет способ сменить сошку на саблю и ружье! Не дадим биться за империю — станет биться против! Вот, князь Иван Юрьевич ратует против смешения с подлым народом; а может ли он, да и любой из присутствующих, ответить за каждую каплю своего семени? Пусть нет среди нас военных талантов, равных Цезарю — но если чей бастард, одаренный хотя бы в меру среднего генерала, сделается атаманом разбойников... Бунт Стеньки Разина покажется детскою игрою!

Сенаторов проняло. Обер-шталмейстер князь Куракин объявил, что возвращать челобитчиков владельцам не следует, поскольку помещики с ними ранее не сладили; к тому же в родных деревнях они действительно могут стать зачинщиками бунта. Но и в солдаты записать нельзя: сие будет потачкой непокорству. А надо их сослать в сибирские казенные рудники. Генерал князь Урусов возразил: дескать, почему бы не взять в солдаты? Некомплект в иных полках не меньше, чем при Петре Великом бывало. Особенно на персидских границах, где неспокойно. Александр Львович Нарышкин предложил: а может, в матросы? Сия пропозиция стала пунктом компромисса для тех, кто желал пострашнее наказать своевольников (ибо морская служба считалась еще хуже солдатской и во мнении народном вполне соперничала с рудниками), и тех, которые стремились употребить челобитчиков с пользою для державы. Я тоже резолюцию поддержал, тем более что неотложные меры против гастрических лихорадок в армии и флоте уже возымели силу, и дурною славой перевозчиков на тот свет корабли обязаны были минувшим дням. Ломать голову, как бы снизить смертность, не требовалось: способы сохранения здоровья были известны. К примеру, голландские ост-индцы имели обычные потери не свыше одного-двух человек из сотни, на протяжении перехода в Батавию. Джеймс Оглторп и его масоны при колонизации Георгии добились еще лучших результатов. На моих собственных торговых судах дела обстояли почти так же. Почти — потому что приучить к строгому порядку русских и неаполитанцев значительно труднее, нежели англичан или немцев.

Так почему же балтийская наша эскадра всего лишь при переходе из Кронштадта в Ревель несла урон в людях, достойный кругосветного плавания? Замечу, кстати, что британский военный флот мало в сем пункте отличался; а шведский — если отличался, то в худшую сторону. Ответ предельно прост: с капитанов не было спроса за этих покойников. Как, впрочем, и в армии с офицеров. Тридцатилетней давности регламент о сбережении солдатского здравия формально оставался в силе, но его нарушение не взыскивалось. Второй комплект котлов, для кипячения питьевой воды, походные бани, прожарка белья и мундира от вшей... Все сие требует определенного избытка в средствах, а откуда оный избыток возьмется, ежели, с одной стороны, казна недодает денег, а с другой — армейские полковники и морские капитаны видят в своей службе прежде всего статью дохода? Урезать довольствие, насколько выйдет, излишки же положить в карман. Способов много. А попробуй прижать — визгу поднимется! При постоянных задержках жалованья, на подобные акциденции обыкновенно закрывали глаза. Ко всему, матушка-государыня дала обет никого не казнить, и сим не заслуженным подданными милосердием еще больше развязала руки ворам.

Ввиду столь бедственного положения нижних чинов, я почел ключевым пунктом создание действенных ревизионных департаментов при Адмиралтействе и Кригс-комиссариате. Вообще, на сей случай издавна существовала целая Ревизион-коллегия; но ее глава, действительный статский советник Кречетников, чином не вышел, чтоб заставить с собою считаться Долгорукова или Головина. Сами же эти сановники строгую проверку финансов равняли со слежкою и доносительством, коими брезговали. После аннинского царствования — я отчасти мог их понять. Однако, нужен был укорот казнокрадам.

Чтоб не утонуть в океане старых злоупотреблений, все грехи прошлого великодушно простили. Уворованным в прежние царствования можно было пользоваться невозбранно — с условием, чтоб ни копейки больше не красть. Разумеется, такое преображение вряд ли возможно при отсутствии занесенного над головою топора; но частично сие орудие удалось заменить такими средствами, как Сибирь, кнут и конфискация. Что любопытно, отнюдь не эти наказания вызвали наибольший протест. Скандал возгорелся по поводу введенных мною вычетов из жалованья тех офицеров, чьи подчиненные мрут свыше обыкновенного или бегут в необычайном числе. Во флоте дошло до совместного демарша нескольких капитанов, большей частью голландцев и гамбуржцев: мол, ни контракты их, ни обычаи, принятые в цивилизованных странах, штрафовать за такое отнюдь не дозволяют. Полная оплата — или обходитесь без нас! К чести императрицы, она оказалась достаточно тверда и прислушалась к моему мнению, а не Головина, который склонен был потворствовать своим людям. Не обреталось среди них таких, которыми стоило бы дорожить — все желающие скороспешно получили абшид, а честолюбивые первые лейтенанты заместили в капитанском чине своих незадачливых начальников. Смею думать, Россия ничего не потеряла.

Вот после этого, да еще после назначения на каждый корабль или фрегат ученого доктора, наделенного правом прямого доклада высшему начальству при угрозе морового поветрия — дело чувствительно сдвинулось с той мели, на коей сидело много лет. Предписанные улучшения в содержании нижних чинов были проведены; неодолимые препятствия к сему, о которых велась бесконечная переписка, каким-то чудом исчезли. Кормежка исправилась; питьевую воду начали кипятить; больных стали отделять от здоровых; пойманных за отправлением естественных надобностей в трюме, вместо гальюна, пороли на глазах у команды линьками. Ничего хитрого — а смертность уменьшилась во много раз. Впрочем, я всегда утверждал, что победить это бедствие возможно. Надо лишь постоянно помнить, что люди, в особенности подготовленные и обученные, составляют наиболее ценный и дорогой ресурс.

В одном только меня ждало разочарование. Главою всей флотской врачебной службы мне виделся не кто иной, как Иоганн Бахстрем, автор трактата о цинге, раскрывшего тайну сего недуга. При первом удобном случае велел возобновить поиски сего достойного, но совершенно не оцененного в Европе ученого. И его нашли — но, увы, чуть-чуть мои люди опоздали. Оказалось, из Лейдена он действительно уехал в Литву, где служил личным врачом у Анны Радзивилл. Однако склонность к религиозному вольнодумству вооружила против него иезуитов — да так сильно, что даже Радзивиллы не смогли (или не захотели) своего человека спасти. Он брошен был в Несвижскую тюрьму и в застенке тайно удавлен.

Если кто скажет после этого, что Бог существует и, более того, вникает в человеческие дела, — ну как не рассмеяться над людской наивностью? Если Он позволяет творить сии мерзости своим именем, а на месте Ватикана еще не разверзся вулканический кратер, открывающий прямую дорогу в ад... Такая терпимость ко злу совершенно не отвечает христианскому представлению о Нем. Нет! Небеса пусты. Или еще хуже — равнодушны.

В первый момент у меня родилось острое желание нанять отряд гайдамаков и выжечь иезуитскую сволочь верст на сто вокруг Несвижа; но рассудок быстро взял верх. В мире столько зла и несправедливости, что бороться с каждым их проявлением значило бы уподобиться известному идальго из ла Манчи. Благородное мщение — удел народов, скрывающихся от цивилизации где-нибудь в диких горах; просвещенные обитатели Европы (и я среди них) руководятся в поступках презренною выгодой. Подвернется удобный случай сквитаться с последышами Лойолы — не премину отомстить; однако заниматься этим специально? Мои средства слишком ограничены. Да и жизнь, увы, не бесконечна.

Кстати, о выгоде. Тем же самым летом решилась, наконец-то, судьба Уилбуртауна. С появлением в Англии корабельного железа из Тайболы, новые хозяева бывшего моего завода сразу почуяли, чем это грозит — и побежали в парламент, жаловаться на недобросовестное соперничество и просить о заградительных пошлинах. А вот им шиш! Торговый трактат англо-русский, заключенный еще Остерманом, лежит на пути неперелазною скалой. Трактат, для Британии безмерно выгодный, рушить который по просьбе кучки железоторговцев не позволят гораздо более влиятельные суконные мануфактуристы. Когда его подписывали, такой ситуации никто не предвидел — теперь же пересматривать поздно.

Акции Заандамской кредитной компании, владевшей Уилбуртауном, совсем упали. Когда же стало известно о продаже своей доли графом Читтано, пошли еще ниже. Что покупатель — такой же мой агент, как и продавец, и вся сделка сводится к перекладыванию бумаг из правой руки в левую, совладельцам было знать не обязательно. Опасаясь грядущего банкротства, компаньоны тоже начали сбрасывать активы, и вот теперь-то они обесценилось по-настоящему. Более, чем вдесятеро против 'тучных годов'. Очень осторожно, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не разгадал игру и не поднял цену, скупили всю легкотекучую часть на подставных лиц.

Приехавший отчитываться Мишка Евстафьев сиял счастливой улыбкой, как медный грош. Или, все же, как золотой соверен? Суммы-то сквозь его руки проходили огромные.

— Теперь британским партнерам — пинка под зад?

— Зачем? Пусть походят в моей упряжке. Хотели на мне ездить, как на осляти... Самонадеянные глупцы! Теперь уже они сами в хомут затянуты. Чтоб из хомута этого вывернуться, надобно в кровь разодрать шкуру. Могут, конечно, попробовать — но полагаю, что смирятся.

Так все и вышло. Никто иной не мог предложить любезным партнерам лестницу, чтоб выбраться из долговой ямы. Кредитный груз тянул компанию на дно, как пловца — пудовая гиря. Значительную часть сих обязательств тоже приобрели мои люди (с большим дисконтом), и теперь выбор стоял между предъявлением заемных свидетельств к оплате и обращением в дополнительные акции.

Все прошло гладко: англичане покорились. Восстановив свою власть над заводом, я сразу сократил число мастеровых, переведя лишних в Россию. Зато приказал найти подрядчика на строительство портовых сооружений: Уилбуртаун должен был превратиться в складочное место и центр железной торговли для изрядной части Европы. Обработка металла сохранялась лишь в таком размере, чтоб компенсировать, при нужде, навигационные задержки.

Акинфий Демидов, бывший в ту пору в Москве и посвященный мною в перипетии сих коммерческих баталий, высказал сомнение: а стоит ли подобных трат и хлопот обладание этакой, по его мнению, пустышкой?

— Еще как стоит, Никитич! — Отвечал я. — Когда дело идет не о сырых произведениях, продать товар с выгодою бывает как бы не труднее, нежели его изготовить. Обширная сеть торговых связей, вот главное богатство сей компании! Кстати — ежели какие болты, или кницы, или что еще получится дешевле делать у тебя на Урале... Четверть мне, против цены для англичан — и мы поладим.

— Четверть — много, Александр Иваныч...

— Так ведь не полосовое железо. В расчете на пуд, готовые корабельные части дороже впятеро. Но получить правильную цену... Семь потов сойдет! Семейство Кроули-Гаскойн свои прибытки держит столь же крепкою хваткой, как хороший кузнец — поковку. Да и другие тоже не слабей. Растяп нету, не выживают они в тех краях!

— Все равно много.

— Ежели хочешь, сам попробуй. Делай корабельное железо, да и торгуй им в Европе. Чего проще?! Коли получится — буду только рад. Только увидишь: без местных посредников со связями не обойтись. Им же обобрать простодушных иноземцев труда не составит.

— На это охотников везде хватает. Однако... — Акинфий замялся, подбирая слова. Видно, что грубить сановнику на два ранга выше себя ему не хотелось, а выражаться деликатно властелин Урала не очень привык.

— Понимаю. Мол, невелика разница, наживается на тебе какой-то англичанин, или это делает граф Читтанов? Разница есть. Во-первых, англичанам ты отдашь от трети до половины — всяко больше того, что я запрашиваю. Во-вторых... Ты в каком году родился?

— В сто восемьдесят шестом. Это по-старому, от сотворения мира.

— Так мы с тобою ровесники, или почти. Кто долговечнее окажется, знать нельзя...

— Сие в руце Божией.

— Конечно. Только у тебя наследников — куча, у меня же — никого...

— Так может, не поздно заняться? Ты, Александр Иваныч, для своих лет еще зело крепок...

— Нет, поздно. Зачать — пожалуй; а вырастить и воспитать все равно не успею. Байстрюков приближать не хочу, не будет из этого толку. Из грязи в князи — в моем случае в графья — кто своим умом пробьется, тот может оказаться достоин. И то не наверняка. А если волею случая... Незаслуженные милости человека портят. Губят бесповоротно его душу.

— Конечно, строгость нужна...

— Да я не о том хотел сказать. А о том, что выморочное имение в казну отходит. Кого поставят начальствовать над железоторговой компанией, или кому оную отдадут... Бог весть. Разорить же миллионное дело не труднее, чем гривенник пропить. Это строить тяжко, а разрушать... Вот если б ты в долю вошел, можно бы в хартии компанейской оговорить преимущественное право твое и твоих наследников приобрести мою часть на льготных условиях.

— Что взамен хочешь?

— Денег свободных у тебя нет, это известно. Все в деле. На обмен долями тоже не согласишься, так ведь?

— Не соглашусь, при всем почтении к тебе.

— Так и думал. Значит, единственный обоюдоприемлемый способ — оплатить пай поставками железа, с рассрочкою лет на пять или на десять.

— Это бы можно, коли по цене согласимся; только ведь...

— Да уж договаривай, не стесняйся.

— Сказывают, у тебя скоро свое железо в избытке окажется?

— Врут, как обычно. Чугун — да, неограниченно. Однако тот чугун в передел не будет годен. Только на литье. Так что, ежели я тебя и потесню, то совсем немного. Взамен того, полосу готов брать с изрядной прибавкою количества. Если, конечно, цену задирать не будешь. А хочешь, так присоединяйся: завод в Богородицкой провинции на паях строится.

— Там и без меня, как слышно, веселая компания: даже англичане участвуют, у коих ты, Александр Иваныч, вывозную привилегию отнял.

— У Шифнера с Вульфом? Одно отобрал, другое дал. С этими, как с приблудившимися псами: сначала палкой по хребту, потом вкусной косточкой угостить — тогда будут знать, кто в доме хозяин. Вот с тобой, Акинфий Никитич, совсем другое дело. С тебя, в знак большого уважения, даже ни рубля за участие в том деле не возьму. А попрошу — угадай, чего?

— Нетрудная твоя загадка. Мастеровых, что ли?

— Их, родимых. Особенно каменщиков, которые могут домны складывать. К зиме понадобятся. У меня, конечно, есть свои — да только такого размера печь, какую там буду строить, они еще не делывали.

— Людей не продам. Самому нужны.

— Одолжи на время. Год или два. Вернутся, все мои секреты тебе выложат. Сам увидишь, выгодный обмен!

— Ладно, дам артель с тагильских заводов. По кондициям — пускай приказчики сговариваются. А коли не поладят, снова встретимся. Вот еще что: не рано ли каменщиков просишь? Обычно завод года три строится, не меньше.

— Слишком долго. По английским понятиям, непростительное омертвление денег. Полтора, много — два года, вот правильный срок. Нынешним летом отсыплют главную плотину и выстроят казармы для работников; прочее все можно делать и зимою. В шахте уголь рубить — какая разница?! Или кокс выжигать? В паводок заполнят пруды, пустят колеса. Ежели домну сложат к тому времени, можно ее сразу и задуть. Но, скорее всего, задержки будут. Набор и обучение людей, вот больное место. Инженеры и мастера к простым исполнителям должны быть примерно в армейской пропорции: офицер на пятьдесят рядовых, унтер на тридцать. Однако, чтоб составить хороший полк, нужны еще старослужащие солдаты, чем больше — тем лучше...

— Вот, пока людей вышколишь, три года и выйдет. Не скажу насчет Англии — вдруг там возможно любых искусников с улицы набрать — а у нас такой срок за удачу надо считать.

— Посмотрим. Если обещанная артель не запоздает, в будущем году пойдет первый чугун. Сначала поставки на артиллерию: ядра, бомбы... Липские заводы не справляются, там угля вечная нехватка. Твой Урал — слишком далеко. Перевоз цену почти удваивает.

Видно было, что собеседник хочет возразить — однако сдерживается. Я тоже задавил готовую прорезаться усмешку. Понятно, что в том удвоении отчасти крылись и его прибытки: зачем упускать деньги, при отсутствии соперничества? Но сейчас он держался достойно, не цепляясь за преимущества, которые в новых условиях сохранить невозможно. Впрочем, для отступления ему был приготовлен тот самый 'золотой мост', отрицаемый новейшей военною теорией, хотя в данном случае вполне уместный. Акинфий — это, знаете ли, монстр! Двадцать пять железоделательных заводов, целая армия работников, числом превосходящая войска иных европейских королевств, миллионные обороты... И самое дешевое в мире железо, при вполне достойном качестве! Разорить и вытеснить английских и шведских металлургистов, забрав себе их доходы, можно очень быстро: нужна лишь правильная постановка торговли. С Демидовым непременно следует дружить, иначе сии великие планы идут прахом.

Помимо прочего, еще один вопрос остался невысказанным: а зачем, спрашивается, ставить в Причерноморье чугунолитейный завод под нужды артиллерии, ежели войны с турками нет? Да, вроде бы, пока и не намечается? Персияне — те, правда, доставляли беспокойство. После гибельного для войска Надир-шаха похода в Дагестан, сему государю срочно требовалось восстановить полководческую репутацию в глазах подданных; кого из соседей изберет он для следующего нападения, пока еще совсем не очевидно было. Ясно одно: смирно сидеть шах не станет, ибо единственное, что он умеет и любит, это воевать. Однако, в случае столкновения с Персией, Богородицкая провинция не имеет преимуществ перед Уралом. Моему военному чугуну в сем случае надо плыть весьма неприятный отрезок вверх по Дону; демидовскому же по всем рекам — только вниз...

Так что партнер мой и соперник намотал кое-что на ус — но вслух покамест не спрашивал. Умен, что скажешь! Вскоре выяснилось, что и касательно работников он тоже оценивал положение точней меня. Я-то не отрешился еще от европейских привычек. А тут, на Руси, все иначе. Главное же, препоны свободному движению рабочих рук за время моего отсутствия мало, что не ослабли — даже усилились! Придуманные Петром Великим крестьянские пашпорты, без коих мужик, отошедший на тридцать верст от родной деревни, считался беглым, народ наш быстро научился подделывать. Тьма-тьмущая развелась подьячих, за вполне умеренную мзду пекущих сии разрешительные грамотки, как блины на Масленицу. В ответ власти — тут вполне уместна безличная формула, ибо задумана эта мера была еще при Анне, исполнена же при Елизавете — велели употреблять, на место прежних рукописных, печатные пашпорты. Как часто бывает в нашем отечестве, сразу по введении добавочной стеснительной меры хаос и беспорядок лишь умножились. Во многие провинции, возможно даже в большинство оных, пашпортные листы (как называют французы, бланки) доставить не успели. Там же, где успели, уездные канцелярии не справлялись с заменою документов за предписанный столичными прожектерами срок. Крестьяне в большинстве о сей мере не слыхивали, и продолжали ходить на промыслы с недейственными уже бумагами. Полиция... Да что говорить? Вы, конечно, и сами понимаете, что, кроме увеличения поборов, с ее стороны последствий не было. Исключая Санкт-Петербург: там генерал-полицмейстер Алексей Данилыч Татищев подчиненных застращал до того, что их испуг возобладал даже над алчностью. Те, разумеется, отыгрались на мужиках. Каков итог? Нанять работника в северной столице стало не то, чтобы совсем невозможно — но очень, очень дорого! Что говорить: сама императрица пострадала! Шувалов ей лично, помнится, докладывал: на строительстве нового дворца подрядчики просят по шесть рублей в месяц каждому каменщику; дешевле — просто не берутся. С ума сойти! Плата чернорабочему поднялась выше, чем в Лондоне, хотя съестные припасы и прочие необходимые вещи у нас дешевле вдвое и втрое.

Беседовал о том с государыней, уговаривал ослабить удавку на мужицкой шее. Бог с ними, с помещичьими крестьянами: пусть остаются в полном распоряжении хозяев. Казенным и монастырским — почему бы не облегчить уход на заработки? Нет! Все тщетно. Вроде бы, понимает. Соглашается. И ничего не делает! Предел того, что удалось из нее выжать — продление на год действия рукописных пашпортов. Идти против солидарного мнения землевладельцев... Нет, о таком даже и я не мечтал, ибо не безумец. Пока еще хочу жить и состоять при власти. Но чуть более сбалансированную политику, чуть мягче в отношении низших сословий — ведь можно же было проводить?!

С юга мои приказчики писали: коли беглых не брать, не наскребешь людей и трети от нужного на заводе числа. А ежели брать... Любой недоброжелатель (а у кого их нет?) сможет напакостить, имея лишь перо и бумагу. Когда-то давно, при Петре, я уже пострадал в похожем случае.

Хотелось бы жить по закону — да как же это делать, если закон сей губительно вреден, равно для меня и для государства?! Фальшивые пашпорты нового образца уже встречались: печатали оные, большей частью, польские евреи. Подделки сии были так плохи, что даже малограмотный полицейский служитель мог их, при желании, от подлинных бумаг отличить. Найти хорошую типографию в Амстердаме, всемирной столице книгопечатания, абсолютно не составляло труда... Собственно, я в том почти не участвовал, как и мои люди: они лишь помогли соединить меж собою уже имеющиеся разрозненные звенья, от печатников до контрабандьеров. И механизм закрутился сам собою.

Эта ли мера оказалась действенной, или же бедствие само прошло — судить не берусь. По осени, нехватка рук исчезает обыкновенно в силу естественных причин. Так было и в этот раз. К тому же, с чугунолитейным заводом возможно стало не очень спешить. Задуманный поворот государственных усилий к югу откладывался, по меньшей мере, на год. Причин тому обнаружилось немало, и самая первая — шведы.

Расчет на скорое окончание шведской войны был вполне обоснованным — в предположении, что вражеской державой правят разумные люди. Однако, сей последний пункт не подтвердился. Даже полностью потеряв Финляндию, военная партия в Стокгольме продолжала на что-то надеяться. Бог весть, на что. На возрождение шведской мощи, после казни командующих генералов? На прямое вмешательство французов? На турок? На персидского шаха? Все это были праздные мечты, не имеющие под собою опоры. Тем не менее, представлялась вероятной еще одна кампания, с десантами уже в коренной Швеции и, сообразно сему, с решительными действиями на море. Дабы иметь англичан, не как при Петре Великом, на своей стороне, им сделали пару изрядных любезностей: подтвердили остермановский торговый трактат и заключили трактат союзный. Пока оборонительный, в скромных терминах и с большими оговорками — но не позволяющий никакому постороннему флоту вмешаться в наши с шведами дела. Иначе за русских будет Royal Navy. Воистину чудны дела Твои, Господи!

Можно бы с британцев и больше выторговать, вплоть до совместных действий против Швеции, если взамен послать русскую эскадру в Медитерранию, на испанцев или французов. Замысел такой наличествовал. И даже корабли, было, двинули — из Архангельска, в команде вице-адмирала Бредаля. Но первый же шторм у берегов Норвегии вынудил их укрыться в Екатерининской гавани для устранения множественных повреждений. Почти все корабли текут, у иных мачты сломаны, — что за незадача?! Вроде и адмирал хороший, опытный, и капитаны не с бору по сосенке, и в командах встречаются настоящие моряки... Никита Истомин, один из лучших моих торговых шкиперов, оказавшийся под рукою и вызванный для совещания, первым делом спросил:

— Александр Иваныч, а они прежде сего в норвежские моря ходили? Разумею, на тех же кораблях, с теми же командами?

— Таким составом — и в Белое-то не ходили. Хотя регулярные плавания из Петербурга в Архангельск и обратно изредка делаются, обычно парою фрегатов.

— Фрегаты — ладно... А корабельный флот?

— Нет, корабли из порта не выходят. И даже, в мирное время, ради бережения казны не имеют на борту полного комплекта матросов.

— Так вот она, и причина: люди друг к дружке не притерты. Даже которые практикованы, свои умения передать другим не имели оказии. Действуют вразнобой, сильных и слабых сторон что команды, что корабля — не знают... При каком ветре сколь парусов можно ставить, тоже не испытывали: отсюда и мачты поломанные. Сие все только практикою исправляется. В море бы их, хоть на полгодика; в порт пускать только для короткого отдыха...

— Да ты что, Никита! Сенаторов удар хватит, при виде такой растраты казенных денег! Всех, поголовно! А матросы от гастрической перемрут. Опять же, все без остатка. И где польза будет?!

— Вы, Александр Иваныч, недавно сообщать изволили об указах по сбережению здравия нижних чинов. Позволите ли спросить, какое действие они возымели?

— На Балтийском флоте толк есть... Меньше, чем хотелось бы — но есть, точно. Не уверен, что сии указы дошли до Архангельска. Предположим, дошли — так ведь надобно принуждать к исполнению! Поедешь в Колу, чтобы тем заняться?

— Если Ваше Сиятельство прикажет, хоть в ад отправлюсь. Но кто меня на эскадре слушать станет?! Последний чин мой в военном флоте — лейтенантский...

— Слушать станет вице-адмирал. Отчасти по старой дружбе со мною, отчасти — за то, что я из-под розыска за нарушение адмиралтейских инструкций его вытащил. Капитан-лейтенантом и флаг-офицером у Бредаля вполне могу тебя сделать; выше претендовать не надобно, дабы не вызвать общего возмущения. А можешь в цивильном статусе остаться: личным посланником графа Читтанова. Сам выбирай. От тебя нужно, чтобы корабли, зимующие на Мурмане, весною смогли выйти в море и учинить диверсию против шведской торговли через Гетеборг. Возможно, после этого им прикажут идти в Медитерранию или к Петербургу, — а возможно, и на все лето в проливах оставят. О сем доведено будет особо.

— Александр Иванович, там ведь надо еще повреждения исправлять! А рангоутные деревья и прочие корабельные принадлежности никак не успеть до конца навигации в Екатерининскую гавань доставить: на Двине лед скоро встанет!

— В Амстердаме возьмем. Дороже? Авось, не разорюсь! Возьмем на мой счет, мимо Адмиралтейства. Иначе до второго пришествия проковыряемся. От Зейдерзее до Кольской губы даже зимою можно дойти. Обратно — вот это ждать придется! Против штормовой волны не полавируешь. Но вы-то пойдете оттуда в тихий сезон. Северную эскадру я раньше мая месяца у Каттегата не жду. Можно даже не всю эскадру, только часть. Скажем, два корабля: 'Святой Пантелеймон' и 'Святой Исакий', и два фрегата: 'Аполлон' и 'Меркуриус'. К этому времени там будут все наши компанейские суда, за исключением ушедших в Восточные Индии, оснащенные как приватиры. Линейные корабли мне нужны главным образом для защиты оных. Остановив экспорт шведского металла в Англию, мы пустим неприятеля по миру.

— А как с той частью, что идет на английских судах?

— Тоже остановим, хотя с предельною вежливостью. Подвергнем не конфискации, а всего лишь аресту до конца войны — и сразу объявим, что приключившиеся от сего убытки британских подданных будут возмещены. И мы действительно задержанное вернем, утраченное оплатим. С течением времени, не торопясь. А пока суд да дело — предложим взамен уральское железо. Войну нам навязали, вопреки нашему желанию. Но сие вовсе не означает, что мы должны отказаться от выгод, которые можно из нее извлечь.

ЮЖНЫЕ ДЕЛА

От самого возвращения в Россию, меня постоянно грызло искушение сбежать из суетных, вонючих столиц в привольные южные степи. Тем более, дела туда звали. Дела важные. Да только — нельзя. Нельзя никак. Пока власть не поделена, пока прорастают в плоть государства корни взаимных обязательств и политических связей, пока даже ближний круг императрицы изменчив и текуч, — отлучиться на несколько месяцев значило бы потерять очень много. Лишь через год взбаламученное лизанькиной революцией санкт-петербургское болото более-менее отстоялось. Война со шведами утихла, замороженная дыханием близкой зимы, а неугомонные франкофилы и австропоклонники, сражающиеся меж собой за влияние при дворе, сбавили пыл после потери вождей. Маркиз де Шетарди уехал в Париж, отозванный своим начальством и обласканный государыней до такой степени, что сие вызывало кривотолки: одних лишь подарков увез на сумму, равную генеральскому жалованью за тридцать лет. В скором времени после отъезда француза, апоплексический удар приключился с его могущественным противником, князем Черкасским. Два удара у него уже было, третий оказался последним. Вакантное место канцлера прочили Бестужеву, Румянцеву или мне. Заманчиво, конечно. Однако, сие означало бы окончательное и бесповоротное прощание с ремеслом военачальника; я подумал — и отказался. При Александре Ивановиче вполне можно было рассчитывать на достаточное влияние, действуя скрытно, из-за кулис; Алексей Петрович тоже не успел еще развернуть в полной мере свой выдающийся талант интригана. Впрочем, императрица никого из них не назначила. Бестужев продолжал править иностранными делами, оставаясь в чине вице-канцлера и совещаясь по наиболее важным вопросам с Бреверном, Головиным, Куракиным и вашим покорным слугою.

А самым острым из иностранных вопросов нежданно оказался персидский. Братищев, наш резидент при шаховом дворе, уже не раз доносил о намерении Надира напасть на Кизляр. Среди приближенных сего монарха, очень многие науськивали своего хозяина против России. Мол, у русских династические междоусобицы, лучшие войска заняты шведской войною, а на троне — слабая женщина. Особенно старался англичанин Эльтон, ранее состоявший в нашей службе, но потом перебежавший к Надиру и обещавший построить для него флот на Каспийском море, отдав тем самым все прибрежные земли в полную власть персиян. Сэр Сирил Витч, посол короля Георга при дворе Елизаветы Петровны, только разводил руками: дескать, сие делается помимо британского правительства, которое ничего о том не знает.

Много ли было правды в словах баронета? Бог весть. Двуличие, подлость и коварство лишь применительно к обычной жизни могут считаться пороками; в политике это необходимые и общеупотребительные инструменты. Французская партия, теперь во главе с пронырливым Лестоком, и партия англо-австрийская, знаменосцем которой стал хитрейший и трудолюбивейший конференц-министр Карл фон Бреверн, по всем пунктам состояли в ожесточенной борьбе. Только в одном они сошлись: для тех и других граф Читтанов оказался досадной помехой. Государыне в оба уха нашептывали, что надо бы сего достойного и прославленного полководца поставить во главе армии, назначенной противустоять Надир-шаху. Дескать, одно появление на брегах Терека столь важной персоны остудит горячие головы и отвратит азиатов от злонамеренных мыслей, заставив сидеть, как мышь под веником.

Если бы я желал всенепременно остаться при дворе — мог бы сии рассуждения нещадно высмеять. Зима на носу: ежели черт и подтолкнет соседей к выступлению, что они будут делать в промерзших заснеженных степях?! При Карле Двенадцатом, помнится, привычные к суровому климату шведы гибли в России от мороза тысячами; учинить же зимний поход с воинами из теплолюбивых южных народов не посмеет и совершенный безумец. А коль, паче чаяния, посмеет — войско взбунтуется. Или разбежится. Но на верную гибель не пойдет.

Однако... На юг мне все равно надо ехать — по своим приватным делам. Так не лучше ли явиться там во всемогущей силе государственных полномочий? Тем временем, столичные интриганы вольны строить козни друг другу. Я пока выйду из-под их огня.

Так рассудив, по установлении зимнего пути отправился в путь с изрядным караваном. Маршрут восприял через Азов, сделавши еще крюк на Богородицк и Таванск: высочайшим повелением предписано было инспектировать все войска на южных границах, по мере надобности забирая себе любые полки, какие нужно.

В последнем большой нужды не обреталось, ибо в Астрахань и Кизляр еще летом согнали вполне достаточные силы. В чем действительно была крайняя необходимость, так это в наведении порядка по комиссариатской части, а еще — в строгом исполнении мер по сбережению солдатского здравия. Некомплект имелся огромный, в большинстве полков от половины до двух третей; но прямо сейчас пополнять их рекрутами означало бы попусту губить людей. Формально никто никогда не отменял принятое Петром Великим правило, предписывающее всех молодых солдат направлять в гарнизоны, лишь через год или два переводя в линейные войска. Постепенное приучение к тяготам службы дает рекруту окрепнуть душой и телом. Если же сразу плюхнуть ему на спину неподъемный груз — есть опасность, что эта спина, увы, сломается. Однако на деле сие мудрое установление не соблюдалось, даже и самим покойным государем: армия вечно состояла в крайности.

Ни капли не веря в близкое нападение персидского шаха (коий впрямь являл признаки безумия, но все же не до такой степени), я еще до отъезда из столицы провел в Сенате резолюцию о возобновлении этого порядка комплектования, исключая из общей системы лишь действующий в Финляндии корпус. Ныне надлежало утвержденное императрицей решение исполнить в порученной мне части, для чего были взяты с собою штабные офицеры и чиновники Военной коллегии. Дело предстояло многотрудное и кропотливое, хотя ничей интерес оно не ущемляло и потому не заставляло ждать осознанного противудействия. Хуже с казнокрадством, которое цвело пышным цветом. Надо отдать должное Миниху: при нем не столько провианта и амуниции разворовывали, сколько пропадало от нераспорядительности. Потом же, в хаосе междуцарствия, многие полковники совсем разнуздались. Открыть сие хищничество, глядя по состоянию вверенного полка, большого труда не составляло: у меня на такие вещи глаз наметанный. Беда в том, что во многих случаях заменить виноватых оказывалось некем. Приходилось отрешать от должности и примерно наказывать лишь самых наглых, с прочими же искать компромиссы. Старинная беда России — нехватка подготовленных офицеров — никуда, к сожалению, не делась.

Вопреки сей необоримой пагубе, выучка и боевые качества войск выглядели вполне достойно. Добротная немецкая школа, от того же Миниха, и продолжительная война с турками выработали очень крепкий солдатский состав. Полуголодные, плохо обмундированные, без париков, в рваных башмаках — но, если меряться силою с любой из европейских армий, я бы поставил на своих. При надлежащем командовании, конечно. А насколько люди у нас отзывчивы на заботу! Никаких потачек не нужно, просто покажи свою справедливость. Дай им, что по регламенту положено. Когда поверят, что генерал может послать на смерть в бою, но не даст сгинуть зазря от голода или поноса — ты завоюешь их любовь!

Стоя во главе таких войск, опальный фельдмаршал вполне мог добиться против осман гораздо большего, нежели вышло. Что подрезало крылышки его фортуне? Чума? Неспособность и прямая измена цесарцев? Прежде всего, полагаю, снабжение. Знакомство с комиссариатской перепискою недавних лет побудило задуматься: может ли вообще сия контора в случае серьезной наступательной войны обеспечить действующую армию? Не лучше ль заменить ее своими людьми, получившими надлежащий опыт в Италии? Обсудив дело с теми приказчиками, кои вели поставки на Апеннинах, пришел к решению: не заменить, но дополнить. Следует заблаговременно создать сеть скупки и вывозной торговли хлебом. Сие позволит создать значительные запасы (и создать их коммерчески выгодным способом), позволяющие с открытием военной кампании решить все проблемы по провианту.

Парадокс в том, что единственными покупателями этого зерна в мирное время могут быть исключительно турки. Соответственно, главные амбары надо располагать как можно ближе к границе, в укрепленных местах, кои способны служить вывозными портами. В случае войны эти же пункты естественным образом становятся армейскими хлебными магазинами: коммерция продолжается, не терпя ни малейшего урона! Похожая система мною планировалась и для чугунного литья, но дурное упрямство османское чинило препоны. Султан и его визири (кои переменялись почти ежегодно) никак не соглашались допустить наши торговые суда в Константинополь, или хотя бы в Трапезунд. Соглашались, самое большее, на Кафу, но требовали взамен совершенно несоразмерных уступок.

С турками вообще было трудно. Одержав верх над Священной Римской империей, которую почитали сильнейшей из христианских держав, они трактовали себя весьма заносчиво. Переговоры о вечном мире с Россией велись уже три года, однако продвижения не было. Камнями преткновения служили вопросы о праве мореплавания и о подвластности черкесов с ногаями. Сии дети природы своевольничали, вовсе не задумываясь, что могут накликать новую войну, в коей им уготована будет участь зернышка между жерновами.

Прелиминарный мирный трактат установил границу по Перекопу; жителям дан был трехлетний срок для выбора, уходить или оставаться. Но кочевые джамбулуки и едичкулы привыкли пасти свои табуны, где вздумается, а соблюдать предписанные чужаками правила отнюдь не желали. Минувшей осенью данные им три года истекли; уже после этого немалая орда туземцев откочевала в Крым на зимние пастбища. Русский консул в Бахчисарае Адам Шульц немедля заявил протест хану и потребовал, согласно прелиминарным статьям, сих перебежчиков выдать. Селямет Гирей лишь посмеялся над неверным глупцом и посоветовал дождаться весны: тогда кочевники, мол, сами вернутся. Не столь миролюбиво приняли покушение на свои права сами ногаи. Большущая их толпа, вломившись в дом, где квартировал злополучный консул, избила его и слуг до полусмерти. Конюха, вздумавшего противиться, и совсем убили. Потом на испуганном немчике разодрали одежды и отходили его плетью, приговаривая: мы, дескать, народ вольный, вашей шлюхе московской не крепостные. И еще много всяких невежливостей дерзнули высказать в сторону Ее Величества.

Чудом избежавший гибели Шульц не осмелился затевать разбирательство с обидчиками перед ханом, а потребовал у него проезжую грамоту и немедля убрался в Россию, совершенно уверенный, что империи больше делать нечего, как начинать новую войну из-за его поротой задницы. Все грубости в адрес императрицы прямо как есть по инстанции и передал. Теперь мне вдогонку прилетел из Петербурга указ, предписывающий требовать выдачи виновных у крымского хана, а ежели сие по магометанскому закону невозможно, то казни оных самими татарами. Разумеется, в ответ я запросил дополнительных полномочий, потому как без введения армии в Крым на что-либо подобное надеяться невозможно. Если бы даже хан и захотел казнить магометан за оскорбление неверных, беи да мурзы такого не позволят: немедля его свергнут при первом намеке на измену древним устоям. Были случаи, за гораздо меньшее свергали. А бывшего консула из дипломатической службы следует уволить, дабы впредь не ронял честь державы своею глупостью. Ему бы надлежало джамбулуков с едичкулами из империи выпустить, обратно же по весне не впускать, послав воинским начальникам секретный запрос о своевременном усилении пограничной стражи. Верными подданными сии народцы все равно не станут, по правилу 'сколько волка ни корми'.

Конечно, прощать крымцам столь наглое оскорбление полномочного представителя Ее Величества (а такоже безумные и дерзкие слова) ни в коем случае нельзя. Но пока предпочтительно действовать через Порту, где визирем снова сделался мой знакомец Али-паша Хекимоглу, человек разумный и в делах правления опытный. Вполне возможно за сию обиду потребовать у него не токмо наказания ногайских бродяг, а еще и каких-то уступок в переговорах о черноморской торговле. Если же сатисфакции дано не будет, мщение лучше отложить до замирения с шведами, чтобы нам иметь обе руки свободных, и до полного укомплектования войск на юге, что потребует, при неуклонном соблюдении системы Петра Великого, не менее полутора лет. К тому же, в глазах всего света приличнее и благороднее дать виновной державе время одуматься и загладить вину.

Вот так, примерно, я отписал государыне. Что бы ни говорили об императрице Елизавете недоброжелатели, она достаточно разумна для дел правления. И что еще важно — терпелива. Умеет применяться к обстоятельствам, достигая цели искусным маневром, без прямолинейной грубости и жесткости, коими отличалась Анна. Доводы мои получили высочайшую апробацию, и стало возможно без суеты наращивать военные силы на юге.

Да и не только военные. Войско сильно силой народа, кормящего и вооружающее оное. А с этим дело обстояло... Честно скажу: проплывши по Днепру от Богородицка до Таванска так же, как десять лет назад, — пришел в черную меланхолию от запустения знакомых мест. Чума, поразившая сии земли в тридцать восьмом году, сгубила от трети до половины жителей; большинство уцелевших бежали в Малороссию, притащив и туда смертельное поветрие. Азовской губернии тоже досталось.

Слава Богу, ландмилиция сравнительно мало пострадала. Два полка, ближние к Днепру, испытали дыхание заразы. Остальные как-то спаслись. Когда созвал на обед тамошнее начальство и стал спрашивать о сем — седой, как лунь, полковник отвечал, что, дескать, молитвами.

— Степаныч, старый черт! — Отвечал я с неблагочестивым смехом, — Довольно ханжить. Нашим с тобой мольбам небеса не внемлют, ибо грехов на солдате — что на собаке блох! Али не так?! Мы ж целую вечность знакомы. С тех пор, как я тебя из капралов в унтера произвел.

— Ваше Высокопревосходительство, так ведь не мы одни, — и святые отцы за нас молитвы возносят...

— Спаси их за то Господь, — я перекрестился, — но давай-ка сойдем на грешную землю. Мне тут кое-кто уже порассказывал... Да и свой опыт есть: коли помнишь, мы с Румянцевым в двадцать пятом годе тоже чуму почти остановили. Тут ключ к успеху — методический порядок в соблюдении карантина, доходящий порою до жестокости. Однако ж, вы и в этом нас превзошли! Караулы по всем дорогам, конные патрули в степи — ну, такое обыкновенно и привычно. А вот стрелковые засады кто придумал? Кои любого, не по дороге едущего, встречают меткою пулей? Потом дострелят, шагов с десяти, а ближе не подойдут: оставят труп волкам, и даже грабить проезжего не станут.

— Мы такого не приказывали, Ваше...

— Без чинов, сейчас не на службе.

— Слушаюсь, Александр Иваныч. Ежели такое и было, так самовольством или вовсе разбоем...

— Не-е-е, брат! Какой, ко псу, разбой?! Сам видел: обглоданный зверьми костяк, а кошель с медяками — рядом лежит! Сие зело удивительно. Как может патрулёр, убив прохожего, не пошарить в его походной сумке? Понятно, что поветрие; что принести заразу в собственный дом, жене и детям, страшно; да только что ж это за русский, коли не надеется на 'авось'? И европейский наемник никакой не удержится; об азиятах смешно и говорить. Неужто никто не соблазнился?

— Ну, как же без греха: бывали остолопы. В Новобогородском полку...

— Значит, все же, было распоряжение засады ставить?

— Да нет, батюшка! Обычный разъездной патруль — споймали чужака, да и позарились на доброго коня и справную одежу. Путника убили, добро раздуванили. Дня три минуло — один из патрулёров захворал. За ним другой... Правду вызнали, только уж поздно оказалось. Треть новобогородцев от чумной заразы померла. Прохор Иртеньев, приятель мой еще по Тульскому полку... Тоже помер, но потом. Успел все рассказать. Говорил, как положено: издаля и против ветра. А то еще можно через пламя...

— Я знаю, как можно и как нельзя. Ты давай к делу, Степаныч.

— Так вот, из бывших в том патруле всех, кого зараза пощадила, аркебузировали. А семьи, опять же кто выжил, изгнали.

— Семьи-то зачем? Это верная смерть, в такое время.

— А чтобы гнилая кровь не множилась. Жестоко, Александр Иваныч? Ну, а чума — она помилует? Вот, с той поры и повелось: которые мимо карантина степью едут, тех стрелять безо всякого разговору. А кто пограбить труп наладится — свои же его рядышком и положат. Никто сего не приказывал, сам собой обычай установился... Да не так уж много и убили: земля, ведь она слухом полнится. Бродяги всякие, кои поветрие разносят, стали ландмилицкие земли десятой дорогой обходить.

— Стало быть, сие пошло не от начальства, хотя и при его непротивлении?

— Можно и так сказать. Когда народ сам, своею волей, карантинные правила сверх положенного строжит — зачем ему мешать?! Жить-то всем охота, начальству тоже...

— Суров здешний народ. Прямо — Рим!

— Нет, батюшка: мы православные!

— Да я не о том. Не о нынешнем Риме — о древнем. Тоже ведь зачинался как община воинов и земледельцев, стесненная врагами и не имеющая иной надежды, кроме как на себя. А поднялся — благодаря военной доблести и твердости закона. Гляжу на вас и дивлюсь: что ж это я такое сотворил-то?!

И впрямь, занятно было поглядеть на тамошних людей. Странное возникало чувство. Как будто пожилой и долго бывший в отлучке отец встретил своих уже взрослых и порядочно заматеревших сынов. Старики меня, большей частью, помнили; юное же поколение — таращилось, как на библейского патриарха, явившегося во плоти.

А крепкая получилась порода! Похожая на казаков, только без их дикой вольницы, с большою долей регулярства во всех привычках. Списанные на поселение солдаты, подобно затравке, вокруг которой нарастает кристалл, задали строй всему ландмилицкому племени. Какая только кровь в него не вливалась! Воронежские однодворцы, симбирская мордва, беглые крепостные со всех губерний, польские малороссияне, даже крещеные черкесы и татары, — всех, как в армии, жизнь переплавила и отлила в одну форму. Форму русскую, но со своими особенностями. Первое, привычка к оружию. С самой ранней юности, даже с детства. И если соседствующие казаки больше уповают на пики и сабли, здешние любят стрельбу. Кроме обыкновенных фузей, у них много штуцеров и винтовок самых различных образцов. Большая часть — изношена сверх меры, но каким-то чудом они ухитряются из них попадать! Второе, дисциплина. Соседство с ногаями не позволяет зевать: заарканят, и пропадешь в неволе. С флангов поджимают донцы и малороссияне. Эти хоть, вроде, свои, но им тоже палец в рот не клади: те и другие — разбойники первостатейные. Доводится и с казаками подраться; бывает, что даже воинским обычаем. За трусость или неисполнение приказа здесь наказывают телесно мирским приговором. По первому разу — телесно. А по второму... Смертию казнить сельский сход власти не имеет. Вроде бы так. Но старики могут собраться, поговорить... Кто запретит? А что потом виновный исчез куда-то, так поди знай — чего с ним сталось. Может быть, на татар в степи нарвался, а может — волки съели... И что уж совсем удивительно, они себя считают вольными! При обычаях более строгих, нежели порядки в ином полку, не говоря о простом дворянском имении, люди уверены: 'мы тут стоим заслоном против крымцев, а за то нам царем Петром даны земля и воля'. Возможно, дело в том, что ландмилицкие офицеры еще не слишком оторвались от односельчан и не верстают оных в холопи, как бывает на гетманской Украине. Работников держат, но из пришлых.

Что коса чумного поветрия слабо задела сих воинов — слава Богу. Но всякое благо имеет оборотную сторону. Семьи на линии зажиточные, многодетные. Во многих по трое или четверо подрастающих сыновей. А штат ландмилицкий двадцать лет, как не увеличивали! Вот и выходит, что на каждое место в строю претендентов больше, чем надобно. Турецкая война под командою Миниха, с колоссальными и явно чрезмерными потерями, это давление сняла: но надолго ли? По моему расчету, не более чем на два-три года. Потом, если все оставить, как есть, появится масса 'лишних' молодых людей, не находящих себе пристойного места. Они могут ускользнуть из-под родительской и начальнической опеки, сбиться в шайки и начать искать на свои дурные головы приключений. Брать меры для избежания возможных неприятностей надо уже сейчас. Иначе поздно будет.

Оно бы не беда, если б эти воинственные землепашцы готовы были сменить фузею и плуг на кайло углекопа или инструмент литейщика; однако наняться на мои промыслы мало кто из них соблазнился — даже за очень неплохое жалованье. Дело привычки, полагаю. Крестьянин видит в огне, лязге железа и вонючем дыме литейной мастерской предвосхищение ада — и отнюдь не торопится туда. А на мастеровых взирает с тем же высокомерным презрением, как крымский татарин из знатных — на пахарей, ковыряющихся в земле и навозе. И никакие деньги сего отношения не переломят: по крайней мере, пока земля кормит, и угроза голодной смерти над семьей земледельца не висит. Ну, или пока не народится новое поколение, ни в грош не ставящее заветы отцов.

Посему, для содержания на линии внутреннего покоя надобен внешний непокой. Либо война, открывающая новые ваканции, либо, по меньшей мере, угроза ее, позволяющая под сим претекстом протащить через Сенат расширение ландмилицкого штата. Ну и, как паллиативная мера, умножение всяческих военных школ: артиллерийских, морских, унтер-офицерских пехотных, — чтобы поглотить избыток воинственного юношества и направить его на верную стезю. А еще... Мне потребны люди для заморских факторий: не одними ж колодниками оные населять! Однако враги мои в Сенате ни за что не дадут соизволения на свободный найм из воинских сословий. Сие противно их идеалу государства, являющему собой нечто среднее между казармой и застенком. Конечно, столь суровый распорядок они мнят подобающим лишь для тех, которые ниже. Для себя — мечтают о 'злотой вольности', как в Польше.

Кстати, о Польше. Вернее, о соединенной с нею Литве. Как раз перед моим отъездом на юг Сенат обсуждал средства пресечения умножившихся побегов крестьян за границу, в те самые литовские владения. Много всякого предлагали, большей частью — в русле усиления пограничной стражи или устройства вооруженных экспедиций для ловли и возвращения мужиков; но ни один сукин сын даже не заикнулся о коренных причинах, побуждающих русских людей к бегству. А зря. Ведь если крестьянин предпочитает чужеземного, иноверного господина единоплеменному — сие есть признак глубокого внутреннего неблагополучия. Речь Посполитая — отнюдь не рай для простолюдинов; коли туда от нас бегут — значит, в России еще хуже! Ввергнув народ в крепостное состояние, династия заложила тысячепудовую мину под государством: прямо под собственною задницей. Сейчас это навряд ли можно исправить, ибо сословную корысть шляхетства трогать нельзя. Хватит у будущих правителей ума, чтобы сей пороховой погреб как-нибудь безопасно разрядить, или они станут дожидаться, пока рванет, — одному Богу известно. А что враги империи будут суетиться с огнем, это к гадалке не ходи! Беспрестанные мелкие бунты, в масштабе деревни или вотчины, на теле страны — как зуд от блошиных укусов: неприятно, однако не опасно для жизни. Но ежели некая враждебная сила, разумная и целеустремленная, задастся целью уничтожить русскую державу... Она обнаружит, что все приготовлено к ее удобству.

А я, в сем случае, уподобляюсь тем жителям подножий Везувия, кои возделывают свои поля на щедро удобренной вулканом почве, стараясь не вспоминать о кипящей под ногами огненной бездне. Простых решений задача не имеет. Облегчить жизнь крестьянам — не выйдет без ослабления государства. Ничего в сем отношении не делать — тоже добром не кончится. Постепенно дополнять и по возможности замещать земледелие, как главный источник доходов, торговлей и промыслами — вот, пожалуй, единственный спасительный путь, могущий вывести страну из 'адовой твердыни' рабства. Далеко ли удастся по нему пройти? Это уж как получится. Сколько сил хватит, столько и прошагаю.

Если б еще шагать по ровному месту... Так нет же, то и дело как будто сквозь засеки проламываешься! С нехваткой рук для чугунолитейного завода кое-как удалось справиться: теперь, словно в отместку, сама натура ополчилась! Пласт, из которого брали уголь, лежал неглубоко, над ним была ровная сухая степь, и я надеялся обойтись без откачки — этого вечного проклятия английских шахт. Не тут-то было! Однажды (как нарочно, в средине зимы) мои углекопы вскрыли водяную жилу, да такую обильную, что можно бы считать подземным ручьем. Или даже небольшою речкой. Залило все к чертовой матери. Ручные помпы, с прилежащими до них работниками, обещали удвоить цену поднимаемого угля; устройство другой шахты (ближайшее возможное место — за двадцать верст) грозило и вовсе разорить. Деваться некуда — пришлось строить ньюкоменову машину.

Очевидны многочисленные несовершенства сей конструкции; но она, по крайней мере, была испытана в длительной работе, а число действующих экземпляров приближалось к сотне. По преимуществу в Британии, но не только. Правда, на континенте их используют, большею частью, короли, и большею частью для фонтанов... Не беда. Ежели все пойдет по плану, впору будет претендовать на титул короля чугунолитейных промыслов!

Применительно к эксплуатации силы пара, система Лейпольда казалась мне более перспективной, нежели система Ньюкомена. Однако саксонский профессор не успел ввести свои инвенции в практику и опробовать на деле: вопрос надежности оставался непроясненным. Отправив распоряжение в Тайболу, чтоб изготовили также и лейпольдов насос, я исходил из необходимости любую машину время от времени останавливать, исправлять и заменять изношенные части. Пусть будут два разных паровика, работающих поочередно: тогда случайная поломка одного из них не приведет к тяжелым убыткам, а инженеры мои накопят бесценный опыт для сравнения и дальнейшего усовершенствования сей сложной механики.

Вот только стоимость водоотливной амуниции ненасытным крокодилом вгрызалась в сладкий пирог выгоды от сего прожекта. Поправить дело мог бы обширный вывоз товара в иные государства, но тут все упиралось в политику. Чугун — он ведь, зараза, тяжелый! Единственный способ его перевозить себе не в убыток — это на торговых судах. И что прикажете делать, ежели турки никак не соглашаются на транзит через Проливы?! Давняя, но вялотекущая болезнь вдруг приняла острую форму и превратилась в вопрос жизни и смерти.

Воевать с Блистательной Портой, как я уже сказал, мы были не готовы. Да и вообще: коли есть возможность той же цели добиться мирными средствами, сия метода представляется более разумной. Основательная, неторопливая подготовка войск, демонстративные переговоры о союзе с персидским шахом, — все это призвано было склонить великого визиря Али-пашу к уступкам. Собственно, требования наши ничего унизительного или обидного в себе не заключали: что дурного в свободе мореплавания? Одно лишь бессмысленное азиатское упрямство препятствовало достижению согласия. При этом, визирь давал понять, что он бы сам и не против — но его многочисленные недруги ни малейшего дружественного шага в сторону России никогда и ни за что не позволят. Сразу же очернят перед султаном.

Чтобы воздействовать на эти, весьма широкие, круги оттоманской знати, послу нашему Вешнякову попросту не хватало денег. Известно, что на Востоке все подкупны: однако легко подкупить одного, двух; можно и десять или двадцать; а ежели влияние на политику могут оказывать сотни, или, спаси Аллах, тысячи?! Брать на содержание все государство — никак не по нашему карману.

Оставалось спокойно делать свое дело, по мере сил множа военную и морскую мощь и уповая на Всевышнего, чтобы вразумил, наконец-то, турок. В свое время Миних пожал плоды моих трудов на южном пограничье; теперь настал мой черед присвоить его усилия, коими сам он не сумел воспользоваться. В первую очередь, сие касалось флота.

Верфи, переведенные с Дона в городок у Белосарайской косы, получивший истинно русское название Анненхафен, в полную силу заработали только лишь с началом войны. Дюжины линейных кораблей, построенных за время ее, с избытком хватало для господства над Меотийскою лужей, но далее Керчи наши адмиралы в минувшую войну даже и носа не казали. Османы имели мало, что двукратное превосходство в числе: помимо того, их корабли были крупнее и мореходнее смоллшипов Козенца. Особенно — два новых стопушечника, традиционно именуемых в турецком флоте 'Капудания' и 'Патрона' и служащих, соответственно, флагманским и вице-адмиральским кораблями. Эти гиганты обладали столь толстою и прочною обшивкой, что наши пушки просто не смогли бы оную пробить — разве на дистанции пистолетного выстрела, испытывая на себе ответную ярость четырехкратно превосходящего по весу неприятельского залпа.

Впрочем, положение не выглядело совершенно безнадежным. Во-первых, в придачу к единственному шестидесятишестипушечнику, исполнявшему в Азовском флоте должность флагмана, на верфях остались недостроенными еще пять таких же. Внезапное окончание войны обрезало поступление денег; но возобновить и в кратчайший срок окончить работы не представляло особенной трудности. Во-вторых, сверленые пушки моего ладожского завода по весу выходили легче, а прочностью и баллистическими свойствами заметно превосходили своих цельнолитых сестер: оснащенный ими корабль как бы поднимался на один ранг в морском списке. И, в-третьих, моя дружба с турецкими греками позволила завязать такие связи во вражеской столице и даже непосредственно в терсане — адмиралтействе турецком — кои при случае можно использовать с большою выгодой для себя и для России. Если, в придачу ко всему этому, заставить неприятелей разделить силы, выслав хоть небольшую эскадру в Медитерранское море — их безраздельное господство над морем Черным окажется под очень большим вопросом.

Какие выгоды дает любой из противоборствующих сторон обладание морем, объяснять излишне. Все это слишком очевидно. Задача снабжения многочисленной армии, в ином случае — почти неразрешимая, сводится к обыкновенной торговой рутине. Противник же вынуждается терпеть все неудобства обозного сухопутья и, рано или поздно, неминуемый голод. Кроме того, меняется вся стратегия...

Хотя, стратегия — это были пока мечты. Вот в тактике кой-какие перемены назрели. Еще накануне отъезда, в Петербурге, довелось побеседовать о том с президентом Военной коллегии. Формально, мне поручили оборону южных границ от Надира. Способы действий персидского завоевателя нам с фельдмаршалом обоим были ведомы.

— Что ни говори, князь Василий Владимирович, умом и талантом этот головорез одарен изрядно. Иначе бы в государи не вышел.

— Да он и на троне — как был разбойник, так и остался.

— И все же, есть чему у него поучиться. Знаешь, княже, какой у него любимый род оружия? Кого из своих воинов он более всего холит и лелеет?

— Замбуракчеи? Не вижу, как мы можем сие перенять — да и зачем?! Верблюдов, предположим, купить нетрудно — только эти пушчонки, прямо на седлах монтированные, даже в сравнении с полковыми слабы. От полуфунта до фунта, нашею мерой: ну что это за калибр?! Смех один!

— Если, подскакав к плотному строю, палить в упор — очень даже неплохо получается. А полковые, конечно, еще лучше будут...

— Не пойму, Александр Иваныч, что ты задумал? Слонов, что ли, из Индии привезешь? На какого еще скота полковую пушку навьючить можно?

— Лошадей хватит, обыкновенной запряжки.

— Тогда в чем перемена? Трех— и четырехфунтовки в рядах пехоты уже лет сто, как употребляются: от самой Тридцатилетней войны! У нас же — от юных лет великого государя Петра Алексеевича...

— А вот смотри, господин генерал-фельдмаршал. В баталии с турками при Егварде, в тридцать пятом году, Надир выставил против турецкого центра сразу пятьсот замбуракчи! По убойной силе — считай, почти сотня полковых пушек! Не рассеянных по всему фрунту, а одна к одной! На дистанции картечного выстрела. Ни одно войско этакого огня не стерпит.

— Даже и не станет терпеть, а просто сии пушки, без прикрытия выехавшие, атакует и возьмет в пять минут.

— Кто говорит, что без прикрытия? Драгуны у нас на что? Для атаки в конном строю — сам знаешь, они не годятся. Лошади плохи, да и наездники не Бог весть какие. Так, пехота верхами. Вот сопровождать маневренную артиллерию — в самый раз.

— А рвы, канавы, апроши? На поле сражения их тьма бывает! Да если даже не брались за лопаты: попался ручеек или болотце, пушки-то и завязнут! Очень редко можно придумать такую диспозицию, чтоб позволяла артиллерийскую атаку. На память, кроме баталии при Гадебуше, ничего более нейдет.

— Препятствия сии, Василий Владимирович, большею частью преодолимы. Придам артиллерии саперную роту, с готовыми семиаршинными щитами из крепких дубовых досок, с готовыми же частями для сборки легких мостиков, — это все на повозках... Пять минут — и можно дальше скакать!

— Вижу, ты, Александр Иваныч, все продумал.

— Досужих дней было много. В тюрьме, особенно.

— Мне тоже, знаешь, в Шлиссельбурге все прежние баталии воспоминались. Ладно, составь регламент и штаты, обсудим на коллегии.

— Да может, еще дело и несподручным окажется. Дай пока временное дозволение забирать из полков пушки, для общего ими действия при нужде. На это коллежский приговор не надобен, твоей фельдмаршальской власти — вполне хватит.

— Нет, все равно на коллегию. Не нами заведено — Петром Великим! Такие дела за кофеем не вершатся.

Осторожность престарелого полководца имела личный характер: ему не хотелось решать что-либо по артиллерии в обход своего злейшего врага, генерал-фельдцейхмейстера принца Гессен-Гомбургского. По доносу сего интригана князь десять лет мыкался по тюрьмам; можно вообразить, как ему хотелось свести счеты с обидчиком. Да вот, не вышло: при восшествии на престол Елизаветы немец вдруг оказался пламенным ее партизаном и прыгнул, как следствие, в фельдмаршалы и в капитан-поручики Лейб-кампании (чин, по нынешним временам вознесенный как бы не выше фельдмаршальского). Мне, разумеется, обсуждать тактические приемы с этим тяжелым склочником и сварливцем вовсе не хотелось; но куда деваться — пришлось. Решили все криво. Ну, да наплевать: приехавши к армии, все равно сделал по-своему. Кому не по нраву, пускай жалуются! Канониры и ездовые легких пушек числились по старине при полках, однако то и дело из них выдергивались для батарейной экзерциции. Устроен был общий амуничный магазин, с боевыми припасами и прочим, что надобно в артиллерии; на лето планировались общие маневры сих пушкарей с драгунами и саперами.

Да, кстати: чуть не забыл! В Кизляр, как предписывалось царским указом, я, конечно, съездил. Провел смотр войскам, расквартированным в Терской области, и убедился: армия наша слаба. Но слаба не как прирожденный мозгляк, с дряблыми мышцами и согнутым хребтом, а как богатырь после тяжкого недуга. Исправить амуничное и провиантское довольствие, влить обученные пополнения — силушка-то и проснется! Впрочем, для оборонительных действий, в случае персидского нападения, наличных солдат вполне хватит. Шаха Надира опасаться нечего. Ну, а на случай войны турецкой, время для подготовки пока есть.

В трудах, то на благо отечества, то на пользу собственного кармана, время летело незаметно. Промелькнула весна, обрушилось всею фурией жаркое лето. И вот очередная почта принесла новости: хотя долгожданные, но оттого не менее поразительные. Начали возвращаться корабли, больше года тому назад посланные мною в Восточные Индии.

ПОХОД БЕЗ ВОЙНЫ

Лето семьсот сорок третьего выдалось тревожным. Персидский шах собрал двухсоттысячную армию, явным образом изготовляясь к большой войне. Понятно, что не на нас, а на турок; но сей монарх справедливо пользовался репутацией человека дикого, временами же — просто безумного. С него сталось бы под влиянием какой-нибудь блажи в последний момент броситься на другого соседа. Посему, все расквартированные на юге войска были в сборе, в предельно возможной на нынешний день готовности. Фортификация, экзерциции, накопление провиантских и амуничных запасов... Дальше Терской области я бы персиян не пустил. Гораздо интересней выглядела иная возможность: вместе с ними обрушиться на турок. Поскольку в июне месяце с шведами мы, наконец, замирились, наиважнейшее препятствие к началу южной войны отпало. Но, увы: армию, а тем паче флот мгновенно перекинуть на другой край державы невозможно. Да они еще и связаны оказались: связаны данным нашими дипломатами обязательством защищать шведов от датчан! Те обиделись на выбор наследника шведского трона, сделанный по слову императрицы. А старый лев теперь и зайцев трепетал... Кто бы мог подумать, что столь грозная когда-то держава — и вдруг впадет в такое бессилие! Условия мирного трактата были умеренные: передача России небольшой пограничной области, с тремя ключевыми крепостями. Мои пропозиции по части усекновения шведской торговли железом Румянцев с Любрасом, представлявшие Россию на Абовском конгрессе, ничтоже сумняшеся похерили.

Только к сентябрю напряжение немного спало. Пришли известия о вторжении персидских войск в турецкую Месопотамию, взятии Эрбиля и Киркука, начавшейся осаде Мосула. Надир действовал иначе, нежели объявлял перед началом войны (не настолько он глуп, чтоб раскрывать действительные планы). Громогласная похвальба его рисовала главным направлением Анатолию: шах грозился поразить Оттоманскую Порту прямо в сердце и распространить владения Персии от Инда до Босфора. На деле неутомимый завоеватель избрал менее амбициозную и более удобную линию наступления: по предгорьям Загроса и Тавра, к северо-восточному углу Медитерранского моря. Но и это движение было остановлено в самом начале, отчасти — благодаря умелым действиям мосульского паши Хаджи Хусейна Аль-Джалили, более же всего — вследствие многочисленных бунтов доведенных до нищеты и отчаяния шахских подданных. Великий воин был никуда не годным правителем. Он совершенно не умел соразмерять важность завоеваний с затратами и жертвами, которые несет ради них персидский народ. Равно как оценивать войны по выгоде или ущербу для государства. Вот, к примеру, сделан индийский поход, взята колоссальнейшая военная добыча. Надир не развивает успех! Не завоевывает богатейшую страну, уже готовую лечь под копыта его конницы. Вместо этого лезет в Дагестан, сие осиное гнездо, где кинжалы и сабли составляют единственное богатство жителей, сравнительно с индусами — просто нищих! Трудно придумать более глупое занятие, нежели покорение кавказских горцев: думаю, пропорция усилий и пользы получится из наихудших на свете.

Одна мысль терзала меня в то время: не окажутся ли мои, вроде бы тщательно обдуманные, планы в конечном счете столь же провальными? Жизнь полна неблагоприятных случайностей, а война — в особенности. Лучше б, конечно, без войны... Почему бы, к примеру, туркам не купить наш нейтралитет ценою открытия проливов для торгового мореплавания? Покуда Али-паша Хекимоглу оставался великим визирем, я всерьез на такой исход надеялся. Однако султан его сместил и отправил в ссылку на Лесбос: будто бы за бездействие и за неготовность государства к персидскому вторжению. Взамен поставил Сеида Хасан-пашу — янычарского агу родом из глубин Азии, отличившегося в баталии при Грочке. С этим бравым воякой толковать о возможных компромиссах ни малейшего смысла не имело: он не понимал, о чем речь.

Если даже я колебался, то в Петербурге ни малейших сомнений касательно южной политики не обреталось: войны с турками там не хотели. Боялись повторения миниховых походов, блестящих, но совершенно бесплодных для империи, а по дезертирству и смертности от болезней — просто чудовищных. И впрямь, воевать по-иному мы бы покамест не смогли. Для коренной перемены стратегии требовалось значительное усиление флота, как военного, так и транспортного, а значит — много времени и куча денег.

Но, чтобы провести сие усиление, сначала надлежало решить, что оно надобно, и найти средства на экстраординарные, сиречь сверх обычного, расходы. Обычные-то покрывали с трудом! Из собственных денег я, правда, кое-что тратил; но профинансировать войну с серьезной державой... Не тот масштаб! Идеи, где взять, конечно, были... Однако прежде требовалось императрицу и весь круг правящих империей лиц привести к убеждению в безусловной необходимости таковых действий.

Имелся способ, как обострить отношения с Портой безо всякого своевольства, в рамках исполнения указа, полученного минувшей зимой. Понеже ни османы, ни крымский хан сатисфакции за оскорбление русского консула и, в его лице, самой императрицы не дали, — за мною оставалось право наказать виновных самостоятельно. Право-то было с самого начала; после же вторжения Надир-шаха в турецкие владения к нему еще добавилась и возможность. На крымском пограничье нам стало можно почти все: турки проглотят и утрутся.

За Перекоп ногаи после того случая не совались. Знает кошка, чье мясо съела — знает, и шкуру бережет. Идти самому в Крым? Сил бы хватило. Но полномасштабное вторжение, с многотысячной армией — уже за пределом 'почти всего', которое бы турки стерпели. Войну не стоит начинать раньше времени. Простой набег, силами казаков или калмыков — так крымцы настороже, дело может не в нашу пользу повернуться. Наконец, по недолгом размышлении, нашелся соразмерный ответ.

В последнюю войну хан потерял почти все владения на кубанской стороне; лишь небольшой кусочек земли меж Черного моря и Кавказских гор за ним остался. Крепость Суджу-кале и несколько татарских селений в месте, называемом Гелин-Ишик (по-турецки — 'невеста света'). Красивое название для средоточия работорговли. Крепость свежей постройки, возведена уже после Прутской войны Ахмед-Гирей-султаном; работниками же по большей части были едичкульские ногаи, кои там в большом числе и осели. Прямая родня тех, которые консула высекли. А по восточным юридическим понятиям, кара за преступление ложится не на одного лишь преступника: на весь его род, в большей или меньшей мере. И точно так же, за действия рода отвечает каждый, принадлежащий к нему — кровная месть в полной силе.

Не то, чтоб я понятия сии разделял. Просто-напросто, очень уж удобно подвернулся повод выкинуть крымцев (и турок вместе с ними) с Черкесского берега. Сделать этот берег, если получится, русским, если нет — хотя бы ничьим.

Начало октября в тех краях — лучшее время для походов. Летняя жара уже миновала, холодов настоящих — еще нет. Провиант изобилен и дешев, вода... Вода тоже в достатке. Помню, как смеялся, читая донесения Миниха в архиве Военной коллегии. Маршируя вдоль Днестра, одной из не самых малых рек Европы, он жаловался на нехватку... Чего, угадайте? Воды!!! Дескать, '...в малых речках, впадающих в Днестр, для всей армии воды не довольно, высокие и каменистые берега мешают приблизиться со скотом для водопоя, а по самому Днестру по причине каменистых берегов еще хуже'. И это пишет знаток гидравлической механики! Вот что значит приверженность шаблонам. Привыкли в его родном Ольденбурге, как и в соседней Голландии, думать лишь над тем, как избавиться от лишней воды — и сразу становятся в тупик, если надо решить обратную задачу. Да у меня ученики инженерной школы за полчаса напридумывали столько способов — на десять таких армий хватило бы!

Марш восприял из Темрюка: вверх по рукаву Кубани, до места разветвления русла. Там пехота дождалась идущей от Копыла иррегулярной конницы, пополам казачьей и калмыцкой, и неторопливо двинулась к перевалу. Артиллерия же на гребных судах сплавилась водою к черноморскому устью реки, а оттуда пошла морем, вдоль берега. Зачем такие сложности? Так двадцатичетырехфунтовки, надобные для устройства осадных батарей, вьюком через горы не протащишь.

А всю дорогу морем — тоже нельзя. Керчь и Еникале, правда, не могли воспрепятствовать: обе эти крепости были обращены в руины. Керчь — не совсем, понеже в ней до позапрошлой осени оставался русский гарнизон. Однако, при шведском нападении на нас турки не преминули сим воспользоваться и вынудили посла Вешнякова согласиться на возвращение города. Но посол явил твердость духа и выторговал условие: укреплений не исправлять и не строить, войск постоянных не держать. То же, что с Очаковым. В свою очередь, мы блюли такие же точно обязательства в отношении новоприобретенных земель. Таманского острова, например.

Поэтому ни одна береговая пушка, ни русская, ни турецкая, не глядела на воды пролива. Но дальше, в Черном море, постоянно болтались два или три вражеских корабля. Переменяясь с другими, стоящими в Кафинской бухте, они неусыпно следили, не скользнут ли вдоль берега казачьи лодки. Удастся незаметно выйти у них за спиною — хорошо. Нет — ну что ж, придется расширять вьючную тропу до полноценной дороги. Недели две потеряем. Еще и погода может испортиться.

Места окрест знакомые. Совсем недалеко отсюда мне довелось как-то встарь драпать с небольшим отрядом от двадцатикратно превосходящих турок. Мало... Ох, мало нас ушло! Тогда Керчь была изрядным городом, а на таманской стороне густо и зажиточно жили черкесы. Теперь — едва ли десятая часть прежнего народу осталась. Хижины стояли пустые, с провалившимися крышами, лишь кое-где ютились полунищие рыбаки.

С отрадою я смотрел на это разорение. Довольство и процветание, опорой коим служит работорговля, нисколько не веселят мой глаз. Напротив, разжиревшие на человечине двуногие свиньи лишь одно желание будят: обрушить на их мирные кровли огонь возмездия! После венецианской тюрьмы и турецкой неволи, сие стремление обратилось в подлинную страсть. Иной раз едва удается сдержаться, чтобы не сотворить какую глупость.

С потерей магометанами Темрюка и Тамани, самый доходный здешний промысел перехватили жители Гелин-Ишика и Суджу-кале, сделавшихся главными пунктами поставки белых рабов в Константинополь. Считая по головам, черных из Африки везли больше; но по размеру выручки — картина виделась иная. Мальчики-черкесы и прекрасные черкешенки своею небесной красотой настолько возбуждали османскую похоть, что цена их порой взлетала до небес. Дикие обитатели окрестных гор азартно и увлеченно резали друг друга, детей же плененных с удовольствием продавали на берегу.

Посему, ни малейшая капля жалости к врагам не портила мне боевое настроение. Войск для предстоящего дела взял с большим избытком: хотелось посмотреть, кто чего стоит, в действительном военном походе, устроив своего рода экзаменацию. А кроме того, если уж быть до конца честным, то собственные мои навыки вождения большой армии полезно было освежить. Отвык за время опалы, что скрывать!

К счастью, больших ошибок не наделал. Неразбериха иной раз случалась, особенно по утрам, при выступлении в путь — однако не поставлю сие в грех ни себе, ни подчиненным офицерам. Просто иррегулярная конница, составлявшая дозоры и охранение, непривычна оказалась к узким дефиле. Понятно, после бескрайней-то степи... Лишь в конце похода казаки с калмыками начали помаленьку к горам привыкать. Это еще горы невысокие, примерно так в полверсты вышиною, и большею частью лысые. Обычно по ним бродят черкесские овцы и козы, теперь же сами жители убрались от греха подальше с нашего пути, и скотину с собой забрали. Лишь изредка где-то вдали показывался одинокий всадник. Следят? Разумеется, как же без этого!

С моей стороны, строго-настрого было приказано черкесов не разорять и не грабить, дабы сохранить добрые отношения с этими племенами, и в любых столкновениях с Портой или Крымом иметь их, как минимум, нейтральными. Кстати, удалось найти горских юношей, подаренных мною когда-то преосвященному Феофану: несколько из них сделались учеными богословами. На ловца, как говорится, сии зверьки и набежали: я как раз собирался устроить в Темрюке духовное училище для туземных детей-сирот. Соперничая в сих краях с турками, отнюдь не лишним было прибавить к мечу воинскому — меч духовный.

Но этот план обещал дать первые плоды не ранее ближайших десятилетий. Ныне же счет шел на дни. И вот в лучах осеннего солнышка перед нами открылся вид на просторную бухту, плавно расширяющуюся к зюйд-осту, и на крепкую кирпичную фортецию, стерегущую вход в нее. Впрочем, горловина залива слишком широка, чтоб ее можно было перекрыть артиллерией, кораблей же турецких в пределах видимости не обреталось. Капитан полковничьего ранга Несвицкий, возглавлявший гребную флотилию, беспрепятственно привел к нашему лагерю свои дубель-шлюпки, оснащенные слишком тяжелыми для них пушками: по паре выстрелов кораблики еще, пожалуй, выдержали бы, а потом — рассыпались бы к черту. Как-никак, всю прошлую войну пережили.

— Князь Михаил Федорович, благополучно ли дошли? Турок видали?

— Видали, Ваше Высокопревосходительство, и даже бегали от них — согласно Вашему приказу. Сразу, как в море вышли, на весте усмотрен был малый линейный корабль с латинской бизанью; ушли от него курсом левентик. С рассветом вернулись к берегу, корабль же сей не усмотрели. Видно, турецкий капитан решил, что мы на Кафу идем.

— Ну, слава Богу, что легко отделались. Знаю, ты и на этих дровах охотно атаковал бы турка — да, пожалуй бы, и побил, — но сейчас другое важнее. Снимай двадцатичетырехфунтовки немедля; лошадей к месту выгрузки пригонят часа через два. Куда тянуть — мой порученец покажет.

Когда на следующее утро два турецких корабля и шебека вошли в залив и вознамерились было бросить якоря вблизи крепости, устроенная за ночь батарея заставила их искать другое место. Потом, повернув орудия, демонстративно перенесла огонь на крепостные бастионы.

— Ваш-в-с-п-р-ство! Шлюпку с белым флагом спустили! — Адъютант поручик Петухов вообразил, наверно, что турки с ходу запросили капитуляции. Но я остудил его юношескую горячность, послав на берег грека-толмача, заблаговременно на сей случай инструктированного. Не давши турецкому капитану даже ступить на берег, бывший соотечественник объяснил ему, что Российская империя с Портою Оттоманской не воюет, а всего лишь наказывает хана за обиду, нанесенную русскому консулу ханскими подданными, на что имеет несомненное право. Посредничество ничье не надобно; если же почтенный реис желает предотвратить кровопролитие, пусть убедит татар дать полагающееся удовлетворение.

После продолжительных сношений между кораблями и крепостью (по шлюпкам огонь мы не открывали, потому как с полутора верст попасть в такую мелочь вовсе нет шансов) переговоров запросил уже тот, кому надлежало: Касым-Булат-бей, татарский комендант сей фортеции. К этому времени по его бастионам била не одна, а две батареи, и еще двум готовили позиции.

Растерянный молодой татарин, назвавшийся племянником Касыма, и сопровождающий его турок с кораблей (само собою, без соглядатаев крымцам и шагу ступить не позволят) покорно уселись на коврики перед моим креслом. Я напомнил историю Шульца, и без того им, несомненно, знакомую; воздал должное долготерпению императрицы, ожидавшей сатисфакции от Его Ханского Величества столько времени, сколько надобно женщине, чтоб выносить ребенка; а в заключение подал знак секретарю, который немедля развернул исписанный арабскими каракулями коротенький свиток.

— Здесь имена тех, кто посеял вражду между нами. Как только я увижу этих людей у своих ног в оковах, осада тот же миг будет снята. При невозможности заполучить их живыми — отрезанные головы тоже годятся. Однако, дабы не было соблазна действительных виновников подменить какими-нибудь безродными сиротами, держать оные головы надлежит во льду, смешанном с солью, для надлежащего сохранения. Передайте: у меня найдется, кому сих преступников опознать.

Секретарь с поклоном протянул бумагу послу. Тот принял несчастный лист с таким видом, словно брал в руки ядовитого паука; отказаться, однако ж, не посмел. Потом покосился на своего спутника и дрожащим голосом попросил о замирении на время пересылок с Бахчисараем. Но встретил безоговорочный отказ:

— Его Ханскому Величеству было предоставлено более чем достаточное время для урегулирования сего прискорбного случая. Теперь оно истекло. Мне довольно недели, чтобы подавить артиллерию сей крепости и сокрушить ее стены. Успеет хан раньше — ваше счастье. Если дойдет до штурма, навряд ли кто из гарнизона останется жив.

Как только ворота Суджу-кале закрылись за неприятельскими посланниками, обстрел возобновился с новою силой. Мои артиллеристы умело воспользовались паузой для выравнивания и трамбовки площадок под осадные пушки, и теперь почти не давали промаха. Неделя? Хм... Ежели не жалеть солдат и решиться на штурм — пожалуй что, и лишко будет.

Крепость здешняя, хоть и строилась недавно, всецело принадлежала прошлой эпохе фортификационного искусства. Европейских архитекторов либо инженеров в этакую глушь черти пока не заносили, а восточные их коллеги — отстали безнадежно. Впрочем, в оправдание крымцам можно сказать, что против воинственных черкесов сии укрепления достаточны. Но стоит явиться неприятелю, обладающему тяжелой артиллерией, как сразу становится заметно: стены слишком высокие и тонкие, кирпич слишком хрупок в сравнении с диким камнем, бастионы малы и не способны вместить достаточно пушек для отпора серьезному противнику.

Турецкие моряки в меру сил помогали осажденным, подкрепляя орудиями и людьми. Тщетно: уже на третий день бомбардировки батареи вражеские были совершенно разбиты, а трапециевидные зубцы на башнях, прикрывающие канониров от наших ядер, полностью обвалились. Огонь защитников ослаб до такой степени, что сие избавило меня от необходимости вести апроши в здешнем каменистом грунте. Оборудовал одни лишь только батарейные позиции, придвинул свои двадцатичетырехфунтовки на дистанцию бреширования и начал разрушать бастионы.

Крымцы пытались вновь сговориться о перемирии, но, как и прежде, впустую. Затяжка осады никак не отвечала моим планам. Гелин-Ишик был разорен и разрушен казачьим отрядом, четыре полка с шанцевым инструментом старались над выравниванием дороги, — все делалось, чтоб не оставлять окончание дела на ноябрь. Ближе Азова значительное войско не разместить, а это триста верст. До зимних квартир еще добраться надобно. Посему канонада гремела от рассвета до заката, иногда продолжаясь в ночи при свете лихткугелей. Результат не замедлил явиться: однажды поутру я не увидел в заливе намозоливших глаз турецких кораблей, а крепость встретила непривычной тишиною. Потом в пролом выбрался какой-то оборванец и, размахивая руками, заковылял к нам. Старый хромой раб, брошенный за ненадобностью, рассказал: хозяева все бежали. Ночью погрузились на корабли, уплыли в Крым, только ему, верному слуге, не нашли места.

Ну, что же: скатертью дорожка! Меня такой исход вполне устраивал. Без торжественной передачи ключей — да и черт с ними; видно же было, что обитатели фортеции напуганы до заикания. Их, должно быть, в колыбели стращали: 'будешь плакать — Шайтан-паша придет!'

Теперь надлежало решить, что делать с крепостью. Гарнизон оставить нельзя: сие уже было бы актом войны, а не просто карательным походом. Наиболее уместным виделось отдать Суджу-кале какому-нибудь из туземных князей, под обязательство дружбы и союза. Не меньше недели я убил на приглашения и уговоры сих мелких полудиких властителей, недоверчивых и осторожных, аки волки лесные. И что вы думаете? Ни один не взял! Наиболее откровенные объясняли, что мужчина и воин должен встречать врага в чистом поле, а не прятаться от него за крепостными стенами. Остался единственный выход — разрушить. Весь оставшийся порох, за исключением небольшого запаса на случай вероломства кубанских ногаев, употребили для закладки мин под бастионами. После прощального пира с местными владетелями, устроен был впечатляющий фейерверк, призванный дать черкесам верное мнение о могуществе Российской империи. На следующее утро армия двинулась домой.

Все бы хорошо, да только вот погода испортилась. Ожидаемо для этого времени года, но оттого не менее неприятно. Волны в море, за мысом, бушевали изрядные. Впрочем, дубель-шлюпки Несвицкого уже были, большей частью, разобраны и сожжены в походных кострах: уйти обратно тем же путем не пустили бы либо турки, либо шторма. Взамен, караванная тропа через горы была расширена и сглажена до полноценной дороги, годной для колесных повозок, — ну, и для артиллерии, само собою. Это давало нам возможность вновь посетить сии места в любое время года, а турок с крымцами ставило перед вопросом: стоит ли восстанавливать крепость, настолько уязвимую со стороны русских? Ближайшим источником турецкой власти на восточном берегу Черного моря оставался теперь Сухум-кале, а трехсотверстная береговая линия становилась ничейной. При благоприятном стечении обстоятельств, наше влияние могло быть и далее усилено: особенно при неудачном для султана ходе войны с персами. Я верил в полководческий талант Надир-шаха, и полагал вполне возможным его выход пусть не к Босфору, так хоть к Трапезунду.

Когда три с лишним века назад Тамерлан сокрушил могущество османское, лишь отсутствие у восточных христиан достойной военной силы не позволило им одолеть магометанские орды и вытеснить турок обратно в Азию. Надир во многом идет путем великого предшественника: подобно ему, вторгся в Индию, взял и разграбил Дели — а потом обратился на запад, против турок. История, бывает, повторяется. Если вдруг случится новая Ангорская битва, пусть даже в каком-то ином месте — надо быть готовым собрать плоды.

Когда я, наконец, под ледяным ноябрьским дождем добрался до Азова (простуженный и весь в соплях, как добрая половина войска), меня там ожидали императорский указ и штурман Рябов. Указ предписывал, оставя командование на юге генерал-поручику фон Штофельну, следовать немедленно в Санкт-Петербург; а штурман только что прибыл из Ост-Индии.

Естественное в таких обстоятельствах беспокойство рассеяно было письмами от петербургских друзей, льющими свет на тайные пружины моего отзыва. Никакой опалы или немилости: государыня весьма довольна, что крымской и турецкой наглости наконец-то дан достойный ответ. И все же, чая избежать столкновения с Портой и дать послу Вешнякову больше простора для дипломатических маневров, считает полезной такую вот рокировку. После этого, в случае нужды, легко будет кивать на своевольство графа Читтанова и превышение полномочий — пользуясь в то же время всеми выгодами от его действий. Это первый слой политических резонов. Далее возникает вопрос: какая партия, французская или австрийская, внушила императрице эти мысли? Нельзя исключить причастность любой из них. Франция традиционно дружит с турками — и вполне может попытаться сместить слишком деятельного генерала, дабы избавить султана от лишних тревог во время персидской войны. В то же время, сторонники Вены потерпели в закулисной борьбе при дворе Елизаветы тяжелое поражение и, похоже, нуждаются во мне, как в союзнике... Какое поражение? Дело Лопухиных — слышали? Безбожно преувеличенное, на мой взгляд... Определенные прегрешения за его участниками действительно были — но из беззубой фронды обойденных фавором придворных раздули заговор и государственную измену, замешав туда цесарского посла Ботту Д'Адорно... Манера знакомая. Она безошибочно показывает, что Андрей Иванович Ушаков, доселе хранивший нейтральную позицию в борьбе дипломатических партий, решительно принял сторону 'французов'. Еще одним рекрутом, завербованным в их шайку, стал гофмаршал наследника престола Отто фон Брюммер — тоже весомая фигура. А еще в Петербурге ждут Шетарди! Пронесся слух, что он снова едет в Россию — и ужо покажет всем недругам, где раки зимуют! Правда или нет, но даже без маркиза влияние и сила сей партии чрезвычайно выросли минувшим летом, противники же их были обескуражены. Если меня тянут ко двору 'австрияки', значит, дела их совсем плохи... Ведомо же: я стою за то, чтоб ни одному из иностранных влияний не дать перевеса.

Можно и дальше чистить луковицу тайных политических смыслов, да только неохота. Сколько ни колупай, до последней истины не доберешься. Приеду в столицу — там виднее будет. А пока лучше заняться делом, несравненно приятнейшим: изучением отчетов о путешествиях.

Полтора года назад, обретя право на российский флаг, я отправил за Кап три корабля одновременно. Первым вернулся 'Нестор' из Кантона, проделавший самый дальний путь, зато не имевший нужды нигде задерживаться. Рапорт его капитана догнал меня еще в Кизляре. Ныне передо мною лежал отчет Альфонсо Морелли, ходившего в Бенгалию на 'Одиссее', и сидел передатчик привезенных 'Святой Елизаветою' сведений, кои бумаге доверять не следовало. Пропустив длинное титулование и прочую чушь, занимающую пол-страницы в письме Альфонсо, впился глазами в знакомое название. Нетерпеливо перелистнул в конец. Есть! Банкибазар теперь наш. И достался... Очень дешево достался. Можно сказать, почти что даром. Подлинной платой станет защита от вражды соперников. Де Шонамилль по-прежнему глава фактории, только теперь на службе Камчатской компании, и за ним безотлучно смотрит мой приказчик. Насчет селитры — переговоры не окончены. Англичане, как ни странно, наши притязания поддержали. Похоже, хотят стравить русских с голландцами. Если выйдет — ох, какой изрядный кусок они вырвут из пасти у соседей!

Ладно, подробности — потом.

— Тебя как зовут-то, сынок? Позабыл: память стариковская...

— Федором, Ваше...

— Оставь, надоело это величание. Язык сломаешь, пока выговоришь. Александр Иванович или господин граф, как больше нравится. Так что там у нас в Новой Голландии? В двух словах, кратко.

— Нашли. Заставили покориться Вашей воле.

— Сильно буянили?

— Были такие, что и сильно. Кричали: хоть в каторгу, только на Русь! Заберите, мол, бляжьи дети, нас отсюда! А мы им: отслужите, тогда посмотрим. Стали кричать, что ни воды, ни провианта запасти не дадут, если не по-ихнему... Ну, Тихон Афанасьич и приказал с якоря сниматься. Ушли, под великий вопль и рыдания. Берега тамошние на карту положили, бухту хорошую нашли... Вернулись — все шелковые! Крикунов свои же приструнили. Видно, что не вполне согласны — да куда они денутся?! Солонины помогли запасти, зайца живого подарили...

— Какого зайца?!

— Кунгурского! Простите, господин граф, совсем забыл! Сейчас принесу!

Штурман выбежал и через минуту вернулся со шкурою непонятного зверя, покрытою короткой и жесткой серой шерстью.

— А говорил, живой... Я уж подумал, так прямо за уши и притащишь...

— Издох, даже до Капа не довезли.

— Жаль. Поднесли бы государыне императрице... И почему он кунгурский?

— Туземцы так называют. Кунгурский заяц, по-ихнему — кунгуряк.

— Странно. Голые дикари, даже хлеба не видывали. Кантон не знают, Батавию не знают — а Кунгур знают?!

— Сам в недоумении, Александр Иванович. Но своими ушами от них слыхивал.

— Ладно, Бог с ними. Так бухту подходящую нашли, говоришь?

— Нашли. И людей переселили, кто согласился. Наполовину, правда, открытая; но все время, что мы там пребывали, ветер гулял меж вестом и зюйд-вестом — а с этих сторон защита есть. И слава Богу, что 'Лизавета' способна идти в крутой бейдевинд, не то пришлось бы мимо мыса Горн возвращаться.

— Может, в другой раз так и сделаем. С голландцами усиливаются раздоры, ходить через Бона Эсперанца может стать опасно. У вас столкновений с ними не было?

— Мы их даже и не встречали. Тихон Афанасьич велел держать подальше от берегов — ну, кроме захода в африканскую факторию. А к заливу Алгоа, не сочтите за хвастовство, я корабль очень точно вывел. Меньше десяти лиг погрешность.

— Это в долготе? Да, неплохо. Галилеевы луны, что ли, наблюдал?

— Только в Новой Голландии. А в море по счислению шли. Юпитер со спутниками с качающейся палубы в трубу не поймаешь.

— Тогда в твоем расчете больше удачи, чем искусства. Как измерить скорость течения?

— Когда проходили Африку на восток, по сносу определил, а дальше считал постоянной.

— Ну-у, брат... Это очень вольное допущение!

— Так ведь сработало же!

— Раз сработало, на другой — обманет. Ладно, теперь давай подробно о Новой Голландии.

Подробный рассказ ничего не менял принципиально, однако включал множество тонкостей, необходимых для управления факторией на краю света, за двадцать тысяч верст от России. Просто удивительно, насколько кстати судьба послала мне эту землю! Меж Африкой и Камчаткой слишком большое расстояние, чтобы его преодолеть, не давши команде основательного отдыха на берегу. Удобные промежуточные пункты все заняты: где опередившими нас европейцами, а где и того хуже, магометанскими либо индийскими пиратами. И вот, совершенно дикая страна, с невоинственным и безобидным населением, оказалась ровно на полпути! Такую находку надо брать — пока никто другой ее не присвоил.

В сравнении с ново-голландской благодатью, индийские дела внушали больше тревоги. Тут мы взялись пихаться локтями с просвещенными европейскими нациями. А силенок-то на сие не хватает! В Индии Россия выглядит пигмеем рядом с такими гигантами, как Голландия и Англия. Хотя на другой стороне материка соотношение могущества абсолютно иное, дипломатия наша не умеет сей авантаж должным образом использовать. Или не хочет: если говорить об Алексее Петровиче Бестужеве, это слово будет точнее. Все попытки вовлечь его в мои дела натыкаются на полную незаинтересованность. Предложишь купить пай в одной из компаний — так жалуется на безденежье (а откуда взяться деньгам, если он живет на широкую ногу и свое годовое жалованье способен за один вечер в карты проиграть?) Дарить акции — дурной прецедент, да и не удержатся они у Бестужева. При первой оказии продаст или проиграет. Ну, нет у человека вкуса к прибыльным финансовым операциям! И государственного взгляда на коммерцию — тоже нет.

И все же, выбирая между вице-канцлером и сворою франкофилов, алчущих его растерзать, я не испытываю ни малейших колебаний. Следует лишь только подумать, как обменять свою поддержку на ответное содействие моим колониальным прожектам. И не продешевить! А еще — не медлить! Наискорейше нужно объявить в Гааге, что любые враждебные действия против русских в Ост-Индии или на морях повлекут за собою действенные репрессалии против голландской торговли в России. А то разговоры на заседаниях директоров Verenigde Compagnie звучат весьма задорные. Зря, что ли, шпионов держу?!

С Бестужевым у меня много противоречий, но найдутся и пункты согласия. С маркизом де Шетарди — ни одного. Любой парижанин, интересующийся иностранной политикой, ежели разбудить его посреди ночи, да и спросить: 'что делать с русскими?', моментально ответит: 'загнать обратно в сибирские леса, дабы лишить влияния в европейских делах'. Таково всеобщее мнение. Маркиз, как и прочие, сию глупую мечту лелеет. Вот, странно: французы в повседневной жизни, наверно, самый приятный народ. Изобретательный, живой, остроумный. Министры королевские — тоже отнюдь не чудовища. Но политика, которую они ведут, прямо гнусна и омерзительна. Постоянный, хотя и не всегда формальный, союз с турками, бесцеремонные попытки диктовать свою волю всем иным державам, несносные амбиции... Тут, видимо, действует логика положения. Власть, вообще, опьяняет: испытание гордыней — самое тяжкое. Когда некое могущественное государство претендует господствовать над миром, его деятелей сия чума поражает стократ сильнее, чем обычно, и совершенно лишает чувства меры. Британцам эта заносчивость тоже не чужда; за Россию же я готов молиться, чтобы милосердный Господь избавил ее впредь от подобной заразы.

Справедливости ради, должен признать, что гордые потомки галлов вообще-то имеют повод на нас дуться. В недавней войне за польское наследство рейнский theatrum belli был для них ареною славы, на италийском — полному триумфу помешали только распри между союзниками, а вот в самой Польше народная гордость французская получила звонкую пощечину. Поддержанный Людовиком претендент — и не кто-нибудь, а его собственный тесть, воцарившийся было в Варшаве, принужден был бежать в холопском платье, спасаясь от русских, предводимых Минихом. Ответить на сию обидную оплеуху случая не подвернулось. Разумею, действием ответить. Что же касается словес... Пускай злобствуют: брань, говорят, на вороту не виснет. Если в Париже рисуют 'московитов' тупыми и ленивыми варварами, кому от этого хуже? Думаете, нам? Ошибаетесь! Чем сильнее облик врага в вашем представлении искажен злобой, тем больше вы наделаете ошибок в противоборстве с ним. Вот интересно: понял или нет Шетарди, что своими интригами достиг результата, обратного желаемому? Русский гигант не задремал в азиатской праздности. С удовольствием почесав кулаки о самонадеянных шведов, он лишь задумался на мгновение: кого из недругов следующим бить?! Теперь, главное, постараться, чтобы этот выбор был правильным.

У ПОДНОЖИЯ ТРОНА

Передача дел на юге затянулась. Преемник мой, фон Штофельн, стяжал немалую славу в прошлую турецкую войну, отличившись при обороне Очакова от десятикратно превосходящих турок. Боевой генерал: деятельный, храбрый, умелый — не какой-нибудь придворный угодник. Но вот касательно исторических задач России, вкупе с проистекающими из них особенностями подготовки к будущей войне, — тут он мало что понимал. Правду говоря, мои усилия по закладке и наполнению провиантских и амуничных магазинов и подготовке перевозочных средств (ластовых судов, большей частью) непосвященному человеку должны были казаться чрезмерными. Единственный способ уберечь эти начинания от гибели заключался в детальном знакомстве нового главного командира с затеянными прожектами и составлении подробного плана, как вести оные дальше. Сие пробуждало в душе генерал-поручика присущий его нации педантизм и давало некоторую надежду на сохранение верного курса в отсутствие рассчитавшего его штурмана. Не скажу 'капитана', дабы избегнуть чрезмерных амбиций. Понятно, что однолично управлять политикой империи я не мог. Да и никто не мог: даже сама государыня. Важнейшие решения были итогом длительной борьбы соперничающих сил. Каким окажется этот итог, сказать заранее никакой провидец не сумел бы.

К тому же, хотелось дождаться султанского ответа на разорение Гелин-Ишика и Суджу-кале. Ну, как Порта все же решится на войну? Переполох в Константинополе вышел знатный. Великий визирь Сеид Хасан-паша призвал нашего посла Вешнякова, кричал и ногами топал, но более ни на что не осмелился. Первый натиск Надир-шаха османы сдержали (с потерею двух пограничных крепостей), однако ясно было: персидский воитель только умножит свой напор. Ссориться в такой момент еще и с Россией — для турецкой державы смерти подобно.

Ну, а если визирь сие понимает, так почему бы не надавить сильнее? Переговоры о подданстве черкесов и о морской торговле застопорились, покуда мы воевали с Швецией. Ничего удивительного: известно, что при неимении у государства готовой к делу армии, с его дипломатами никто не станет толковать о мире. Теперь, когда я совершенно ясно показал способность русских к наступательным действиям (даже в ограниченном составе войск, без полков, расквартированных на севере), туркам пришла пора подумать: не лучше ли по-хорошему договориться, уступив малое, чтобы не потерять большое?

Вешняков, состоявший со мною в регулярной корреспонденции, вполне сие мнение разделял — однако ж, инструкции он получал от Бестужева и следовал им весьма дотошно. Все, как и надлежит, ибо не может приграничная губерния посягать на прерогативы центральной власти. Решать сии дела следовало в столицах. Как только фон Штофельн вник в перешедшие к нему обязанности, а в Приазовье установился зимний путь — я сел в кибитку и, сопровождаемый полуэскадроном конных егерей, отправился на север. Эскорт, конечно, замедлял путешествие, но без него никак: разбойников на Руси завелось такое множество, что под Воронежем и Тамбовом они бродили сотенными шайками. Малым числом не отобьешься.

Прибыв благополучно в Москву, застал там генерал-губернатора Бутурлина (что, вообще-то, удивительно: обычно сей государственный муж правил Москвою из Санкт-Петербурга). Он поведал мне причину сей неожиданности: грядущее прибытие в Первопрестольную самой государыни, вместе со всем двором, сенаторами и генералитетом. Так что, дальше можно не ехать. И слава Богу: в мои года скакать семьсот верст лишних было бы не весьма приятно.

С родом Бутурлиных я дружил издавна. С возвращения из Прутского похода, когда Петр Великий назначил меня бригадиром в дивизию, возглавляемую одним из сей фамилии. Ну, а теперь племянник того генерала, в равном со мною чине (хотя значительно уступающий по сроку службы) стал хозяином древней столицы и принимал в своем доме, как родного. Первое, что его интересовало — не случится ли опять войны с турками?

— Все возможно, Александр Борисович, — отвечал я, — ибо единственной тому помехой служат персияне, напавшие на султанские владения. Как только избудут сих врагов, так сразу на нас и обратятся.

— Ужели не навоевались? Я кампанию, сделанную в тридцать осьмом году, до смертного одра не забуду. Безо всякой баталии половину армии растеряли.

Слегка оплывшее от лишнего жира, но все еще красивое лицо Бутурлина выражало крайнее миролюбие. Генерал-аншеф, называется! Упитанный телец, только на заклание годный! Лет пятнадцать тому назад о нем говорили, как о любовнике совсем юной еще Елизаветы; может, тогда он был бойчее? Впрочем, у государыни все фавориты таковы: телом богатыри и красавцы, нравом же существа травоядные.

— Так ведь османы, милый мой, в той войне победителями себя мнят. Цесарцев они и впрямь побили вчистую; а что какие-то маловажные земли русским отошли — за недоразумение считают, кое при первом случае постараются исправить.

Собеседник мой был не одинок в законном, но явно преждевременном желании насладиться миром и покоем. Большинство знатных персон вполне разделяло его чувства. Когда двор прибыл в Москву, и я получил высочайшую аудиенцию, то обнаружил, что сама императрица тоже сего не чужда. Более всего ее занимал в ту пору выбор невесты для племянника, объявленного наследником престола. Возможно, Шетарди не так уж и сильно заблуждался, уверяя свое министерство, что без немецкого поводыря русский медведь непременно заляжет в берлогу?

В первой же случившейся конференции по иностранным делам на место бесплодных споров, кого поддержать в нынешней европейской сваре: франко-прусский альянс или англо-австрийский, мои старания обратились на то, чтобы повернуть конференц-министров лицом к Востоку.

— Милостивые государи! Мы живем в суровое время. Сегодня, как никогда, справедливо звучит древняя мудрость: 'хочешь мира — готовься к войне'! Трактуя о мире с Портой Оттоманской, вижу лишь единственный способ удержать сих неприятелей от вероломства: обладание превосходящей военной силой, готовой к немедленному ответу. Ну, это если не принимать в расчет эвентуальное принятие магометанства или платеж дани султану.

Председательствующий вице-канцлер усмехнулся скептически:

— Ты, Александр Иванович, слишком высоко мыслишь о турках: теперь не времена Сулеймана Магнифика.

— Скоро сам убедишься, Алексей Петрович: не далее, как будущей весною, у нас начнутся стычки на крымских границах.

— Невзирая на персиян?

— Невзирая. Если угодно, готов изъяснить высокому собранию ведущие к сему причины.

— Изволь, Александр Иванович!

— При составлении артикулов прелиминарного мира с Портой, никто не спрашивал мнения ногаев, населявших степь до самого Днепра. Перекопская линия, спору нет, удобна. Для нас удобна: оборонять ее легко. А бродячим народцам сия линия — все равно, что пика в брюхо! С минованием трехлетнего срока по договору, и последующим закрытием границы, они утратили большую часть летних пастбищ, что обрекло их на падеж скота, голод и мор.

— Ну, и поделом! — Не стерпел кто-то из министров — Пусть получают по заслугам!

— Так дело совсем не в том, по заслугам или нет. Нам важно, чем они ответят. Вот, смотрите: нынешнее положение для них гибельно. Прошлый год в Крыму свирепствовали междоусобицы, шла беспрестанная драка за выпасы. Весною будет еще хуже. На полуострове пастбища настолько избиты и вытоптаны, что почти обратились в пустыню. Атаковать наши форпосты ногаи станут просто от голода и безысходности, даже вопреки желанию хана. При этом Селямет Гирей, по единоверию, не может их оставить без подмоги, и султан Махмуд — тоже не может. Иначе сим государям угрожает бунт подданных, по наущению магометанского духовенства. И без того раздражение противу русских в турецком народе чрезвычайное. Бродячие дервиши кричат на каждом углу о насильном крещении татар в Казанской губернии, о расправе с башкирцами...

— Башкирцы — бунтовщики! Что же их, миловать?!

— Казнить, несомненно. Только и в этом — умеренно поступать. Еще когда я гостил у Бонневаля, весь Константинополь был взбудоражен вестью о сожжении у нас живьем каких-то новокрещенов, обратившихся вспять к магометовой вере. Я думал, турки сие выдумали, дабы придать свирепости своим войскам... Нет, оказалось! Ну, да ладно. Вернемся к нашим ногаям. Ныне у них имеются две партии. Одна ратует за священную войну для возврата себе Дикого Поля. Другая мирная: хочет бить челом государыне российской, чтобы смиловалась и пустила их на старые пастбища, которые все равно пустуют. Желатели войны — сильней намного. Хан их остановить не в силах. Если даже захочет, в чем весьма и весьма сомневаюсь — не посмеет, под страхом потери трона. Власть ханская сейчас в Крыму не тверже, чем королевская в Речи Посполитой. Будет приноровляться к обстоятельствам. Благо, если сам не пойдет.

— Пускай идет: неужели фон Штофельн не справится?

— Справится, полагаю. Но не думаю, что быстро и без ущерба для пограничных провинций. Перекопскую линию ногаи штурмовать не станут: не по их это нраву. Через Гнилое море имеется множество переправ, доступных для легкой кавалерии. Держать на этом берегу достаточные силы попросту невозможно. Там не то, что провиант или уголь — там вода привозная. Поставлены малые земляные фортеции: полурота солдат, сотня казаков... Против мелких шаек достаточно. А если многотысячные толпы хлынут, дай Бог самим за валом отсидеться. Ловить же орду надо будет на Муравском шляхе, как встарь. Или идти в Крым с большою армией. Вот это — лучшее средство от набегов. Но...

— Это несомненная война с турками!

— Ну, а я о чем говорю?! Если не разрешить главноначальствующему генералу вторжение в Крым, о решительной победе можно забыть. А разрешим — обрушим на себя все силы Порты. Кроме тех, кои сдерживают персиян.

— Да полно, Александр Иванович: может, ничего еще и не будет? — Обер-шталмейстер князь Куракин попытался смягчить впечатление.

— Может. Но я это почел бы за чудо. Гораздо вероятней, что будет. Полагаю, наш долг перед государыней и перед отечеством — сделать все нужные приготовления противу тех опасностей, которые ясно видимы уже сейчас. Надобно усилить войска на юге. И привести флот в готовность.

Лицо вице-канцлера исказилось, как от приступа зубной боли:

— Невозможно! Денег нет в казне, и взять негде!

— Не спеши, Алексей Петрович. Деньги — уже иной вопрос. Давай сначала военную сторону обсудим.

— Не готовы мы воевать! Нам просто сейчас не по карману.

— Так ведь правило действует простое: не готовы — значит, придется. А ежели будем заведомо сильней неприятеля — партия войны во вражеском стане растает, как снег на апрельском солнышке. Самые злобные останутся — но тут уж и султан разглядит, что перед ним опасные безумцы, по которым топор палача скучает. Si vis pacem, para bellum, не вчера сказано!

Конечно, в первом слушании ничего не решили. Бестужеву было не до турок: его самого французская партия обложила, как медведя в берлоге. После Лопухинского дела и второго пришествия Шетарди, победа ее казалась несомненной. Многие важные сановники неприметно дрейфовали в ту сторону, не исключая таких особ, как Александр Иванович Румянцев и генерал-прокурор Трубецкой. 'Австрияки' же потеряли одного из главных своих богатырей — лифляндца Карла фон Бреверна, умершего внезапно тридцати девяти лет отроду. Ходил слух, будто бы оного отравили. В довершение бед, вице-канцлер претерпел конфузию в битве за выбор невесты для великого князя: его protegee Марианна Саксонская была отвергнута в пользу мелкопоместной принцессы Цербстской. Дочь польского короля проиграла дочери прусского генерала! Плохое предзнаменование для Польши.

Казалось, Бестужев вот-вот падет. В то время мне еще не было известно о его секретном оружии, унаследованном от покойного Бреверна. Перлюстрация почты — отнюдь не диковина, вся Европа так поступает. В противудействие сему, посольские депеши обыкновенно шифруются. Однако ж, санкт-петербургский академик Гольдбах, весьма изощренный математик, нашел способ раскрытия шифров, доселе считавшихся абсолютно надежными. Теперь все французские интриги были для вице-канцлера как на ладони, а для окончательного сокрушения Шетарди следовало лишь дождаться, пока невоздержанный на язык маркиз понапишет в Париж довольно гадостей о государыне. Требовалось время. И поддержка влиятельных персон, чтобы уцелеть под беспрестанной вражескою атакой до завершения сего тайного подкопа.

При таких обстоятельствах, Бестужев был во мне крайне заинтересован. В первой же приватной беседе, мы с легкостью договорились почти обо всем. Цыкнуть на голландцев; поддержать притязания на долю индийской селитры; направить ко двору Надир-шаха опытного и знатного человека, вместо мальчишки Братищева; наконец, усилить нажим на турок в переговорах о мореплавании и торговле, — все это отнюдь не требовало революций в иностранной политике. Более того, по недолгом размышлении вице-канцлер смекнул, что любые враждебные жесты со стороны осман губительно скажутся на кредите их европейских друзей в глазах императрицы, и принялся старательно сгущать краски в докладах на высочайшее имя. Со своей стороны, я ставил требования по наращиванию наших военных сил на южных рубежах перед Сенатом, Военной коллегией и Адмиралтейством.

Проку от сих усилий выходило намного меньше, чем хотелось бы. Известно же: пока гром не грянет, русский мужик не перекрестится. А русские вельможи от мужиков недалеко ушли. Как их заставить отрешиться от праздной беспечности? На юге — извечный враг, и забывать о его существовании недопустимо. Вот истина, которую надо выжечь, как клеймо, в умах государственных людей России!

Дело могло тянуться до бесконечности, так и не придя к решительному успеху, если бы мне в сей момент не помогли. Кто помог? Да сами же ногаи! Не стали дожидаться первой травы и учинили зимний набег. Морозы стояли суровые, море замерзло — обойти линию по льду не стоило никакого труда. Селямет Гирей в том не участвовал (по крайней мере, явно) — но и не препятствовал, сохраняя на будущее полную свободу маневра. Даже без ханских сейменов, орда собралась немалая: фон Штофельн рапортовал о двадцати пяти тысячах. Приврал, полагаю, изрядно. После чумы тридцать восьмого года, во всем Крыму столько воинов не набралось бы.

Похоже, крымцев направлял опытный вождь. Они не пошли в ландмилицкие земли, а обратились на правобережье Днепра, где прореженные все той же чумою казачьи полки не составляли прочного заслона. Пройдя до самой польской границы, учинили знатное разорение и безнаказанно ушли. Драгуны, посланные вдогон киевским генерал-губернатором Леонтьевым, степняков не настигли, по худости коней. Точно так же и выдвинутая к Перекопу пехота мерзла в полях без толку: обратно в Крым ногаи пробиваться не стали. Вместо этого направились через Буг, в орды Едисанскую и Буджацкую, по итогу последней войны перешедшие из-под ханской руки в ведение бендерского паши; впрочем, подчинение сих народов турецким начальникам оставалось пустопорожней формальностью. Ничьего дозволения не спрашивая, они присоединились к своим крымским собратьям — вот тогда-то на юге стало горячо! Теперь вражеские силы наверняка достигли названного фон Штофельном числа. Может быть, даже превзошли. Пройдя через польскую Украину и перескочив скованный аршинным ледяным панцирем Днепр выше Чигирина, неприятели обрушились на забывшие воинский обычай Миргородский и Лубенский полки. В Москву полетели панические донесения; значительная часть оных шла через Разумовского и достигала очей императрицы безо всякой очереди и цензуры. Генералитет удостоился редкой чести лицезреть государыню Елизавету Петровну в гневе.

Мне оставалось лишь тайком посмеиваться: если б я сам направлял сию орду — ей-Богу, лучше бы не вышло! Правда, какой-то змей подколодный (до сих пор не знаю, кто именно) пустил ядовитую молву, что виноват во всем граф Читтанов, коий раздразнил крымцев своим походом на Суджу-кале. Без этого, дескать, Россия по-прежнему бы наслаждалась миром. Дезавуировать сию гнусность не стоило большого труда. Известно, что Восток уважает одну лишь силу; уступчивостью магометан только подзадоришь. Окажешься под ярмом и будешь платить ордынский выход. Мои усилия по противодействию туркам и их вассалам были признаны императрицей правильными; распоряжения о прибавке войск на юге не замедлили явиться.

Сложнее получилось с флотом. С одной стороны, в казне и впрямь недоставало денег. С другой — из Петербурга я получил известия, что в Кронштадте к открытию навигации готовят семнадцать линейных кораблей и пять или шесть фрегатов. Но ведь война на севере кончилась?! На прямой вопрос компетентные персоны ответствовали: дескать, одно из условий мира с шведами, оговоренных сверх трактата — защита сих бывших неприятелей от сердитых на них датчан. До умиротворения поссорившихся соседей, ослаблять наши возможности на Балтийском море не следует. Однако, и датский посол Гольстен, и шведский — граф Барк, оба единодушно уверяли, что имевшие место недоразумения между их дворами благополучно разрешены, о чем в ближайшее время официальные известия воспоследуют. А у нас Адмиралтейство по-прежнему не находило средств на снаряжение Азовского флота, зато ни в чем не отказывало Балтийскому. Какого черта?! Распутав тайные нити, удалось выяснить, что ведут они в окружение наследника престола. Голштинцы, чтоб им пусто было! Опять хороводы вокруг Шлезвига. Что примечательно: и Шетарди, и прусский посол Мардефельд голштинским интригам в меру сил способствовали.

В это самое время представитель короля прусского получил сильное подкрепление. Приехала невеста великого князя, со своею матушкой. Две принцессы Цербстских: старшая и младшая. Занятные дамы, право слово. Принцесса-мать высокая, стройная — впрочем, немудрено быть стройной при такой зверской шнуровке корсета. Держится, будто аршин проглотила, и движется с правильностью механизма. То ли супруг ее, прусский офицер, подбирал себе невесту по выправке, то ли он уже в браке, вместо дозволенных наслаждений, учил жену строевым артикулам. Дочурка — иная, и намного интересней. Четырнадцатилетняя девушка, с неизжитой еще подростковой нескладностью и с маской благонравия на лице, которая иногда сползает. Тогда ее облик оживляют слишком умные для благонравной девицы глазки: остренькие, как зубы прибылого волчонка. Наследник с нею рядом — рохля, да и только. Кому в их семье царствовать, а кому править — заранее можно предвидеть. Ну, а получится ли из этого ребенка русская Изабелла Фарнезе, пока никто не скажет. Так что, дай Бог здоровья и долгих лет государыне Елизавете Петровне.

Следует отдать должное императрице: никакое родство, никакая дружба и никакие старания франко-голштино-прусских интриганов не давали оным carte blanche в прокладке политического курса империи. Баланс между партиями она блюла. Сегодня, бывало, примет Лестока или Брюммера, узнает их мнение по некому вопросу; завтра выслушает Бестужева, предлагающего совершенно обратное; решения же не примет никакого. Взбешенный царской медлительностью Шетарди выплеснет свое негодование в письме Амелоту — а терпеливый, как паук, вице-канцлер, посмеиваясь, велит выбрать из посольской депеши самые оскорбительные выражения для сведения той, к которой они относятся. Вот так, до поры до времени, и шли дела. К сожалению, система действовала одинаково в обе стороны: мои доклады и промемории на высочайшее имя не имели никакого преимущества перед чьими-либо иными и точно так же вылеживались неделями в ожидании резолюции.

Впрочем, нашлось одно дело, избежавшее обыкновенной волокиты. Окончилась Сибирская экспедиция, которая шла десять лет и поглотила свыше трехсот тысяч рублей. Плавание Колумба, в сравнении с нею, — воскресная прогулка в городском парке. Это ежели сравнивать усилия и жертвы. А если полученные выгоды... С выгодами было неважно. Сенат, в докладе на высочайшее имя, предложил 'экспедицию, от которой нималого плода быть не признавает, вовсе отставить', императрица согласилась и повелела сей канал утечки казенных денег заткнуть. Иркутские крестьяне, взятые для работ, были отпущены, ссыльные из благородных — возвращены в коренную Россию, а вот служители и ссыльные из простолюдинов, числом в несколько тысяч, оставлены в дальних краях на собственном иждивении, без жалованья. Не то, чтоб меня сильно задела несправедливость такого решения: русский мужик нигде не пропадет. Скорее, обидно стало за пропадающее втуне богатство. Взял на откуп, в пользу Камчатской компании, охоту на морского зверя в Пацифическом океане и право торговли с прибрежными странами. Заодно приобрел незадорого оставшееся экспедиционное имущество, включая Охотскую и Авачинскую (иначе Петропавловскую) гавани со всем хозяйством. Когда речь пошла не о том, чтобы деньги из казны платить, а о том, чтоб оные получать, матушка-государыня явила пример отменной резвости.

Вот с этих сумм и были даны ассигнования на достройку и оснащение Азовского флота. Мешки с моим серебром, вырученным от продажи китайских товаров в Ливорно, пересылали в Анненхафен, не распаковывая. Никакой возможности для столичных корыстолюбцев прикарманить хоть малую часть или употребить на какой-нибудь вздор, сказавши после этого, что денег нету! Хуже обстояли дела с людьми: резерв обученных моряков отсутствовал. С кораблей надо было снимать, в Кронштадте или Архангельске. И переводить на юг, лучше целыми командами, кои с большим трудом за минувшие три года сколотили: иначе там все придется начинать сначала.

Однако императрица этакий маневр даже и обсуждать отказывалась, под тем претекстом, что негоже решать сие без адмиралов; а наши волки морские в сухопутную Москву, разумеется, не поехали. Началась бесконечная писанина. Поступать, как должно, сановники боялись, особенно те, кто помоложе. Скверность их положения в том состояла, что сделать по-моему означало всерьез поссориться с великим князем. Когда-нибудь в будущем это отзовется... Ну, вы понимаете. Мне катастрофически не хватало влияния, чтобы тягаться с пятнадцатилетним мальчишкой, которым вертели его нерусские придворные. Помочь могла бы только внешняя сила, чуждая верноподданного трепета.

Говоря прямо, тут был надобен английский посол. Стоит ему решительно заявить, что Британия не допустит никаких перемен в статусе Шлезвига — и вся голштинская затея рассыплется, словно карточный домик. Но вот беда: знакомец мой, баронет Сирил Витч, сидел на сундуках в Санкт-Петербурге и ждал замены, ибо получил известие от главы Северного департамента о своем отзыве. Новый же посол, лорд Тироули, не спешил осчастливить нас своим присутствием. Прослужив четырнадцать лет в солнечном Лиссабоне, ехать после этого в зимнюю Русь, где птицы на лету замерзают... Согласитесь, у него был резон помедлить.

Даже два резона. В это самое время Франция окончательно переступила грань, отделяющую 'помощь' союзной Испании от полноценного участия в войне. Одиннадцатого февраля неподалеку от Тулона случилась баталия между английской медитерранской эскадрой и соединенным франко-испанским флотом. Невзирая на численное превосходство англичан, бой вышел равным. Как часто бывает в подобных случаях, обе стороны объявили о своей победе. Те и другие прекрасно сознавали, что лгут: и французский адмирал Лабрюйер, и его британский коллега Мэтьюс были наказаны за неумелое командование; Мэтьюс даже предан суду — и приговорен к изгнанию из Royal Navy, вместе с двенадцатью подчиненными капитанами.

Так или иначе, война разгорелась с новой силой, и Тироули обратился к своему королю с почтительнейшей просьбой о переводе с дипломатической службы в армию. Судя по сведениям, полученным из Лондона, он впрямь был боевым офицером: в тринадцать лет сделался лейтенантом в полку королевских фузилеров, коим командовал его отец, и прошел всю войну за Испанское наследство. Был дважды ранен (один раз — тяжело), побывал в адъютантах у герцога Мальборо, после чего дослужился до полковника, переняв от батюшки наследственное место. Вот дальнейшие чины, вплоть до генерал-лейтенантского, получил уже за посольские заслуги. Теперь воинственный милорд не торопился в Москву, ибо мечтами был уже во Фландрии и вовсю громил проклятых лягушатников. Как мне сообщили, возврат на военную стезю ему был обещан — однако лишь после того, как выполнит миссию в России.

Что ж, приходилось ждать. Посольский обоз с удручающей медленностью тянулся сквозь Литву и Курляндию, словно бы отягощенный неведомым грузом. Фридрих, король прусский, лично распустил слух о природе этого груза: конечно же, там деньги! Двести тысяч английских фунтов, для подкупа русских вельмож! Вздор, конечно: в серебре это вышло бы две с лишним тысячи пудов, или сорок пароконных повозок; в золоте две или три повозки, но даже и такое количество, в бедной на деньги стране, немедленно бы сказалось на курсе золотой монеты. Жаль, но это была всего лишь выдумка — не отяготившая совесть ее автора только по причине полного отсутствия оной.

Пока лорд, с деньгами или без них, продолжал путь, трогать голштинцев не следовало. Как и решать что-либо по поводу флота. Зато в части приватных дел — хлопот привалило с избытком. Надлежало устроить промыслы на восточных морях. Слава Богу, изрядную долю работы удалось переложить на Шувалова, главного моего соратника в сей коммерции.

— Ты, Петр Иваныч, поморские свои откупа брось, — убеждал я молодого партнера, — там сливки давным-давно сняты. Служители твои ныне пытаются рыбные ловли, кои дают жителям пищу насущную, несносными поборами обложить. Что с нищих соберешь, окромя проклятий на свою душу?! Медяки убогие, да и только! Зато на востоке... Шкура морского бобра стоит в Кантоне до тридцати рублей, морского кота — полтора-два... Так этих котов там миллионы! Зверобоев набрать — ни малейшей трудности не составит; задержка лишь в грамотных и верных людях для ведения денежных дел. Из моих будут мореходы, да главноуправляющий. Помощника ему, будь любезен, своего ставь. И низовых приказчиков на фактории. Сам увидишь: в тех краях каждый человек нам вдесятеро прибытка даст, против Поморья!

— Так и трат на их содержание, Александр Иванович, не менее, чем вдесятеро, выйдет, — возражал расчетливый компаньон. — Три рубля за пуд ржаной муки, обыкновенная тамошняя цена! Это же безумие, да и только!

— Ничего безумного, если это будет наша мука, коей мы станем торговать в Камчатке. При достаточном подвозе цена упадет — но все же, думаю, останется раз в пять выше московской. На месте хлеб не растет, тепла не хватает. Полагаю, следует поискать ничейные земли с более мягким климатом: либо в Америке, либо между Камчаткой и Японией. В случае удачи, главную квартиру нашей промысловой компании туда и переведем.

— Что, на американский берег? Далеко!

— Филипповы острова от Испании ничуть не ближе, а прибыль от них короне изрядная. Главным образом, благодаря торговле с Китаем — так и мы на то же самое делаем ставку. Доход все издержки покроет. Лучше бы отыскать хлебородное место на азиатском берегу, но тут заминка в китайском богдыхане. Будь он китайцем, никаких препятствий бы не было: а он, чтоб ему черт приснился, манжур!

— А какая разница?!

— Такая, дражайший Петр Иваныч, что китайцев совершенно не интересуют земли, на которых, по холодности климата, рис не растет. Японцев — тоже, кстати. А русским вполне годятся области, где вызревает хотя бы ячмень. Так чего бы не ужиться по соседству с этими народами? Обширные пространства, граничащие с Китаем с севера, прекрасно бы нам подошли, да вот беда: именно там земля манжурская и находится! Родина богдыхановой фамилии и высшей знати. Туда они китайским-то своим холопям хода не дают, под страхом отсечения головы, — а уж чужаков подавно не допустят. Оружием взять? Не то, чтобы очень трудно было, да ссориться с ними нельзя: весь наш прожект держится на торговле мехами, которую их император может в любое время своею волей запретить. Нет, на этой стороне моря — искать нечего. Вот на островах посмотреть, поближе к Японии, еще можно.

— На тех, что от Камчатки к югу тянутся?

— Эти тоже слишком холодные. Искать надо у самой японской границы. Вальтон и Шельтинг туда ходили, но самую интересную часть почему-то хуже всего картировали. По голландским сведениям, весьма достоверным, там должен быть большой остров Эдзо — однако наши мореплаватели его не нашли. С покойного Вальтона теперь не спросишь, а лейтенант Алексей Шельтинг вызван из Якутска, скоро приедет. Может, у него какие дополнительные записи есть. Впрочем, отыщется сей остров или нет, материк американский точно никуда не денется. Самое северное испанское поселение на его берегу — иезуитская миссия Лорето, под двадцать шестым градусом широты. Оттуда до гор, виденных командором Берингом, никак не меньше четырех тысяч верст. Уж наверно, найдется на таком пространстве годное для фактории место. Разве только туземцы очень злые... Тогда из Новой Голландии снабжать придется. Вот это уже далековато: больше десяти тысяч верст.

— Бескрайние просторы. Прямо не по себе становится, как помыслишь! Сумеем ли такими управить?!

— Почему нет? Когда-то необразованные казаки всю Сибирь прошли, покорили и царям ею поклонились. Неужто мы глупее?! Или наши люди трусливее?! Осилим, сомнений не питаю. Только надо действовать быстро, пока мы в тех морях не имеем соперников. Просто чудо, что никакие сукины дети туда раньше нас не добрались! Погоди: когда пойдут большие деньги — набегут европейцы. Слетятся, как осы на мед. Ее Величество дарованной нам хартией дозволила держать компанейскую стражу из нарочно купленных мужиков. Хорошо, но мало. При случае, попроси государыню о расширении сего права. Потребен указ, разрешающий в эту стражу верстать казаков и ландмилицких солдат. Нужна приватная армия, как у британских или французских ост-индцев.

— Н-ну-у, это будет непросто. Не лучше ль положиться на государственную защиту? А то — своя армия... Удельное княжество... Точнее, графство! Так, что ли, дорогой граф?

Камергер весело рассмеялся. Я тоже: не люблю чопорную, принужденную серьезность. И ответил в тон компаньону:

— Сначала у нас удельное герцогство появится. Балтийский флот, вон, уже превратили из русского в голштинский. Того гляди, Брюммер с Лестоком и армию по той же дорожке направят. А голштинская армия наших с тобой владений не оборонит. Да не пугайся, шучу. Если всерьез, то вот, гляди: в Англии и Франции о княжеской вольнице давным-давно и думать забыли, но индийским купцам частное войско держать позволяют. Как думаешь, почему?

— Скорее всего, для немедленного ответа на враждебные действия туземцев. Докладывать и проводить по инстанции обыкновенным путем было бы слишком долго.

— Именно! Махина государственная неповоротлива и неуклюжа. Особенно — в делах коммерческих. Да и в иных-прочих, если они требуют шустрости. Бывают ситуации, когда холопей своих оказывается выгодно не то, чтобы совсем на волю пустить — но посадить на очень длинную привязь. Вот это неплохо бы матушке Елизавете Петровне как-нибудь нечувствительно внушить.

— При любой возможной оказии, по мере сил постараюсь. Дело общее, Александр Иваныч!

Одними разговорами не ограничилось: по весне снарядили небольшую флотилию для плавания в Камчатку, с заходом в Африку и Новую Голландию. Это сверх индийских и китайских судов, кои теперь отправлялись ежегодно. Фактория Банкибазар и другие новообретенные земли были благосклонно Ее Величеством приняты и тут же переданы под управление моей компании. Бестужев исполнил, что обещал: голландские власти получили по дипломатическим каналам вежливое, но строгое внушение. Оно подействовало. Вообще, обстановка благоприятствовала смелым прожектам, ибо главные державы европейские сцепились в ожесточенной схватке, и любой враждебный шаг в отношении колеблющейся пока России мог толкнуть ее в противоположный лагерь. По сей веской причине, наших людей боялись обижать.

Долгожданный британский посол достиг Москвы в апреле, в самом конце. Обоз его буквально плыл по реке грязи, в которую обратился Санкт-Петербургский тракт. Могу вообразить, в каких выражениях милорд имел честь отводить душу и аттестовать окружающую страну. Ну, и черт с ним. Любовь к России от него не требовалась. Требовалось намерение использовать силу империи Всероссийской на благо его родной Англии — и готовность соразмерно за это платить.

Подробности бесед с лордом Тироули не стану покамест обнародовать: время для сего еще не пришло. Замечу только, что претензия посла на главную роль в низвержении Шетарди, которую он заявлял в отчетах своему лондонскому начальству, совершенно необоснованна. Эта виктория целиком принадлежит Бестужеву. Я бы даже сказал, что маркиз сам решил свою судьбу, свалившись, будто слепец, в приготовленную для него волчью яму. Если в твоих докладах имеются пассажи, крайне обидные для государя, к коему ты послан — разумно ли посылать бумаги обычной почтой?! Опять сказалось пренебрежение к русским: разве эти тупые варвары сумеют разгадать шифр, недоступный для лучших умов Франции? А вот, сумели. Верней, нашли того, кто сумел: крещеного еврея Гольдбаха. Лорд, если в чем-то содействовал, так разве в повышении накала страстей — и соответственном усилении эпитетов, какими награждал Шетарди своих неприятелей и собственно императрицу. Наконец, у Елизаветы, все это читавшей, терпение лопнуло, и над французской партией грянул гром.

Я искренне наслаждался прекрасным зрелищем. Наиболее примечательна в нем была мгновенная смена фрунта теми вельможами, кои вчера еще терлись в приемной маркиза. Всех превзошел старый прохиндей Ушаков: давно ли он с полным усердием стряпал Лопухинское дело, и вот теперь явился в челе тех, кто послан был арестовать Шетарди! В семьдесят лет, и так чутко держать нос по ветру — это не каждому дано!

Впрочем, арест француза был домашним и не весьма долговременным. Он получил сутки на сборы — и вылетел из Москвы, как пробка из шампанской бутылки. Его коллега Дальон остался, но полностью утратил влияние: все обходили беднягу, как зачумленного. Прусско-голштинские симпатизанты, правда, уцелели, собравшись кучкою около наследника престола — но теперь уж и не мечтали ни о каком Шлезвиге. Ежели спросить, а для чего же снаряжали Балтийский флот, любой из них с невинным видом пожал бы плечами: дескать, мы-то здесь причем? У адмиралов узнавайте, это им, наверно, что-то пригрезилось!

Казалось бы, можно праздновать победу. Увы, ничего подобного! Маятник имперской политики, тяжелый, как целая планета, стремительно проскочил точку покоя и понесся дальше, в другую сторону. Теперь сторонники австрийского союза, во главе с вице-канцлером Бестужевым, получили решительный перевес и готовы были вовлечь Россию в противоположный, но столь же бессмысленный и бесплодный для нее альянс. Война за самостоятельность державы начиналась сызнова.

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Надир-шах Афшар, великий воин, имел свое прирожденное проклятье. Имя ему было — Дагестан. Давно ли покоритель Индии, опрометчиво сунувшийся в горы, был бит нещадно и принужден спасаться бегством, и вот опять. Персияне осадили Карс, но в их далеком тылу появились отряды лезгинцев, кои скоро умножились до того, что начали угрожать Дербенту, Шемахе и даже Тифлису. Надир снял осаду, дабы оборотиться лицом к вездесущим неприятелям; сия ретирада беспокойного соседа чрезвычайно ободрила турок, принявших оную за всеконечную конфузию. Теперь великий визирь Сеид Хасан-паша, и без того наглый безбожно, окончательно перешел с Россией на язык угроз.

Надо сказать, что женское правление, волею небес установившееся в нашей империи после смерти внука Петра Великого, применительно к отношениям со странами Востока имело одну невыгодную сторону. Магометане, свыкшиеся с рабской покорностью собственных женщин, безотчетно ожидали того же от правящей императрицы Всероссийской. Когда же встречали иное — воспринимали сие, как оскорбление установленного Аллахом порядка, и не делали никаких выводов из неудач. Вели себя подобно гордому джигиту, коему отказывает в покорности гулящая девка. Мне доносили из Константинополя, что и сам визирь, и шейх-уль-ислам, и многие иные сановники ратуют за войну с русскими; сдерживает султана Махмуда лишь отсутствие формального мира с шахом, да переговоры с французами о денежной субсидии для сей войны. Ежели начать раньше времени, придется воевать бесплатно.

Все попытки посла Вешнякова трактовать о компенсации за набег встречали высокомерную отповедь: крымцы, мол, были в своем праве, творя возмездие за разорение Суджу-кале. О наказании виновных — тем более речи не было. Вдохновленные таким оборотом дел, ногаи в мае месяце попытались повторить зимний успех, но на сей раз были отбиты. С большим трудом и с полным напряжением сил, — однако через Днепр их не пустили. Что примечательно, набег шел не из Крыма, с немецкой основательностью запертого фон Штофельном, а из Едисанских и Буджацких степей, беспосредственно подвластных султану. Casus belli несомненный! И что же?! Назовите это как угодно: хоть миролюбием, хоть трусостью, — только сенаторы наши отклонили все предложения ответить врагу надлежащим образом.

Черт с ними, я не настаивал. Спешка в таких случаях неуместна. Да и действительно, ввиду всеобщего нежелания войны было бы лучше, если б османы сами на нас напали. О том усердно старался французский посол в Константинополе граф Кастеллан; английский же его коллега Эверард Фокенер невзлюбил сей город и отбыл в свое туманное отечество, бросив дипломатические дела на попечение секретаря Стенхопа Аспинволла. Сей последний с защитой и поддержкой британской коммерции как-то еще справлялся, а прочее все предоставил Божьей воле. Неудивительно, что французы одолевали. Когда я указал на сие лорду Тироули, настойчиво твердившему, что Россия должна оказать помощь Англии по действующему союзному договору, он только руками развел:

— Excellency, на это мне повлиять не удастся, ибо сношения с Портой состоят в ведении Южного департамента, с вами же ведет дела Северный. Вторжение в чужую сферу было бы сочтено неуместным.

— Тогда не удивляйтесь, дорогой друг, что здешние конференц-министры упорно противятся посылке войск в Европу. Турки — зримая и очевидная опасность, тогда как не всем понятные принципы европейского эквилибриума совершенно не побуждают наших вельмож к действию.

— Но святость союзов...

— Милорд, Вы помните договор, не так ли? В нем говорится о помощи в случае нападения на союзную державу. Именно нападения, никак иначе. Но в столкновении адмирала Мэтьюса с французами атакующей стороной были британцы, и происходило оно в двух тысячах миль от ваших берегов. Кроме того, имеется оговорка на случай, если сторона, обязанная послать вспомогательный корпус или эскадру, окажется в затруднительном положении вследствие войны с каким-либо иным неприятелем: тогда обязательство не действует.

— Вы считаете диких кочевников достаточно серьезным противником, чтобы применить этот пункт?

— Не считал бы, если б за ними не стояли турки. По сути, следует говорить о необъявленной войне со стороны Порты Оттоманской, через приграничные народы, состоящие под протекцией султана. Это сухопутное подобие берберийских пиратов, которые Вам, наверно, хорошо знакомы...

— Конечно, знакомы! За время пребывания в Лиссабоне я изучил повадки этих хищников. Они опасны только для слабых.

— Сами по себе — да, действительно. Однако попробуйте вообразить, что берберийцы исполняют роль авангарда и дозоров вражеского флота, равного по силе Royal Navy, скрываясь при надлежащем отпоре под его защиту. Вы и в этом случае отнеслись бы к ним с тем же презрением?

— У меня не столь живое воображение, как у Вас, Excellency. К счастью, такое невозможно. Порта никогда не сравнится с нами на море.

— А с нами — вполне. Как на море, так и на суше. Мы не вправе легкомысленно относиться к наскокам вассалов султана, ибо без его тайной воли они бы на сие не осмелились. В сущности, вопрос лишь о том, перейдет ли малая необъявленная война со стороны турок в обычную, ведомую всею силой державы. Если британская дипломатия не в силах оказать нужное давление при дворе падишаха Махмуда — возможно, стоит вернуться к одному прожекту, коий я предлагал еще Вашему предшественнику. Имею в виду русскую эскадру в Медитеррании. Сэр Сирил, полагаю, о том докладывал?

— Да, конечно. Считаете, это напугает падишаха?

— По крайней мере, озадачит. Уверен, что в планах войны с Российской империей османы никогда не брали в расчет присутствие наших кораблей в медитерранских водах. Это будет повод для них задуматься и, возможно, по здравом рассуждении, остановиться. Что же касается испанцев и французов... Пока вы не имеете столь решительного перевеса, чтобы загнать их в гавани, под защиту береговых батарей. А общими силами — почему нет?!

— Было бы неплохо. Однако мои сведения о государственных финансах вашей империи заставляют предположить, что сей прожект возможно осуществить лишь на английские субсидии. При таком условии — не знаю, имеет ли он смысл для Британии. Разумнее тратить деньги на оснащение собственных кораблей, чем на содержание союзных.

— Мы можем поделить расходы. В моих силах убедить Ее Величество ассигновать те же суммы, которые потребны для содержания этих кораблей в наших балтийских портах, с полной командой и в готовности. Все, что сверх того — пусть внесет ваше Адмиралтейство. Это приемлемо?

— Пока не знаю. Предложение кажется разумным, но последнее слово принадлежит не мне. Ее Величество согласится на полное подчинение своей эскадры британскому командованию?

— С определенными оговорками. Надо предусмотреть ее двоякое использование. Скажем, часть времени — против французов, часть — для демонстрации флага возле турецких владений. Или для очистки моря от берберийцев, если сие сочтено будет уместным. Здесь возможны компромиссы: надеюсь, что мы договоримся.

— Я немедленно отпишу об этом в Лондон.

Возможность вести подобные беседы обеспечивалась предварительным соглашением с Бестужевым, после высылки Шетарди почти всесильным. Касательно английского союза, разногласия наши были невелики. Зато, когда дело касалось Венского двора, они вырастали до небес. Попытки вице-канцлера представить собственные симпатии и антипатии в иностранных делах, как некую 'систему Петра Великого', не оставались без ответа. Иной раз случалось и поспорить в конференции по иностранным делам, в дружеском тоне, но твердо:

— Алексей Петрович, в настоящее время я тоже за союз с британцами, но давай не будем обольщаться. Мы оба помним, какая была с ними вражда в конце правления государя Петра Алексеевича. И в будущем обстоятельства могут перемениться так, что снова на вражду повернем. Совершенно уверен, так и будет! Однако сейчас почитаю выгодным сколь возможно долгое сохранение союзнических отношений. Англичане дают нам то, чего никто другой дать не в силах: доступ в индийские моря. При малейшем их противлении, ничего бы у меня не вышло. Пока в тех краях мы не встали твердою ногою, ссориться с ними было бы весьма неразумно. Точно так же, и в европейских оказиях можно много пользы из сего альянса извлечь. Особенно, если торговаться как следует.

— Ты, Александр Иванович, слишком уж по-купечески подходишь к делу.

— Потому что я знаю англичан. Пройдохи, от поденщика до лорда, каждый норовит на копейку рублей купить. С благородством в лице и добродетелью на устах, обманут и обдерут, как липку. Ничего страшного: вести с ними дела вполне возможно. Именно по-купечески, никак иначе! Главное, не верить словам. С ходу акцептовать все, что они предлагают — ни в коем случае нельзя. Иначе выйдет союз однобокий. Примерно, как у всадника с лошадью.

— Зачем же тогда противиться акцессии нашей к алиансу Венского и Саксонского дворов? Там уж всяко люди порядочнее. Главное же — эти державы, по положению их земель, единый с сею империею интерес имеют.

— Интерес в смысле обороны с юга? Вена, как союзник в войне с османами, абсолютно ненадежна. За последние полвека цесарцы дважды были в союзе с Россией против Порты, и оба раза предали, заключив сепаратный мир. Один раз побили турок, но замирились без нас, другой — сами оказались биты, и сделали то же самое. Третья война, в промежутке, велась отдельно из недоброжелательства к нам. Не вижу причины, почему в дальнейшем наследники этих людей будут вести себя иначе. Вместо согласного с правилами государственной экономии движения к теплым морям, Венский двор пытается навязать обоснованную для него, но бессмысленную для нас вражду к Прусскому королевству, которое России не опасно.

— Может стать опасно.

— А кто не может? Если таким опасениям давать ход, каждого встречного надо на всякий случай охаживать дубиной по голове: вдруг он разбойник, или просто замыслил злое?

— Нынешний король безбожным захватом Силезии яснее ясного показал, что таковые опасения отнюдь не пусты. Что тут гадать: разбойник — не разбойник?! По делам видно, каков он есть.

— Каковы все, таков и он. От сотворения мира корысть, зависть и злоба царят в сей юдоли скорби. От короля до нищего, всякий человек грешен: как только видит возможность поживиться на чужой счет, восьмую заповедь начисто забывает. Однако воздаяние за сей грех часто настигает преступника уже на этом свете; весьма вероятно, что Фридрих сам навлечет на себя беду. Европа так устроена, что земли и могущество можно приобрести только за счет других держав. Ничейного пространства здесь нет. Обращаться на похищение чужого с таким пылом, как нынешний прусский король, означает соединить против себя всех соседей.

— Совершенно верно, дорогой граф! Пора и нам в числе соседствующих держав противустать ненасытной жадности сего амбициозного монарха, дабы не утратить по беспечности приобретения Петра Великого. Сейчас короля можно еще остановить, когда же он покорит или устрашит прочие державы и полностью овладеет Римской империей, будет поздно!

— Помилуй, Алексей Петрович! Тебя послушать, Фридрих — просто демон из бездны. Даже если он подлинно таков, его средства слишком ограниченны. Он силен не столько собственною силой, сколько поддержкой Франции. Полагаешь, французам выгодно полное разрушение вестфальской системы? Империя, соединенная под рукою прусского короля, прямо на их восточных границах... При первых признаках подобной угрозы они обратятся против своего клиента и разрушат собственное дело.

— Твоими бы устами...

— Спасибо за пожелание. Позволь еще несколько слов. Хочу напомнить, что Российская империя с Пруссией отнюдь не соседствующие державы: их разделяют Литва и Курляндия.

— Занять эти страны нетрудно, Александр Иванович.

— Еще легче их разорить, пользуясь нашим превосходством в иррегулярной коннице. Жаль Курляндию, и Литву тоже жаль, — но, если Фридрих вздумает осадить Ригу, у нас в запасе есть контраргумент сокрушительной силы. Обратив пространство между Мемелем и Митавой в пустыню, мы вынудим врага к немедленному отступлению. Подобный ход очевиден любому офицеру, имеющему понятие о стратегии и обозном деле. Не сочти за обиду: ты не военный человек и такие вещи знать не обязан. Но король, несомненно, знает. Он не станет делать попытку, грозящую неминуемой гибелью осадному корпусу. Поэтому повторю: Пруссия много кому опасна, только не нам. Собственного интереса в нынешней европейской войне Россия не имеет. Кто хочет нашей помощи — пусть платит, и не деньгами. Деньги — тлен.

— Странно слышать сие от миллионщика.

— Ну, миллионщик — и что? Значит, могу судить со знанием дела. Вон, англичане быстро смекнули, что от них надобно.

— А с цесарцев или Августа что предложишь взять? В Индию они и сами не вхожи.

— Для начала, уравнять своих православных подданных с приверженцами Рима.

— Ты, разве, батюшка, не римской веры?!

— Хотя бы и калмыцкой был — сие не помешало бы мне видеть неправду притеснений. Кто воспретит мирянину желать избавления пастырей собственной церкви от явного и тяжкого греха?!

— Н-да. Ты ведь в Сорбонне подвизался юношей?

— Можно сказать и так. А что?

— Славно вас там учили дискутировать.

— Ненависти к иезуитам учили там же.

— Ах да, янсенисты. Ну, тогда понятно.

Споры эти не то, чтобы вовсе не мешали добрым отношениям — однако же, до поры до времени не делали нас и врагами. Так, разногласия в стане союзников. Но в пользу Вены старались слишком многие (и слишком влиятельные) персоны. Напряжение постепенно росло. Рубежом на сем пути стало состоявшееся через месяц с небольшим после изгнания Шетарди (чуть не сказал: после изгнания беса) возвышение Бестужева в канцлерский чин. Вице-канцлером к нему назначен был Воронцов: бывший камер-юнкер Елизаветы, пользующийся ее полным доверием, но не слишком в иностранных делах искушенный. Понятно, что первое время он пел с чужого голоса, и то был голос его ближайшего начальника. Впечатлительную Елизавету вновь начали стращать Фридрихом Прусским. Вот, ежели угодно, экстракт из промемории Воронцова, поданной императрице, а в виде копии для ознакомления предоставленной канцлеру и конференц-министрам:

'В таком усилении короля прусского и что он хитрый, скрытный и конкерантный нрав имеет, кто порукою по нем есть, что он против России ничего не предприимет? Буде станет против Польши действовать и не токмо отбирать пристойные к себе города и земли, но и, конфедерации заведя, короля польского с престола свергнет и такого властью и силою своею посадит, от которого сам в покое останется, а против России всякие неоконченные еще споры и претензии на Украйну, Смоленск и Лифляндию производить и тем обеспокоивать; тогда что будем делать? Ежели сему препятствовать, то без помощи других держав одним не управиться, да и не поздно ли уже будет начинать препятствовать, когда никто из посторонних держав в состоянии не будет сопротивление сделать? К сему ж прибавить можно, что шведы и датчане против нас спокойны останутся ли? И тако ежели во всех сих предприятиях королю прусскому помешательства не делать, то какие от того произойти могут несчастья и конечное потеряние Лифляндии и прочие опасности, о том и вздумать страшусь.'

Судите сами, возможно ли было сдержать руку и не сочинить разгромный ответ на эту чушь, достойную разговоров в лакейской, но уж никак не высочайшего внимания?!

Во-первых, Польша в военном отношении бессильна. Бояться ее нечего. Семи или восьми тысяч наемного войска, что содержится за счет королевских маетностей, едва ли достаточно даже для поддержания внутреннего порядка; воевать же такими силами с Российской империей, даже при обыкновенном некомплекте имеющей регулярную полевую армию вдесятеро большую — курам на смех. Посполитое рушение, включающее всех взрослых шляхтичей и по расчету могущее достичь аж ста пятидесяти или двухсот тысяч, никогда не выходило в поле и половинным составом. От четверти до трети этого числа — его предел. Как любое иррегулярное войско, противу правильного оружия оно стоять не может ни при каком соотношении сил. В недавней войне за польское наследство, по многим свидетельствам, русские отряды никогда не уступали дорогу полякам даже при десятикратном численном превосходстве последних. Создать же большую регулярную армию — дело трудное, долгое и требующее народного терпения, коего сие племя вовсе не имеет.

Во-вторых, если прусский король 'отберет пристойные к себе города и земли', государство польское, и без того не слишком дееспособное, окажется вовсе парализовано. Земли сии нетрудно перечислить: Западная Пруссия с Эльбингом, Данциг и Польское Поморье. Тут расположен единственный торговый порт, служащий для обмена произведений здешней земли на нужные благородному сословию товары. Если на сем пути встанет прусская таможня, вся народная экономия Речи Посполитой будет полностью подорвана. Данциг полякам несравненно дороже Украины, Смоленска и Лифляндии, вместе взятых. Без этих областей их страна как-нибудь проживет, а без вывозного порта — не сможет. Его Сиятельство граф Воронцов вопрошает: что мы будем делать при сей оказии? Отвечаю: поддерживать конфедератов, ратующих против прусского ставленника на троне, коий ни при каких обстоятельствах не сумеет подчинить себе всю Польшу, хоть сто лет будет воевать. Подобный поворот событий очень скоро заставил бы поляков забыть вековую вражду к русским и обратить свою ненависть против немцев.

Итак, в сем предполагаемом случае Польша против нас воевать не сможет и не захочет. Стоит ли говорить о шведах и датчанах, как опасных врагах? Шведскую силу мы испытали только что. Ее нет. И совершенно не видно способов, какими бы она могла возродиться. Датчане были всегда еще слабее: по крайней мере, на суше. Иное дело флот. Если бы эти два народа забыли все, что их разделяет, соединенная эскадра обрела бы возможность получить авантаж над нашими силами. Но первейшим результатом сего станет потеря британцами жизненно важных поставок русской пеньки, смолы и корабельного леса. Причина достаточная, чтобы послать Royal Navy в Балтийское море и утопить всех, кто там буянит. Поэтому ни одна из помянутых держав, при разумном правлении, воевать с нами не решится. Сам Фридрих, полагаю, тоже — даже если Россия вдруг ослабнет.

Попробуем рассудить, за кем окажется преимущество при эвентуальном столкновении Российской империи с Пруссией, как в наступательной, так и в оборонительной войне. Будучи укомплектованы до полного штата, наши силы насчитывали бы восемь тысяч в гвардии, чуть более ста — в полевой армии, девяносто — в гарнизонах и ландмилиции, примерно восемьдесят составят казаки, калмыки и татары. Учитывая турецкую угрозу, для наступательных действий может быть использовано не более семидесяти тысяч регулярного войска и вполовину меньше — иррегулярного. Прусская армия, вместе с гарнизонами, ныне содержится в ста сорока тысячах и будет, с учетом полной бесполезности легкой конницы в баталиях и осадах, иметь двукратный численный перевес, не говоря уже о преимуществе в выучке и о продуманной системе крепостей. Если вступить в коалицию с цесарцами, кои оттянут на себя половину пруссаков, то и тогда исход кампании будет, скорей всего, не в нашу пользу. Прибавление саксонцев мало что изменит. При нынешнем соотношении сил, прусский король неуязвим в своем отечестве.

Зато по выходу из него Фридрих будет гораздо слабее. Особенно — если двинется на восток. Теперь уже он окажется вынужден оставить в тылу не меньше половины армии, для защиты от тех, кого прежде обидел. Граф Воронцов предполагает, что сия пропорция может быть изменена доведением соседствующих держав до полного бессилия, на что король, якобы, планы имеет. Иметь планы можно какие угодно, исполнить же оные — не так легко. Допустим даже, что он преуспеет и сможет повести в наступление значительно большие силы. Это соразмерно умножит его трудности с провиантским и амуничным обеспечением, которое в этих краях и без того, по причине дальности расстояний, худости дорог, малочисленности и бедности жителей, представляет задачу почти неразрешимую. Правильным употреблением иррегуляров ее можно еще более осложнить и заставить короля вспомнить древнюю мудрость, что слишком большое войско — само себе враг. Впрочем, такое опустошение польских владений, скорее всего, не понадобится. Великое княжество Литовское, которое пруссакам надлежит пройти, чтоб выйти на границы России, славится густыми лесами. Фридрих же Прусский, как определенно показала Силезская кампания, маршей через лес всемерно старается избегать. Сие неразрывно связано с утвердившимися в королевстве воинскими порядками, чрезвычайно суровыми в отношении к рядовому солдату. Прусская система имеет свои несомненные достоинства — но, как часто бывает, они влекут за собою неискоренимые пороки. Как только прусский солдат получает возможность скрыться из глаз начальства и безнаказанно дезертировать, он немедля делает это. У нас столь же драконовские нравы вводил Миних, и на походе через польскую Украину бегство нижних чинов вышло чудовищное. Есть основания предполагать, что у Фридриха будет еще хуже.

Если же его армия, ослабленная голодом и дезертирством, все-таки достигнет наших пределов, то уже русские войска, ей противостоящие, окажутся нераздельны и далеко превосходны числом. Судьба Карла Двенадцатого повторится.

Таким образом, в каждом из рассмотренных случаев преимущество — за обороняющейся стороной. Вследствие сего, русским и пруссакам незачем бояться друг друга, ибо нападчик ничего не выиграет. Неважно, будет ли он действовать в одиночку или в составе некого альянса: комбинаций, могущих дать решительный перевес той или иной стороне, я не усматриваю. Для обоих государств наилучшим выбором будет мир.

Европейская политика нынешнего века ознаменована падением значения некоторых влиятельных потентатов, взамен коих к высшей степени могущества устремились новые, молодые силы: Россия и Пруссия, прежде всего. Столкнуть их между собой, дабы ослабить обе — заветная мечта клонящихся к упадку старых держав. Что касается нашего русского интереса — на мой взгляд, он требует всемерного избежания ненужных войн и сосредоточения на торговых выгодах, преследуемых, по мере возможности, мирными средствами. Лишь в случаях крайней нужды имеет смысл точно рассчитанное военное действие.

Вот такие соображения, с прибавлением нужных словесных реверансов, я представил императрице — и, точно так же, как мой оппонент, разослал всем членам конференции по иностранным делам. Так что вы думаете? Вместо спора по существу, сей тридцатилетний болван обиделся и начал настраивать против меня Елизавету. При полном содействии Бестужева, которому, собственно, и принадлежали имеющие место в промемории Воронцова, э-э-э... Мыслями сию субстанцию назвать — язык не поворачивается, да и вообще, никакое приличное слово на ум не приходит. Воистину, разумность человеческая преувеличена! Смотришь — вроде бы, не дурак; объясняешь как можно понятнее; он, вроде бы, слышит... А откроет рот — и оттуда снова такое...

К счастью, государыня чуждалась скоропалительных решений. Да и жалобы православных священников на иезуитское засилье во владениях королевы венгерской не прекращались (что сии жалобы инспирированы моими людьми, знать никому не надлежало). Покамест ни канцлеру, ни лорду Тироули не удавалось подтолкнуть Ее Величество к альянсу с Венским двором.

Тем временем, жизнь шла своим чередом. Невеста наследника приняла православие и обручилась со своим женихом; балтийская эскадра в составе шести кораблей и четырех фрегатов отправилась в Медитерранское море; императрица собралась в Киев на богомолье. И вдруг...

То ли французский посол при султане граф Кастеллан добился, наконец, своего; то ли фальшивое известие о поражении Надира от лезгинцев слишком взбудоражило турок; то ли они впрямь обиделись на действия казаков — однако Порта Оттоманская взяла, да и объявила нам войну.

Назвать сие неожиданностью значило бы погрешить против истины. Действия на границе между ногаями и казаками шли уже более полугода. Иной раз при пожаре бывает: открытого пламени не видать, но угли тут и там тлеют под пеплом. В любой момент может полыхнуть. Повод был совершенно ничтожный: казачий отряд, преследуя уходящих с добычей степняков, заскочил на турецкую сторону и, в свою очередь, кого-то там пограбил. Обычное дело в тех краях. Но в заседании султанского Дивана сторонники войны с Россией воспользовались этим известием для разжигания страстей и, против ожидания, взяли верх. На угольки дули с двух сторон: я старался накалить атмосферу для дипломатического нажима на турок, они же отвечали взаимностью.

Настроения московские переменились в один момент. Старики-генералы, подвинутые от трона статскими краснобаями, расправили плечи. Канцлер, со своим alter ego, разом притихли: по общему мнению, они чрезмерно увлеклись европейскими делами, упустив из виду Восток. Тироули перестал требовать вспомогательный корпус. Елизавета, совсем забывшая государственные заботы ради семейных, почтила своим присутствием Сенат. Дело шло, в первую голову, о финансах. Ну, как и впрямь придется воевать?! До конца в это не верили. Османам, иной раз, случалось объявить войну как бы для испуга враждебному государству, чтобы выбить у неверных желаемые уступки, — а потом дипломаты все улаживали. Вот и теперь они представили свои требования Вешнякову (которого не посадили в Семибашенный, а содержали под домашним арестом). Прежние владения за Перекопом и на Кубани крымскому хану отдать, российских магометан силою не крестить, принадлежащие им мечети не рушить, а разрушенные — дозволить к возобновлению. По совести, я охотно бы со всеми пунктами согласился в обмен на пропуск торговых судов через проливы. Но о свободном мореплавании даже речи не шло. Пока не собьешь с турок спесь, толковать с ними бесполезно.

Сенаторы пол-дня рассуждали, какую еще придумать подать, или которую бы увеличить из существующих. Я молчал, даже не особо и слушая: читал в это время лондонскую почту. Пусть выговорятся. Когда поймут, что денег взять негде, тогда и надо предлагать свое мнение. Никак не раньше.

Наконец, императрица подозвала взглядом Никиту Трубецкого, шепнула ему что-то на ушко. Все замолчали, притомившись. Генерал-прокурор оборотился ко мне:

— Александр Иванович, может, хоть ты чего придумаешь?

Я отложил очки для чтения и взглянул на толстячка с легкой усмешкой:

— Все давно придумано, Никита Юрьевич. Сейчас в Европе никто не воюет за наличные деньги. Разве кроме Фридриха Прусского, которому покойный батюшка двадцать миллионов талеров оставил. Но он их скоро профинтит, и будет как все. Вот, погляди на англичан: лорд Тироули нам предлагал полтора миллиона рублей субсидии, за помощь королеве венгерской. Ты думаешь, у них эта сумма есть в казне? Там не то, что пусто — там гораздо меньше, чем ничего. Пятьдесят один миллион фунтов долга. Если точно, на тридцать первое декабря минувшего года — пятьдесят один миллион сорок три тысячи триста сорок семь фунтов, шестнадцать шиллингов и девять пенсов. Свыше двухсот пятидесяти миллионов, ежели в рублях.

— Так что же, они нас обмануть хотели?

— Ни в коем случае. Заняли бы еще немножко, и нам дали. Миллионом больше, миллионом меньше — при таком долге вовсе незаметно. Дают королю охотно, щедро и под очень низкий интерес.

— Предлагаешь просить у короля английского?

— Нет. Зачем его вмешивать? Лучше взять у тех, у кого сам король берет. Напрямую у его подданных. Или, еще лучше, у голландцев: у них денег больше, а власть рыхлая. Меньше помех будет.

— Что, вот так просто и дадут?

— Под залог, естественно.

— Как обыкновенные ростовщики? Так среди сих заимодавцев, наверно, и евреи будут?

— Ну и пусть. Монеты у них не обрезанные.

— Отчего ж тогда государь Петр Великий даже в крайней нужде взаймы не брал?

— Залога подходящего не было. Сейчас мы можем поставить на кон факторию Банкибазар в Восточной Индии и порт Святой Елизаветы в Капской земле. Голландским ост-индцам эти два пункта — как две занозы в чувствительных местах. Они непременно на сию наживку клюнут, денег дадут и постараются что-либо учинить, чтобы заклад им остался. Дальше — кто кого перехитрит. Надеюсь, старый венецианец голландцам не по зубам окажется. Если Сенат приговорит и Ея Императорское Величество одобрит — готов этим делом заняться.

Елизавета одобрила. А что ей еще, при сей оказии, было делать? Только на будущий год требовалось, сверх ординарных расходов, от трех до пяти миллионов. Это по моему плану войны, который, бывши рассмотрен в узком кругу доверенных лиц императрицы, удостоился высочайшей апробации. Касательно займа, в том же совещании я счел возможным приоткрыть карты чуть побольше.

— Ваше Величество, Ваши Высокопревосходительства. Будучи уверен, что все, сказанное в этой комнате, за ее пределы не выйдет, могу вполне откровенно сообщить: под выставленные в заклад фактории мы сможем занять в Голландии не более трети необходимой суммы. Поэтому считаю необходимым прибегнуть к способам весьма рискованным и, по мнению амстердамских банкиров, не вполне безупречным. Вот один из них. На заемные деньги приобретаются реальные ценности, которые, в свою очередь, закладываются, потом все повторяется снова — столько раз, сколько позволит дисконт, установленный заимодавцами при закладе. Это самый простой, ныне почти не употребляемый. Сейчас в ходу более изощренные приемы. Все они сходны в одном: даже малейшее сомнение в платежеспособности заемщика способно вызвать обрушение всей системы и непоправимую потерю финансовой репутации. Казне российской сим заниматься не надлежит ни в коем разе. Только приватным лицам: оных, при нужде, можно будет обвинить в самоуправстве. Через свои английскую и неаполитанскую конторы я подберу коммерческих агентов...

Императрица поморщилась:

— Граф, стоит ли входить в аферы, кои губительны для репутации?

— Безусловно стоит, Ваше Величество. Воинские хитрости — неотъемлемая часть марсова искусства. Война за деньги, которая каждый день идет на бирже, тоже не бывает без них. Если для одоления турок надо сделать чуточку беднее толстопузых амстердамских менял, не вижу в этом греха.

— Ладно. Делайте, что считаете нужным, но я ничего знать об этом не желаю!

— Благодарю, Ваше Величество. Теперь еще одна нижайшая верноподданная просьба. Решительный успех может быть обеспечен лишь в том случае, когда все начальствие войною, на суше и на море, будет находиться в одних руках. Лучше, если эти руки будут моими.

'Чьи деньги, того и девки', — говорят в Венеции завсегдатаи непотребных домов. Престарелый фельдмаршал Долгоруков покачал головою с видом сомнения. Румянцев глянул — а черт его знает: может, и с завистью. Разумовский — пожалуй, с одобрением. Бестужев — с оценивающим прищуром видавшего виды игрока. Возражать никто не стал. Все согласились. Елизавета помедлила — и с важностию заключила:

— Быть по сему.

Что ж, ставки сделаны. Козыри я себе сдал. Но если карта все-таки будет бита, граф Читтанов окончит жизнь в нищете и позоре.

Выдав мне carte blanche в турецкой войне, мужи государственные принялись уговаривать Ее Величество не ездить в Киев, по причине опасности от магометан. Особенно старался канцлер, не потерявший, видимо, надежды разойтись с турками без выстрелов и вернуться к европейским хитросплетениям. Императрица вновь повернулась ко мне:

— Граф Александр Иванович, подлинно ли сие опасно?

— Нисколько, государыня. А вот ободрение войску будет великое.

— Тогда я еду! Извольте следовать к армии вместе со мною.

Бестужева аж перекосило. За такую-то длинную дорогу, каждый день встречаясь и разговаривая, чем только не наполнит восприимчивый женский ум оставшийся без надзора соперник?! Сам он к Москве прикован службой. Воронцов, который будет при государыне, собственных взглядов на иностранную политику не имеет и нуждается в поводыре, за коим пойдет, как теленок на привязи. А ну, как сим поводырем сделается для него граф Читтанов?!

Несколько дней спустя наш с Ее Величеством караван выполз через Калужскую заставу. По всей империи шло неторопливое движение: маршировали к югу войска, тянулись партии рекрут и работных людей, шли обозы с провиантом и амуницией. То же самое, наверно, происходило у турок. Две могучих державы готовились померяться силой. Которая окажется крепче?

Теперь это зависело от меня.

СНОВА В БОЙ

Диспозиция наша на южных границах выглядела следующим образом. Я получил под непосредственное командование полки, прошлый год ходившие к Суджу-кале и ныне размещенные вдоль старой линии от Азова до Таванска. Корпус сей состоял из трех дивизий: одну возглавил многоопытный Левашов, другую — генерал-поручик принц Гольштейн-Бекский, на третью мне сумели-таки навязать мало пригодного к делу Степана Апраксина. Фридрих фон Штофельн (отзывавшийся, впрочем, и на Федора) восприял должность генерал-квартирмейстера: при его педантизме и работоспособности, это был идеальный штабист. Войсками, стоящими на Гетманщине и по Днепру, от Киева до Богородицка, распоряжался Румянцев; товарищем у него — шотландец Кейт; дивизиями правили генерал-поручики Тараканов, Измайлов и Бахметев. Согласно данным императрицей предписаниям, главное начальство над обоими корпусами принадлежало мне — однако, в силу удаленности, вмешательство в дела Румянцева ограничивалось лишь самыми общими указаниями. Мелочная опека была бы неуместна: профанов в военном деле здесь не обреталось.

Наибольшую трудность вызвал не подбор достойнейших генералов, а исключение некоторых персон, состоящих в более высоких чинах и уже по этой причине в действующей армии мне ненадобных. Ладно, Василий Владимирович Долгоруков: фельдмаршалу семьдесят семь лет, здоровье подорвано тюрьмою, и он сознает, что поле — не для него, а президентство в Военной коллегии — самое подходящее в сем возрасте занятие. Ладно, все понимающий Петр Петрович Ласси: я не мешал его триумфу над шведами, он оказал взаимность в отношении осман. К тому же, какой бы малой ни выглядела вероятность атаки на нас прусского короля, в полную беспечность впадать не следовало. Сия опасность остается малой лишь до тех пор, пока мы готовы ее отразить. Опытный военачальник с довольным количеством войск, стоящий в Ливонии — то, что нужно для безопасности на севере. Ладно, наконец, Миних: сидит себе в Пелыме и не брыкается... Вот кто доставил хлопот, так это принц Людвиг Гессен-Гомбургский. Имея генерал-фельдмаршальский ранг, сей бесцеремонный невежда нагло претендовал на высшее командование — и урезонить его смогла только сама императрица, по секрету шепнувшая строптивцу, что лишь его усердию и верности соизволяет доверить Петербург.

Если мой корпус состоял в полном комплекте, совершенной готовности и был основательно практикован, то румянцевский только еще формировался, неторопливо вбирая подходящие из глубины России воинские команды. Пока пределом его возможностей была оборона Малороссии от вражеских набегов; полную готовность к наступательным действиям он мог обрести не ранее будущей весны.

Флотом, насчитывающим шестнадцать кораблей, два фрегата, кучу всякой парусной мелюзги, а также огромное количество гребных судов, распоряжался вице-адмирал Бредаль, приехавший на юг вместе со мною. Стоило изрядных трудов спасти его из-под розыска за неисполнение адмиралтейских приказов, подведя под помилование, объявленное государыней по поводу обручения наследника. Был ли он в том случае виновен — судить не берусь; но из ныне живущих адмиралов наших Бредаль единственный имел опыт действий против турок. Морские офицеры и матросы съезжались в Анненхафен из Санкт-Петербурга и Архангельска: команды корабельные обыкновенно делили пополам, одну половину оставляя на старом месте, другую же отсылая на Азовский флот. Поскольку корабли азовские были, как правило, меньше размером и ниже рангом — разбавлять опытных моряков рекрутами, если и требовалось, то совсем немного. Шесть кораблей и четыре фрегата балтийских счастливо избежали этой дележки, бывши отправлены в Медитерранию. Командовал сею эскадрой сам глава Адмиралтейств-коллегии Николай Федорович Головин. Во время шведской войны он снискал много нареканий за нерешительность, а минувшей весной просился в отставку по нездоровью, — но получил отказ, поскольку в предстоящем плавании заменить его было некем. Сия экспедиция отправлялась для совместных действий с британским флотом, Головин же в ранней юности учился морскому делу именно в Royal Navy, прослужил там шесть лет и в совершенстве знал язык и обычаи союзников. Что до чрезмерной осторожности — в предстоящих адмиралу обстоятельствах это качество казалось, пожалуй, уместным.

Казалось до тех пор, покуда Порта нам войну не объявила. Новые условия требовали человека деятельного и безудержно храброго, способного отбросить любые опасения — но менять адмирала было поздно. Да и не было в нашем флоте такого. В адмиральских чинах не было. В лейтенантских — сколько угодно. Читая отчеты путешественников по Сибири, я не уставал восхищаться молодыми флотскими офицерами, бесстрашно уходившими в неизведанное. Проходит год или два, и в жилые места выбирается измученный оборванец — последний, кто остался изо всей партии. Тогда вослед погибшим, по зову сурового отечества и указу немилостивой императрицы идут, презрев холод, голод и цингу, другие — такие же юные... Когда выжившие из этого поколения накопят опыт и дорастут до больших чинов, Россия будет совсем иначе выглядеть на море.

А пока — приходилось довольствоваться теми, кто есть. Ко всему прочему, гребной флот (в отличие от корабельного) оказался у нас разделен надвое: одна часть в Азове, другая — на нижнем Днепре. В свете задач, возложенных на него планом войны, сие было совершенно нетерпимо.

Не прошло и недели по прибытии, как я уже насел на Бредаля:

— Петр Петрович, доложи о готовности.

— Рановато, Александр Иванович! Половина команд еще в пути.

— Ждать нельзя. По докладам шпионов, неприятели еще менее готовы. Но восполнить свои нехватки могут очень быстро, быстрее нашего. Сам знаешь, от Крыма до их столицы с попутным ветром всего три дня пути. До Трапезунда — не более, а турецкое войско, против персиян стоящее, там совсем рядом. Ежели канониров взять сухопутных, матросов же так разделить, чтоб только парусами занимались — сколько кораблей сможем вывести?

— Восемь — хоть завтра. Через неделю — пожалуй что, дюжину... Только хватит ли артиллеристов на все?

— На которые не хватит, те снарядим 'en flûte' для перевозки войск. Неделю дать не могу. Половину того, не больше.

В результате сей спешки, иные корабли держали курс не лучше пьяного мастерового, идущего домой из кабака, — однако Бог миловал, до пролива дошли без столкновений. Четыре румба к зюйду, руины Еникале по правому борту, и вот она. вожделенная Керчь! Проломы стен заросли молодым кустарником. Денег на починку крепости османы то ли не нашли, то ли нашли, да разворовали. Сопротивления не было, малочисленный гарнизон бежал. О чем они там думали, во дворце Топкапы? Что французскую субсидию надо брать, а воевать с русскими не обязательно?! Или уверены были, что мы не рискнем первыми ударить? Если чужая душа — потемки, то души султанских приближенных — мрак беспросветный. Во всяком случае, ни малейших приготовлений к защите сей важнейшей позиции обнаружить не удалось.

Ссадив на берег два полка для необходимых фортификационных работ, двинулись дальше. Турецкие суда, стерегущие выход, не рискнули препятствовать явно превосходящим русским силам и ретировались в открытое море. Возле Кафы стали на якорь, дебаркировали остальные войска — тут предстояло малость повозиться. Ногайский мурза, полгода просидевший пленным в Азове, получил от меня оседланного жеребца и был отпущен, под обязательство передать несколько писем. Тем временем, свезли на берег часть орудий нижнего дека для разрушения турецких укреплений.

Тридцать лет назад я этот город уже брал. Шесть лет назад его брал Ласси. Пора бы, вроде, османам привыкнуть, что их красавицу-Кафу русские то и дело ставят 'лошадкой'. Так нет же, вздумали сопротивляться! К выстроенным генуэзцами стенам с прошлого визита прибавились кое-где низкие каменно-земляные бастионы, прикрывающие основания старинных башен, сделавшихся в отношении новых укреплений подобием кавальеров. Фортификационная идея интересная, но воплощение никудышное. Или уж бастионы следовало сделать выше и просторнее, или башни срезать на пару сажен — а так выбитые при бомбардировке камни сыпались прямо на головы турецким топчиларам. Отрикошетившие или лопнувшие ядра падали туда же. А когда одна из башен рухнула, обороняющихся засыпало к чертовой матери. Если я уделил осаде больше недели — то единственно потому, что ожидал подкреплений. Идти на штурм, не имея должного превосходства и подставив спину крутящимся в степи татарам было бы слишком опрометчиво.

Наконец, полки второй очереди приплыли из Азова. Еще сутки сильного обстрела (не просто сильного, но и точного) — и мы ворвались в город сразу с двух направлений. Апраксинская дивизия — через Кайгадорские ворота, принцева — через пролом неподалеку от Троицкой башни. Упрямый Керим-ага, комендант турецкий, даже теперь не стал просить милости, а бросил свои резервы в бой на улицах. Вооруженные жители, из магометанской части народонаселения, почти не уступали в стойкости янычарам. Продвижение наше застопорилось. Но ненадолго: на сей вражеский ход у меня заранее был готов ответ. Штурмовые партии, числом до роты, с одной или двумя легкими пушками, не давали туркам установить прочную оборону. Заборы и стены домов проламывались ядрами, улицы и крыши очищались картечью. Артиллерия в городе, при умелом использовании оной, прямо-таки творит чудеса. К вечеру за неприятелем осталась одна лишь цитадель.

Будь против нас только пришлые воины, Керим сумел бы, пожалуй, заставить их драться до конца. Однако, вооружив местных единоверцев, он создал условия для возникновения крохотной трещинки в монолите своей обороны — а такой оказией грех не воспользоваться, вбив клин раздора во вражеские ряды. У здешних в городе были семьи. Из-за них у ворот цитадели уже случилась драка местных с янычарами, кои пытались оградить гарнизонные запасы провианта от нашествия бесполезных в бою ртов. Теперь даже те, кому повезло пропихнуть своих баб и ребятишек вовнутрь, не могли не понимать, что продолжение штурма угрожает смертью им всем. Солдат, разгоряченных боем, бывает очень трудно удержать от излишней жестокости.

Поэтому предложение о сдаче я сделал во всеуслышание, через глашатая — ну, то есть, попросту приказав выбрать из пленных самого горластого и поставить его на площади между главной городской мечетью и надвратной башней Бизаньо. Выкрикивая, что есть силы, сказанные вполголоса штабным толмачом слова, он довел до сведения защитников крепости, что паша неверных готов отпустить их всех на волю, с чадами и домочадцами, под единственное условие: уйти с крымского берега. Куда угодно, хоть к татарам в степь, хоть через море в Анатолию. После заключения мира желающие смогут вернуться в родной город — но никак не ранее, ибо житель, взявшийся за оружие, подлежит всем правилам, касающимся вражеских воинов.

Наутро, когда переменившие позицию осадные пушки начали обстрел довольно-таки хлипких башен цитадели, среди турок произошло замешательство. По-за стеной слышались звуки боя, в том числе ружейная пальба. Пока врагу не до нас — надо такой удачей пользоваться! Велел егерям прижать огнем тех, кто на стенах, а саперам тем временем вышибить порохом ворота. Когда створки, в лиловом пламени и грохоте, улетели вовнутрь, а дымное облако еще не успело развеяться — из дыма толпою хлынули турки. Вылазка?! Нет! Вместо лихой атаки, неприятели падали на колени, а иные и вовсе ничком, закрывая головы руками.

— Не стрелять!

Но, стоило моим егерям прекратить огонь, как выскочила еще одна толпа и принялась преусердно палить: кто в русских, кто в своих же турок из первой волны. Егеря ответили, канониры ближайшей батареи добавили картечью — досталось и тем, кто выбежал сдаваться, и тем, кто продолжал воевать. Словом, суматоха вышла знатная. Под это дело, я успел захватить ворота с надвратной башней. До Керим-аги никак не доходило, что дело проиграно: последовал ряд отчаянных контратак. Ворота, с прилегающей частью стены, несколько раз переходили из рук в руки. Потом у неприятелей кончились воины, готовые понапрасну жертвовать собою. Люди отказались повиноваться, и мой оппонент, хотя предчувствовал свою гибель от рук палача, просто ничего не мог сделать.

Протрубили турецкие трубы. Орта-бей янычарский, с перевязанною окровавленной тряпкой рукою, вышел, чтобы ожесточенно торговаться за условия капитуляции. Я не уступал и не спешил, давая время артиллеристам подготовить новые позиции, а утомленной боем пехоте — смениться, выведя в первую линию свежие силы. Турки попросили сутки на размышление. Дал два часа: ровно столько, сколько мне требовалось для подготовки к продолжению штурма.

Когда канониры уже стояли наготове, с зажженными фитилями в руках, а часы отсчитывали последние минуты перемирия — неприятели подняли белый флаг. Слава Создателю: до сих пор мои потери оставались весьма умеренными для столь ожесточенного боя, исчисляясь все еще сотнями. Атака на загнанного в угол противника моментально подняла бы их до тысяч.

По условиям капитуляции, бившимся против нас жителям предоставлялся выбор: степь или море, войска же султанские покидали Крым непременно. В гавани было некоторое число фелюк, не успевших уйти при нашем появлении и прижавшихся к береговым бастионам, — но совершенно недостаточное для перевозки в Анатолию всех ожидавших погрузки турок. Пришлось ждать, пока греческие корабельщики приплывут в Кафу под обещание щедрой платы (между прочим, из моего кармана!). Впрочем, ожидание оказалось не праздным.

День на четвертый или пятый после взятия города, на аванпосты вышел русский пленник (из числа тех, кои подлежали освобождению по состоявшемуся пять лет назад договору, но все еще оставались в неволе) и сказал, что имеет нечто сообщить главноначальствующему генералу. Оружия при нем не нашли, и под угрозу ободрать кнутом, ежели врет, немедля доставили ко мне. Из разговора быстро выяснилось, что ускакавший на дареном коне мурза свое обязательство исполнил. Пришелец отправился назад, уже в сопровождении моего порученца для секретных дел. Назавтра оба вернулись... Дальше наступил мой черед. Выехав с достаточною на случай вероломства охраной за линию постов, в указанном месте издали увидел воткнутый в землю бунчук. Имел его обладатель законное право на сей символ, или самовольно присвоил атрибут более высокого чина — меня совершенно не беспокоило. Главное, что влияние этого человека вполне могло соперничать с ханской властью.

Спешился, по восточному обычаю приветствовал гостя (или хозяина — смотря как считать), сел против него на ковер. Седобородый татарин ответно, с достоинством, поклонился. Это был сам Ширин-бей, глава наиболее могущественного и знатного крымского рода, притязающего иметь едва ли не большие права на престол, нежели царствующие Гиреи. В отличие от большинства соплеменников, он обладал еще и достаточным умом, чтобы понимать, чем грозит его народу вражда с Россией.

Осведомившись, по обычаю, о здоровье государей и благополучии родственников, перешли к настоящим делам. Бей выглядел, пожалуй что, меня постарше. Я счел уместным спросить, помнит ли он мое посещение Крыма в тысяча сто двадцать шестом году хиджры? Толмач не успел перевести ответ, как по блеснувшему под напускным хладнокровием взгляду понятно стало: помнит, и вовек не забудет! Что ж, от этого пункта можно идти дальше.

— Ныне повторение тех бедствий или подобного же разорения, причиненного недавно Минихом и Ласси, стало бы величайшим несчастьем. Несчастьем для Крыма — но и для русских тоже, как ни странно. Дело в том, что нам ваши горы и степи совершенно не нужны. Вступив в бой за ненужное, мы рискуем упустить то, что действительно необходимо.

— Что же почтенный паша считает нужным?

— Море. И берег, позволяющий властвовать над ним. Полоса от Инкермана до Кафы и Керчь с прилегающими землями никогда хану не принадлежали, будучи прямым владением Его Султанского Величества. Если мы возьмем, что нам требуется — вы ничего не теряете.

— Мы теряем свободу. Кто владеет берегом — владеет и всем остальным Крымом.

— У вас останется довольно берега, чтобы торговать с кем угодно. Гезлев останется: для военного флота он негоден. Вмешательства в ваши дела будет меньше, чем ныне видите от султана. Единственно, для избежания набегов или вступления в войну на враждебной нам стороне.

— Если попадем в русское рабство, нашим юношам придется воевать на стороне русских, это и глупцу понятно.

— О рабстве речи нет. Принуждение только в том, чтобы соблюдать мир с нами. Если же крымские джигиты захотят испытать свою удаль, мы им бросим под копыта столь дальние и богатые страны, о каких они ныне и мечтать не смеют. При этом, никто никого не будет заставлять: вольная служба, за деньги и добычу.

— Ни один кырымлы не согласится быть под правлением женщины.

— Вы будете под собственным правлением: того хана, какого сами изберете. Единственное, что ограничит его власть, это обязательство жить мирно. Если мы прямо сейчас заключим тайное соглашение, императрица согласна вернуть вам заперекопские земли, утраченные в прошлую войну.

В глазах бея на мгновение мелькнул живой интерес. И тут же погас, или был погашен хитрым татарином. Ответ прозвучал вполне скептический:

— Кто же поверит женским обещаниям?!

Я оглянулся: моя охрана держалась в почтительном отдалении и слушать разговор не могла. Толмач... Я повернулся к нему:

— Иди-ка, братец, погуляй минутку. Сделай вид, что по нужде.

Когда служитель отошел, 'паша неверных' вдруг сам заговорил по-турецки, к вящему удивлению собеседника. Может, и ломаным языком — но достаточно внятным, чтобы донести смысл.

— Почтенный бей, Россией правят суровые мужчины. Не настолько родовитые, чтобы собственной задницей сидеть на троне — и не настолько согласные между собой, чтобы не нуждаться в дочери императора Петра как примирительнице, не позволяющей им отрубить головы друг другу. Если сегодняшнее выгодное и безмерно щедрое предложение будет отвергнуто... Скажу по секрету: калмыцкий хан Дондук-Даши уже спрашивал, как бы ему получить во владение Крым.

— Проклятый идолопоклонник не будет владеть нашей землею!

— Сие зависит от Вашей мудрости, почтенный.

Когда толмач, повинуясь разрешающему знаку, вернулся — разговор пошел уже вполне деловой. Бея заботило, как быть с договором о северных пастбищах, если не все, а только часть крымцев станет уклоняться от боя с русскими. На это я показал ему две грамоты, заранее государыней подписанные: одна предоставляла упомянутые земли ведению хана (для маловероятного случая, если он вдруг решится полностью перейти на нашу сторону), другая же оставляла оные под российским скипетром, в то же время даруя привилегию дружественным татарским и ногайским родам безвозмездно этими пастбищами пользоваться. Мне дано было право в нужное время обнародовать и привести в действие тот указ, который будет отвечать обстоятельствам.

Взамен, как первое доказательство усердия, от рода Ширинов требовалось не мешать маршу нашей кавалерии с Керчи на Кафу, а в случае опасности от незамиренных татар — во благовремении о том предостеречь. Распоряжаясь более чем третью военных сил ханства, Ширин-бей уже одним неучастием своим способен был изменить очень многое. Если же вспомнить, что самые воинственные и враждебные к русским беи и мурзы, с немалыми отрядами, сражались против казаков на правом берегу Днепра — среди оставшихся на полуострове воинов более половины состояло под его началом.

Кавалерия дошла благополучно. Кроме того, большое количество калмыцких лошадок пригнали для обозов. Всех четвероногих, слишком многочисленных, чтобы доставить из Азова морем, привели на Тамань, перевезли через узенький пролив — а дальше своим ходом. Вдоль берега, на запад от Кафы, не везде есть дорога для повозок: кое-где только вьючная тропа. Поэтому артиллерия шла морем, в том числе и армейская. Проваландавшись возле крупнейшего на сем побережье города две с половиной недели, я сильно тревожился по поводу турецкого флота. Выйдя из Золотого Рога и направившись к берегам Крыма, он одною лишь сею демонстрацией способен был принудить нас к отступлению. Но однажды с незаметной греческой фелюки, из числа собравшихся в Кафе ради прибыли, передали шифрованное письмо — и все тревоги унялись. Из Константинополя доносили, что снарядить флот османы вряд ли сумеют раньше глубокой осени. Причина проста: в терсане у них был такой хаос, что даже нелюбимое мною российское Адмиралтейство в сравнении показалось бы образцовым. Одних капудан-пашей за неполный год сменилось четверо! Со шкиперским имуществом — прямо беда. Лишь по получении известия о падении Керчи, только что принявший хозяйство Ахмед Ратип-паша кинулся заказывать оное у друзей-французов и у союзных России англичан. Лукавые островитяне, от коих мы слышали столько прекрасных слов о святости договоров, не нашли причины уклониться. Так что русская пенька, прошедшая через английские руки, должна была служить против нас. Хотя, конечно, грех обижаться: давно ль я сам, будучи в Италии, поставлял провиант, амуницию и даже порох сразу в обе воюющие армии?

В сравнении с Кафой, все остальные турецкие поселения в Крыму — не более, чем укрепленные деревни. Свыше трех дней нигде для взятия не потребовалось. Дорога доставила больше бед, чем неприятель. Иной раз приходила мысль, не прекратить ли береговой поход, ограничившись, по-казачьи, наскоками с моря. Все равно я дальше Кафы гарнизонов не ставил, только раздавал кое-где трофейное оружие живущим там христианам. Зрелые мужи, почти поголовно, от такой чести всячески отбивались, и лишь совсем юные ребята выказывали сильное воодушевление.

Впрочем, подумав здраво, счел правильным держаться первоначального замысла. Дело в том, что сравнительно многочисленное войско, марширующее по берегу, намного основательнее корчует самые корни вражеской власти над землею, нежели скоротечный морской набег. Турки, уносящие ноги от нашей армии, большею частью не спешат вернуться. Мы ведь не ушли далеко. Пространство за моею спиной, не становясь русским владением, обращается в некую terra nullius, сиречь никому не принадлежащую землю, где гражданский порядок полностью разрушен и судей со стражниками заменяют ватаги удальцов. Сии ватаги составляют те самые христианские юноши, коим я раздал турецкие ружья. Их атаманы, пройдя через стадию разбойничества, способны со временем превратиться в мелких князьков, а дальше, если турки не помешают, стать вполне респектабельными господами. А коли помешают — все ж хлопот магометанам прибавится.

Похоже было, что Ширин-бей в меру сил исполнял секретное соглашение: почти до самого конца похода крымцы нас тревожили очень мало. Только в Байдарской долине, где паслись бесчисленные стада, они дали бой моим драгунам, вынудив оных спешиться и встать в каре. Подошедшая пехота оказала сикурс кавалеристам. Егеря причинили татарам чувствительные потери и приучили их держаться на дистанции. Баталия, впрочем, не отличалась упорством.

Разорение Инкермана стало крайней точкой сего похода. Путь назад, по очищенным от турок местам, не отмечен был ничем важным, исключая трехдневный шторм, заставивший Бредаля, с его некомплектными командами на кораблях, спешно искать укрытия от непогоды. Превосходная бухта возле старинной крепости Чембало стала надежным пристанищем нашей эскадры — но, к сожалению, не всей. Пятидесятипушечный смоллшип 'Святой Захария' не справился с маневрированием и разбился о скалы неподалеку от входа в безопасную гавань. Несколько мелких судов тоже погибло. Сотни матросов и солдат утонули.

Буря утихла, но время года наступило уже опасное: октябрь, начало сезона штормов. Дабы не искушать судьбу, приказал идти форсированными маршами. Благо, больных и слабых есть возможность перевезти на госпитальное судно. Отпустить эскадру никак нельзя: хотя главные силы турецкого флота из Босфора не вышли, пять или шесть кораблей где-то неподалеку крейсировали. Верхушки их мачт наблюдатели видели иногда в подзорные трубы. А на прибрежных дорогах растянутые колонны весьма уязвимы для обстрела с моря.

Торопились не зря. Следующая полоса непогоды застигла армию входящей в Кафу, а флот — только что расположившимся в ее гавани. Обширная крепость и множество пустых домов позволяли здесь разместить гарнизон, достаточно многочисленный, чтобы не опасаться нападения крымцев. Только крупный турецкий десант, с тяжелой артиллерией, представил бы серьезную угрозу. Но это дело не быстрое и до середины весны — слишком рискованное, чтоб турки на такое решились. Оставшиеся теплые дни я употребил на подвоз морем провианта для Кафы и Керчи, кои превращались в крупные пункты расквартирования войск и защищенные стоянки флота. Для сего строились мощные береговые батареи, в Кафе — возле крайних приморских башен, а под Керчью — у мыса Ак-Бурун. Еще одна земляная крепость была запланирована постройкой на Тамани, но для нее пока денег не нашлось. В Амстердаме дело двигалось, однако заемные средства доселе в казну не поступили.

Деньги, по главному своему свойству, есть такая субстанция, которой всегда не хватает. Всегда, всем и повсюду. И чем больше оной имеешь, тем больше не хватает. Нищему не хватает на шкалик водки и закуску, магнату — на покупку имения, королю — на завоевание соседней страны... А ежели у монарха нехватка в миллионы раз больше, чем у нищего, так позвольте спросить, кто из них беднее? В русской армии при Петре Великом финансы были так худы, что хуже некуда; теперь стало малость полегче, но все равно плохо. Сплошь и рядом приходилось дополнять из своего кармана, в счет будущего займа. Но агентов коммерческих я не торопил и не дергал. В кредитных делах малейшая ошибка грозит обернуться тяжкою потерей на ссудном проценте.

Главным было — спокойно, без суеты, выстроить правильную систему. Начальствовать действующей армией и одновременно вести через доверенных лиц дела на бирже с военными займами — положение настолько выигрышное, что только полный кретин не наживет на этом миллионы. Дабы избежать ненужных случайностей, вся корреспонденция с театра боевых действий подвергалась строгой цензуре. Любых иностранных соглядатаев, якобы союзных, не подпускали на пушечный выстрел. В то же время, несколько немцев и англичан, служащих в нашей армии и флоте, регулярно отправляли в свои отечественные газеты депеши, текст которых был согласован с моим секретарем. Боже упаси, никакой лжи! Просто легкая игра на тонких смысловых оттенках. Соответственно, торговые агенты в Голландии за несколько дней до публикации сих новостей получали с курьером шифрованные указания, а первые занятые суммы там же, в Амстердаме, и остались: для купли и продажи меняющих курс кредитных обязательств.

Относительная сила государств в первую очередь определяется их богатством. Но если бы сия зависимость была однозначной, России ничего хорошего не приходилось бы ждать в борьбе с османами. Есть и другие факторы, в том числе — умение малыми, сравнительно, издержками добиваться больших результатов. Лучше всех в том преуспели пруссаки, однако и нас тоже 'трехстепенная школа', пройденная при Петре Великом, кое-чему научила. Потом сию науку я дошлифовывал на множестве коммерческих прожектов. И вот теперь с отрадою видел первые плоды.

Знаете ли, что более всего радует генеральский взор (не считая поля битвы, покрытого вражескими трупами)? Так я вам скажу. Безупречное действие тыловых служб, в достатке снабжающих армию всем, что положено по регламенту. Возымели действие и меры по сбережению солдатского здравия. В походе по крымскому берегу в кои-то веки смертность от болезней оказалась меньше, чем боевые потери! При том, что и боевые невелики. Слаженность действий доведена была до совершенства (насколько сие возможно в нашем несовершенном мире). Даже флот с грехом пополам научился маневрировать, и корабли не вываливались больше из линии. А кто не научился, тот потонул. По мере прибытия моряков с севера и докомплектования команд, линейная эскадра выводилась из Анненхафена в Кафу, где море не мерзнет, и даже в самый разгар зимы случается тихая погода, вполне подходящая для экзерциций.

Еще в июле, за месяц до моего прибытия, на южном чугунолитейном заводе запущена была, наконец-то, доменная печь. Всего в сотне верст к северу от Анненхафена, сие место будто нарочно приспособлено Создателем для изготовления боевых припасов. Пушечные ядра, мортирные и гаубичные бомбы делались в невероятном изобилии. Хватило и флоту, и армейской артиллерии. Пушки здесь покамест не лили, везли из Тайболы. Ружья — частью оттуда же, частью из Тулы. С извечной у нас нехваткой пороха помогли справиться недавно налаженные поставки индийской селитры. Сама Россия имеет слишком холодный климат, чтобы сия ценная субстанция родилась в довольном количестве. Соглашение в городе Патне предоставило нам квоту в осьмую часть тамошнего экспорта: наравне с французами, но меньше, чем у англичан и голландцев. С прибавлением собственной выварки, этого было вполне достаточно.

В делах дипломатических тоже сделали важный шаг вперед. Бестужев, после выговора от императрицы, подобрал-таки достойного человека в послы при персидском шахе. Вместо невлиятельного и склонного к пьянству Братищева, к Надиру поехал князь Голицын. Михаил Михайлович младший, родной брат покойного фельдмаршала. Двух братьев назвали одинаково, потому что родились они в один день — правда, с разницею в девять лет, — и крещены были оба во имя Михаила Архистратига. Вот интересно, это у их батюшки случайно так вышло, или боярин заранее рассчитал подходящий срок зачатия? Теперь уже не спросишь. С прибытием Голицына в шахскую ставку, переговоры о союзе против Блистательной Порты начались, и можно было надеяться на успех. Договориться с Надир-шахом, конечно, сложно: он никогда ни с кем не считается и следует только собственным прихотям; но для счастливого окончания начатой им войны непременно требовалась хотя бы одна успешная наступательная кампания. Иначе — потеря полководческой репутации и уважения подданных. Для восточного правителя это конец, ибо гоббсовская 'bellum omnium contra omnes' в тех странах не прекращается никогда, разве что слегка успокаиваясь под властью наиболее жестоких тиранов. За это народ их любит и после смерти вспоминает добром. А при жизни — не приведи Господь упустить вожжи из рук! Растерзают, и останки втопчут в дерьмо. Так что шаху деваться некуда: победить турок или умереть. Черт бы с ним самим, но вот итог баталий был мне отнюдь не безразличен. Поэтому среди подарков, отправленных с новым послом, почетное место занимали полдюжины новеньких пушек со всем необходимым припасом. Коли понравятся — Голицын уполномочен был предложить еще, но уже за деньги. Для обучения персиян, шаху одолжили нескольких немцев-артиллеристов, из числа клевретов генерал-фельдцейхмейстера. Ежели по какой-либо оказии оные из диких стран не вернутся, беда невелика. По мне, так и вовсе не беда: принц Гессен-Гомбургский всем надоел хуже горькой редьки, да и подручные принца — ничуть не менее.

Еще до окончания крымского похода мне доложили, что турки хотят возобновить Очаков и начали работы внутри разоренной крепости. Дабы сие пресечь, послал Левашова с полками, не бывшими в Крыму, а сторожившими днепровские переправы. Василий Яковлевич, выйдя на гребных судах из Таванска, в короткое время доплыл до места и все там разорил: деревянные постройки предал огню, земляные насыпи раскидал, рвы засыпал, пригнанных турками валахов и молдаван частью разогнал, частью забрал с собой — уже для наших фортификационных работ. Вернулся перед самой зимою: солдаты едва успевали скалывать с весел быстро намерзающий лед. В холодное время года решительных действий не было, лишь нападения легкой кавалерии на аванпосты. Как мы, так и османы усердно готовились к будущей кампании. Днестр, обруганный Минихом, должен был стать неодолимою преградой для русских. Выстроенные по французским планам Бендеры, заново укрепленный и едва ли не более мощный Хотин, прикрытый лиманом Ак-Кермен и возрожденная крепость в Сороках, — сии четыре пункта, не будучи неприступны сами по себе, в присутствии сильной полевой армии становились таковыми. Чтобы одновременно вести осаду и держать циркумвалационную линию против многочисленного турецкого войска, наших сил заведомо не хватит — даже с учетом корпуса Румянцева. Тут нужен совершенно иной подход.

В начале зимы пришли известия о медитерранской эскадре. Адмирал Головин привел ее в Ливорно, хотя с потерями: в одном корабле обнаружилась сильная течь, и он вернулся назад от острова Готланд, другой столкнулся с нашим же фрегатом в гавани Гибралтара. Фрегат пришлось оставить для починки. Третьей потерей оказался сам адмирал, который по прибытии в Италию сказался больным, оставил эскадру на вице-адмирала Мишукова и укатил в Гамбург. Там у него, как выяснилось, жила любовница, родившая Головину двоих детей. Насчет болезни он, вероятно, не лгал, потому как следующим летом, находясь в Гамбурге, помер. Все равно: не следовало бросать порученную должность без высочайшего на то соизволения. Умереть, не сходя с корабля — вот это было бы достойно.

Захар Данилович Мишуков, крайне напуганный свалившейся на него комиссией, писал Ее Величеству жалобные письма и ничего пока не предпринимал. По соглашению, русской эскадре надлежало вступить в подчинение адмирала Мэтьюса; но тот отозван был в Англию и состоял под судом. Занявший его место вице-адмирал Вильям Роули, произведенный в этот чин двумя годами позже Мишукова, согласно общепринятым морским обычаям считался младше Захара Даниловича и не мог отдавать ему команды, пока оба двора не урегулируют вопросы старшинства отдельным протоколом и не дадут морякам соответствующих предписаний. А до того англичане отказывались платить положенные по договору деньги: нет службы, нет и жалованья. Матросы наши в Ливорно чуть не голодали. Представьте: глядеть на берег с апельсиновыми рощами и пасущимися стадами, питаясь червивыми сухарями и несвежей солониной! Как они там до бунта не дошли?! Наверно, спасло знаменитое русское терпение. Да еще мои тамошние приказчики. Узнав о сем безобразии, они сами предложили денежную помощь для закупки свежей провизии: в долг, беспроцентно, до решения вопроса Его Сиятельством. Ну, то есть, мною. Я с самого начала планировал употребить на содержание сих кораблей некую часть голландского кредита. Поэтому средства выделил, но с условием, ввиду переменившихся обстоятельств: в помощники и советники вице-адмирал должен взять прекрасно знающего здешние моря торгового капитана Луку Капрани. Кроме того, на каждый корабль или фрегат мой человек поступает вторым штурманом. Сверх штата, поскольку такого чина во флотской росписи нет.

Меня бы одного Мишуков не послушал, невзирая даже на деньги: когда это моряки слушались армейских генералов?! Да только письмо императрицы, подтверждающее сии указания, он получил одним пакетом с моим. И еще в том письме сказано было: вместо совместных действий с британцами, чинить морскую блокаду турецким судам на пути в Константинополь. Смирнейший и осторожнейший Захар Данилович от царицыного указа, наверно, в ужас пришел. А куда деваться? Пришлось покинуть порт и старательно изображать крейсерство, выбирая в море такие места, где турок отродясь не бывало.

Султан Махмуд и его новый капудан-паша Эльчи Мирахор Мустафа никак понять не могли: то ли неверные собираются атаковать Алжир, то ли угрожают ежегодному хлебному каравану из Египта, то ли злоумышляют на Ливан? Диавольская хитрость русского адмирала никак не позволяла сие отгадать. Цель его маневров так и оставалась непостижимой. Оттоманский флот, снабженный всем нужным от англичан и французов, готовился выйти в море для обороны приморских владений Его Султанского Величества.

НАЧАЛО КАМПАНИИ

Март на Босфоре не часто балует теплом. Остывшее море хранит зимнюю прохладу, и свежий бриз вовсе не так приятен, как в июле. Но в этот день громадные толпы зевак не обращали внимания на холод, любуясь могучими кораблями, медленно и величаво выплывающими на морской простор. Сначала две длинных галеры вывели на буксире из Халича флагман — 'Чифте-Аслан' о ста десяти пушках, следом — еще один трехпалубник: 'Тавуз-и-бахри', то бишь 'Морской павлин'. Дальше тянулись семь или восемь 'кебир-калионов', сиречь больших кораблей, и десяток 'сагир-калионов', то бишь малых. Примерно полдюжины оставались в заливе неснаряженными, включая два стопушечных гиганта. Эта часть османского флота, если на что-то и годилась, могла быть введена в действие лишь после длительных и дорогостоящих работ.

Вот флагман, освобожденный от буксирных канатов, поднял паруса и начал огибать возвышенный мыс, увенчанный султанским дворцом. За ним выстроилась ровная кильватерная колонна. Словно гром небесный, прозвучал салют в честь халифа: грозное предупреждение неверным, посягнувшим на достояние магометан. Вослед 'Чифте-Аслану', салютовали и все прочие корабли. На холме, где среди зелени пряталась резная каменная беседка, скрывающая от нескромных взглядов небесную красоту благочестивых жен султана, в просветах мелькало что-то белое. Наверно, обитательницы сераля, повинуясь воле Всевышнего, одарившего женщин неугомонным любопытством, смотрели на прекрасное зрелище. Может, и сам наместник Пророка изволил взирать, утомленный ласками надоевших прелестниц...

Чудовищный грохот расколол небо. Казалось, конец света пришел. На месте величественного 'Чифте-Аслана' воздвигся гигантский огненный столп, тут же превратившийся в непроницаемо плотную тучу дыма. Потом на город стали падать обломки. Мачта с обрывками такелажа вонзилась, как великанское копье, совсем рядом с беломраморной купальней гарема. Благочестивые прелестницы визжали в смертельном ужасе, султан... Аллах его знает. Думаю, тоже не остался равнодушным.

Конечно, мои шпионы не передали подробностей дворцовой жизни в Топкапы — однако сие легко вообразить. Крюйт-камера стопушечного корабля вмещает больше тысячи пудов пороха: при взрыве столь мощного заряда вокруг воцаряется ад.

От 'Чифте-Аслана' остались щепки. 'Павлин' уцелел, но сильно пострадал: ему снесло две мачты из трех, в корпусе открылись множественные течи. Погиб сам глава флота Эльчи Мирахор Мустафа-паша. Судьбу своего начальника разделили тысяча с лишним матросов и триста морских левендов-абордажников.

Настроение толпы мгновенно переменилось, от радостного к злобно-подозрительному. Что это: случайное ли несчастье, или коварный замысел врагов? Город гудел от разговоров, как гигантский улей. Кораблям велено было вернуться в гавань и оставаться там впредь до указа. Но не успели они расположиться в Золотом Роге, как еще один взрыв потряс османскую столицу: ужасный, страшной силы! Взорвался семидесятипушечный 'Золотой век'. Теперь все поняли: измена! Змея предательства вползла в святая святых! Проклятые греки: среди матросов их едва ли не половина!

Возражения моряков-христиан, что их единоверцы погибли вместе с магометанами от коварства неведомых злодеев, могли иметь действие лишь на здравые и рассудительные умы. Но взбудораженная бешеными проповедниками городская чернь руководится только зверской природой своею, ума же в ней не обретается вовсе. Когда ночью грохнуло еще раз, и к небу взлетели останки 'Ифрита' — плотину прорвало. Народ, не веря начальникам, взял дело отмщения в свои руки. Из немалого числа служивших на кораблях или в терсане греков почти ни одного не осталось: кто бежал, кто спрятался, кого убили. Иные под пыткой признавались, что это они по сговору со знаменитым Шайтан-пашой подложили адские машины. Несчастные лгали: из моих людей никто в лапы туркам не попался. Османские власти, однако ж, верили. Или делали вид, что верят. Надо же кого-то бросить толпе на растерзание, чтобы самим не пострадать.

Кстати, по поводу адских машин. С кораблей выгрузили весь порох, обшарили все углы, простучали в крюйт-камерах каждую доску — воспламенителей так и не нашли. Открыли пороховые бочки, проверили каждую — опять пусто! Совсем уж было собрались вернуть сию амуницию на место, как палата, в коей она хранилась, взлетела в воздух вместе со всем содержимым и с лучшими пороховых дел мастерами, какие только в Константинополе нашлись. Приятель мой Ахмед-паша Бонневаль уцелел чудом.

После этого даже и магометан, при всем внушаемом их верою фатализме, оказалось не так-то просто принудить к морской службе. Страшно было: одно дело встретиться с врагом в бою, где имеются шансы выжить при любом исходе; совсем другое — неминуемая погибель в достойном преисподней фейерверке.

Получив известия о сем блестящем успехе, я поспешил обрадовать Бредаля:

— Петр Петрович, пляши! Море наше!

Норвежец прочел расшифрованную депешу, сдвинул парик и почесал затылок:

— Не торопись, Александр Иванович. Неприятели потеряли только три корабля. Ну, пусть четыре: 'Павлин', полагаю, не скоро исправят. Преимущество все еще у турок, хотя не столь значительное, как раньше.

— Нет у них никакого преимущества! Потому что без греков... Как они маневрировать-то будут? Согласно давней османской традиции, матросов-магометан по преимуществу готовят к абордажу и пушечной пальбе, а с парусами управляются христиане. Вовсе не утверждаю, что разделение сие абсолютно, однако в ближайшую кампанию турецкий флот будет в маневре куда как плох. Пожалуй, хуже нашего. Если его и выпустят в Черное море, то далеко не полным составом. На полный моряков не найдут. А если еще Мишуков с Медитеррании подсобит...

— Я Захара Даниловича давно знаю. При Петре Великом вместе служили. Не стал бы на него рассчитывать.

— Посмотрим. Советчики у него теперь есть, побойчее самого адмирала.

— Безнадежно. Его не прошибешь.

— Ну и Бог с ним. Так справимся. Резня христиан сказалась не на одних корабельных командах: терсане, сиречь адмиралтейство турецкое, лишилось лучших мастеров. Новых обучить или найти — дело небыстрое.

— Александр Иванович, а тебе тех греков не жалко?

— Которые султану против России служили? С какой стати?! Они сами выбрали свою судьбу. Когда в баталии ты станешь палить по вражеским кораблям, твои ядра будут ли разбирать, кто там какую веру исповедует? Эти лукавцы хуже магометан: те честно стоят за своего пророка и его учение, христиане же турецкие оправдываются тем, что служат неволею. Ложь сие! По закону, иноверцы платят джизью — а от обязанности стоять за султана с оружием в руках избавлены. Корысть, вот что держит их в рабстве.

— Прости, не хотел тебя задеть.

— Да я не обижаюсь. Всего лишь хочу, чтоб ты понимал одну простую истину. Лоб в лоб, грубою силой, нам осман не одолеть. Ну, разве очень большой кровью. Действовать против них надо с умом — и коли есть возможность внести раскол и разделение во вражеские ряды, всенепременно этим пользоваться. Прошлогодним успехом в Крыму мы наполовину обязаны татарам, кои не шибко хотели с нами воевать. При взятии Кафы могли потерять втрое больше народу, если бы местные турки не взбунтовались против Керим-аги. И вот теперь: когда б не резня в терсане, османский флот явился бы в полной силе и загнал тебя на азовские мели.

— Ну, это им дорого бы встало.

— Не дороже того, что стоит власть над морем. А ежели от моих действий пострадал кто-то невинный, этот грех — обыкновенный для военачальника. Никакая война без того не бывает. Насколько сие отяготит мою генеральскую душу, только наше со Вседержителем дело.

— Не смею вмешиваться в дела столь высоких особ. Полагаю, теперь возможно определить задачи флота на ближайшую кампанию?

— Да, теперь можно. Собственно, уже прошлым летом в конференции у государыни обсуждались две вариации сией пьесы: одна с турецким преобладанием на море, другая — с нашим. Та, которую мы ныне будем разыгрывать, гораздо интересней. Вот смотри: в Понте Эвксинском и его окрестностях имеются два ключевых пункта, на кои опирается все обеспечение турецкой армии. Константинополь с проливами нам пока, увы, не по силам; остается...

— Устье Дуная?

— Оно самое. Первое, что требуется от тебя — весь Азовский флот, парусный и гребной вместе, перевести к руинам Очакова, дабы соединиться с Днепровской флотилией.

— А оборона Керченского пролива? Одних береговых батарей для сего недостаточно.

— Самые ветхие прамы и галеры, которые в море вести боязно, можешь у Керчи оставить. Моряков на них не трать: возьмем солдат из крепостного гарнизона. В двух верстах от берега — справятся как-нибудь. По приходе к Очакову, гребные суда и часть малых парусных заберу для перевозки войск, артиллерии и припасов, а корабельный флот должен будет закрыть туркам доступ в северо-западную часть моря. Надо защитить двухсотверстную линию между Кинбурнским мысом и устьями Дуная. Справишься?

— Да, Ваше Высокопревосходительство.

— Корабли, понятно, под твоею командой. Гребная флотилия поручена графу Петру Салтыкову. Сие решено в Санкт-Петербурге и обсуждению не подлежит. Но неплохо бы его подпереть опытным помощником, знающим здешние воды. Да не таким, которого отдать не жалко.

— Капитан-командор Несвицкий годится?

— Князь Михаил Федорович? Вполне! Спасибо, что не жадничаешь. Понимаю, что такой дельный офицер и самому нужен.

— Флотилию жаль. Армейцы дубиноватые оную погубят.

— Где уж нам до флотских архистратигов...

Долгие сборы не требовались. Войска стояли в полной готовности, ожидая только приказа. Из Троицкой крепости на Таганьем Рогу, из переполненного солдатами Азова, из ближних донских городков потянулись галеры, кончебасы и дубель-шлюпки. Казаки, по старинке, плыли на непрочных, но легких на ходу стругах. От Анненхафена, служившего исключительно корабельной гаванью (после того, как Троицк отдан был галерникам), караван сопровождали восемь линейных кораблей, включая свежепостроенный шестидесятишестипушечник 'Святой Илья'. Другая половина линейного флота зимовала в Кафе; в Азовском море оставили только ту часть, которая нуждалась в исправлении корпусов и рангоута после прошлогоднего, недоброй памяти, шторма.

Такое же движение началось на Днепре: снялся с зимних квартир корпус Румянцева. Пехота шла водою, кавалерия — берегом. Половодье стремительно несло чайки и дощаники, давая возможность пройти пороги с опасностью, но без чрезмерных трудов. Тяжелые прамы и галеры ждали у Хортицы: этим судам выше по реке ходу не было.

Меня беспокоило, не опоздают ли румянцевские к пункту рандеву — однако ж, вышло наоборот: сам позадержался. А дело в том, что полуразрушенная старинная крепость Чембало, прошлой осенью стоявшая пустой и доставшаяся нам без боя, теперь оказалась занята турками. Не вижу в том ни малейшей своей вины, понеже оставлять гарнизон в месте, коммуникацию с коим флот не гарантировал, было бы слишком опасно. Ведь никто не мог знать заранее, сумеют мои люди в Константинополе нанести серьезный урон вражеской морской силе, или погибнут ни за грош. Могло выйти и так, и эдак.

Ну, а турки заведомо ни о чем подобном не думали, уверенно рассчитывая на превосходство своего флота. При таком положении их эскадра, стоящая в Чембальской или Инкерманской бухтах, сделала бы невозможной морскую коммуникацию между восточной и западной частями русских владений. Да и в борьбе за господство над Крымом это был сильный аргумент. Ныне, после катастрофы в Босфоре, все переменилось. Османы поспешили вывести корабли из сей гавани еще до нашего появления. Но крепость не бросили. Видимо, надеялись отсидеться.

Чембальская фортеция стоит на горе и неприступностью больше обязана природе, нежели человеческому искусству. Со стороны моря берег скалистый. Вход в бухту извилистый, узкий и насквозь простреливаемый. Кроме бухты, высадиться можно лишь в нескольких верстах к востоку; но и там придется карабкаться в крутую гору по промытым водою расщелинам, растянувшись цепочкой и подставляя головы вражеским стрелкам. Ввиду сих особенностей, туда я послал донских казаков, подкрепив оных егерскими ротами, собранными со всех полков. Отряд на лодках для атаки со стороны бухты приготовил, но велел ждать до совершенного подавления турецкой артиллерии. Бомбардирские кечи с тяжелыми мортирами отдали якоря и нацелились на береговые укрепления. Для отвлечения вражеского огня от сих грозных, но уязвимых суденышек линейные корабли легли в дрейф перед крепостью, потчуя турок бортовыми залпами примерно этак с полуверсты. Каленых ядер неприятели почему-то не приготовили, а простыми, чтоб нанести существенный вред таким громадинам — так, пожалуй, целый день надо палить. Кто же им даст этот день?! Уже через пару часов береговые батареи почти умолкли. Вскоре из-за горы на норд-осте высоко в небо взлетела сигнальная ракета. Замечательная инвенция Корчмина! Сие означало, что казаки вышли на гребень прибрежных гор и готовы атаковать крепость с тыла. Как уговорено, велел запустить ответную ракету — и одновременно отдал приказ засидевшимся в шлюпках батальонам. Сам перешел на скампавею, чтобы следовать в арьергарде гребных судов: с моря место высадки не видно, и управлять боем не получится. Словно комариный рой, лодочная мелюзга вышла из-под прикрытия кораблей и потянулась в тесную горловину. Несколько уцелевших вражьих пушек ожили, без промаха пуская чугунную смерть в сплошную массу человеческой плоти, едва прикрытой тонкими досками... Сердце сжалось болезненно. Ощущение, словно бы гребущие изо всех сил солдаты — часть моего собственного тела, и каждый выстрел приходится в него. Что делать — войны без жертв не бывает! Живые наддали, сгибая весла: главное, не дать туркам перезарядиться! Вот самые быстрые уже в бухте, вот они у берега, выпрыгивают из лодок, строятся в линию... Все, теперь их не сбить! Несколько ядер, пущенных топчиларами вразнобой: одни по лодкам, иные по кромке берега — находят неизбежные жертвы, но бессильны остановить атаку. В зрительную трубу видно, как офицеры командуют в своих ротах, ведя огонь плутонгами; увешанные тяжелыми сумками гренадеры поджигают запальные трубки и закидывают смертоносные чугунные мячики за древнюю крепостную стену. Ветхие куртины местами осыпались: может, азиатская лень, а может, просто нехватка времени воспрепятствовали врагам исправить оные. Штурмовые лестницы еще не успели подтащить к стенам, а в двух или трех местах наши уже ворвались внутрь! А что же казаки?! За гребнем не видать, что делается на другой стороне. Хотя нет, вон! Дальняя башня, где вилось зеленое знамя — теперь там мелькает что-то белое!

Приказываю галерному капитану править к берегу — но, войдя в крепость, вижу, что опоздал. Озлобившись за разорванных пушечными ядрами товарищей, солдаты всех турок перебили. Пришлось поругать, конечно — как же без этого... Для знания, что затевают враги, надобны пленные — а они всех багинетами! Последнее время шпионов на той стороне у меня убыло: многим пришлось спасаться бегством.

Взял-то я Чембало единым днем — но для того, чтобы с русским гарнизоном сей фортеции не приключилось то же, что с турецким, пришлось на неделю задержаться. Сделать хотя бы временные полевые укрепления: не по генуэзским образцам трехсотлетней давности, а по военной науке нынешнего века, дабы не так легко было взять. Потому и прибыл к очаковским развалинам, когда из румянцевского корпуса лишь самых нерадивых медлителей все еще ждали. Да еще восемь драгунских полков моего корпуса, ведомые Левашовым, не успели переправиться с Кинбурна. Старик берег коней и не пускал их вплавь, а возил через лиман дощаниками. Вода и впрямь была весенняя, ледяная.

Устроил общий смотр — что ж, неплохо. Вся армия единокупно, в пятидесяти с лишним тысячах — даже не сила, а силища! Было немного жаль, что придется ее опять разделить. На военном совете именно это вызвало наибольшие разногласия.

— Господа генералы, вам должно быть уже известно, что чаемое турками окончание персидской войны поныне ими не достигнуто. Мятеж в Грузии, затеянный ксанским эриставом Гиви Амилахвари, перешедшим из-под шахской власти на сторону турок, втянул османское войско в затяжные, хотя и мелкие, столкновения с многочисленными вассалами Надира. Две сильных армии персиян стоят в Дербенте и Мосуле, угрожая новым походом: одна под предводительством самого шаха, другая — его сына Насраллы.

— Вот уж имечко, — вздохнул кто-то из генералитета, — воистину Бог шельму метит...

— Какой ни есть, а союзник. Вместе с батюшкою, сей юноша не позволяет султану Махмуду употребить против нас превосходящие силы, как тот надеялся, когда объявлял Российской империи войну. По новейшим сведениям о неприятелях, войска в европейской части владений Порты примерно равночисленны нашим и заведены в крепости на молдавской границе. Дополнительные силы султан собирает под Адрианополем, но им до готовности далеко. Месяца три-четыре, самое меньшее. Может, и пять: все зависит от французских субсидий. До этого, насколько можно судить, османы предполагают обороняться, всячески укрепляют города на Днестре и ждут, что мы их будем атаковать. Лучше, если эти ожидания так и останутся напрасными. В меру возможного, конечно.

— Ваше Высокопревосходительство предлагает бездействие?

— Я же сказал: в меру возможного. Увлечься осадами означало бы растратить силы, и ко времени подхода новонабранной турецкой полевой армии, чего следует ожидать в конце лета, потерять имеющееся ныне преимущество. Из четырех главных днестровских крепостей вполне достаточно взять одну, причем расположенную на фланге.

— Ак-Кермен?

— Именно так. Миних прошлый раз начал с Хотина, однако сейчас путь к нему через польскую Украину недоступен. Король Август готов нас пропустить лишь под обещание защитить его от пруссаков. Ея Императорское Величество сей алианс за благо не почитает. При заключении подобного трактата, две отдельных войны слились бы в одну: вообразите коалицию Британии, Венского двора, Персии и России против Франции, Пруссии и Порты. Слишком громоздкая выйдет махина, подверженная великому множеству не зависящих от нас влияний. Война неизбежно получится затяжной, чего мы в силу денежных причин позволить себе не можем. Атаковать южный фланг побуждает еще и то обстоятельство, что из находящихся перед нами крепостей Ак-Кермен — слабейшая. Даже в Сороках вокруг допотопного замка возвели бастионную линию, хотя плохонькую. А здесь — ничего. Явно, что на поддержку с моря закладывались. Теперь положение перевернулось, и морем владеем мы: не знаю, надолго ли, но владеем. Нельзя упускать сей авантаж! Одновременно следует занять городки в устье Дуная...

Вот тут-то и начались споры. Румянцев возразил, что лучше в обоих местах действовать полною силой — и последовательно. Я настаивал на одновременном нападении:

— Обложение Ак-Кермена даст предупредительный сигнал гарнизонам дунайских городков. А это не столько крепости, понеже укрепления там никуда не годные, сколько провиантские и амуничные магазины. Если османы успеют вывезти в безопасное место содержимое амбаров, атака сия теряет смысл.

— Разделение армии грозит затяжкою осады. Турки могут снять гарнизоны других крепостей и угрожать осадному корпусу.

— Коли осмелятся, это будет праздник: выманить неприятелей в поле и там разбить — гораздо лучше, нежели выковыривать из-за тяжелых укреплений. Меньше людей потратим. Повторю, что численного перевеса враги не имеют, а в равных силах мы их всегда одолеем. Не скажу, что легко — но одолеем.

— В прошлую войну цесарцы тоже так думали. Да вышло иначе.

— Тогда бошняки сражались с цесарцами у себя дома и в полной мере использовали преимущества такого положения. Не думаю, чтобы татары буджацкие сумели повторить сей успех. Степь — не горы. Кстати, диспозиция османского войска раскрывает ход мысли его начальников: они тоже готовятся к прошлой войне. Ждут от нас примерно таких же действий, какие видели со стороны Миниха в кампании тридцать девятого года. Не дождутся. Впрочем, давайте выслушаем все мнения, начиная с младших по чину.

Конечно, можно было обойтись без совета — но сие генералитет воспринял бы как неуважение и мог затаить против меня обиду. Кроме того, непонимание и разномыслие между участниками любого предприятия лучше бывает обнаружить заранее, когда все еще поддается исправлению. В бою объясняться будет поздно. К тому же, не всех подчиненных генералов я знал достаточно хорошо. Половину из них составляли мои ровесники, с коими вместе начинал службу при Петре Великом; Леонтьев так и старше, хотя для своих лет все еще удивительно бодр и крепок. От старичков понятно, чего ждать. А вот которые выдвинулись при Минихе... Наблюдать за чьими-то действиями со стороны — одно, а иметь этого человека под своим руководством — совсем иное.

Вопреки ожиданию, меньше всего загадок относительно собственной сущности задавал самый титулованный из них. Петр Август Фридрих Гольштейн-Бекский, пятый сын мелкопоместного немецкого герцога (ежели считать сестер, так и вовсе десятый ребенок) являл собою живой пример нищеты, в какую ввергает знатные фамилии чрезмерная плодовитость. До престолонаследия сему отпрыску было, как до Луны, из семейных доходов доставались жалкие крохи, посему любящие родители постарались как можно раньше, с нежных лет, пристроить дитя офицером в гессенскую армию. Там он дослужился до полковника. Во время польской войны принят был у нас тем же чином. Воюя против турок и шведов, благополучно дорос до генерал-поручика; показал себя простым и честным служакой, звезд с неба не хватающим, но надежным. И то сказать: будучи сорока восьми лет, тридцать пять из них принц отдал Марсу, и не ради одной только славы, потому как жил жалованьем. Сейчас меня полностью поддержал: во-первых, убедившись в правильности расчета; во-вторых, в надежде отличиться под моим началом и получить заслуженную награду.

Другой иноземец, Джеймс Кейт, был более хитрозакрученной особой. Наши с ним жизненные пути и прежде несколько раз пересекались. Принадлежа к высшей шотландской знати, он совсем еще молодым человеком участвовал в якобитском бунте пятнадцатого года. После подавления оного, лишившись титулов и поместий, жил изгнанником в Париже и занимался науками. Там мы с ним и встретились первый раз: я состоял в свите Петра Великого, он же, в числе прочих шотландских рефюжье, получил предложение государя вступить в русскую службу. Но отказался — потому как был восторженным поклонником Карла Двенадцатого и не желал против него воевать. Вместо этого предложил свою шпагу испанскому королю. Оборонял Сеуту от марокканцев, безуспешно осаждал Гибралтар под командою графа де ла Торрес. Претерпев конфузию от бывших соотечественников, решился-таки отправиться в Россию и по протекции моего покойного друга, герцога Лирийского, получил генерал-майорский чин. Это было еще до Анны — поэтому нам с ним довелось познакомиться ближе. Но только во время мира: сражаться рука об руку случай не представился. В последующих войнах Кейт служил с отличием и вполне заслуженно сделался полным генералом. По замирении с турками некоторое время был наместником в Малороссии, успешно выполняя обязанности упраздненного гетмана. Однако полного доверия не внушал.

Почему, спросите вы? Виноват мой старый приятель Жан Теофил Дезагюлье: ведь это он создал 'общество вольных каменщиков', как-то неожиданно быстро пронизавшее своими тентаклями всю Европу. Измена правящей династии не поставила Кейта во враждебные отношения с лондонской ложей: он принят был в полноправные члены оной, а в скором времени назначен 'великим провинциальным мастером' в России. Будучи о том уведомлен от своих лондонских друзей, я занял нейтральную позицию: любить мне сих 'каменщиков' не за что, но как-нибудь использовать в будущем — Бог знает. Может, и доведется. Сам 'провинциальный мастер' надобен безусловно: людей, способных управить в бою хотя бы дивизией, у нас очень мало; а умеющих делать это хорошо — и вовсе наперечет. По пальцам пересчитать возможно. Упомянув в разговорах с шотландцем знакомых членов ложи и пару раз поименовав Всевышнего 'Великим Архитектором Вселенной', намекнул о своей близости к пресловутому обществу. Но далее обозначил дистанцию: дескать, невместно в тайной иерархии подчиняться тому, кто по государственным установлениям ниже. Кейт, будучи со мною в равном чине, значительно уступал по сроку производства, а главное — по степени приближения к императрице.

После сих бесед, генерал вел себя подчеркнуто лояльно; но в эвентуальной ситуации, когда армейская субординация и воинский долг потребуют одного, а масонские правила или якобитские убеждения — другого, я бы за него не поручился. На совете, впрочем, никакого внутреннего конфликта он не испытал и даже высказал ряд существенных аргументов в мою пользу. При этом и с Румянцевым не поссорился: молодец, ей-Богу! Вообще, умными людьми руководить труднее — но и результатов можно достичь гораздо лучших, нежели с обыкновенными исполнителями.

Больше всего сомнений вызывали два самых молодых генерала (молодых весьма относительно: обоим было слегка за сорок), принадлежащих к семействам, имеющим родственные связи с царской фамилией. Это были Степан Апраксин и Петр Салтыков. Оба скорее царедворцы, чем воины. Отец Апраксина, двоюродный брат Петра и Федора Матвеевичей, умер очень рано, и вдова не придумала ничего лучше, как выйти замуж за Андрея Ивановича Ушакова. Степушка воспитывался в доме дяди, но и отчим (не имевший родных сыновей, а одну только дочь) принимал участие в судьбе пасынка. Двойная протекция помогла ему сделать быструю карьеру. В предыдущую турецкую войну Миних, желая угодить Ушакову, взял Апраксина к себе дежурным генералом и писал императрице превосходные отзывы о нем. Фельдмаршал нагло врал государыне: Степан Федорович всегда был очень ленив, способностей же не имел ни к чему, кроме придворных интриг. Уже за содействие продвижению сего офицера, Миниха стоило сослать в Пелым. После восшествия на трон Елизаветы Апраксин вычислил, что одного Ушакова для дальнейшего благополучия будет мало, и умел подружиться с Алексеем Петровичем Бестужевым. Пожалуй, в какой-то момент, в самый разгар ожесточенной схватки с Шетарди, от него была отечеству некая польза. Даже, скажу честно, немалая. А вот в армии... Совершенно очевидно, что Бестужев с Ушаковым навязали мне своего клиента в шпионы; императрица же, верная правилу блюсти баланс между придворными партиями, сочла полезным поставить рядом с графом Читтановым фигуру другого цвета. Как будто на шахматной доске. Из сего следовало, что дивизия Апраксина постоянно будет нуждаться в моих собственных трудах по управлению оной, а о любых упущениях по армии очень скоро узнают в столице. Что ж: розы не растут без шипов, а должность главноначальствующего генерала всегда и неизменно бывает отягощена подобными (а то еще и худшими) обстоятельствами.

Подобным же образом, Петр Семенович Салтыков обязан был своим возвышением родственным связям. Только еще более высоким. Императрица Анна Иоанновна, Салтыкова по матери, полностью доверяла лишь своим курляндским и ливонским прислужникам, а из русских — исключительно родственникам. С четырнадцатилетнего возраста юный Петя пребывал во Франции, где изучал, по указу государя, морское дело. Уж не знаю, какими уловками сей 'вечный гардемарин' ухитрился застрять на чужбине без малого на двадцать лет и вернуться после коронации Анны. Служить причислен был не во флот, как можно бы предполагать после столь длительной учебы, а капитаном в гвардию, потом (почти сразу) — ко двору в камергеры. Чин, равный армейскому полковнику. Когда же началась война в Польше, попросил государыню о переводе в армию — и удовлетворен был с лихвою, то бишь с повышением. Вот так, почти не видавши воинской службы, Петр Семенович скакнул сразу в генерал-майоры. Как он там служил — Господь ведает. Кто стал бы отзываться неблагоприятно о родственнике самой императрицы? Не зная военное дело 'с фундамента', как требовал его коронованный тезка, при смене власти он был, казалось, обречен: тем более, что в ночь елизаветинской революции находился во дворце, исполняя должность дежурного генерал-адъютанта, и в силу этого попал под арест.

Однако род Салтыковых славится умом. Быв приведен пред вновь восшедшую императрицу, генерал пал на колени — и обрел прощение. Полное, с сохранением чина. В шведскую войну командовал галерной флотилией — да настолько успешно, что получил в награду золотую шпагу с бриллиантами. И вот поди теперь угадай: хватит ли его французской учености и природного смысла, чтобы одолеть турок, или же недостаток полноценного воинского опыта приведет к позорной конфузии? Одна надежда, что сам буду рядом и смогу за ним приглядеть.

На совете оба хитреца попытались высказаться уклончиво: чтобы, так сказать, ни нашим, ни вашим. Но я очень пристально смотрел на них. Без нажима. Пожалуй, даже ласково. Однако поднаторевший в плетении словес Апраксин почему-то начал сбиваться, и пришлось оборвать безнадежно запутанную нить его рассуждений:

— Степан Федорович, будь любезен изъясниться, за какую ты все же резолюцию: атаковать неприятелей в двух пунктах одновременно, или в одном, но всеми силами?

— В обоих, и всеми силами!

Дружный смех участников совета, независимо от предпочитаемых мнений, слегка ослабил висящее в воздухе напряжение, а паркетного героя смутил. Он попытался перетолковать сказанное, и вышло в пользу одновременной атаки Ак-Кермена и дунайского устья. Салтыков и впрямь оказался умнее: этому хватило одного иронического взгляда, чтобы прекратил валять дурака. В конце концов, не так уж трудно понять: главноначальствующий генерал, ежели только пожелает, всегда найдет способ погубить репутацию любого из своих подчиненных. Ну, а поскольку Левашов и фон Штофельн участвовали в составлении моего плана еще на самой ранней стадии, и почитали его отчасти своим, то большинство оказалось за мною. Румянцев и сам не стал без смысла упорствовать, а постарался выторговать в обмен на уступку добавочную артиллерию и резервы. Изрядную часть требуемого я ему дал, и после жаркого спора воцарился на земли (то бишь на совете) мир и в человецех благоволение. Один только из присутствующих продолжал незаметно, как ему казалось, кидать на меня враждебные взоры: сын командира второго корпуса, полковник Петр Александрович Румянцев. Не по чину бы ему здесь присутствовать, да не хотелось усугублять из-за пустяка противоречия с его отцом. Держит отпрыска рядом с собой, за адъютанта — ну и Бог с ним. Хотя, чей это отпрыск, еще неизвестно. Слушок гулял, будто бы он от Петра Великого. Я сему не очень-то верю. Что его матушка была царской любовницей, как до замужества, так и после оного — известно; только ко времени предполагаемого зачатия государь был уже болен столь тяжко, что совсем забыл о плотском грехе. А если оставался еще на что-то способен, то без надежды на потомство. Его законная супруга, крепкая и годная к продолжению рода женщина, прежде почти беспрерывно ходила беременной, но лет за пять до того — перестала.

Чьим бы мальчик ни был, Румянцев-старший способствовал его карьере, насколько мог. В восемнадцать лет юноша имел уже капитанский чин и впридачу получил завидное поручение — уведомить государыню о заключении мира со шведами. За сей подвиг молодой человек произведен был сразу в полковники. Но от юношеской дури не отрешился. Чем он и впрямь уподоблялся царю Петру, так это способностями к винопитию и аппетитом на женский пол. Однажды, ухаживая за некой замужней дамой и желая досадить ее ревнивому мужу, экзерцировал батальон солдат прямо под окнами своей возлюбленной, как выразился рассказчик сей истории, 'в костюме Адама'. Я еще, помню, посмеялся: мол, только сам полковник в помянутом костюме, или же весь батальон? Сие истощило отцовское терпение, и разъяренный Александр Иванович выдрал сыночка розгами, как школяра. По всему видно было, что юнец горяч и, наверно, храбр — но к воинской дисциплине мало склонен. А за отца, ни на что не взирая, стоит крепко.

— Позвольте, господа, подвести итог. Согласно резолюции сего совета, первый корпус под моим началом, в составе дивизий Степана Федоровича Апраксина и принца Петра Гольштейн-Бекского на гребных и малых парусных судах следует морем до устья Дуная. Там главе флотилии графу Петру Семеновичу Салтыкову надлежит добиться преимущества над турецкими галерами, охраняющими низовья сей реки, а пехоте — овладеть вражескими провиантскими магазинами в Килии, Исакче и Браилове. Второй корпус, усиленный драгунской дивизией Левашова, марширует берегом в направлении Ак-Кермена, занимает служащее турецким форпостом укрепленное селение Хаджибей...

— Haji Bay? Там есть бухта? — Кейт уткнулся взглядом в лежащую на столе карту. — Может, в сем пункте тоже лучше высадиться с моря?

— Нет, Яков Вильямович. Судов недостаточно. Могу дать вам ровно столько, чтобы хватило для перевозки осадного парка и наведения мостов по пути следования. Хаджибей возможно взять с ходу, серьезных укреплений там нет. Через неделю корпус должен быть у Ак-Кермена, через две или три — овладеть им. Александр Иванович, не спорь. Ничего неисполнимого тебе не поручаю. Это ж не Бендеры, кои укреплены по всей французской науке — те можно целое лето осаждать и не добиться успеха. Со стороны Бендер осаду Ак-Кермена прикрывает генерал Левашов со всею кавалерией, как драгунами, так равно иррегулярной...

Василий Яковлевич легонько кивнул.

— Но это не единственная твоя задача. Надобно опустошить Буджак, согнать татар оттуда в средину Молдавии — или Валахии, как выйдет — и внушить страх обоим господарям. Рассчитывать на их содействие, как при Петре Великом, не стоит. Любой из этих князей перейдет на нашу сторону не раньше, чем мы разобьем турок и подойдем к его резиденции с воинской силой. А если удача отвернется — так же легко и нам изменит. Я буду вполне удовлетворен, если они займутся укреплением собственных столиц и ни во что иное вмешиваться не станут. По исполнении сего, за кавалерией останется поддержание сухопутной коммуникации между Таванском и Килией, а также, при нужде, разорение местности.

Левашов усмехнулся:

— Ежели мы с татарами будем друг за дружкой по княжествам скакать, сие дело и без приказа сделается.

— Как выйдет. Жаль, конечно: все-таки христиане. Если б имелся иной способ турецкие гарнизоны оголодить, не причиняя вреда их кормильцам, так я бы с радостью... Но жизнь своих солдат мне дороже.

Генерал еще раз кивнул, почти одним взглядом: дескать, понял. Вот странно: основатель рода Левашовых выехал на Русь, по старинному преданию, 'из немец', а разрез глаз у его дальнего потомка не скажу, что совсем калмыцкий — но какая-то азиатчинка точно есть. Вкупе с жесткими складками сухого лица и разлитой в облике властностью — прям нечто чингис-хановское проступает. Этот не подведет. Если жив будет: восьмой десяток все же дотягивает. Румянцев с Кейтом тоже свое исполнят. Каждому из них в отдельности я бы не так безусловно верил, но в сем duetto недостатки обоих взаимно возмещаются. Ну, а самое трудное предстоит мне.

— Все ли понятно, господа генералы? Вопросов нет? Завтра выступаем. Порядок марша и погрузки на суда генерал-квартирмейстер фон Штофельн распишет наиподробнейшим образом: поутру шлите за предписаниями штабных офицеров. На рассвете — общий молебен. Помощь Господня нам понадобится.

НА ДУНАЕ

Никакой военный план, да и не только военный, в ходе воплощения своего не остается в первоначальном виде. Действия противоборствующих сил и просто всяческие случайности вынуждают вносить изменения. Вопрос — в масштабе поправок. Если они лежат в пределах разумного, то не страшно; когда же сам основной замысел требует пересмотра, сие обыкновенно служит предвестием неудачи.

Задуманная мною атака дунайских городков чуть было не провалилась из-за банального каприза погоды. Вышли из лимана под слабым нордом, в бакштаг; но уже к вечеру первого дня ветер стал мало-помалу заходить, а наутро усилился и подул с зюйд-веста. Прямо в лоб, то есть. Буксировка парусных судов галерами оказалась весьма затруднительной по причине высокой волны, и пришлось укрыться в той самой бухте, которую Кейт окрестил 'заливом Хаджи'. Сутки ожидания не принесли перемены. Потом стало потише, но ветер оставался противным. Лавировать против него на убогих дубель-шлюпках с неумелыми командами мнилось совершенно бесполезным. Выбор предстоял простой: то ли дальше терять время, день ото дня утрачивая преимущество внезапности, за которое столь усердно спорил с Румянцевым, то ли начинать дело с теми войсками, кои способна перевезти гребная флотилия. Ну, а потом, понятно, подкрепление будет.

Неполные и устаревшие сведения от шпионов не позволяли судить о вражеской силе с полной определенностью; приказ выйти в море я отдавал с тяжелым сердцем. Однако на войне, коли станешь каждый раз дожидаться бесспорного перевеса, успеха никогда не добьешься. Надо рисковать. Или же — менять род занятий. Так что, завоевание дунайского устья было начато мною лишь с одной неполной дивизией. Кроме того, тревогу внушали лоцманы, взятые из вернувшихся при Анне запорожцев. Изрядная часть их товарищей доныне оставалась в турецких владениях и сейчас готовилась с нами биться. Те же, которые направляли ход моих судов, были пред Богом и людьми двойными клятвопреступниками. И кто им помешает изменить еще раз, если сие вошло у них в привычку?

Килия отчасти напоминает иные города, выстроенные в низких и мокрых местах: Венецию, Петербург, Амстердам... С поправкою на масштаб, конечно. Улицы представляют собой выкопанные в болотистой почве рвы, перекрытые бревенчатым настилом. При нападениях казаков, неоднократно в прошлом столетии приключавшихся, бревна убирали, а канавы использовали для обороны. Так поступили и при нашем приближении. Поскольку сия фортификация не обновлялась, по меньшей мере, с Карловацкого мира, защитные рвы оплыли и наполнились многолетним мусором: брошенные под ноги фашины, хотя не спасали от грязи совершенно — по крайней мере, не давали солдатам в ней утонуть. Не слишком упорное сопротивление турок подтвердило первоначальные предположения. Лучшие их силы стояли в днестровских фортециях, а здесь, в тылу, собрались всевозможные иррегуляры и обозники. Как только дома на перекрестках улиц, оснащенные бойницами и приспособленные для ведения огня, были разбиты артиллерией, уцелевшие неприятели отступили в городскую цитадель — за исключением изменных казаков, кои сбежали еще прежде, нежели я замкнул кольцо вокруг сей убогой крепости. Изменников в этих краях обитало аж два отдельных сорта. В слободке на правом берегу Дуная, известной как Старая Килия — некрасовцы, ранее вытесненные с Кубани; в левобережных селениях — малороссияне-мазепинцы. За четверть века, прошедшую с бегства тех и других из России, все желающие добились царского прощения и вернулись домой. Остались ярые ненавистники прежнего отечества, более враждебные к нам, чем сами турки. Я их позволил в плен не брать. Запретил лишь излишнее мучительство, какому солдаты нередко подвергали сих иуд. Ежели надо пойманного предателя убить — убей его просто и быстро. Склонность же наслаждаться чужой болью идет об руку с трусостью и малодушием.

Самым трудным в осаде Килии оказалось переволочь тяжелые орудия через все хляби земные и расположить оные для бреширования стен цитадели. А когда сия многотрудная комиссия благополучно совершилась, несшие речной дозор казаки доложили о приближении турецких галер. Препоручив сухопутные дела Апраксину и уповая на его всем известную леность, благодаря которой он ничего важного не предпримет и, следственно, ничего не испортит, занялся приготовлениями к бою гребных судов.

По сведениям греков, занимавшихся поставками амуниции, провианта и шкиперского имущества на дунайскую флотилию осман, враги обладали более чем двукратным преимуществом. Однако следовало учесть, что любые подобные расчеты нуждаются в исправлении и проверке. Все турецкие военачальники (и не только турецкие, скажу вам по секрету) безбожно завышают число состоящих под их началом воинов. Куда идет жалованье 'призраков', ни для кого не секрет. Совершенно то же самое — с количеством годных к бою судов. Да взять хоть бы наш Балтийский флот: при начале недавней шведской войны Адмиралтейство числило в нем около тридцати кораблей, а вывести в море не могло и десятка. Словом, я рассчитывал на приблизительное равенство сил; а если все же у неприятелей окажется перевес, то вряд ли значительный. Его мнилось возможным компенсировать искусною тактикой и воинскими хитростями.

Но для тактических ухищрений желательно сохранять за собою выбор времени и места баталии; мы же выбирать не могли. Османы, впрочем, тоже. Наши суда блокировали Килию со стороны Дуная и прежде взятия цитадели не вправе были покинуть сию позицию. В свою очередь, единственная надежда осажденных на сикурс воплощалась в турецких галерах. Под самой крепостью множественные рукава реки, разделенные болотистыми островами, сливались в единое русло шириною около версты. Этот обширный плес казался самою натурой предназначенным для имеющего произойти сражения.

Казаки приволокли 'языка', взятого в стычке с вражеским авангардом. Тот поведал: флотилия насчитывает полторы дюжины каторг, четыре мавны и бесчисленное множество мелких судов, а ведет ее сам бейлербей силистрийский Дамад Касым-паша, губернатор важнейшей провинции, женатый на родственнице султана. По артиллерии у него превосходство почти полуторное. Чином паша мне равен. Искусством — надеюсь, что нет. И еще есть причина не сводить план баталии к арифметике. Важное различие меж нами и турками заключается в том, что у нас на веслах солдаты, а у них большей частью — невольники. Поэтому в абордажном бою мы их задавим, несмотря на известный талант восточных народов к рукопашной. В перестрелке — Бог знает. Канониры у нас, уверен, превосходнее вражеских — но лучше не искушать Фортуну лишний раз. Ну, а главная ставка — на минное оружие. Зря, что ли, я целую зиму трудился над обучением нарочно для сего набранных команд?! Да, в открытом море оно бесполезно: там бочонок с порохом под днище корабля не подведешь. Зато в речных узостях или на якорных стоянках — вполне действенно. Керченскую баталию двадцатилетней давности османы не забыли. От самого мелкого суденышка с палкою на баке, опущенной в воду, их галеры должны шарахаться, как черт от святого креста.

Бейлербей не заставил себя ждать: уже на следующее утро по получении известия юркие турецкие челны высунули остренькие носы из поросших камышом проток. Вражеские дозорщики осмотрели наш строй — и дали деру от готовых атаковать казаков, чтобы уступить место более крупным судам. В авангарде Касым-паша пустил легкие десятибаночные полугалеры, подобные по боевой силе казачьим чайкам; дюжина более крупных каторг составила вторую линию; а еще дальше виднелись шестидесятивесельные монстры с пушками такого калибра, который сделал бы честь перворанговому линейному кораблю.

— Распоряжайся, Петр Семеныч. — Повернулся я к Салтыкову. — Действуй, как вчера уговорились.

На фалах 'Единорога', нашего с генерал-поручиком флагмана, побежали сигнальные флаги. Казаки, накануне получившие строгий наказ не своевольничать, отошли за линию галер. На ходу ровняя строй, флотилия широким фрунтом двинулась навстречу врагу. Теперь главное — не спешить... Но и опаздывать нельзя. Первый залп чрезвычайно важен. С трудом унимаю душевный зуд, побуждающий отстранить Салтыкова и начать командовать самому. В тот самый момент, когда я уже готов нанести подчиненному тяжкую обиду, он взмахивает рукою:

— Огонь!

Левая погонная пушка яростно плюет картечью. Гром выстрелов волною катится по всей линии, более не умолкая: стрелять прежде флагманской галеры я запретил под великим штрафом, после же — предоставил на разумение капитанов. Как только дым слегка рассеивается, пламя изрыгает правая двадцатичетырехфунтовка — а левую тем временем пробанили и уже заряжают! Отменная быстрота, молодцы! Несколько минут частой пальбы, и вражеские легкие суда ретируются через интервалы между каторгами; в сии промежутки вступают догнавшие строй тяжеловесы. Все предсказуемо: дабы сберечь свои главные силы от русских лодок с минами на шестах, Касым-паша выставил впереди фор-линию; когда же бой обратился в артиллерийский — убрал ее, чтоб не маячила перед жерлами собственных пушек и не сбивала топчиларам прицел.

Начальник флотилии вопросительно смотрит на меня. Одобрительно киваю:

-Давай!

Если б сигналы не назначены были заранее, шиш бы кто из капитанов их понял. В корабельном флоте красный и синий флаги никогда не поднимаются одновременно, ибо передают команду повернуть один направо, другой налево. А галерам я эту пару предписал для команды 'табань!' Русская флотилия недружно, вразнобой (из-за порохового дыма, закрывающего обзор) останавливает движение и начинает пятиться. Но пушечную пальбу не прекращает. Дыма становится все больше, и не только от пушек: с галер на воду спускают многочисленные плотики с охапками сырого камыша, политого кашицей из нефти с мелко растертою селитрой. Горит эта дрянь или же тлеет — черт ее разберет, однако клубы дыма извергает чудовищные. Выглядит, будто русские под эгидом сей тучи хотят безопасно отступить. По крайней мере, турки поняли именно так и продолжали атаку. Когда увидели, что ошибаются — было поздно.

Из вонючей хмари выскочили навстречу легкие струги, у каждого на носу — нечто вроде длиннющего бушприта, только опущенного в воду. При нормальной видимости османы бы их просто не подпустили, перетопив пушечными ядрами либо закрывшись такою же мелочью, а капитальные суда сохранив. Но если глаз не проникает в дымное облако и на полсотни сажен — что тут сделаешь?! Даже и заряженную-то пушку навести не всегда успеешь. Глухими утробными раскатами звучат подводные взрывы. Невольники падают с банок от чудовищного сотрясения. Теряют ход и глубже оседают в воду пораженные каторги и мавны.

Весь эпизод занял минут десять, не более. Прогорели камышовые кучи; легкий весенний ветерок сдул пахнущий нефтью удушливый дым; дунайская гладь снова открылась людским взорам. Однако же картина, на ней представленная, разительно отличалась от прежней. Ровный фрунт неприятельских галер обратился в царство хаоса. Не так уж много их, не более трети, было поражено в ходе внезапной атаки, потому как часть стругов или не дошла, или наткнулась на частокол из весел. Зато впавшие в испуг турецкие рулевые много добавили к ущербу. Две каторги столкнулись, переломав весла у обеих и проломив борт у одной. Кто-то из турок, уклоняясь от мин, развернулся боком; кто-то затабанил и попятился; у правого берега полдюжины галер сбились в кучу и не могли сразу разойтись, опасаясь повредить друг друга.

— Ваше Высокопревосходительство, позвольте атаковать!

— Позволяю и приказываю! Атаковать всем, кроме минеров. Минерам командуй отход и сбор. Мне приготовь шлюпку и дальше управляйся сам. Огневой бой, абордаж, потом преследование. Только не далее пяти верст вверх по реке. Поменьше азарта, побольше холодного расчета. Постарайся поймать бейлербея, но ежели не получится — черт с ним. Виктория у нас с тобою в руках. Осталось только сделать ее полной.

Пока Петр Семенович добивал и преследовал ошеломленного внезапным ударом неприятеля, у моего шатра, развернутого на берегу Дуная, ткнулись в берег уцелевшие после отчаянной атаки струги. Я обнял командира минной команды, артиллерийского поручика Никиту Селиванова, как родного:

— Спаси тебя Бог, сынок: утешил старика! Приготовь поименную роспись, кто чего сделал в сем бою. Деньги, чины — все вам будет. Но прежде еще одну службу сослужите. Турецкие галеры, кои сегодня уйдут, не должны уйти далеко. Иначе нам всю войну с ними маяться. Взгляни на карту: параллельно главному руслу идет Татарская протока. Мелкая и заросшая, для крупных судов не годится. Вот здесь, у Старой Килии, впадает в Дунай, а ответвляется двадцатью верстами выше. Обгонишь по ней османский караван и ночью поставишь здесь, в узком месте, рыбачьи сети с адскими машинами. Помнишь, как в Азове я вас учил?

— Конечно, помню! Ваше Высокопревосходительство, а ежели турки сегодня, до ночи, это дефиле проскочат?

— Значит, не судьба. Но, думаю, не успеют. И течение встречное, и гребцы утомленные... К сегодняшнему бою очень спешили. Салтыкову я не велел слишком усердно их преследовать. Всего скорее, остановятся на ночлег.

— Струги текут. После взрывов им только на дрова.

— Не у всех же мины сработали. Осечки были? Или кому-то подойти к галере не удалось...

— Есть такие...

— Вот их и возьми. Пусть отработают ночью за то, что днем пользы не сделали. Сети, крючья, мины с воспламенителями — всё имеется?

— Да!

— Бери весь запас и выступай немедля. Отдыхать некогда! Исполняй!

Едва отплыл поручик, привезли бейлербея. К сожалению, мертвого — когда абордировали флагманскую галеру, кинулся врукопашную и так рубился, что живым взять не удалось. Упрямый был паша. Не слишком дальновидный, но храбрый. Велел похоронить с почестями, как достойного противника и настоящего воина.

Турецких каторг уцелело с полдюжины. Да десятка два полугалер, за которыми тем паче никто не гнался: было много более жирной добычи. Рук не хватило, чтобы сразу все захватить. Поутру сии остатки разбитой флотилии, лишенные главного командира, снова двинулись вверх по реке в сторону городка Тулчи, служившго для них гаупт-квартирой. Но не дошли. Часа через два по выступлении на одном судне увидели, что зацепили и тащат за собою рыбацкую сеть; вместе с поплавками и грузилами всплыл и снова скрылся под водою какой-то бочонок. Не успел капитан распорядиться, как грянул взрыв — такой силы, что каторга чуть пополам не переломилась. Вода мгновенно заполнила корпус, а тяжелые пушки и артиллерийские припасы утянули его на дно. Матросов мало спаслось, гребцов — и вовсе ни одного. Они же прикованы к скамьям у турок. Пока вылавливали утопающих, обнаружили такую же снасть под днищем другой галеры. Сеть зацепилась под водою у форштевня крюком, напоминающим маленький якорь-кошку с остро заточенными лапами. К сети был привязан бочонок, дальше уходила в воду еще какая-то веревка... Потянули, а оно ка-ак бахнет! Кто был подальше — оглохли, кто поближе — тем вышибло мозги. Негодованию турок не было предела. Не зря этого неверного именуют Шайтан-пашою: какие гнусные хитрости он измыслил для убийства магометан! А начальники турецкие, кои подводят простых и честных воинов под сии диавольские выдумки, наверняка в сговоре с ним! Вот, ежели допросить с пристрастием — так они мигом все расскажут! Вспыхнул бунт. Начальники, отнюдь не желавшие, чтобы их допрашивали с пристрастием, частью сопротивлялись и были убиты, частью сумели убежать. Бунтовщикам, после всего происшедшего, на палубе тоже стало как-то неуютно: они предпочли сойти на берег. А что гребцы? Все разбежались, а их бросили? Ухитрились расковать друг друга и тоже побрели в разные стороны. Нашлись среди них русские: дошли до Килии и нам сию историю рассказали.

На другой день посланные от Салтыкова люди привели к нашему лагерю брошенные турками суда. Поручик Селиванов извлек из-под воды неиспользованные адские машины. Уповая на благоразумие засевших в цитадели турок, имевших возможность видеть и бой с Касым-пашою, и прохождение вереницы трофейных судов, я предложил им сдаться на капитуляцию. Так вот, представьте: они отказались! Совершенно непредсказуемые противники. Сегодня сражаются упорно, завтра впадут в отчаяние и побегут, а послезавтра найдется какой-нибудь шейх или мулла, который убедит отдать жизнь во славу Аллаха. И как прикажете планировать действия против таких людей? Да они сами с утра не знают, будут ли днем драться насмерть или праздновать труса.

Пришлось еще четверо суток потратить на бреширование цитадели. В юго-восточной куртине сделал такой пролом, что хоть на карете езжай. Башня-донжон, именуемая Дыздар Кулеси, то бишь комендантская, тоже обрушилась. Это поколебало дух осажденных. Вероятно, они сильно преувеличивали несокрушимость старинных стен — и совершенно не представляли, что может сделать с ними современная осадная артиллерия. Обозники, я же говорил. Полные невежды в военном деле. Еще пара дней обстрела, и гарнизон сдался бы не то, что на капитуляцию — даже на дискрецию. То есть, по-русски говоря, на милость победителя. Вот только пленные мне были без надобности, а время, наоборот, весьма ценно. Да и крепость хотелось получить не до конца разрушенной. Посему кондиции назначил легкие, выпустив турок с ручным оружием и направив их по ясской дороге.

Спешить следовало потому, что дивизия принца Гольштейн-Бекского, задержанная у Хаджибея противными ветрами, преодолела, наконец, посейдоновы козни и прибыла в полном составе на Дунай. Можно было развертывать наступление дальше. А 'можно' на войне значит 'нужно'. Кто не использует сполна выигрышную ситуацию, тот дарит преимущество врагу. Оставя в Килии соразмерный гарнизон, я двинулся на всех судах, своих и трофейных, вверх по Дунаю. Измаил и Тулча достались без боя, потому как стояли пустыми. Это в них Касым-паша набрал тех самых галерников, коих мы частью побили, частью разогнали. Исакча, служившая главным турецким магазином на южной стороне Дуная, взята была за три дня. Обретенные запасы провианта прямо-таки вгоняли в трепет. Сей городок не весьма удобен к обороне, и я собирался его сжечь; но куда девать полмиллиона пудов хлеба?! А еще рис, пшено, изюм, орехи, финики, кофе... Пришлось аутодафе отложить, покуда сие сказочное богатство не переправлю на другой берег, а для охраны оного отрядить достаточные силы. В результате к Браилову, служащему для Валахии таким же важным складочным местом, как Исакча для придунайской Румелии, удалось привести лишь довольно-таки небольшой корпус.

'А нужен ли там большой?' — спросят некоторые, памятуя Прутский поход Петра Великого. Тогда Карл Ренне взял Браилов семью драгунскими полками, весьма некомплектными к тому же. Однако с тех пор много воды в Дунае утекло, и вокруг древнего замка возвели вполне достойную крепость, требующую правильной осады. Полагаю, именно затем сие и сделали, чтобы успех Ренне никто не сумел повторить.

Браилов стоит на отлогой возвышенности, обрывающейся у Дуная почти отвесными склонами высотою в десять-двенадцать сажен. Форштадт сожгли и разорили сами турки, дабы лишить нас укрытий и материалов. Крепостной ров имеет от четырех до пяти сажен ширины, при глубине около двух; превышение главного вала над горизонтом не менее двадцати футов. Плотный глинистый грунт прекрасно держит форму, даже без каменной одежды. Бастионы достаточно просторны, чтобы вместить необходимое число пушек. За время, пока я занимался нижележащими городками, из окрестных селений согнали в крепость всех магометан, способных держать оружие, и по мере сил приготовились к обороне. В поле этот сброд, на три четверти состоящий из вооруженных обывателей, не выстоял бы против регулярной армии ни минуты — но грамотная фортификация позволяет сильно понизить требования к воинской выучке защитников. При рекогносцировке обнаружилось полное отсутствие высот, господствующих над городом, что для прибрежных местностей составляет редкое исключение.

Итак, со времен Петра Великого турецкая оборона здесь была весьма ощутимо усилена. Однако ж, и средства мои далеко превосходили те, коими располагал генерал Ренне. Мощный осадный парк, вместо дюжины полковых пушчонок, внушал верную надежду на сокрушение любых твердынь — лишь бы извне мешать не стали. Пока никакого внешнего напора мы не чувствовали. Ни татарская, ни изменническая конница ничем, кроме осторожных обсерваций, производимых малыми партиями, себя не проявляли. Легко догадаться, почему: им вполне хватало забот с Левашовым. Османские войска в Молдавии не могли двинуться без прямого указа великого визиря, а если бы двинулись — подставили бы себя под удар. Адрианопольский корпус все еще не был сформирован, да и в любом случае просто не успевал на Дунай. Конечно, если не затянуть осаду.

Непосредственное руководство 'постепенной атакой', ведомой по классической методе Вобана, я возложил на принца. Вмешался в его действия лишь один раз, в самом начале, приказав заложить первую параллель не в полумиле, как практиковал французский фортификатор, а в ста пятидесяти саженях от контрэскарпа. Можно считать, что начал со второй. Огонь вражеский был не слишком метким, и два-три десятка лишних смертей при начале осады предполагалось с лихвою возместить за счет ускорения всего дела и, следственно, сокращения потерь от болезней. Сия кровавая бухгалтерия многим представляется бесчеловечной, но, по моему мнению, тратить людей без расчета — гораздо хуже.

Осажденные сильно уступали в артиллерии, зато регулярно учиняли вылазки, портя и разрушая наши работы. Должен отдать туркам справедливость: народ сей умеет и любит драться в рукопашной. Даже второсортные войска доставили множество хлопот. Несколько раз возникала прямая угроза демонтирным батареям и даже лагерю, так что мне приходилось лично распоряжаться отражением атаки. Тем не менее, примерно за две недели удалось подвести апроши к самому контр-эскарпу и начать венчание гласиса. Утратив пространство, где можно накапливать силы для вылазок, от сего момента неприятели принуждены были ограничиваться лишь перестрелкой, в которой мы неизменно брали верх. Поскольку местность не позволяла устроить анфиладные батареи, решено было для создания брешей обратиться к минам.

Еще через пять или шесть суток непрерывных трудов, были устроены минные галереи против двух бастионов, проходящие ниже крепостного рва. К этому времени полки дивизии Апраксина, после многократных моих ускорительных посланий, направленных сему неторопливому генералу, спалили наконец-то опустевшую Исакчу и начали прибывать под Браилов. Только теперь получил я нужный для штурма численный перевес над гарнизоном.

Дабы смягчить зародившуюся было нелюбовь меж двумя частями моего корпуса, отдохнувших и отъевшихся на турецких запасах апраксинцев назначил в первую линию атаки, утомленных сторожевою службой и траншейными работами подчиненных принца — в резерв. Сие окончательно испортило мои отношения со Степаном Федоровичем, и без того не отличавшиеся теплотою. Генерал-поручик, очевидно, предполагал, что покровительство высокопоставленных персон дает право на определенные послабления по службе (за чужой счет, естественно). Я был вынужден его сильно разочаровать.

И вот, наконец, минные горны забиты, фитили подожжены, изготовленные для штурма войска замерли в ожидании... Взрыв! Еще один! А где же третий? Пороховой дым и чудовищная туча пыли постепенно рассеиваются, и становится видно, что вместо трех предполагаемых диспозицией брешей мы получили только одну — причем через нее валит наружу толпа неприятелей, кои сами намерены нас атаковать!

Ожесточенный бой в полузасыпанном рву не дал решительного перевеса никому. Османы трижды врывались в наши траншеи — и трижды были вытеснены или перебиты; моя пехота в ответном усилии занимала брешь — но не могла удержать ее под отчаянным натиском свежих турецких подкреплений. Если б разрушены оказались, как запланировано, два бастиона и куртина между ними, врагам просто не хватило бы умелых воинов на все атакованные пункты. Теперь же, оценив здраво шансы на успех и признав оные недостаточными, я приказал трубить отбой, дабы вернуть войска на первоначальные позиции.

Потери мы понесли достаточно серьезные, самые тяжелые от начала похода. Убитых свыше трехсот, и раненых не менее тысячи. Еще сильнее тревожила затяжка времени. Ежели турки смогут собрать на Дунае значительный корпус раньше, чем я возьму Браилов — весь план войны рассыплется в прах, и придется действовать тупою силой. На военном совете неудачу разобрали со всем нелицеприятием. Полковник фон Бильдерлинг, ведавший подготовкою мин, едва успевал вытирать струйки пота, бегущие из-под густо напудренного парика:

— Ваше Высокопревосходительство, под северо-восточным бастионом, вероятно, фитиль погас. Качество оного не безупречно, я докладывал генерал-фельдцейхмейстеру...

— Почему не мне?! И кто мешал употребить два или три фитиля для одной мины, если уж не уверены в надежности оного? А промахнуться минной галереей мимо куртины — вообще за гранью разумения! Как это оказалось возможно, скажите?!

— Господин генерал, я не мог промахнуться...

— Тогда в чем дело? Порох, судя по звуку, заложен был в довольном количестве. Вал, при этом, практически не поврежден!

— Ваше Высокопревосходительство, позвольте?! — Генерал-квартирмейстер фон Штофельн пришел на помощь соплеменнику. — Мои люди по долгу службы допросили пленных, взятых во время последнего боя. С их слов возможно заключить, что ошибка с расположением сей мины, если имела место, то незначительная. Отклонение внутрь крепости, не превышающее нескольких футов. А причина неуспеха в том, что осажденные нарыли ям для укрытия от наших обстрелов непосредственно за куртинами и даже отчасти под ними. Вероятно, минный горн был заложен в непосредственной близости от этих нор. Поскольку пороховой дух устремляется по линии наименьшего сопротивления, он через них и вышел. Укрывшиеся в ямах турки оказались выстрелены, словно из гигантской пушки, вместе с бревнами и досками, использованными для перекрытия помянутых ям, — но крепостной вал в сем месте уцелел. Только просел немного, засыпав галерею.

— Да Вы представляете, генерал, сколько там должно быть подобных землянок выкопано, для такого?! В принципе осуществимо, но плохо верится. Ладно. После взятия крепости — разберемся. Полковник, сколько времени требуется для возобновления мин?

— Под бастионом — не более суток. Под куртиной... Два или три дня.

— Приступайте немедленно. И не приведи Господь снова в чем-либо ошибиться! О готовности доложите, лично все проверю.

Вот, неужели главноначальствующий генерал должен сам ползать на карачках по выкопанным саперами подземным галереям, чтобы убедиться в правильном исполнении работ?! А пришлось! Зато во второй раз все вышло, как надлежало. Комендант Браилова Дауд-паша, впрочем, упорствовал. Янычары, составлявшие немногочисленное твердое ядро его сил, смогли удержать в повиновении рыхлую массу вооруженных жителей и бросить ее на русские багинеты. Лишь после жестокого целодневного боя на самой высокой башне замка появился чауш, размахивающий белым флагом, что означало призыв к переговорам. Турки хотели вольного выхода на правый берег. Мне, однако, не представлялось разумным отпускать на капитуляцию столь опасного и умелого врага. Зачем? Чтобы в скором времени снова сойтись с ним в бою?! Предложил выбор меж пленом и смертью, и всего час на размышления. В назначенное время ответа не было. Что ж, а la guerre comme a la guerre. Осадные орудия снова начали свою работу. К вечеру следующего дня остатки гарнизона все же сдались, на самых тяжких из возможных условий.

Победа стоила дорого. Заметно было, что сопротивление турок с каждым шагом становится сильнее. Явись у меня нужда овладеть хотя бы еще одною вражеской крепостью — не уверен, что хватило бы сил. К счастью, сей необходимости не было. Ак-Кермен сдался Румянцеву еще до падения Браилова, Левашов очистил от неприятелей Буджак, и мы обрели сухопутную коммуникацию меж устьями Днепра и Дуная. Турки же, стерегущие Молдавию, связь с отечеством почти совершенно утратили. По уму, им следовало бы Хотин, Сороки и Бендеры либо совсем бросить, либо оставить в сих крепостях малые гарнизоны, а главные силы сосредоточить ближе к черноморскому берегу и дунайским устьям. Но разве можно от султанского дивана ожидать быстрых и смелых решений?! Местные войсковые начальники тоже оказались тугодумами. Лишь под конец осады Ак-Кермена бендерский паша Сулейман пытался подать соседям сикурс — и закономерно попал в устроенную для него западню. Именно там впервые была испробована мобильная легкая артиллерия, применяемая en masse.

Еще при Минихе императрица Анна, по представлению фельдмаршала, повелела число полковых пушек удвоить; но денег на новый штат не ассигновала. Поэтому до самого последнего времени в сем пункте царил полнейший беспорядок. В одном полку два орудия, в другом — четыре; где канониров не хватает, где упряжек с ездовыми. Только недавно у меня дошли руки до этого безобразия. Сначала привел к единому штату и устроил общий амуничный магазин, потом целый год мучил канониров беспрестанными экзерцициями, а минувшей зимою с милостивого позволения государыни сформировал из них легкий артиллерийский полк и перевооружил оный сверлеными шестифунтовками Тайбольского завода. Новосозданный полк целиком отдал Левашову — и старик не подвел. Вышедшие из Бендер турки даже не слишком спешили изготовиться к бою при виде скачущих степью русских драгун: настолько презирали они сей род кавалерии. Разумеется, когда драгуны верхами. В пешем строю — совсем другое дело. Неверные и в самом деле не стали атаковать османскую колонну: приблизившись шагов на триста, они расступились, а из пыльного облака с лихим поворотом вылетели упряжки четвернею. Мгновение — пушки сняты с передков; еще одно — степь окуталась пороховым дымом, а вокруг свищет беспощадная картечь. Несколько минут, какой-нибудь десяток частых залпов, — и уцелевшие турки, забыв воинский порядок, кинулись спасаться. Какой бы убогой ни была кавалерийская выучка драгун, для рубки бегущего неприятеля ее хватило. В крепость вернулись жалкие остатки отряженной на сикурс партии, а охота встречаться с русскими в поле была отбита у Сулейман-паши надолго.

Буджацкие татары оказались достаточно разумны, чтобы сделать верные выводы из поражения своих турецких господ. Они не дали себя в трату и предпочли отступить перед Василием Яковлевичем. Всем народом, оставя родные нивы и пастбища, откочевали к Яссам. Надо сказать, эта отрасль татарского племени по хозяйственным своим привычкам стоит выше соседствующих ногаев: у них весьма распространено земледелие. Брошенные поля составили неплохое подспорье в прокормлении нашей кавалерии — ибо золотое весеннее время кончилось, начинался жаркий июнь, и трава стремительно выгорала. Изгнанники же принялись грабить молдаван: не по злобе, а по крайней нужде. Господарь Иоанн Маврокордатос, константинопольский грек с Фанары и верный турецкий вассал, хотя и желал защитить врученный его попечению народ, не имел для сего ни войска, ни отваги. После Кантемира, правителям Валахии и Молдавии султан позволял держать разве что сельскую стражу. Так что князю оставалось только жаловаться, а крестьянам — только бежать. Что они и делали, в огромном количестве. Часть спасалась в Польше, часть — в Трансильвании.

Валашское княжество тоже подверглось разорению. Турки, не имея в достатке надежных войск и не доверяя жителям-христианам, призвали под свои знамена бошняков, столь удачно сражавшихся в недавней войне с цесарцами, и поручили им оборону этой земли. Жалованье сим иррегулярам... Честно говоря, не знаю: может, и выписали. А может, и нет: зачем бросать деньги на ветер? Все равно до воинов не дойдут. В любом случае, бошняцкие шайки смотрели на достояние обывателей, как на свою законную добычу, а на их жен и дочерей — как на невольниц, обязанных услаждать защитников магометанской веры. В приграничные венгерские области хлынул еще один людской поток. Помещики тамошние не успевали принимать холопов.

В итоге оба княжества, обыкновенно дающие немалый избыток провианта над собственным потреблением, оказались перед угрозою голода. Зерно подорожало многократно, потом и вовсе исчезло из явной продажи: мужики опасались, что его даром отберут, и прятали, как драгоценность. Гарнизоны турецкие не могли добыть хлеб иначе, нежели жестокими конфискациями, что еще более усугубляло бедствие. Запасы в крепостях таяли безо всякой осады.

Через неделю после взятия Браилова кавалерия Левашова присоединилась к моему корпусу. Сам генерал был бодр и весел:

— Александр Иваныч, зачем звал? Куда теперь пойдем?

— А ты бы куда хотел, Василий Яковлич?

— Да куда скажешь, хоть на Царьград! Хоть за Тигр, по Миши Ломоносова виршам! Отменно ты с пушками придумал. Подвижная артиллерия дает нашей атаке такую силу, что любого противника собьем с позиции. Пока никто сие новшество не перенял, надо действовать!

— Надо. Но слишком впадать в задор не стоит. Государь Петр Великий был не нам с тобою чета, и то чуть не пропал от самонадеянности. Совсем недалеко отсюда, ежели помнишь.

— Как не помнить! Значит, продолжаем воевать по плану? Займем Фокшаны с прилегающими деревнями, дабы разъединить вражеские силы?

— Если не предложишь чего-то лучшего...

— Да нет, Александр Иваныч, все правильно. Пресекши коммуникацию бендерского паши с Константинополем, мы, считай, правую руку нехристям отрубим. Их гарнизонам в Молдавии придется туже, чем нам тогда на Пруте. А дальние походы... Сам вижу, что не время. Можно без коней остаться. Сушь стоит страшная, трава сгорела. И хлеб пропадет, ежели в ближайшие дни дождей не случится. Ты фуражом не поможешь? Из турецких запасов?

— Зерна маленько дам. Но — именно, что маленько! Причем, подмокшего. Хорошее для людей побережем.

— Тогда у нас скоро конницы не станет.

— Не горячись. Возле Фокшан есть пастбища неподалеку.

— Откуда они там?

— А вот, смотри на карту. В десяти верстах от города холмы начинаются; чуть дальше — горы. На них от века волохи овец пасут. Думаю, и коням твоим корма хватит. Если барашки помешают — в котел их! Заодно людей сбережешь: в горах климат здоровее, чем на равнине. Внизу держи мобильную артиллерию, пару полков драгун, да казаков с калмыками. Этих разошли в дальние дозоры, чтобы при нужде было время весь корпус воедино собрать. Да что я тебя учу: ты сие лучше меня знаешь!

— Знать-то знаю... Да не всё. С валашской стороны чего от неприятелей ожидать можно?

— Пока ничего. Княжество стерегут бошняки с арнаутами. Они хороши у себя дома, здесь же от них султану вреда больше, чем пользы. Для боя мало пригодны: если войско принялось грабить, значит, дисциплина в нем погибла. Разве адрианопольский корпус на нас двинут... Но о том узнаем заблаговременно. Лазутчики есть. Глаз не сводят.

БУДНИ ВОЙНЫ

Подобно как семейная жизнь заключается не в одних лишь минутах плотских радостей, так и война — не в одних баталиях. Все делается ради победы, но собственно бой занимает едва ли сотую часть времени, проведенного войсками в походе. Так вот, остальные девяносто девять сотых — важны не менее. При недостаточной заботе о еде, питье или устройстве солдатских нужников армия перемрет от гастрических лихорадок, не дождавшись генерального сражения.

Первым из бедствий, не предусмотренных мною заранее, оказалась нехватка топлива. Еще при осаде Браилова полковники жаловались, что на строжайше предписанное свыше кипячение питьевой воды дров не хватает, равно как и на варку каши; приходится пробавляться сухарями, запивая оные сырою водицей из Дуная. Поэтому, дескать, штрафовать офицеров за чрезмерное количество больных не следует. И правда, турки так усердно выжгли окрестности, а приречных жителей настолько старательно разогнали, что на день пути от дунайского берега не осталось ни кола, ни двора.

Пришлось галерной флотилии подняться по реке немного выше. Атаковать Мачин и Гирсово первоначально не планировалось — но что же делать, если простейшим способом добыть топливо оказалась ломка строений в этих слабо укрепленных городках. Одновременно линию дозоров установили на должном удалении, дабы избежать внезапной вражеской атаки, а еще — взяли под обсервацию одну из удобнейших на нижнем Дунае переправ. Следующая располагалась аж на сотню верст выше, у Силистрии.

Вторая напасть — нехватка фуража. Овса почти совсем не было. Имея трофейное зерно в изобилии, вполне можно бы довольствовать им лошадей; однако такая расточительность представлялась весьма недальновидной. Кто сможет предсказать ход войны? Обойтись одною кампанией навряд ли удастся. А будущей весною — не придется ли армии голодать, с тоской вспоминая скормленный коням хлеб? Трава по причине засухи выгорела, и я приказал косить тростник: им обходились, пока он не выбросил метелки, а стебли не отвердели до несъедобности. Потом в ход пошли другие водяные травы. С очень небольшой подсыпкой муки, сия малоаппетитная замена все же позволила содержать обоз, артиллерию и четыре кавалерийских полка, забранных мною у Левашова: два драгунских и два казачьих, поровну.

Благодаря этим усилиям, а также строгому соблюдению указов о сбережении солдатского здравия, число больных в лазаретах держали в разумных пределах. Захворавшие, большей частью, выздоравливали. Коней пало не более четверти, что представлялось весьма умеренной потерей.

К концу июня мы прочно утвердились в левобережных крепостях и селениях на нижнем Дунае, в то время как на правой, турецкой, стороне все было разорено верст на двести от устья. Рекою безраздельно владела наша флотилия под командой Петра Салтыкова. Василий Яковлевич Левашов по моему приказу занял Фокшаны, небольшой городок на молдавско-валашской границе с пятью церквями и двумя православными монастырями. Турецкие войска в Молдавии оказались тем самым полностью отрезаны от Константинополя и поставлены перед выбором: голодать в ожидании сикурса, либо выйти из крепостей в чистое поле и попробовать пробиться к своим. Бескрайняя южная степь сжимается в сем месте до прохода в несколько десятков верст шириною, ограниченного с одной стороны Карпатскими горами, с другой — Дунаем и его притоками, в низовьях весьма трудными для преодоления. Небольшие легковооруженные отряды еще, пожалуй, просочатся на флангах; однако серьезная армия с артиллерией и обозами не сможет обойти русские позиции. Поскольку моя главная квартира находилась в Браилове, всего лишь в двух сутках форсированного марша от Фокшан, то при своевременном обнаружении неприятеля успеть на помощь кавалеристам не составило бы никакой трудности.

Правда, в строю у меня, вместе с драгунами Левашова, набралось бы не более тридцати тысяч регулярного войска. Вполне достаточно, чтобы разбить бендерского пашу, ежели он вздумает бросить город и пробиваться в Валахию; но против новой армии, собираемой турками под Адрианополем, заведомо недостаточно! Посему, надлежало подтянуть ближе корпус Румянцева, исчислявшийся после взятия Ак-Кермена в семнадцати тысячах солдат. Обеспечение коммуникации по приморской дороге и охрана ее от буджацких татар препоручались, вместо Александра Ивановича, малороссийским казакам, состоящим в команде киевского генерал-губернатора Михаила Ивановича Леонтьева.

Ох, и попортил же Михаил Иванович мне крови! Миних, помнится, еще в ту войну писал о нем государыне императрице, что сей генерал, дескать, опытен и понимает службу, но не имеет к ней ни малейшей охоты. Равным образом, не имеет и честолюбия. Все верно: Леонтьев не спешил; малороссияне от войны отлынивали; Румянцев ждал в Ак-Кермене; я неистовствовал. Ей-Богу, если б можно было покинуть Браилов, устроил бы в тылу Содом и Гоморру! А так — приходилось побуждать словесно, в письмах. Итог: тезка мой то ли сказался больным, то ли вправду заболел. Тоже ведь не молоденький, здоровья же наша служба отнимает немало.

Дело лишь тогда сдвинулось с места, когда мой секретарь Марко Бастиани привез в Гетманщину целый воз денег, для раздачи полковникам, и щедрыми посулами сподобил-таки хитрецов оторвать задницы от мягких подушек. Взятки собственным подчиненным... Это, конечно, против всех правил и обычаев. Но в сем случае приходилось отдавать предпочтение прянику перед кнутом, ибо при ином способе действий всеобщий жалобный вопль малороссийской старшины и многочисленные жалобы Разумовскому могли бы ввергнуть в гораздо худшие беды.

И все же, потеря времени едва не вышла боком. Кейт, сменивший Румянцева, еще не успел сообщить о готовности к маршу, когда приказчик одного еврейского торгового дома в Константинополе, служивший (за хорошие деньги) моим шпионом, передал через соплеменников новость. Адрианопольский корпус, приведение коего в готовность ожидалось не раньше середины августа, вышел из лагеря и движется к Дунаю. На месяц с лишком раньше предполагаемого срока! Начальствует им хорошо мне знакомый Али-паша Хекимоглу.

Насколько неприятельское войско готово к делу, и чего от него можно ждать? О том шпион не докладывал, ибо не довольно разбирался в марсовом искусстве: мирному торговцу такие материи неподвластны. Но мне известно было умение Али-паши, выказанное им в прошлой войне. Этот человек из любого сброда способен создать превосходную армию. Дай только время... Времени ему давать нельзя! К счастью, в сем пункте у меня могущественный союзник: султан Махмуд. Он сорвал 'сына лекаря' с губернаторства в Боснии, как на пожар — явно не для того, чтобы тот медлил. После разжалования из великих визирей, победителя австрийцев опустили на провинциальный уровень, потом пинали с места на место, затыкая им дыры по разным захолустьям, и лишь угроза военной катастрофы заставила вспомнить о недавнем спасителе отечества. Везде одно и то же: что у нас, что в Европе, что у турок. Государственный деятель, одаренный выше соперников, непременно попадает в прицел их зависти и ненависти; участь его очень часто бывает печальна.

Однако теперь, когда государство османское вновь оказалось в беде, полу-опального вельможу извлекли из забвения и поставили у кормила власти. Решающим сражением сей войны обещала стать битва между двумя венецианцами: один на русской службе, другой — на турецкой.

Кейту приказано было идти на соединение с главными силами, не считаясь с промедлением Леонтьева: если сие приведет к дурным последствиям, в ответе будет подлинный виновник. Левашову предписывалось драгунские полки сосредоточить возле Фокшан. Коней кормить чем угодно, хоть калачами, лишь бы годились к бою. Теперь фураж можно не беречь. Салтыкова я обязал выслать казаков на легких быстроходных стругах к самой Силистрии, чтобы наблюдать за переправой вражеской армии.

От Ак-Кермена до Браилова почти вдвое ближе, чем от Адрианополя; но сие вполне возмещалось более ранним выступлением Хекимоглу. Время бежало, как вода сквозь пальцы, и все яснее виделось: судьбу кампании могут решить день или два. Успею ли свести армию воедино? Сулейман-паша, сидевший в Молдавии, тоже чувствовал остроту момента. Оставя в крепостях малое число воинов, он с главными своими силами двинулся параллельно Кейту, держась в двух-трех переходах от него. Пришлось еще и в ту сторону оглядываться, чтоб не получить удар в спину. Почти вся конница у шотландца шла в арьергарде.

Добавочным сигналом тревоги стало заметное оживление стороживших Валахию бошняков. Их отряды, вроде бы совсем обратившиеся в шайки разбойников, вновь стали действовать по-воински и принялись атаковать мои передовые казачьи дозоры. Атаковать упорно и жестоко: столкновения происходили нешуточные. Очевидно, Али-паша, как предводитель их в прошлой войне, имел над боснийскими горцами ту власть, коей не обладал никто иной из турок.

И вот Салтыков доложил, что османы перешли Дунай. Воспрепятствовать флотилия не могла: ниже переправы неприятели заперли фарватер артиллерийским огнем, а прикрытием их батарей служила вся армия. Я начал всерьез задумываться, дать ли сражение неполным составом на нынешних удобных позициях, или же разрушить Браилов и отступить за Сирет для соединения с Кейтом.

Впрочем, скоро выяснилось, что жертвовать пространством отнюдь не требуется. Мой оппонент не ринулся вперед очертя голову, дабы разбить русских по частям. Он задержался на три дня у переправы, потом продвинулся еще верст на пятьдесят и снова дал роздых войскам, расположив их лагерем у реки Яломицы. Если бы из прусских генералов который-нибудь так промедлил... Тут бы его карьере и конец пришел. Однако султан Махмуд — не Фридрих, а османы — не пруссаки. Дальние марши и сложные маневры совершать быстро, без лишних пауз, способны лишь хорошо выученные войска. Даже у нас — не осмелюсь хвастать, что в этом смысле все безупречно. Подчиненные же Хекимоглу и вовсе девственно неопытны в сем отношении. Турки, вообще-то, храбрые и умелые воины — если брать каждого в отдельности. А вместе... Из-за непривычки к строю отдельные части армии легко перемешиваются между собой, превращаясь из упорядоченной силы в неуправляемую толпу. В этом самая большая османская слабость. Али, как умный человек и опытный военачальник, сие, несомненно, понимал, и не ставил своим людям непосильных задач. Медленные, неторопливые эволюции отвечали градусу их умений. Если б возможно было отложить баталию до приведения армии в совершенство — нисколько не сомневаюсь, что именно так бы он и сделал. Но слава победителя цесарцев, военная репутация коих даже и в отсутствие принца Евгения стояла гораздо выше, нежели русских... Но совершившаяся уже потеря Крыма и неминуемая, при нынешнем ходе событий, потеря Молдавии... Но нетерпеливые взгляды соперников, только и ждущих, когда повелитель правоверных в тебе усомнится... Но, наконец, прямое повеление султана... Нет, уклоняться от сражения он не мог. Во дворце Топкапы этого бы не поняли.

— Яков Вильямович, я чрезвычайно рад встрече! — Прибытие Кейта и в самом деле было праздником. — Войска в порядке?

— Милостью Всевышнего — да. Повальных болезней удается пока избегать, потери же при взятии Ак-Кермена весьма умеренные. К сожалению, генерал Румянцев отдал слишком много сил для блага отечества... Надеюсь, его здоровье скоро поправится.

Круглое добродушное лицо шотландца выражало сожаления ровно столько, сколько предписано правилами вежливости. По внешности ни за что не угадать, что сей учтивый и скромный джентльмен — 'великий провинциальный мастер' тайного общества. Хотелось бы знать, в случае столкновения интересов какой принцип в его душе перевесит: служебный долг или верность собратьям по ложе?

— Бог даст, поправится. А пока извольте уведомиться о здешних диспозициях. Взгляните на эту карту. Главные силы турок — тут, в восьмидесяти верстах от Браилова. По крайней мере, были здесь три дня назад. Казачьи разведочные партии не могут доставлять свежие и верные сведения об их движении, по причине превосходства неприятельского в легкой коннице, иные же лазутчики не настолько быстры. После прибытия твоего корпуса, численно мы уступаем Али-паше примерно в полтора раза: слава Богу, не в два с половиной, как допрежь сего.

— Это без Сулеймана-паши?

— Да, разумеется. О Сулеймане какие вести?

— У него тысяч двадцать пять или тридцать. Считая только воинов, без обоза. С обозом — все пятьдесят.

— Зачем такой табор, если нет провианта? Или мои шпионы лгут о голоде в Молдавии?

— Нет, не лгут. Даже гарнизоны турецкие бедствуют, а жители-христиане просто гибнут тысячами. Бегут в Польшу — десятками тысяч.

— Тогда что турки везут на каруцах?

— Семьи. Жен, детей, имущество. Когда в крепостях узнали о взятии Вашим Высокопревосходительством дунайских городков... Удерживать после сего границу на Днестре — совершенно не имеет смысла, это ясно даже невеждам в военном искусстве. Османы же, по заключении Белградского мира, устраивались в Хотине и Бендерах навеки, как дома. Среди простых воинов много неимущих и бессемейных, зато начальствующие почти все с гаремами, с множеством слуг... Да и обычные горожане магометанской веры пристали, опасаясь мести от христиан. Прогнать их паше никак не возможно.

— Это хорошо... Значит, обозом они дорожат пуще глаза и непременно будут стараться о сбережении оного: больше, чем о виктории над нами.

— Последнее им заведомо не по силам. Напротив, это мы можем сей корпус разбить и отбросить либо уничтожить, пользуясь центральной позицией между двумя частями неприятельской армии.

— Можем. Но пока не станем. Чтобы не развязать руки Али-паше, который в нынешнем положении принужден будет маневрировать таким образом, чтобы выручить Сулеймана и его людей. Все довольно очевидно: заставить нас собрать войска в кулак и очистить дефиле возле Фокшан он может даже и без боя, всего лишь приблизившись к Браилову. По известному правилу, удаление наших флангов от центра в сем случае не должно превышать расстояния до неприятеля. Осложняют дело две речки, бегущие с гор: ближе к Фокшанам Рымник, ближе к Браилову — Бузэв.

— Как она зовется? Boo... Zew?!

— Да, вроде того. Просто ужас, как здешние варвары исковеркали благородную латынь. Река сия впадает в Сирет верстах в пятнадцати отсюда; я приказал сделать через нее несколько мостов. На Рымнике — тоже. По такой погоде, как сейчас, они не очень надобны — а вдруг дождь? Вода может подняться на сажень, а то и больше. Нам же нужна свобода маневра и возможность атаковать неприятеля как с фрунта, так и с фланга. Здесь возможны следующие вариации, в зависимости от действий турок...

Вроде бы все мы с генералом Кейтом предусмотрели — кроме подлинных замыслов Хекимоглу. Через день или два после сего, вышел на наши аванпосты чауш с белым флагом и передал письмо от паши. Самым любезнейшим образом тот предлагал уладить недоразумение между державами (то бишь прекратить нынешнюю войну). Естественный ответ с моей стороны выражал полнейшее согласие с мудрым и великодушным предложением вражеского полководца — при условии, что ущерб, нанесенный Российской империи неосновательным объявлением войны со стороны Порты, будет должным образом компенсирован. Понятно, что сии переговоры не имели никакой иной цели, кроме как нагнать туману и потянуть время; но вот какие действия неприятельские они призваны были скрыть, оставалось неясным. Заполонившая округу турецкая иррегулярная конница прикрыла армию Али-паши сплошной завесой.

Накатываясь волнами, словно текучая вода, и столь же легко ретируясь при серьезном сопротивлении, эта орда ежедневно и повсеместно испытывала на прочность нашу оборону. Стоило Левашову сместиться в сторону Дуная, оставив близ Карпат легкие казачьи заслоны, как на другой же день в предгорьях показались внушительные отряды вражеской кавалерии. За ними виднелись на горизонте, в клубах дорожной пыли, совсем уже несметные толпы. Выглядело, как будто османы всей армией пытаются обойти наш правый фланг. Старик повернул своих драгун, дабы остановить неприятельское движение, и немедля доложил мне, запрашивая сикурс.

Сразу по получении сей депеши, я вывел войска из лагеря близ Браилова и выстроил в походный порядок согласно плану, заблаговременно составленному фон Штофельном. Впрочем, правильность движения колонн сразу же оказалась под угрозой. Дело в том, что обеспечение частей армии перевозочными средствами привести к единому регламенту не вышло, несмотря на все старания генерал-квартирмейстера. Дивизии Апраксина и Гольштейн-Бекского, прибывшие в сии края морем, довольствовались в лучшем случае третью положенного, и тягловый скот имели плохонький — реквизированный у жителей или пожертвованный Левашовым по правилу 'что нам не гоже'. Корпус Кейта (бывший Румянцева) шел сушей и притащил за собою огромный обоз с походными мастерскими, маркитантками, шлюхами, евреями-шинкарями... Не хватало, разве что, театра и модных портных с куаферами, как у французов в Рейнской армии. Офицеры, кто побогаче, тоже имели на каждого до десятка телег со всякою дрянью, вплоть до мебели, и при попытке оные отобрать бросались защищать свое достояние со столь выдающейся изобретательностью и азартом, что в бою бы так — расчехвостили бы турок в хвост и в гриву! Миних в прошлую войну, столкнувшись с подобным, почел за лучшее не раздражать подчиненных — и тем придал дурному обычаю прочность традиции. Для меня же подвижность войск имела ключевое значение; посему пришлось самолично, властью главноначальствующего генерала, наводить порядок в обозе.

...Куча добра, вываленного у западных ворот полевого лагеря и принятого на сбережение служителями армейского тыла, уже превзошла высотою лагерный вал; сотни сверхштатных повозок, освобожденных от хлама, забраны под первостепенные надобности. Конь подо мной нетерпеливо пританцовывает. Дергает ушами, отгоняя мух. Стоять, скотина! Надобно ждать, покуда вся армия выйдет: без генерала, надзирающего за порядком, офицерам квартирмейстерской службы в один момент зубы повышибают, и ни единого воза не дадут. Иные и под присмоторм-то наглеют... Вот, как раз... А, знакомая персона! Ради этого молодца стоит вмешаться.

Запоздав на секунду против квартирмейстеров, юноша вытягивается во фрунт. Я подъезжаю почти вплотную:

— Изволите буянить, господин полковник? Что, мой приказ не по нраву?!

— Ваше Высокопревосходительство! Не понимаю, что худого в наличии лишних повозок, кои можно по мере нужды употребить хоть под амуницию, хоть под раненых?

— Теперь не время объяснять недоучкам основы обозного дела. Разве из уважения к Вашему батюшке, который мне нарочно писал и просил приглядеть, как за собственным чадом... Запруженность дорог и мостов излишними фурами препятствует быстрому маневру армии. Для нас быстрота движения — одно из главных преимуществ над врагом, сохранить которое совершенно необходимо.

— Но...

— Если Вам, сударь, благоугодно спорить, я предпочту оставить столь непонятливого офицера в гарнизоне Браилова. Воронежский полк пойдет в бой без Вас.

— Нет! Не бывать этому!

Румянцев-младший в ажитации кинулся к телегам.

— Расшпиливай фуры! Выпрягай!

Возчики засуетились.

— Опрокидывай!

Обозники натужились, поднимая сорокапудовую тяжесть. Юный полковник собственным плечом налег на серые от пыли доски, пачкая великолепный мундир. Протяжно заскрипев, повозка опрокинулась набок. Полетели в дорожную пыль какие-то узлы и ящики. С жалобным звоном брызнули осколки посуды. Саксонский фарфор, кажется... Да, горяч парнишка. Второй воз, третий... Цыкнул грозно на денщика, кинувшегося собирать хозяйское добро. Довершил разорение, встал опять во фрунт:

— Позвольте продолжать марш, Ваше Высокопревосходительство?!

— Будьте так любезны.

Построил своих людей и увел плац-парадным шагом, не оборачиваясь. Немолодой комиссариатский чиновник, растерянно на сие представление взиравший, высмотрел на моем лице усмешку и тоже заулыбался. Широким жестом я указал ему на пострадавшие от юношеской фанаберии неповинные вещи:

— Прибери, братец. Остынет — отблагодарит.

После укрощения сына одного из первых в империи сановников, никто более препираться не дерзал. Большей частью, полковники распорядились лишние возы оставить в крепости. Неудобоносимое бремя чудовищного обоза свалилось с моих плеч. Вовремя свалилось, потому как в тот же день, к вечеру, начали поступать дурные вести.

Атака в предгорьях оказалась диверсией, нарочно предпринятой Али-пашою для отвлечения моей конницы в самое удаленное место. Прием не слишком хитрый сам по себе, но исполненный с большим искусством. Бесчисленные полчища на пределе видимости при ближайшем рассмотрении обернулись обозниками из валашских жителей, нарочно для сего обмана согнанными. Действительный же удар Хекимоглу направил между моими главными силами и корпусом Левашова, роль авангарда отведя боснийскому ополчению. Не хочу ни в чем упрекнуть многоопытного Василия Яковлевича, ибо сам же ему и советовал не принимать в расчет бошняков. Оказалось, ошибся. Воистину, широка и непредсказуема славянская натура. Даже если сей славянин — магометанин.

Левашов, сдвинувшись к горам, оставил в середине фокшанского прохода слабый кордон всего лишь из трех полков: двух казачьих и молдавского гусарского; сосредоточенной неприятельскою атакой они были с легкостью отброшены, и в моей оборонительной линии образовалась глубокая брешь. Резервов, могущих восстановить положение, поблизости не нашлось. Военная наука предписывает в сем случае ретираду, для восстановления боевого порядка за пределом досягаемости вражеских сил. Но тогда пришлось бы отходить за Сирет, кинув Браилов с Фокшанами и давши Али-паше соединиться с Сулейманом; общими усилиями они могли запереть нас в Килии или даже вовсе выдавить с Дуная. Успех кампании ограничился бы одним Ак-Керменом: крепостью малозначащей и, к тому же, не мною взятой.

Так что — был резон поднять ставки. Презрев доводы осторожности, отстаиваемые частью подчиненных генералов, я на ходу составил новую диспозицию и двинул войска в наступление. Дивизии апраксинская и принцева маршировали прямо на запад, чтобы при встрече с неприятелем развернуться в линию полковых каре, с ходу атаковать бошняков и устранить образовавшийся разрыв. Кейт двигался следом, в постоянной готовности обернуться фрунтом на юг, против главной турецкой армии. К Левашову отправились гонцы с приказом ударить нам навстречу. Однако, из-за кружного пути, не имелось полной уверенности в том, что сие распоряжение будет доставлено вовремя, и даже в том, что оно вообще будет доставлено.

Жара стояла страшная. По такой погоде я обыкновенно стараюсь совершать марши ночью или рано утром, а днем отдыхать, — иначе у солдат просто не остается сил для боя. Но в этот раз пришлось захватить и полуденные часы. Разбить вражеский авангард до вступления в дело главных сил турецких, идущих следом, исключительно важно.

Весь горизонт затянут пылью и дымом. Земля, сухая, как в пустыне, под ногами и копытами рассыпается в мельчайший прах, который повисает в воздухе и держится в нем, кажется, вечность. К тому же, горят валашские селения: те из них, коим повезло уцелеть прежде. О происходящем далее ближайших нескольких верст можно судить лишь по донесениям посланных на разведку казаков. Что им там причудится в пыльном мареве — Бог весть. Ненадежный источник сведений, в сравнении с собственными глазами.

Где-то впереди поднимается частая пальба; посылаю адъютанта узнать, в чем дело. Оказалось, передовой отряд вступил в перестрелку с бошняками. Сколько их? Говорят, много. Ну, наконец-то! Слегка пришпоривая коня, со всею свитой быстро догоняю Сальянский полк. Он занимает середину линии, а внутри полкового каре ползет странная и причудливая повозка: огромная, почти квадратная в плане, с длинным шестом в середине, торчащим вверх подобно корабельной мачте. Собственно, это мачта и есть; ванты и фалы тоже в наличии. Имеется и набор сигнальных флагов. Каждому полковому командиру я придал мичмана из Дунайской флотилии, для истолкования команд. Ей-Богу, странно: у моряков давным-давно придуманы сложнейшие системы мгновенной передачи распоряжений, армия же поныне обходится командирской глоткой, барабаном и конными адъютантами. А если сии способы невозможны? Как при действиях против крымцев, когда полковые каре уподобляются линейным кораблям, разрезающим враждебные волны неприятельской конницы? И вообще, почему не перенять хорошую идею? Что мешает? Вековая обида на флотских?

Кроме сигнальной мачты, на сей колеснице сделан помост. Довольно высокий, и видно с него лучше, чем с коня. Обычно в баталии главный командир занимает какой-нибудь холм; но здешняя степь плоская, как сковорода. Пара сажен возвышения — все же лучше, чем ничего.

Квадратные редуты, построенные из живой человеческой плоти, движутся уступом. При таком построении две роты могут вести прямой огонь, две — фланкирующий, вдоль фрунта соседнего полка. Другая половина солдат держит пассивный фланг и тыл, а также служит резервом, при затяжном бое подменяя утомленных и выбитых товарищей. Против турок, с их бесчисленной конницей, этот боевой порядок предпочтительнее обычных линий, оставляющих уязвимыми фланги и тыл. В сравнении же с гигантским каре, образованном всею армией, он позволяет маневрировать несравненно свободней, и тем использовать важнейшее преимущество регулярства.

О, вот и неприятели! Зрительная труба легко разделяет сплошную их массу на отдельные фигуры. Интересная особенность: смешение пеших и конных воинов в одном отряде. У бошняков те, кто побогаче и познатнее, вооружены, как турецкие спахии. Но и прочие идут на войну с конем, только не боевым. Стати не те, выучки нету... Марши совершают верхом, а сражаются пешим порядком. Эти отчасти похожи на наших драгун. А оружием — скорее на егерей. Длинные винтовальные фузеи, часто украшенные замысловатым узором и составляющие фамильную драгоценность, в их руках бьют без промаха. Спросите о том у князя фон Саксен-Гильдбургхаузена, претерпевшего конфузию в банялуцком бою — при равночисленных силах, между прочим!

Да только я им не Гильдбургхаузен. А мои егерские роты, прикрывающие шахматные клетки каре разреженной фор-линией, далеко превзойдут горцев, что в меткости, что в скорострельности. Завязавшаяся перестрелка убедительно сие подтверждает. Но не склоняет врагов к отступлению: егерей мало, а их оружие весьма капризно и требует старательной, неторопливой чистки после каждой дюжины выстрелов. К тому же, на той стороне постоянно прибывают свежие партии, еще не успевшие уразуметь, что драться с русскими вредно для здоровья.

То там, то здесь фор-линия, исчерпав огневые возможности, втягивается в середину каре. Бой продолжают фузилеры. Капитаны распоряжаются по ситуации, палят плутонгами: благо, разгорячившиеся магометане в азарте боя слишком приблизились к нам. В некоторых местах — даже до рукопашной. Серьезная оплошность бошняцких начальников! Я бы на их месте держал дистанцию в двести шагов. Гладкоствольные мушкеты на таком расстоянии мало действенны, штуцерных же стрелков возможно было бы превозмочь числом. Нет, каждый хочет доказать свою храбрость! А что теряют вдесятеро, против моих солдат... Ничего не имею против: но интересно, насколько их хватит? Первые полчаса боя ничуть не ослабили неприятельский натиск; однако рано или поздно потери скажутся.

Все складывается пока в нашу пользу. Только какая-то мерзкая отрыжка от сего действа все же присутствует в душе. Наверно, потому, что против нас бьются и от наших пуль умирают славяне. Потомки предателей, отступников христианства, ренегатов, — и все же каким-то боком свои. Говорящие вполне понятною речью, а ежели содрать с такого магометанскую чалму, так по роже от русского не отличишь. И вот он, крича по-арабски 'Аллах велик!', бросается на ощетинившийся багинетами строй, чтобы погибнуть во имя чужеземного бога... На место радости победы, при виде поверженного врага, приходит совсем иное чувство. Просто плюнуть хочется, да и только!

Турки недаром считают воинов из числа своих европейских подданных намного храбрее азиатов. Для иррегулярного войска, наши противники держались на редкость хорошо. Лишь когда безжалостное солнце начало заметно клониться к закату, их атаки утратили бодрость, а потом и вовсе стихли. Солдаты тоже устали. На чумазых лицах, покрытых пылью и закопченных порохом, струйки пота проложили извилистые дорожки. От нестерпимого зноя людей падает не меньше, чем от пуль: этих обливают водою и оттаскивают под телеги, в тень. Водовозные бочки взяты с запасом. Изрядную часть отобранного при выступлении тягла я именно под них и употребил. При каждой передышке в бою возчики обходят строй с ведрами, наполняя опустевшие фляги.

Враги, столь же чумазые и злые, толпятся на безопасном расстоянии. Относительно безопасном, потому как полковые пушки все-таки до них достают — но только ядром, а не картечью. Егеря тоже могли бы, если патроны не беречь. Мнится, лучше все-таки поберечь. И патроны, и сами егерские фузеи, слишком нежные для беспрестанной пальбы. Да и хватит уже перестрелки. На фалах приказываю поднять сигнал атаки. Схожу с помоста и пересаживаюсь на коня.

Чуть перекошенные, утратившие эвклидово совершенство квадраты зашевелились. На ходу равняя строй, солдаты идут на неприятеля. Конские и человеческие трупы, густо наваленные перед фрунтом, сильно затрудняют движение. Телеги и пушки, едущие в середине каре, перешагнуть сии препятствия не могут и бесстрастно их размалывают колесами, не щадя ни мертвых, ни умирающих. К счастью, не наших: мы своих вытащили всех.

Жидкая, вразнобой, пальба... Совсем не то, что в начале боя! Мы не отвечаем. Противники отходят, изредка оборачиваясь, чтобы выстрелить. Большею частью неприцельно. В переднем фасе каре кто-то упал, но сальянцы даже не сбились с шага. Молодцы! Так и надо: фузеи заряжены, острия багинетов зловеще блестят...

— Ваше Высокопревосходительство!

Адъютант указывает рукою влево:

— Смотрите, с юга войска показались! Похоже, главные силы турецкие.

Поднимаю зрительную трубу, настраиваю... Какие-то пятна и впрямь видны сквозь мутный воздух. Чертова пыль! Еще пороховой дым прибавился... Кстати, бошняки явно воспряли. Богато одетый конник тоже смотрит в ту сторону, привстав на стременах, что-то кричит соплеменникам... Те потрясают поднятыми над головой фузеями, кричат в ответ, славя Аллаха... Да. Кажись, в самом деле турки. Вот и Кейту работы привалило.

Нахожу взглядом фон Штофельна. Тронув хладнокровного, как сам хозяин, серого коня, немец подъезжает ко мне.

— Слушаю, Ваше Высокопревосходительство.

— Как полагаете, до темноты успеем сблизиться?

— М-м-м... Если пойдем навстречу — несомненно. В любом другом случае, исключая вариант нашей генеральной ретирады, надо планировать сражение на завтра. Полагаю, лучше не спешить: люди устали...

— Неприятели устали не меньше. Хотя... Все-таки турки — народ южный, они более привычны к жаркому климату. Дай Бог, еще Левашов подойдет... Ладно, двинемся путем Фабия Медлителя. Рассчитайте марш-маневр для выхода... Измайлов, карту!

Адъютант развернул поверх конской шеи ландкарту.

— ...Для выхода, к ночи, вот сюда. — Я ткнул пальцем. — В излучину реки Бузэв.

— Но здесь нас легко запереть превосходящими силами. Получится второе издание Прутского похода.

— Вот и прекрасно. Моя старинная и заветная мечта — сыграть сию пьесу иначе!

ГОРЯЧИЕ ДНИ

Черт бы побрал Василия Левашова! Наружно сохраняя спокойствие, в душе я клял подчиненного генерала на обе корки. Должен ведь понимать, что без конницы, которая почти вся ушла с ним, драться с турками на плоской, как стол, равнине почти невозможно. То есть, драться-то возможно, а вот победить... Если битого врага преследовать некому, он отойдет под прикрытием собственной кавалерии, залижет раны и снова полезет в бой. А мы живы — до первой оплошности. Сумеют нехристи прорвать хоть одно каре, и разорвется фрунт, как гнилая рогожа. Али-паша своего не упустит. Немедля бросит в прорыв отряды спахиев. Затем и пришлось уклониться из голой степи в речную долину, чтобы окаймляющие русло болота, старицы и непролазные чапыжи не давали особо резвиться турецким конникам.

Позиция и впрямь походила на прутскую. Подковообразная излучина реки, в коей армия встала на бивуаках, представляла собой весьма защищенное природою место. Судя по всему, люди давно его приметили и постарались дополнительно укрепить. Со стороны поля горловину перегораживал низкий, оплывший земляной вал, Бог знает с каких времен сохранившийся, а в середине прохода четвероугольный холм со стороною в сотню сажен являл собою останки древней крепости. Скорее всего, еще римская фортификация против варваров. Туркам, разумеется, не надобная: они сами варвары, к тому же владеют обеими сторонами фокшанского прохода.

А нам она очень пригодилась. Чем малочисленней ночные караулы и чем больше народу отдыхает, тем бодрее солдаты поутру. Одни только саперы всю ночь работали. Сделали три переправы: не для пехоты, ибо имелось достаточно бродов, с водою не выше, чем по грудь, а для артиллерии и обоза. Дно и берега топкие, без дощатого настила колесами не проехать.

Как только стемнело, я велел дать несколько холостых залпов из двенадцатифунтовок и пустить, с пятиминутным промежутком, полдюжины сигнальных ракет. В конце концов, отсюда всего лишь тридцать верст до предгорий, где должны обретаться наши драгуны: ежели не услышат, так увидят. Ракета, придуманная покойным Корчминым, взлетает вверх до версты, и вполне может быть на такой дистанции замечена. Людей, для установления коммуникации, тоже послал.

Усилия не пропали втуне. Перед рассветом Митька Уваров, еще с аннинских времен служащий у меня в денщиках, осторожно потряс за плечо.

— Чего тебе?

— Казак прискакал, от генерала Левашова.

— Ну, наконец-то. Сюда его!

Сон мигом слетел. Пропахший конским потом донской урядник с поклоном отдал пакет.

— На словах есть что-либо?

— Нет, Ваше...

— Ступай, братец. Постой-ка... Вот, возьми!

Кинул посланцу серебряный рубль, из числа приготовленных для вознаграждения нижних чинов, и вскрыл депешу. Зашифрована. Однако шифр легкий, который привычный человек (а я привычный, ибо сам же его и придумал когда-то) разбирает прямо на ходу. Так... Василий Яковлич пишет, что выступает немедля... Из села Матешты... А кой черт его туда занес? Преследовал неприятеля? Вот старый хрен: ему пора на погост собираться, а он впадает в азарт, как юный прапорщик! Ладно. Идти драгунам дальше, чем я рассчитывал, но ненамного. Один переход; сегодня к вечеру будем в полной единособранной силе!

Но Али-паша тоже знает: в его распоряжении всего лишь один день, чтобы исполнить волю своего монарха. Навязав мне сражение сегодня, он имеет шансы победить. Насколько значительные? Тут мы с ним в мнениях, пожалуй, не сойдемся. И все же — имеет. А значит, непременно должен атаковать, одновременно приказав своей кавалерии воспрепятствовать маршу Левашова. Разбить старика турки вряд ли сумеют, но вот связать боем и не допустить к своевременному соединению со мной — это пожалуй. Следственно, верным решением будет двинуться ему навстречу, перейдя на северный берег Бузэва и прикрывшись от неприятеля сею рекой.

Поднявши армию на заре, я приказал немедля начинать переправу. Она почти уже завершилась: в излучине оставались только шесть полков арьергарда, — когда примчался еще один гонец. На этот раз с севера, от фокшанского коменданта Каспара фон Реймерса. Подполковник докладывал, что городок занят корпусом Сулеймана-паши, против коего сам он, по малосильству и неудобству места к обороне, стоять был не в силах и почел за лучшее ретироваться. От себя посланец добавил, что степь прямо кишит буджацкими татарами: еле ускакал одвуконь.

Плохая весть. Если две турецкие армии окажутся способны действовать согласованно, то преимущество будет за неприятелями. Очевидно, часть бошняков, прорвавшихся через линию наших постов, благополучно достигла ставки Сулеймана. Дальнейшее сообщение между пашами надо пресечь любой ценою. Конницы мне, конницы! Королевство за драгунскую дивизию!

Созывать военный совет по всей форме времени не было; но спросить мнения хотя бы тех генералов, кои находились рядом, требовали правила вежливости. Кейт, сдерживавший турок на южном берегу, вполне мог высказаться письменно. Фон Штофельн, Апраксин и принц присутствовали лично.

Раз уж вместо совета получилась у нас приватная беседа, то и порядок выступлений, от младших чинов к старшим, не соблюдался. Первым говорил генерал-квартирмейстер. Он указал, что в нынешнем положении османы легко могут нарушить коммуникацию армии с Браиловым, чему возможно противудействовать двумя способами: либо отступив к сему городу, либо атаковав и отбросив неприятеля. Чего ни в коем случае не стоит делать, это продолжать двигаться на запад, позволяя туркам нас окружить. Принц Гольштейн-Бекский возразил, что отрезать нас от Дуная Али-паша может в любом случае, заняв летучими отрядами расположенные ниже по течению Бузэва Визирский и Максименский броды. Фон Штофельн усомнился, что он осмелится употребить для этого сколько-нибудь значительные силы и тем ослабить свой главный корпус, коий может быть нами атакован. Апраксин прервал уклоняющихся в дебри военной науки немцев предложением немедля ударить на врага (чего я от Степана Федоровича, признаться, никак не ожидал). Но уже следующая фраза его все изъяснила: атаковать он предлагал Сулейман-пашу, яко слабейшего; отбросив же его с дороги, увести армию за Сирет. Привезенная адъютантом депеша от Кейта лишь умножила разнобой в суждениях. Яков Вильямович полагал, что в изменившейся обстановке tête de pont в излучине Бузэва следовало непременно сохранить за собою, и запрашивал для сего сикурс! Поразмыслив немного, я действительно подкрепил арьергард — хотя и в меньшей мере, нежели запрашивал его начальник.

— Тет-де-пон держать надо. Но только до завтра. Войска остановить. Дать роздых и велеть приготовиться к ночному маршу. Следующие трое суток ни кашу сварить, ни поспать по-людски солдатам не удастся — пусть о сем знают заранее. Идем на Фокшаны.

Апраксин просиял.

— Погоди радоваться, Степан Федорович. Отступление за Сирет нужным не почитаю. Сулеймана мы вполне способны не токмо побить и вынудить к ретираде, но даже и вовсе уничтожить. Помешать сему Али-паша сможет лишь в том случае, ежели отстанет не более, чем на один-два перехода...

Фон Штофельн сморщил физиономию скептическою гримасой:

— Полагаю вероятным, что он пошлет за нами одну лишь конницу.

— В сем случае ничего она, без пехоты и артиллерии, сделать не сможет! Поскачет вокруг, постреляет издали, посмотрит на избиение соплеменников... Супротив правильного строя одни кирасиры годны — а где таковые у турок?!

— Ваше Высокопревосходительство уверены, что одного или двух дней хватит для сокрушения столь мощного корпуса?

— Вовсе нет. Не уверен. Да и без сокрушения обойдемся. Вполне достаточно, если Сулейман-паша отступит в направлении, исключающем соединение с главной турецкою армией. Конечно, если армия сия не тронется с места или начальник оной ограничится посылкою конницы... Тогда мы молдавский корпус благополучно скушаем. Но вряд ли Хекимоглу позволит. Я его знаю: он умен и осторожен. Прекрасно понимает, что растянуть свое войско в походные колонны и перейти Бузэв — значит подвергнуться опасности! Однако стократ сильнейшая опасность грозит паше, коий позволит неверным убивать магометан и не попытается тому воспрепятствовать. Обвинят в измене; хорошо, если просто голову отрубят...

— Так значит, главный смысл сего маневра — выманить турок за реку?

— И вдобавок принудить к форсированным маршам, которые непривычную к подобным эволюциям армию очень быстро приводят в хаос и несостояние.

— Привычную — тоже, если перейти разумную меру.

— Отмерять ее нам. Надеюсь, не ошибемся. Распорядитесь назначить колонновожатых — таких, чтобы и ночью не заблудили. За каждую лишнюю версту, по их ошибке солдатами пройденную, драть велю сих проводников шпицрутенами нещадно.

— Не заблудят. Два года их учил.

— Тогда извольте предписать маршруты войску для выхода к Фокшанам не позже, чем послезавтра в середине дня. Левашов... Сюда ему идти незачем, пусть сразу поворачивает на север. Назначьте пункт рандеву где-нибудь у переправы через Рымник.

Ночью, оставя лагерные костры горящими, а казакам повелев держать аванпосты до последней возможности, мы без дорог, степью, двинулись на север. Конечно, уход русской армии недолго оставался тайной — уже на рассвете вездесущая турецкая кавалерия открыла направление нашего марша; но сама она была не способна ни причинить сколько-нибудь заметный вред, ни даже приблизиться к прикрытым егерями колоннам, главные же силы Али-паши далеко уступали моим в подвижности. Рано поутру прибыл, наконец, Левашов. Чуть живой от утомления и держащийся на одной силе духа. Прехладнокровно выслушав нелицеприятные слова, старик лишь улыбнулся кротко:

— Не горячись, Александр Иваныч. Попались мы с тобою на обыкновенную воинскую хитрость — так ведь ничего худого, слава Всевышнему, не случилось! Теперь осторожнее будем — и супостата, с Божьей помощью, одолеем!

— Что одолеем — спору нет. Какой ценою и насколько решительно, вот тут уже много вопросов. Твои драгуны когда будут к бою готовы?

— Больше суток непрерывного марша... Сразу после этого биться — выше сил человеческих. Я разрешил встать на дневку.

— Правильно разрешил. Однако не могу обещать, что тебя до вечера не потревожу. Казаки докладывают, что Сулейман не сидит в Фокшанах, нас ожидаючи, а вышел навстречу.

— Что ж, вполне разумно с его стороны. Сам город к обороне совсем не годен, а на подступах есть выгодные позиции. Да и главной турецкой армии ближе идти... Вижу, отдохнуть толком не выйдет. Дай хотя бы полдня, иначе люди будут, как сонные мухи. И коней накормить...

— Ладно, до обеда не трону. Но чтоб не позже двух часов пополудни изготовились занять место в линии. Как учили, между пехотными каре. Мобильную артиллерию поставь за левым флангом. Коли будут уточнения, генерал-квартирмейстер укажет.

— Слушаюсь, Ваше Высокопревосходительство.

Не дело, когда солдаты идут в бой усталыми, только по спине у меня как будто холодом тянуло: совсем близко, в тридцати или сорока верстах, тяжко и грозно надвигалась главная турецкая армия. Хоть кровь из носу, а надо разбить Сулеймана до того, как Али-паша сможет ударить мне в спину. Нынешний день — мой, завтрашний — тоже... Но уже, может быть, не весь.

Первые стычки нашего авангарда с турецким произошли у речушки, именуемой Слимник или Сливник (Бог ее знает, как правильней: валашские крестьяне по-разному называли). В нынешнюю засуху сей поток спокойно перешла бы вброд курица; однако за множество весенних половодий река превратила берега в своего рода естественные эскарпы, далеко не во всяком месте преодолимые. На северной, неприятельской, стороне обрывы эти местами поросли густым лесом, сквозь который регулярное войско не могло бы пройти, не утратив строя. Имеющиеся между чащобами дефиле являли собой весьма удобные для обороны места. На правом фланге, ниже по течению речки, долина становилась болотистой: болото сие не пересохло даже в приключившуюся великую сушь. На левом — обход пришлось бы делать в слишком далеком расстоянии, при опасном отрыве от главных сил. Делать нечего: только пробиваться напрямую.

На уступ своего, южного, берега я поставил сильную батарею (не из состава мобильного полка: тяжелые старые двенадцатифунтовки). Избыточная в чистом поле мощь этих орудий весьма уместна при стрельбе ядрами по зарослям. Не всякое дерево спасет укрывшегося за ним неприятеля, а летящие во все стороны щепки тоже способны причинить серьезные раны. Одновременно с пушками, в дело вступили егеря. Где турок удавалось оттеснить, мои стрелки сразу же занимали оставленное неприятелем пространство. Через час или полтора я имел пару отличных плацдармов, пригодных для развертывания линейной пехоты — и не замедлил оными воспользоваться. Турки отступили за лес.

Пока саперы делали удобные проходы для артиллерии и обозных телег, пехота моя прошла через лесную чащу, имевшую протяженность около версты, и выстроилась в боевую линию на опушке. Открывшееся взору поле могло вместить и гораздо более многочисленную армию. Его единственным недостатком с точки зрения полководца я бы назвал овраги на флангах, ограничивающие действия кавалерии. Впрочем, это играло скорее в нашу пользу, ибо в сей части русская армия слаба. Кирасир у нас мало (к тому же, государыня мне их и не дала), драгун следует скорее считать ездящей пехотой, казаки же в линейном бою мало полезны. Зато превосходно сработала легкая мобильная артиллерия. Расположившись в промежутках между пехотными каре и двигаясь вместе с ними, пушчонки эти сеяли в неприятельских рядах страшное опустошение. Попытки атаковать их пресекались картечью и частым ружейным огнем; пару раз доходило и до багинетов. Прежде, чем клонящееся к закату солнце успело скрыться за горизонтом, османы были сбиты и с этой позиции.

Ночь спасла корпус Сулеймана от всеконечного разгрома. Рано утром посланные на разведку казаки сообщили, что дошли до самых Фокшан, вовсе не встретив неприятеля. Куда он делся? Вскоре удалось выяснить, что буджацкие татары воспользовались тем, что я снял все кордоны, пока собирал армию в единый кулак, и целою ордой ушли через Максименский брод в Валахию. Турки же, отягощенные громадным обозом с десятками тысяч магометанских беглецов из явно потерянной для них Молдавии, не понадеялись угнаться за прирожденными кочевниками и незаметно мимо нас проскочить. Они отступили обратно к реке Сирет.

— Василий Яковлевич! — Левашов, несомненно, догадывался, что преследование поручат ему. — Вот хороший случай загладить недавнюю оплошность и увенчать воинскую карьеру блестящей победой. Не давай басурманам переправиться на восточный берег Сирета. Они мне там нахрен не нужны! Гони к трансильванской границе!

— Легко сказать 'гони', Александр Иваныч: у Сулеймана больше воинов, нежели у меня!

— Возьмешь дивизию Апраксина. Взамен оставь мне восемь полков драгунских и половину легкой артиллерии. Да не бойся ты молдавских турок: они битые. Кроме того, часть наверняка ушла с буджакцами. А оставшиеся пребывают в меланхолии от бегства союзников.

Хитрый старик понял, что больше никаких подкреплений выпросить не выйдет, и продолжать препирательства не стал. Неприятели тоже не слишком упорствовали, без сопротивления отступив к северу вдоль Карпатских гор и укрывшись в узкой долине, где их весьма затруднительно было бы достать; зато и сами они обречены оказались на положение зрителей всего, происходящего дале.

Али-паша не спешил. Перейдя Рымник, расположился лагерем и продолжал нас беспокоить своею конницей. И смех, и грех: едва ли не превыше всех вражеских происков беспокоил меня вскочивший на седалище чирей — следствие долгой езды верхом, от чего я успел уже отвыкнуть. Зря постеснялся взять с собою ванну, ибо задница полководца — такое же достояние империи, как и его голова, а при неисправной заднице и голова работает хуже обыкновенного.

Вследствие общего движения на север, Браилов оказался в полуокружении; коммуникация с этой важнейшей крепостью поддерживалась только водою. Провиантские обозы к армии шли через Галац, по восточному берегу Сирета, и требовали немалой охраны: в равной мере от неприятельских партий и от сбившихся в шайки голодных жителей. Утешало только сознание, что туркам приходится гораздо хуже. Их караваны пропадали на полпути, разграбленные собственными иррегулярами; единственный шанс моего оппонента связан был с быстрою и решительною викторией, одержанной прежде, чем его войско начнет разбегаться. Вот только возможность для сией виктории мы отнюдь не собирались ему давать.

Понеже молдавский корпус неприятеля не брыкался, а смиренно ждал, покуда главная армия его выручит, против него оставлен был только легкий заслон из казаков, минеров и егерей. Остальные же силы оказалось возможным собрать воедино и обернуть на Али-пашу. Главный оборонительный рубеж я распорядился устроить там же, где он был у Сулеймана: на речке Сливник, у деревни Обрейта (солдатами тут же переиначенной в Обритую). Сама по себе позиция отличная; турок подвела лишь слабость их полевой артиллерии и наше полное превосходство в сей части. Через болото на левом фланге обороны мои саперы проложили две гати, годные не только лишь для пехоты, но даже для кавалерии и легких пушек. Дабы противник ими не воспользовался, устроены были батареи, кроющие сии дороги продольным огнем.

Между тем, великая сушь окончилась: как водится, сильною грозою с великим ливнем. Иссохшая земля жадно впитывала влагу; но избытка оной хватило, чтобы учинить на дорогах великую грязь. Солдаты маршировали, наворачивая на каждый башмак фунтов по десять черной, плодородной земли. Турки, впрочем, испытывали те же неудобства. Число удобных бродов значительно уменьшилось, что сильно упростило мне их защиту. Против выходов на наш берег вкопаны были мортирные бомбы с колесцовыми воспламенителями, прикрытые от четвероногих скотов плетнем, от двуногих — засевшими в кустах егерями. Будут ли османы атаковать? Ожидание изводило меня, как страстного юношу — неутоленная любовь.

Однако многоопытный враг не торопился разбить свою голову о каменную стену нашей обороны. Несколько раз он пробовал ее прочность; но, вынудив нас полностью развернуть силы, благоразумно ретировался, словно побуждая к ответной атаке. Я не поддавался на сей соблазн, почитая такое действие невыгодным. И вот однажды ночью перебежал с турецкой стороны валах-обозник. Быв допрошен прямо на аванпостах, изменник сообщил: главные силы неприятельские тайно снялись, чтобы совершить обход укрепленной позиции и выйти на фокшанскую дорогу за нашей спиною. Издавна помня крайнюю нелюбовь турок к ночным действиям, я безусловно поверил ему лишь по получении надежных подтверждений от смотревших за переправами казаков. Но армию поднял сразу: лучше десять раз устроить ложную тревогу, чем единожды прозевать действительную опасность.

Фланговый марш такого рода влечет гораздо больше риска для обходящего, нежели для того, кого обходят. Особенно, если он своевременно обнаружен. Радиус втрое короче полуокружности. Если нет естественных препятствий, это позволяет застигнуть неприятеля на полпути, в походном порядке. Принимая во внимание, что стража на переправе не дремала и сдержала турецкий авангард, насколько смогла, запас времени у нас получился достаточный.

Впереди у осман, как обыкновенно, шла конница. У меня тоже: сначала казаки, потом драгуны Левашова, с приданной им частью мобильной артиллерии. Встреча произошла верстах в пяти к югу и чуть к востоку от Фокшан, на широком поле, ограниченном долинами Рымны и Милковы. Кавалеристы закружились, пытаясь друг друга охватить и распространяя сии маневры все далее влево, в сторону города. В центре и на правом краю, прижатом к речному обрыву, изготовилась к бою пехота. Далеко не вся: что с моей стороны, что с турецкой, начинала баталию едва ли третья часть оной; остальные войска были на подходе и должны были вступить в дело, как только появятся. Не на подготовленной мною позиции, и не по моему плану, — зато и не по плану Хекимоглу. Уповая на лучшую способность регулярного войска к маршу и маневру, я надеялся опередить противника в сосредоточении сил.

Восходящее солнце било в глаза моим артиллеристам. Вероятно, по этой причине первый залп, большею частью, пропал даром. Враги, воодушевленные своей неуязвимостью, бросились вперед — но лишь для того, чтобы попасть под картечь, теперь уже наведенную точно. Минутное замешательство... Свежие янычарские орты подкрепили усомнившихся в победе магометанского оружия воинов и открыли с трехсот шагов столь плотный и меткий ружейный огонь, что теперь уже наша линия пришла в смущение. К счастью, артиллерия османская тащилась далеко позади, не будучи способна оказать поддержку своей пехоте. У меня тоже были с собою одни лишь легкие шестифунтовки; однако пушки сии, за счет частого огня и малой дистанции, неизменно оказывают действие гораздо сильнейшее, нежели ожидают обычно от столь малого калибра. Кроме того, я приказал полковым каре второй линии вступить в интервалы линии первой, пройти сквозь них быстрым шагом, выступить вперед, подойти к османам на ближнюю дистанцию и вести как можно более частую пальбу. После сего, первая линия повторяет этот же маневр, и таким образом они движутся вперед попеременно.

Сия тактика не преминула дать результат. У турок много нарезных ружей с хорошим, метким боем; но все они староманерные. Заряжать притомишься. Несколько минут — и пальба делается столь редкой, что крепкая выучкой пехота может ею просто пренебречь. Пехотная же фузея позволяет давать до четырех выстрелов в минуту, и на удалении меньше ста шагов, да по плотной толпе, очень даже неплохо бьет! Я всегда был поклонником нарезного оружия, но не стану отрицать, что гладкий ствол тоже имеет свои сильные стороны. Надо лишь уметь ими пользоваться.

Первые ряды неприятельские оказались выкошены в считанные минуты. Отдам должное мужеству врагов: сия потеря не обратила их в бегство. Напротив, они кинулись вперед, чтобы перевести бой из огневого в рукопашный, в надежде на честную сталь, привычную последователям Магомета. Не тут-то было: плотный строй, ощетинившийся длинными багинетами на двухаршинных фузеях, клинком не вдруг достанешь. Кое-где отважные сорвиголовы, ценою собственной жизни, проложили своим товарищам путь через первую шеренгу, — но вторая и третья с размеренностью железной машины перемололи прорвавшихся. Были потери и у нас, особенно в первые минуты. Не чрезмерные, хотя весьма болезненные. Непропорционально много выбили офицеров, как часто бывает при использовании винтовок. Юному полковнику Румянцеву продырявили пулею шляпу и оцарапали руку ятаганом: и впрямь, дуракам везет. Впрочем, храбрости у него не отнимешь, а поумнеть... Не убьют — так, авось, успеет. Сам в его возрасте, коли сказать честно, был не лучше.

Баталия шла тяжело. Турки держались и не сдавали позиций, временами переходя в атаку. Фортуна склонялась то на одну, то на другую сторону, по мере вступления в бой дополнительных сил. Ни хаоса, ни медлительности у противника в сем не наблюдалось. Похоже, Али-паша все же обучил своих подначальных четкому и быстрому маневру — когда только успел, лекаришка?! У нас дивизия Апраксина изрядно припоздала против расчетного срока, так что преимущества в скорости маршей, пожалуй, не было вовсе. Егерские роты сам же раскидал для защиты и прикрытия переправ. Собрать их в один момент возможности не обреталось. И все же, еще один верный козырь в запасе наличествовал.

Левашова я заранее предупредил, чтобы в борьбе с вражеской конницей не увлекался сверх меры. Буде получится отогнать ее и рассеять — сразу же перенацелить пушки на турецкую пехоту. Теперь, пользуясь мобильной артиллерией скорее как пугалом, нежели как действительным оружием: стоило оную снять с передков, испробовавших картечи спахиев будто ветром сдувало, — наш главный кавалерийский начальник очистил место для батареи. Но почему-то медлил ее развернуть.

— Измайлов!

Адъютант выпрямился в седле:

— Слушаю, Ваше Высокопревосходительство!

— Скачи к Василию Яковлевичу. Пусть он, как было условлено, артиллерию ставит янычарам во фланг. Всю и немедля, без малейшей задержки!

Офицер помчался... Только я уже видел, что зря. Не успел он проскакать и половины пути, а упряжки уже двинулись. Да еще как двинулись! Галопом! Пушки — галопом! Полсотни легких орудий, одно за одним, подлетали на картечный выстрел и, крутанувшись на месте, изрыгали смертоносный чугун. Закопченные канониры метались, словно черти в аду; пороховой дым не успевал рассеяться, били вслепую... Наплевать! С такой дистанции промахов не бывает! Наша пехота на левом фланге подалась назад, чтобы не попасть под свою же картечь. Турки... Турки, похоже, растерялись. Кто-то рванулся вперед, вообразив, что это их пушки и что неверные, наконец, отступают; этих очень быстро разубедили. Кто-то пал на месте, так и не успев ничего понять. Большинство же предпочло бежать от обстрела, слишком смертоносного, чтобы даже самое бесстрашное войско могло его хоть короткое время выносить.

Как только турецкий фланг потерял прочность, я велел дать сигнал о прекращении огня. Однако вошедшие в раж канониры его не видели и долго еще продолжали палить. Наконец, их утихомирили. Пехота пошла вперед. Пошла, загибая линию 'глаголем', или, как говорят французы, 'en potence'. Единожды сбитый с позиции неприятель нигде не мог уставиться и упереться; ретирадное движение передалось всей его линии. Идущие на сикурс подкрепления опрокидывались и сметались своими же. Отступление грозило перейти в бегство.

И все же, Али-паше достало предусмотрительности сохранить на сей случай достаточные резервы. А может, само так получилось. Его верные бошняки, коим я щедро пустил кровь при первой встрече с ними, чуть было не отказались идти в бой. По рассказам пленных, паша их еле уговорил — и то с кондициею, что на сей раз употребит в тылу, для охраны бродов на Рымне. Вот этот заслон и позволил туркам отступить в относительном порядке раньше, чем Левашов до них добрался. Али отошел до самой Яломицы, где у него был подготовленный к обороне полевой лагерь. Атаковать оный с ходу не представлялось возможным, по причине крайней усталости войск и значительного их расстройства. Виктория оказалась очень трудной.

Зато отрезанным в Молдавии неприятельским отрядам близкое будущее не сулило ничего, кроме всеконечной погибели. Пришло время расчета. Сулейман-паша, запертый в карпатской долине, решился на последнюю отчаянную попытку: от сдачи на дискрецию отказался и почел за лучшее пробиваться к своим через владения королевы венгерской. Какая-то часть его корпуса действительно вышла, но, скорее, меньшая. Остальные воины и почти все беглецы, следовавшие в обозе, рассеялись в трансильванских горах, где погибли от болезней и голода или были истреблены местными жителями. Гарнизоны днестровских крепостей, очутившиеся в глубоком тылу нашем без надежды на сикурс, напротив, пошли на соглашение и были отпущены, усилив собой главную турецкую армию. Генерал Михаил Иванович Леонтьев, заключивший сии капитуляции, стяжал не вполне заслуженную славу.

Я не горевал о похищении плодов моей победы. Умные люди поймут, где чья заслуга, похвалы же глупцов ничего не стоят. Имелись более вещественные приобретения. Еще при начале сих событий в европейских газетах появились известия, будто бы армия российской императрицы окружена османами на молдавско-валашском рубеже (Боже упаси, ни малейшей лжи: вражеские корпуса и в самом деле находились по разные от меня стороны). Когда бумаги русского военного займа, под влиянием панических слухов, упали в цене — мои агенты задешево их скупили. И снова продали, по получении верных известий об исходе Фокшанской баталии. Безо всяких кораблей, безо всяких рискованных путешествий — а полмиллиона приплыло! Причем, спекуляция эта не осталась единственной. Просто так сложилось, что она стала известна публике, вследствие болтливости одного из доверенных лиц.

Еще более ценным для меня даром сделалась опала Али-паши. Султан Махмуд не простил 'сыну лекаря' неудачи. Живота, правда, не лишил, а отправил в ссылку на Родос. Его место занял возросший в недрах янычарского сословия Тирьяки Хаджи Мехмед-паша, известный выдающеюся даже среди янычар жестокостью и проистекающим из нее талантом понуждать подчиненных к трудам. Еще он славился нездоровым пристрастием к опиуму. Ожидали, что сей великий муж окажет достойный отпор неверным. Видимо, султан полагал, что надобна твердая рука, которая укрепит пошатнувшееся османское войско. Что же до головы — так это предмет второстепенный.

Надежды на нового сераскира недолго тешили публику. Пришли вести с востока — и вся держава османская содрогнулась от ужаса. Под Карсом и Мосулом Надир-шах и сын его Насралла-мирза почти одновременно одержали сокрушительные победы над двумя турецкими армиями. Русские и персияне подступали с разных сторон; шах опять хвастал, что скоро встретится с Шайтан-пашою на Босфоре. Остановить Надира было некому: левенды-наемники, составлявшие основу турецких сил в Азии, частью разбежались, частью находились в состоянии открытого бунта. Денег нет, воинов — тоже. Что с врагами надо мириться — хотя бы, для начала, с кем-то одним, — говорили уже на улицах Константинополя.

Надворный советник Вешняков, резидент наш при султанском дворе, некстати умер за пару недель до этих событий. Турки в сем нисколько не виноваты: Алексей Андреевич долго и неизлечимо болел. Печать близкой смерти столь явно его отметила, что даже нехристи пожалели вражеского посла и не заточили, как у них принято, в Семибашенный замок. Румянцев-старший, тоже наделенный дипломатическим характером, сидел в Киеве, мучимый грудною жабой. По всему выходило, что посольские дела выпадают исключительно на мою долю. Ну, вот и хорошо. Так хорошо, что даже не верится: сначала провести войну полностью по своему плану, потом по собственному же разумению заключить мир — заветная мечта любого военачальника. Да только не бывает сего: диавол непременно сунет в колесо Фортуны свой хвост и все испортит! Или нет? Попробовать, во всяком случае, стоит.

Под претекстом переговоров о размене пленных, отправил фон Реймерса в Силистрию. Сераскир принял лифляндца нелюбезно и даже с надменностью: будто не османская армия претерпела конфузию и нуждалась в унятии оружия для восстановления сил. Отход за Дунай, как предварительное условие перемирия, отверг с порога. Вкупе со сведениями из Города, сие пробуждало подозрения о склонности Порты учинить армистицию с Надиром, дабы с удвоенной силой обрушиться на русских. Французский посол при дворе Махмуда, граф де Кастеллан, старался о том по мере возможности, желая не допустить вмешательства нашего в европейские дела на стороне королевы венгерской. Продажные сановники турецкие, жадные до рассыпаемых им денег, с легкостью позабыли несчастья своего отечества, проистекшие из такого же точно втягивания оного в польскую войну двенадцать лет назад, и дружно призывали к борьбе с неверными до полной победы.

Судьба Европы, меж тем, находилась в шатком равновесии. Карл Виттельсбах, баварский курфюрст, чешский король, римский император и верный союзник Людовика Пятнадцатого, понес ряд тяжких поражений и с горя умер; все клонилось к возвращению императорской короны в Вену, через супруга Марии-Терезии Франца Лотарингского. Фридрих Прусский, встревоженный успехами ограбленных им Габсбургов, снова бросил на чашу весов свой меч, — но, после овладения Прагой и половиной Богемии, оказался втянут в сложное и малопродуктивное маневрирование. Регулярно одерживая верх в столкновениях с превосходящими силами австрийцев, он, тем не менее, отступал, дабы не быть отрезанным от своих магазинов, и вскоре утратил большую часть завоеванного. Победа Морица Саксонского при Фонтенуа и взятие французами Турне в известной степени компенсировали отпадение Баварии от профранцузской коалиции, а возгоревшийся в Шотландии якобитский бунт отвлек британцев от континентальных дел. Зато интриги островитян в Санкт-Петербурге увенчались полным успехом. Канцлер Бестужев, то ли вспомнив сочиненный малограмотными подьячими родословец, производящий канцлеров род от мифического англичанина Беста, то ли будучи куплен с потрохами, ратовал за скорейшее примирение с турками — для выступления на помощь Венскому и Дрезденскому дворам. Против резонабельного трактата с Портой Оттоманской ни один разумный человек не стал бы возражать: для правильного баланса выгод и потерь, война должна быть как можно более скоротечной. Да как того добиться, коли неприятели ни пяди уступить не хотят?!

Мнилось, султан и его советники почитают русских менее опасными, нежели персиян под водительством пьяного от крови Надир-шаха; стремление же к миру почитают признаком слабости. Убедить их в неправоте сего суждения можно было лишь силой оружия. И делать это надлежало без промедления.

НОВАЯ БАТАЛИЯ

За что не люблю коалиционные войны, так это за необходимость все время оглядываться: не намерен ли тебя предать твой союзник? И ежели намерен — то извернуться и опередить его в сем малоприличном деле. Конечно, с волками жить — по волчьи выть. Венский двор на моей памяти дважды заключал сепаратный мир с турками, оставляя русских наедине с опасным врагом. Персидский шах в прошлую войну поступил еще хуже. Получив, под союзное обязательство, Баку, клялся и божился не унимать оружия против султана; однако нарушил сии клятвы, как только османы сделали ему достаточно выгодное предложение. Но, тем не менее, самому действовать в таком же духе... Очень не хочется. Разве по крайней нужде.

Мои шпионы из Константинополя доносили о почти беспрерывных бдениях Дивана. У турок секретничать не принято: все, что говорится во дворце Топкапы, достаточно быстро становится достоянием весьма широкого круга лиц. Так вот, главным предметом споров служили пределы возможных уступок шаху, надобных, дабы склонить сие порождение Бездны к милосердию; эвентуальные уступки российской императрице почему-то не обсуждались вовсе.

Ну, не обидно ли?! Всего лишь за год я отнял у Порты две обширных провинции, привел к успеху стратегический замысел, в осуществимость которого не всякий верил, — а безродный тать, удавивший законных наследников и нахальством влезший на шахский трон, одною баталией внушил туркам гораздо больший трепет! Правда, масштаб сей баталии впечатляет: говорили о ста сорока тысячах турок, из которых четвертая часть была убита, ранена или пленена; остальные, большею частью, разбежались. Еген-паша, командовавший султанской армией, то ли наложил на себя руки, не вынесши позора, то ли был убит собственными взбунтовавшимися воинами.

Даже после этого ни единого отряда из противостоящего мне войска не сняли и не отправили в Анатолию. Логику осман трудно постичь: возможно, султан с приближенными уповали на труднопроходимые горы, преодолеть которые карсский победитель навряд ли успел бы до зимы; а может, рассчитывали на персиян, коих правление Надира довело до самой прискорбной нищеты. Во владениях великого завоевателя беспрестанно пылали мятежи. Некоторые из них, по размерам и ожесточенности, представляли опасность самому существованию государства. Полагаю, в Диване рассуждали так: сегодня отдадим этому опасному безумцу несколько пограничных провинций, а когда он сломит себе шею, в Персии разразится новая смута — и все вернем с лихвою. Вот если русским хоть пядь земли уступить, обратно уже шиш получишь. Может быть, я ложно сие трактую, и все объясняется французскими деньгами — но, скорее, имело значение и то, и другое.

После Фокшанской баталии пришлось, как говорят в Италии, fare una pausa — то бишь, сделать перерыв, надобный моим измученным солдатам для отдыха, а генералу Леонтьеву, с его малороссиянами, для полного овладения Молдавским княжеством. Сим очищалась прямая дорога до Киева. Теперь, даже если бы османский флот, в превосходящих силах, явился в море и загнал Бредаля в Днепровский лиман, коммуникации наши не оказались бы подорваны. Хотя, конечно, перевоз воинских грузов морем во много раз дешевле и легче. Турки тоже не двигались, в ожидании нового сераскира, коий сразу по приезде заключил предшественника под стражу и отправил для наказания в Константинополь. Унес-таки черт Хекимоглу! И слава Богу: такого нелегко иметь противником. Слишком умен, лекарев сын! Все время держал в напряжении. При его начальствии, я вряд ли решился бы атаковать Яломицкий лагерь, во избежание чрезмерных потерь.

Теперь же, при опиекурителе Мехмед-паше, сила турецкая начала потихоньку таять, невзирая на приходящие из столицы подкрепления. Беда крылась в провиантском снабжении, и прежде отвратительном: снабжать всем необходимым столь многочисленную армию в разоренной местности чрезвычайно трудно. Под конец, уже зная о своей участи, Али-паша тем более не видел причин стараться и отпустил поводья. Свежий начальник взялся за наведение порядка круто: на другой день после его прибытия место для казней в лагере оказалось уставлено кольями с воздетыми на них поставщиками, взявшими и не исполнившими подряды на провиант, причем не только христианами или евреями, но даже, с полной веротерпимостью, магометанами. Мера сия могла оказаться вполне действенной, будучи применена к действительным казнокрадам — но Мехмед не утруждал себя разбором дел и казнил кого попало. Это дало обратный результат: торговцы, обыкновенно липнущие к войску, как мухи к сахарной голове, бежали из лагеря, словно там разразилась чума. Пришлось начальникам воинским взять дело прокормления армии в собственные руки и высылать партии для заготовки съестного путем реквизиций. Поскольку ближайшие окрестности были уже разграблены дотла, отряды сии отправлялись на сотни верст. В Валахии — аж до самой Альты, на юге — за Дунай, до Балканских гор. Грабили и портили они много, привозили мало, и в считанные дни совершенно разогнали райю, с чадами и домочадцами прятавшуюся в диких горах, дабы избежать встречи с ними. После этого стало совсем худо. В европейских армиях, при схожем положении, солдаты мрут; турки же, менее скованные дисциплиной, начали понемногу разбегаться. Напрашивались в провиантские партии и находили удобный случай потеряться, даже иногда всем отрядом. Жестокие меры Мехмед-паши, имеющие целью предотвращение дезертирства, скорее усиливали оное — и вызывали ропот, на грани бунта. Столичные янычары, сравнительно сытые и приученные к строгому повиновению, пока еще удерживали войско от полного распада, но при любой военной оказии, способной причинить им серьезные потери, уже не смогли бы исполнять сию должность.

Откуда мне все это было известно? От перебежчиков, ежедневно выходящих на аванпосты. В обозе и тыловых службах у турок численно преобладают христиане, лишенные предубеждения против русского плена и знающие, что там точно накормят. А кто знает о комиссариатских делах больше обозника? Правда, иные завирались, рассказывая приятные, по их мнению, для нас сказки о полном несостоянии турецком. Но этих подручные фон Штофельна быстро научились выводить на чистую воду. После первого же выговора от меня. Так что, сведения изнутри вражеской армии я имел точные и с задержкой всего лишь в день или два.

По всему выходило: неприятели стали заметно слабее, нежели были под Фокшанами. Есть надежда выбить их из укрепленного лагеря без того, чтобы класть солдат тысячами. Ну, пусть не малой — но вполне умеренной кровью. В то же время, не стоит ожидать, что враги как-нибудь сами собою расточатся. После первых неудачных распоряжений Мехмед-паша, кажется, начал понимать, что погорячился (или ему сумели объяснить, с риском для жизни). Мои люди сообщали: среди константинопольских купцов нашлись-таки смельчаки, готовые поставить голову на кон за небольщие, сравнительно, деньги и подрядившиеся закупить провиант в Малой Валахии, Видине и Белграде, с подвозом на речных судах по Дунаю. При успехе этого предприятия сераскир сможет довольно скоро восстановить силу своего войска.

Стало быть, с атакой медлить не стоило. Устроил совет — почти все генералы за наступление. Фон Штофельн расписал порядок марша. Выступили вечером: дни все еще стояли изнуряюще жаркие, зато ночи дарили приятную прохладу, предвещая наступление осени. На пятьдесят верст от Браилова, до реки Калматуй, на которой стояли наши казаки, пути были размечены, и заблудиться опасности не было даже в кромешной тьме. Далее шли в светлое время: лучше пролить побольше пота, но избежать возможного нарушения строя вблизи неприятельской позиции. Вражеские наездники провожали от самого Калматуя, однако на выстрел приближаться не осмеливались. Русские егеря зело изрядно их обучили политесу.

А вот лагерь турецкий огорчил. Главная часть его располагалась за рекой Яломицей, в этом месте едва ли уступающей Пруту или Сирету. Все удобные для переправы локации — внутри самого лагеря, где османами выстроено целых три моста. Тет-де-пон, достаточно просторный для развертывания многочисленного войска, прикрыт редутами по системе Вобана, снабженными сильной артиллерией. Гораздо более сильной, нежели описывали шпионы и перебежчики. Через взятых донцами языков узнали, что дополнительные пушки, вместе с состоящими при них топчиларами, прибыли не далее как позавчера, снятые по приказу Мехмеда со стен Силистрии и других близлежащих крепостей. Обидно, дьявол! Сумей мы выступить парою дней раньше — положение бы оказалось совсем иным. Теперь же генералитет сомнения раздирали, стоит ли совать голову под сей топор. Осторожный фон Штофельн затребовал осадный парк и предложил добывать врагов апрошами. Однако устраивать правильную осаду, когда неприятель может невозбранно проводить обозы в свое расположение, означало бы ввязаться в предприятие весьма сомнительного свойства. Время будет действовать против нас.

Затяжные споры после рекогносцировки, временами доходящие до грубости, прервал наш главный драгунский начальник.

— Ну его ко псу, этот лагерь! Надо выманить турок в поле, и я это сделаю, если ты, Александр Иваныч, позволишь. Переправлюсь верстах в двадцати отсюдова, обойду и встану на силистрийском тракте. Куда они денутся? Выскочат, как миленькие — жрать-то хочется! А кормятся они прямо с подвоза, так что ждать не будут ни дня.

Скептически настроенный Апраксин состроил кислую мину на широком лице:

— Василий Яковлевич, стоит ли подвергать вверенных Ея Императорским Величеством людей столь неоправданному риску? Это будет повторение маневра Али-паши под Фокшанами, за который мы примерно его наказали; не боитесь, что на сей раз турки сделают ответную любезность и накажут нас с вами?

На мгновение показалось, что Левашов сейчас возьмет, да и треснет генерал-поручика костлявой старческой рукою по толстой роже. Но тот сдержался:

— Дражайший Степан Федорович, я старее Вас тридцатью годами с лишним — и годы сии не на печи лежал, а воевал с врагами отечества под рукою блаженныя памяти государя Петра Великого! Не трудитесь излагать мне начальные правила военного искусства, с коими только вчера познакомились. Чтобы понять, в чем разница предлагаемого мною маневра с эскападою злосчастного Али-паши, не надобно семи пядей во лбу. У турок сейчас кавалерия рассеялась в поисках фуража и провианта. Собрать ее и употребить против нас — потребна, самое меньшее, неделя. От превосходящих же сил пехоты драгунам уклониться нетрудно.

— А если сераскир не поддастся на брошенный ему вызов и не выйдет из-за редутов?

— Что его воины кушать будут? Обозных коней? На одном мясе, без хлеба, долго не протянешь!

— У азиятов желудки устроены Господом иначе, нежели у нас. Им конина — первейшее лакомство!

— Уймитесь, господа. — Мне показалась неуместной и несвоевременной разгорающаяся между генералами свара. — Мехмеда я почти не знаю, в отличие от Али-паши, и гадать о его действиях не возьмусь. Однако, выйдет ли он из лагеря, дабы воспрепятствовать нарушению своих коммуникаций, или нет, — в обоих случаях мы получаем существенный авантаж. Посему хотелось бы слышать рассуждения более предметные. Василий Яковлич, ты переправы на Яломице разведал?

— Нет, но ежели Вашему Высокопревосходительству угодно, немедля распоряжусь...

— Сколько лет мы с тобой знакомы? С Полтавы, вроде? И ты спрашиваешь, угодно ли?! Разумеется, угодно! Коли найдутся удобные броды, совсем хорошо. Не найдутся — тоже не беда. Салтыков собрал по берегам Дуная множество лодок, годных для постройки наплавных мостов. Только помни: все это надо делать быстро! Господин генерал-квартирмейстер, извольте совместно с генералом Левашовым составить план и указать маршруты полкам. Представить мне на апробацию не далее, как завтра поутру. Исполняйте!

Апраксин не был совершенно неправ. Опасность подвергнуться вражеской атаке на марше, в походном, а не боевом порядке, действительно имела место. Сие представляло лишний соблазн для сераскира: при успехе, он мог единым разом избыть угрозу сообщению своему с Дунаем и вынудить русских к ретираде, причем отдельные части нашей армии оказались бы разделены рекой и отступали бы по расходящимся направлениям. Только полная уверенность в превосходстве собственных войск над неприятельскими, особенно в части маневра, давала мне право избрать столь обоюдоострую тактику.

Не далее как на следующий день было найдено удобное место в половине дневного переходя вниз по течению реки. Казаки бросились вплавь, оттеснили скачущих на вражеском берегу буджацких татар, и наши саперы принялись с великим поспешением наводить мост. Работая не только днем, но и ночью, при свете факелов, окончили сие дело к рассвету. Не теряя ни минуты, двинулись вперед драгунские полки: барабанной дробью ударили подковы по свежим доскам.

Быстрота действий служила главным залогом удачи; соблюсти оную удалось в полной мере. Уже в середине дня передовые казачьи отряды вышли на силистрийскую дорогу, разбили большой караван с провиантом и подступили под самые валы турецкого лагеря с тыловой его стороны. Когда же османы кинулись их преследовать (малое число кавалерии у сераскира все же нашлось), то, напоровшись на драгун с легкими пушками, были опрокинуты и с позором прогнаны в лагерь. Мехмед-паша не обманул ожиданий: в расположении непрятельском началась суета и беготня, как бывает в разворошенном муравейнике. На другой же день турки выступили.

К этому времени мы успели доделать второй мост, а еще — вбить у берегов по дюжине свай и натянуть, наискось к течению, корабельные канаты. Цепляясь за сию поддержку, солдаты переплывали реку, в то время как повозки полкового обоза, со сложенною на них амуницией, ехали по мостам. Сей нехитрый прием чрезвычайно ускорил переправу: если османы надеялись застать нас неготовыми, они жестоко в сем обманулись. Вся армия, за исключением немногочисленного арьергарда и двенадцатифунтовых пушек с канонирами, успела перейти на южный берег и выстроиться к баталии.

Главные события развернулись на правом, примыкающем к реке, фланге. Яростная атака янычар прорвала и опрокинула нашу первую линию; не устояла бы и вторая, если бы я не бросил ей на помощь все имеющиеся в распоряжении резервы. Турки сделали верные выводы из недавних поражений: зная о нашем преимуществе в частоте и меткости огня, не стали ввязываться в перестрелку, а постарались как можно скорей схватиться врукопашную. Первые их ряды легли, как трава под косою, однако глубина строя была столь велика, что пушечные ядра вязли в мясе. Огонь сметал передовых, но по их трупам рвались вперед другие, с тем же бесстрашием и великолепным презрением к смерти. Артиллеристы на том берегу Яломицы выкатили к реке свои двенадцатифунтовки, сделали пару залпов... Бесполезно! Слишком тесно сошлись враги между собою. Бить в кучу — поразишь и тех, и других. Центр и левый фланг тоже оказались атакованы. Хотя здесь большой угрозы не было, развернуть связанные боем полки против глубоко вклинившихся янычар возможности не обреталось. Кое-где, выборочно, снять батальоны второй линии и спешно перевести на правый фланг — все, что допускал ход баталии. Этим занялся, по моему приказу, генерал-квартирмейстер. А мне оставалось только ждать.

Тяжелый, вязкий рукопашный бой длился, казалось, уже вечность. Исступленный вой атакующих, матерщина и хеканье, при ударах багинетами, моих солдат, исполненные ужаса крики уязвляемых беспощадным железом (даже не разберешь, турок кричит или русский: смерть страшна всем одинаково).

Тактика вражеская оказалась примитивной, но действенной. Бывают на войне положения, когда искусство, ум, хитрость — все это вдруг обесценивается, а исход баталии решает прямая, голая сила. Не только телесная, и даже не в первую очередь. Воинский дух, осеняющий армию и ведущий ее к победе, побуждающий солдата отдавать жизнь за веру и отечество, есть самая весомая гиря на весах судьбы. Стоит ли лгать, что лишь доблесть, желание славы и чувство товарищества рождают его, а страх наказания за трусость — не при чем? Увы, никому и никогда не удастся создать боеспособное войско на одних лишь поощрениях и наградах. Смерть неминуемая, лютая и позорная в случае бегства — и возможная (всего лишь) геройская смерть в азарте боя. Вот выбор, какой дает воину государство. И надобно признать, что безумное свирепство Мехмед-паши, который в опиумном угаре готов был хоть половину собственной армии обезглавить, колесовать, удавить или посадить на колья, возымело прямое действие. Османы лезли, как бешеные, совершенно не считаясь с потерями. Линия гнулась под напором превосходящей силы, но пока не рвалась. За долгий свой век я научился чувствовать, сколько могут выдержать мои люди, и где предел их силам. В те минуты предел был очень близок.

Труднее всего пришлось Гирканскому и Рящинскому полкам. Они более прочих потеряли в предшествующих баталиях, и до половины солдат имели молодых, прибывших с недавним пополнением. Не рекрут, конечно: после года гарнизонной службы; но все-таки не сравнимых по умениям и твердости с прошедшими огонь и воду ветеранами. Шаг за шагом уступая вражьему натиску, оглядываясь в напрасном ожидании сикурса, полки стояли на грани отчаяния и бегства. Похоже, сие не укрылось от янычарского аги: именно против этого участка на турецкой стороне, чуть за передовою линией, на глазах оформлялась плотная масса воинов, готовых по мановению руки своего предводителя ринуться вперед и окончательно сокрушить неверных.

Оглядывался и я: не на предмет ретирады, которая в сем случае означала бы гибель всего, а в поисках фон Штофельна с подкреплениями. Внутренне клял чертова немца, который и на пожаре, наверно, действовал бы с такой же невозмутимой и неспешной педантичностью. Не успеет! А если фрунт рассыплется — его никакою силой не восстановить!

Привстал на стременах, обернулся: моя свита и полуэскадрон охраны, — все, что у меня еще есть. Ничтожно мало для такой баталии; горстка людей сгорит в секунды. Вот собственное присутствие в линии — это ресурс! Ничто иное так не укрепляет волю и дух солдат. Недаром король великобританский Георг Второй не далее, как в позапрошлом году, лично водил свои войска в атаку. А тоже ведь не молоденький: почти мне ровесник. Так что дело не в юном задоре, а в той незримой связующей нити между знатью и чернью, которая только и удерживает в единособранном виде раздираемое враждебными страстями человечье стадо. Одно дело — посылать людей на смерть, и совсем другое — вести...

А если выпадет черная карта... Что ж, гибель в бою — не худшее окончание жизни. И уж гораздо лучше, нежели позор неудачи! Я оглядел жмущихся ко мне штабных:

— Шпаги вон! За мной!

И послал жеребца вперед.

Полверсты проскакали в минуту. Чутье не подвело: как раз в этот самый момент последний резерв неприятельский брошен был в отчаянную атаку. Однако и русские все, от штабистов до рядовых солдат, видя главноначальствующего генерала в гуще боя, рванулись навстречу туркам: оттеснять врагов от моей драгоценной персоны. Даже не дали шпагу напоить кровью. Когда уже отпихнули за линию, заметил внимательный зрак чужой фузеи, пригнулся — верный конь вскинулся, захрипел, раненный в шею, и грянулся оземь. Едва увернулся, чтоб не придавило; упал, больно ударившись плечом о что-то твердое. Адъютант Измайлов помог подняться.

— Коня!

Измайлов безропотно отдал поводья. Генерал жив и может держаться в седле — армия должна это видеть! Огляделся вокруг. С тыла бегом и без строя, против всех воинских правил, спешили солдаты.

— А ну, стоять! Кто командует?! Построить в три шеренги!

— Полковник Румянцев, Ваше Высокопревосходительство! Привел второй батальон Воронежского полка!

Юный полковник вполне оправдывал свою фамилию: щеки его, и без того румяные, пылали краской стыда за непорядочный вид батальона. Впрочем, мне было не до строевых артикулов.

— Первым успел на сикурс — молодец! Отпишу государыне. Подкрепи гирканцев, от них и половины не осталось!

— Слушаюсь! — Мальчишка обернулся к солдатам, уже и без его усилий успевшим встать, как положено. — Умр-р-рем за Ея Императорское Величество! Впер-р-ред!

Солдаты отозвались дружным ревом и кинулись, куда он указывал.

— Тьфу, дурень! — Пробормотал я про себя. — Умирать-то зачем?! — Однако сын моего старого знакомца ничего не слышал, со всею страстью бросившись на врага. Схватка закипела с удвоенной яростью. Теперь туркам пришел черед пятиться! Когда же подоспели еще несколько батальонов и вступили в бой, то сей малый, сравнительно, довесок переломил неприятельское устремление к победе, как соломинка — спину верблюда. Вражеские силы так же, как и наши, напряжены были до последней крайности. Стоило одному отряду не устоять перед русскими багинетами, как за ним устремились соседние, потом следующие по фрунту; вскоре все левое крыло показало спину. Артиллеристы мои за Яломицей дождались, наконец, своего часа и вбили в толпы отступающих турок хорошо нацеленный фланговый залп. Те кинулись прочь от реки, смяв и увлекши за собою центр своей армии. После сего, отступление перешло в бегство.

Левашов с его драгунами, возглавивший преследование, совершил искусный маневр и отсек бегущих от укрепленного лагеря. Теперь им оставался лишь путь к Дунаю. Распустив кавалерию врознь для заготовки провианта, Мехмед-паша лишил свое войско всякой возможности спастись, в случае конфузии. Нет, воины поодиночке спастись могли — рассеявшись и двигаясь вне дорог — но армия, как единая сила, просто перестала существовать. Coup de grâce, сиречь удар милосердия, был нанесен ей возле дунайской переправы, где сдались последние отряды, еще сохранявшие порядок и субординацию.

Прямые потери турок в баталии были не столь уж велики: примерно пятая часть войска, считая раненых. Вполне сопоставимы с нашими. Но поражение нарушило связи меж составляющими армию людьми, обратив их в вооруженный сброд, расползающийся по всей обширности государства и опустошающий оную разбоем. Воевать с русскими?! Избави, Боже! Пред нами вдруг оказалась пустота. Казаки, отправленные в разведку, прошли на запад аж до самой Букурешти, не встретив ни малейшего сопротивления. Бригадир Нелидов, от меня посланный, занял столицу Валахии всего лишь двумя драгунскими полками — и теми же силами, без подкреплений, овладел землею вплоть до Альты. Наплавной мост через Дунай, в панике нарушенный раньше, нежели к нему подоспели все отступающие турки, легко поддавался исправлению: разрушители только посекли якорные канаты и дозволили течению развернуть звенья вдоль берегов. Когда прибыла наша речная флотилия, на правый берег был высажен десант (никем, против ожидания, не атакованный), и переправа за пару дней восстановлена. Гарнизон Силистрии предпочел сопротивлению бегство. Во извинение сего поступка готов принять отсутствие в крепости как артиллерии, так и провиантских запасов, — то и другое выгреб сераскир, — однако не могу не сознаться, что взятие города превзошло мои ожидания. Оккупация правого берега не входила в планы кампании; недаром крепости, взятые на той стороне, я разорял и, по возможности, приказывал срыть, дабы не оставлять пристанища врагу. Но поступить так с Силистрией... Невозможно! Во-первых, город большой: центр пашалыка. Этакий разрушать — пупок развяжется! Во-вторых, место удобнейшее по расположению и прочим достоинствам. Река, дороги, казармы, бани... В брошенных садах тихо осыпаются перезрелые абрикосы. Укрепления в полной сохранности, потому как обретены без боя. Лучшей гаупт-квартиры не найти. При древних римлянах здесь квартировал Одиннадцатый легион, Claudia Pia Fidelis, город же именовался Дурострум, сиречь 'прочная крепость'. Тысячу лет спустя (как поведал мне однажды Василий Татищев) летописный Доростол служил предметом вожделений Святослава Игоревича и Владимира Мономаха. И вот теперь его занял я! Семь веков здесь и духу русского не было, — разве невольники, схваченные татарами на Руси, влачили свои тяжкие цепи, — а ныне мы пришли, как хозяева, освобождая от варварского ига сии освященные историей места!

Первоначальный замысел войны столь далеко не простирался. Занять нижний Дунай, до Браилова, и перерезать Фокшанский коридор, — вполне достаточно, как я считал, для принуждения султана к выгодному миру. Но после Яломицкой баталии, сбросившей с доски полевую армию турок и отдавшей мне во власть всю Нижнюю Мёзию, открылись возможности никогда не виданные и почти безграничные. Можно было подумать о чем-то большем. Вот только нужно ли? Опьянение успехом толкало вперед; правила осторожности повелевали не увлекаться. Военный совет в Силистрии не был обыкновенной данью вежливости главноначальствующего генерала в отношении генералов подчиненных: меня действительно интересовали их мнения.

Как и ожидалось, больше всего молодого задора обнаружил самый старый из нас. Левашов предложил вести наступательные действия сразу в двух противоположных направлениях. Главными силами взять Варну, через нее упрочить морскую коммуникацию с Россией и при поддержке флота двигаться вдоль побережья на юг, буде возможно — до самого Босфора. К северу от Дуная выделить отряд для занятия Малой Валахии, чем достигаются сразу два преимущества: во-первых, когда неприятелям не останется ни одной пяди на нашем берегу, оборона княжества много укрепится; во-вторых, мы выйдем на границу бывшего Королевства Сербского, не далее как шесть лет назад принадлежавшего римскому цесарю. Чаятельно, сербы с готовностью возьмутся за оружие ради освобождения своего от турок, посему наших много не понадобится. Несколько полков, да обоз с трофейными фузеями и ятаганами, — и султанские войска, кои еще остались в тех краях, будут иметь полные руки дела, забывши и думать о каких-либо действиях против основной русской армии.

Advocatus diaboli у меня тоже был постоянный. Степан Апраксин, ведя приватную корреспонденцию с Бестужевым и всячески потакая желанию патрона о скорейшем прекращении сей войны, при каждом удобном случае старался хватать славолюбивых коллег за фалды и сдергивать их с небес на землю. Сейчас он говорил с искренней страстью. Какая коммуникация? Какая поддержка с моря? Осень на дворе! Вот-вот начнутся шторма, пока дойдем до Варны — точно начнутся! Флот уйдет в гавани, осаду придется вести в осеннюю непогоду и при ненадежном гужевом снабжении, то и дело прерываемом буджацкими татарами, откочевавшими ныне к Бабадагу. Чтобы пути стали безопасны, надобно очистить всю Малую Скифию, именуемую по-местному Добруджей. Причем, даже в случае полного успеха, зимовка в Варне будет вредительна: сей городок слишком мал, чтобы вместить существенную часть нашей армии; дальнейший же марш, зимою, через разоренную местность, по отвратительным турецким дорогам, просто невозможен и представляет вернейший путь ко всеобщей погибели. Что касается наступления в Малой Валахии, оно означало бы отвлечение сил с линии, ведущей во внутренние области Порты Оттоманской, на дальние окраины ее владений, не имеющие для султана большой важности. Помимо прочего, сие грозит омрачить отношения с Венским двором, коий навряд ли станет благосклонно смотреть на занятие русскими своих бывших провинций, утраченных в прошлую войну. А сербы... Сербы и тогда не шибко геройствовали, и теперь от них сколько-нибудь заметной помощи ожидать трудно — не говоря уже о том, что вряд ли прилично возмущать подданных против законного монарха, хотя бы и магометанина.

Немцы мои (и примкнувший к ним шотландец Кейт) высказывались более уклончиво. Дескать, лучше бы стать на зимние квартиры, но ежели Вашему Высокопревосходительству угодно, то можно в любой сезон воевать. В Финляндии, три года назад, случалось маршировать по снегу — ибо кампанию начали в марте, а холода стояли необыкновенно долго, почти до середины мая. Здешняя зима не холоднее финляндской весны. На возражение Апраксина, что две трети армии перемерли в тот год от болезней, только разводили руками: войны, мол, без потерь не бывает... Сложность снабжения войска и доставки пополнений в двух тысячах верст от столицы империи совсем не та, что в двух сотнях, — генералы сие понимали, но в преодолении любых трудностей возлагали упования на деньги, кои в правильных руках и при надлежащем употреблении творят чудеса, и твердо верили в неограниченность наших средств. Избаловал я их голландским кредитом! Сам-то прекрасно осведомлен, сколь близко дно этого колодца. Давши высказаться всем желающим, подвел итог:

— Василий Яковлевич, сердце мое с тобою. Но ум — скорее со Степаном Федоровичем. Не во всем, впрочем: возбуждать подданных против султана, уверен, можно и должно. Много ли от этого толку будет... Здесь, пожалуй, с ним опять соглашусь. И безусловно соглашусь с многоуважаемым господином канцлером, пишущим, что войну крайне желательно закончить как наискорее, ибо продолжение оной возлагает на государство Российское явно чрезмерное бремя.

Апраксин удивленно поднял густые брови, выказывая скорее недоумение, нежели радость. По своей близости к Бестужеву, он претендовал на больший вес в делах, нежели следовало по чину и сроку службы; в вопросах чисто военных встречал, как правило, резкую отповедь — но при заключении мира, почитая генерал-поручика за доверенное лицо канцлера, с ним следовало до некоторой степени считаться. Более того. Черт бы с ним, с канцлером... Последнее письмо государыни пронизано теми же мыслями: мол, хватит испытывать благосклонность Фортуны, пора пожать плоды воинских трудов. Это еще до Яломицы писано! Как по сей императорской эпистоле, так и по иным известиям из Санкт-Петербурга походит на то, что хитроумный министр, в мое отсутствие, склонил-таки государыню к вмешательству в европейскую катавасию на стороне Венского двора. Такой поворот нельзя не учитывать. Надобно изобразить хотя бы показное согласие с позицией канцлера, готовой воплотиться в высочайшую волю. Подчиняться ли ей всецело? Посмотрим. Испытать, насколько османы склонны к резонабельному миру — в самом деле не помешает; но в случае их ослиного упрямства продолжение войны исключать тоже не стоит. Главное, чтобы неприятели дали мне претекст оправдать сие перед царицей. Еще месяц армию можно держать в поле; ежели конец осени будет теплым — так даже полтора или два. До Варны чуть более ста верст, Шумла и Рущук еще ближе... Правда, и укреплены основательнее. Наилучшим выбором все же будет поход на Варну. Разумеется, после укрощения буджакцев. Тут генерал-поручик дело говорит.

Внимательно оглядев притихшее собрание, я продолжал:

— Однако самым настоятельным образом прошу всех присутствующих держать это мое мнение в глубокой тайне. Более того, нижайше прошу, господа, объявить подчиненным о подготовке армии к скорому походу... Куда? Секрет! Пусть строят догадки, воображая в мечтах все, что угодно, хоть бы и сам Константинополь! Особенно важно, чтоб сие дошло — по возможности, из многих уст и в разных версиях — до тех молдавских и валашских вельмож, кои в недавнее время к нам пристали. Что некоторые из них обо всем, происходящем в нашей главной квартире, сообщают своим господарям, бежавшим к султану, а те передают османам, никакого сомнения нет.

— Может, сих шпионов арестовать? — Спросил кто-то.

— Нет. Лучше использовать. К тому же, почти невозможно разделить: кто шпион, кто просто болтун, а кто и вовсе не при чем. А сажать под караул всех подряд значило бы вызвать враждебность в княжествах. Больше пользы, если употребить чужих лазутчиков для сеяния паники в стане врага. Чтобы турки сим донесениям поверили, их надо подтвердить движением войск.

— Пехоте нужен отдых! — Апраксин проникся вдруг неожиданною заботой о солдатах.

— Знаю, генерал. А полкам, бывшим при Яломице на правом фланге — еще и пополнение, без этого от них толку не будет. Дам вам и время, и людей, только отдых сей не затягивайте. Подготовку к походу приказываю вести действительную; за ней воспоследуют демонстративные действия в направлении Варны согласно твоему, Василий Яковлевич, плану. Но прежде присоедини к драгунскому корпусу казаков и калмыков, да прогони с Бабадага буджацких татар. Лучше бы, конечно, с ними добром поладить. Силу показать, потом договориться. Коли выйдет направить во Фракию — считай, горсть муравьев султану за пазуху всыпал! Грабить они и там не перестанут. Делать надо все, чтоб осман обеспокоить, и ничего — для умиротворения.

— А Малая Валахия и Сербия?

— Вот здесь наших валахов и пустим в работу. Пожалуй, даже немножко денег дам на распыл. Хочу, чтобы султану каждый день докладывали: Шайтан-паша возбуждает христиан к бунту, не сегодня-завтра вся Румелия поднимется... Надо посеять страх в Диване.

— Ну, а вдруг кто примет за чистую монету и впрямь забунтует?

— Нам переселенцы пригодятся: нижний Днепр после чумы обезлюдел. Хоть весь народ здешний приму. Но в большой бунт не верю. И сербы под Белградом, и греки в Морее — готовы лучше жить под султанскою властью, нежели под австрийской или венецианской. У турок порядка в государстве мало. Подати собирать по-европейски не умеют. Наедут — ограбят, нет — живи, да не попадайся! В благоустроенных государствах иначе. Каждого оберут до нитки, нигде не спрячешься! А мужику — что? Ему вольность, из диких нравов проистекающая, дороже европейской цивилизации!

ПОНУЖДЕНИЕ К МИРУ

После череды тяжких конфузий, понесенных от русских и от персиян, Порте Оттоманской грозила всеконечная гибель. Сия держава уподобилась могучему вепрю, коего злые волки повалили наземь и жрут заживо сразу с двух сторон. Со своей, волчьей, стороны скажу без всякого стесненья: это было восхитительно вкусно! Жаль, до сердца чудища не удалось добраться.

Армии, годной противустать неприятелю в поле, у турок не осталось совсем. Единственной своею надеждой они обязаны были непорядочному строению государства: каждый глава провинции отчасти уподоблялся владетельному князю и держал собственные войска, с которыми ходил на войну по велению султана. Или не ходил — всякое бывало. Вот эти местные отряды, наряду со всяческими иррегулярами, и уцелели при яломицком разгроме. Выйти на прямую баталию с нами они не могли, однако оборонять города и сдерживать наше продвижение, нападая на тылы и обозы, оставались вполне способны. В Малой Валахии ополчение видинского паши остановило продвижение драгун Нелидова. С левого фланга угрожали буджацкие татары, избравшие пристанищем степь между низовьями Дуная и Черным морем. При всей нестойкости их жалкого войска, оставлять сию орду у себя за спиною было бы весьма опрометчиво: Петр Великий на Пруте отчасти за то и поплатился, что недооценил способность крымского хана вредить коммуникациям русских.

По всей Румелии кипела лихорадочная работа. Магометане, составляющие в основном население здешних городов, с великой поспешностью укрепляли обветшавшие стены, готовясь к приходу Шайтан-паши. Деревня, почти поголовно православная, напротив, оставалась пассивна. Предсказанного покойным Вешняковым всеобщего бунта не было ни малейших признаков.

Справедливости ради, следует сказать, что бунт, и весьма обширный, в оттоманских владениях все же возгорелся. Но не христианский, и не в Румелии. Воины, составлявшие побитую Надир-шахом армию Еген-паши, разбрелись по восточной Анатолии и прилегающим к ней провинциям. Снова идти в бой против непобедимого завоевателя им совершенно не хотелось, нести наказание за дезертирство — еще менее того. Многочисленные их шайки, под командою собственных атаманов, принялись грабить и облагать произвольными поборами жителей. Привести к порядку бывших служителей султана оказалось просто некому: румелийские войска после Яломицкой баталии пришли в столь же печальное положение, что и азиатские их собратья. Не имея возможности действовать силой, султан Махмуд выпустил из тюрьмы Али-пашу Хекимоглу, дал ему денег и послал на восток — усмирять вооруженные шайки хитростью. Лекарев сын принялся за работу: уговаривая, подкупая, льстя, запугивая, стравливая предводителей между собою, он одних бунтовщиков возвращал на службу, других же принуждал разойтись. Только дело это было долгое. Опасаясь за сохранность своего трона, падишах выгнал взашей целую кучу приближенных, достигших высот благодаря угодничеству и ныне приведших государство на край пропасти. Вместо них назначил хотя бы и лично неприятных, но толковых. Великим визирем стал бывший кипрский губернатор Сеид-Абдулла-паша по прозвищу Бойнуэгри, сиречь 'Кривая шея'. Шея у него и впрямь оказалась кривовата: похоже, сей государственный муж с детства привык, как случается, телесный недостаток искупать усилиями ума. Реис-уль-кюттабом (чин, примерно отвечающий нашему канцлеру) сделался управитель Египта Мехмет-Рагип-паша; помощника ему выбирали, видимо, по признаку знакомства со мною, ибо в этой должности оказался старый ренегат Ахмет-паша Бонневаль. На него-то и возложили спасение державы от русских.

Переговоры были предложены немедля. Собственно, в то самое время, когда в Силистрии проходил военный совет, по горной дороге уже мчался чауш с депешами. Пару дней спустя, личное послание Бонневаля очутилось у меня в руках и вызвало искреннюю, слегка кривоватую, усмешку. Поистине, французы сверх всякой меры одарены Всевышним самоуверенностью! Этот чудак полагает, что ради удовольствия говорить с ним вражеский главноначальствующий генерал немедля остановит военные действия, бросит армию и поедет черт знает куда! Со всею возможной любезностью ответствовал, что уже имел честь и удовольствие быть его гостем, и теперь надеюсь оказать дорогому другу Клоду ничуть не худший прием, чем тот, коим я наслаждался пять лет назад в Константинополе. Ни малейшего напоминания о том, что 'гость' на самом деле был пленником, едва избежавшим выдачи на казнь... Впрочем, это не стоит обращать в предосуждение нынешнему партнеру по переговорам. Какого дьявола?! Мне же сия история не мешает служить государыне рука об руку с Румянцевым-старшим. А именно он и должен был доставить мнимого оскорбителя величества из турецкого плена, да прямо на русский эшафот... Не вышло. Что примечательно, за все дальнейшее время Александр Иванович ни разу не набрался наглости спросить, каким образом я сего избежал. Оба блюдем 'фигуру умолчания', как именуют подобные кунштюки дипломаты.

Обмен письмами продолжался недолго. Достаточно оказалось прозрачно намекнуть Бонневалю, что никакие словесные экзерциции не заставят русских прекратить наступательные действия, как он бросил торговаться о тонкостях протокола и выразил готовность явиться в мою гаупт-квартиру. Охранные грамоты были даны; адъютант Измайлов с полуэскадроном конных егерей сопроводил караван турецкого представителя от аванпостов.

Бывший француз явился не один. Речь не о писарях или стражниках: за ним неотступно следовал повсюду тощий козлобородый турок по имени Кемаль-эфенди, мало говорящий, зато весьма старательно слушающий. Предел его знаний в европейских языках остался для меня неизвестным, но совершенно очевидно было, что сей соглядатай приставлен к сомнительному по части правоверия паше во избежание очередной его измены. Сам Бонневаль с истинно французской ловкостью скрывал неудобства своего положения и представлял эфенди простым помощником.

— Mon cher Alexandre, ты прекрасно выглядишь! Годы над тобою не властны! — Обрушил он на меня лавину своего дружелюбия. Отстреливаясь, в меру сил, столь же лицемерными комплиментами, я исподволь присматривался к обоим гостям. Увы, вернуть старине Клоду ту же самую любезность не представлялось возможным — это бы выглядело издевательством. Со времени прошлой нашей встречи он еще более потолстел и как-то обрюзг. Одышка, тяжесть в движениях, нездоровый цвет лица — все говорило, что ему недолго осталось пребывать по сю сторону земной поверхности. Сам я принадлежу к иной породе: к людям, которых старость вгоняет, наоборот, в худобу, и которые к апоплексии не склонны. Помрем, конечно, все — но 'кощеи', как правило, долговечнее толстяков. Это как с лесом: сухое дерево дольше не гниет. Вот, спутник Бонневаля тоже такой. Ишь, уши-то развесил!

Однако же, стоило нам перейти к делам, как обнаружилось, что изощренный ум моего противника отнюдь не ослаблен старческими хворями. Паша упорно и весьма изобретательно отстаивал прекращение всех военных действий на время, пока идут переговоры. Само собой: туркам нужна пауза для сбора и приведения в порядок разбежавшейся армии. Я возражал, обусловливая согласие то эвакуацией османских войск за Дунай из Малой Валахии, то переводом во Фракию буджацких татар. Тем временем Левашов гонял сих последних так, что пух и перья летели. Султанские послы о том знали во всех подробностях, но милосердия к союзному народу не выказывали и во внутренность государства пустить не соглашались. В столкновении между исламом и христианством этому племени выпало место передового отряда. Что таковой отряд, по воле злой судьбы, может оказаться и полностью истреблен — турецких вельмож не заботило.

На Альте тоже стычки случались, хотя не столь масштабные и горячие, и безо всякого продвижения вперед. Разумеется, видинский паша, удерживающий эту область, мог быть, при нужде, оттеснен мною — если направить против него больше войск и не предпринимать наступление на юг. Только сие было бы величайшей ошибкой. Самый главный страх неприятельский следовало использовать в полной мере. До начала переговоров я велел задержать в дороге гурты скота и табуны коней, закупленные в Польше и Венгрии; теперь они прибывали каждый день. Обоз и артиллерия на глазах турок обновляли тягло. Солдаты отъедались после изнурительных трудов; полки поочередно маршировали на широком поле в двух верстах от города. Водою, по Дунаю, прибывали пополнения и всевозможная амуниция. Картина подготовки к походу развертывалась полная и достоверная.

Еще один способ давления на турок заключался в таинственных взглядах на восток и высказывании, время от времени, сожалений об отсутствии в нашей конференции персиян. Дескать, я категорически не желаю сговариваться о чем бы то ни было отдельно от союзника и только очень выгодные предложения способны сие нежелание поколебать... На самом деле, мне было известно (как от Бестужева, так и по другим каналам), что Надир отнюдь не считает себя связанным какими-либо обязательствами, на любые обращения русского посла отвечает с высоты трона безумными речами о собственном величии и о грядущем покорении всего мира, тайком же вступил в сепаратные переговоры и ловко торгуется с турками об исправлении границ возле Багдада. Свежие указания императрицы предписывали вести дела без оглядки на сего сомнительного алиата.

Ахмед-паша и Кемаль-эфенди, несомненно, были осведомлены об усилиях султана по примирению с персидским шахом. Но как знать — вдруг мне известно что-то, им неведомое? Вдруг русский военачальник получает новейшие сведения раньше? Надир, как известно, буен и нравом обладает неисповедимым. С ним ни в чем нельзя быть уверенным! По Константинополю бродили тревожные слухи (частью распущенные стараниями моих людей) о его новых завоевательных планах. Одни говорили, что шах возьмет Алеппо и переймет все караванные пути; другие стращали захватом Трапезунда и уверяли, что англичанин Эльтон уже готовится строить персидский флот на Черном море, с коим внезапно явится у Босфора. Конечно, люди сведущие в военных делах не очень-то верили в подобный вздор. Однако... Что, если в потоке лжи найдутся крупицы правды? Лет десять назад, кто бы поверил в саму возможность персидского похода на Индию? Так что, турецких послов любые упоминания о шахе весьма и весьма нервировали. И все же они отказывались трактовать о мире, не получив желанной передышки для своей армии. А я им ее не давал.

Неделя ежедневных встреч не принесла успеха. Во время одной из таких бесплодных бесед с кофепитием ко мне скользнул секретарь, прошептал на ухо:

— Буджацкие мурзы у ворот. С отрядом от Левашова. Приехали пощады просить.

Собеседники навострили уши. Я прищурился:

— Много их?

— Десятка три.

— Сюда веди. Не всех, конечно. Двух или трех самых главных.

Татар принял милостиво и ласково, угостил кофеем и щербетом; но когда до дела дошло — жить или пропасть их народу — кивнул на сморщившего нос от смрада немытых тел Бонневаля:

— Вот ближний человек Его Султанского Величества; он пусть и скажет, согласны ли османы вас приютить. Пустят во Фракию — живите. Нет — всех под саблю. На путях моих караванов вы не надобны.

Мурзы, как в мечети, повалились в ноги Ахмед-паше. Разумеется, отказать он не мог — так была выстроена мизансцена. Линия его обороны оказалась прорвана, и мы легко договорились об унятии оружия на десятидневный срок, достаточный сим турецким вассалам для откочевки. Что уход их на юг откроет свободный путь моим обозам, столь опытному генералу объяснять не требовалось. Что русская армия по миновании армистичного времени будет готова к новому походу — тоже. Погода, как нарочно, стояла солнечная и теплая. Пришлось ему (а куда деваться?!) уступать. Корабль переговоров снялся с мели.

На другой же день обменялись первыми мирными предложениями. Разумеется, обе стороны выставили оные с пребольшущим запросом. Клод претендовал на status quo ante bellum, я же — на uti possidetis. В точности как на восточном базаре; разве что там без латыни обходятся. Очень быстро сия формальная, но непременная стадия осталась позади; началось прощупывание реальных позиций. Моими притязаниями Бонневаль был явно фраппирован.

— Крым! — Возмущался он. — Зачем вам Крым?! Какие права имеют на него русские, если он издавна принадлежит роду Гиреев?! Знаете ли Вы, что хан, в случае пресечения дома Османов, может наследовать султанский престол? Его вассалитет в отношении вашей императрицы означал бы, что и вся Порта Оттоманская, при определенном стечении обстоятельств, должна перейти под ее скипетр. Это достаточно веская причина, чтобы признать невозможность смены турецкого суверенитета над Крымом на русский или какой-либо иной.

— Да полно Вам. В Париже и Мадриде правит одна и та же династия, но сие не делает Испанию французской провинцией или наоборот. Значение Гиреев основано на происхождении от Чингис-хана... Уверяю вас: среди русской аристократии найдутся роды, способные похвалиться тем же. Кроме того, я вовсе не посягаю на права Гиреев и не желаю ни пяди принадлежащей им земли. Пусть себе живут вольными ханами, как до османского завоевания. Мне не нужен степной Крым или горный. Только прибрежная полоса от Инкермана до Кафы, да еще Керчь с Еникале. Никогда — и Ваш высокоученый помощник Кемаль-эфенди сие, полагаю, подтвердит — так вот, никогда указанная земля не была ханской.

Я требовательно посмотрел на ученого турка. Эфенди нехотя кивнул:

— Это так.

— Слышите, мой дорогой друг? Если Его Султанское Величество соизволит передать сию территорию иному государю, он совершенно не посягнет на достояние своего вассала. Крымский берег перешел Его Величеству от Генуэзской республики по праву завоевания, ровно двести семьдесят лет назад. В прошлом году претензию на обладание им заявила Российская императрица, совершенно по тому же самому праву. Гиреи, в данном казусе, всего лишь влиятельные соседи.

— Но обладание приморскою полосой даст вашей царице полное господство над остальным Крымом! Фактическое господство, которое не позволит формально вольному хану даже вздохнуть без разрешения из Санкт-Петербурга!

— Вольность хана может быть утверждена отдельной статьею мирного трактата, с предоставлением Высокой Порте права ремонстрации по касающимся ханства вопросам. Если мы также договоримся о правилах мореплавания, наши государи смогут взаимно удерживать друг друга от посягательств угрозою даже не войны, а всего лишь лишения ценных для соседа торговых преимуществ.

Обсудили и мореплавание. Как ни странно, этот важнейший для меня вопрос вызвал менее всего возражений. Впрочем, за время прежних многолетних, но совершенно бесплодных споров об условиях морской коммерции прожект сей отшлифован был прямо до зеркального блеска. К тому же турки, сдается, заранее учли приватный интерес возглавляющего вражескую армию генерала и сговорились отдать мне этот пункт как своего рода бакшиш. Допустили наши торговые суда в Константинополь и Трапезунд (все прочие приморские городки, по незначительности, интереса не представляют), а самое главное — согласились на транзит через проливы! Без пошлин, без досмотра, без оружия. Позволяется иметь на верхней палубе четыре места, приспособленные для установки пушек, как принято на торговых судах; но сами пушки (как и все иное оружие) на время прохождения узостей должны быть спущены в трюм. Не допускаются в проливы корабли, имеющие пушечные порты, хотя бы задраенные, или иные признаки, приличествующие военному флоту. Условия транзита коммерческих судов других наций Высокая Порта определяет по своему усмотрению.

Наиболее трудным делом казалось решение судеб Молдавии и Валахии, а виновата в том запутанная и неудобоисполнимая инструкция, присланная на сей предмет канцлером. Прямо потребовать княжества для императрицы (отдаст султан или нет — дело иное) мешала приверженность Бестужева идее австрийского союза, в коем наравне с римским императором участвовал британский король, а Россия, Саксония и Польша шли пристяжными. Для цесарцев и поляков принадлежность дунайских княжеств — вопрос весьма чувствительный. Можно даже сказать, болезненный. Достаточно взглянуть на карту. Очевидно, что владение Молдавией делает более чем желательным для Российской империи также завоевание изрядной части польской Украины. Мнимые наши союзники сего трепещут. Полагаю, трепещут зря — ибо присоединение сей провинции поставило бы нашу империю перед задачей, подобной квадратуре круга. Более непорядочного и причудливого общественного устройства, нежели в этих землях, наверно, в целом свете не найти. Основная масса простолюдинов здесь — православные малороссияне; помещики — польская католическая шляхта; третий чин почти сплошь еврейский. Все сословия разной веры и разного языка! Взаимные чувства их столь пламенны, что резня вспыхивает при каждом удобном случае, а тлеет — постоянно. Угодить всем одновременно никакой возможности нет. Почитая мало подходящей для русской власти опору на нелюбимых ею иудеев, оценим два оставшиеся пути. Либо с холопями против дворян — либо с католиками против православных. Который выбрать? Никоторый. Оба невозможны. Некая средняя линия? А кто ее будет проводить? Чиновники? Тогда придется ставить не местных, а поголовно привезти извне. Но, во-первых, годных к сему людей негде взять в нужном количестве; во-вторых, этим мы внесем в здешнее общество четвертый элемент, ненавидимый остальными тремя, питающими столь же теплые сантименты между собою... Нет! Ни один разумный человек не сочтет подобное приобретение полезным. Впрочем, Польше обладание сим источником хаоса не вредит — потому как и само королевство 'непорядком стоит'. А Россия, с великим старанием и малым успехом стремящаяся установить порядок и регулярство внутри себя, впустую тратила бы на него свои скудные средства.

Венский двор взирает на русские действия с такой же враждебною ревностью, что и Варшава. Протяженная граница княжеств с Трансильванией и Венгрией уже стала источником беспокойства, по наличию в тех краях большого числа православных, насильно загоняемых в унию. С приближением к ней великой православной державы, вероисповедные трения неизбежно усилятся — если только императорская чета не положит предел проискам иезуитов, во что не очень-то верю. При утрате взаимного понимания между троном и сим духовным орденом, скорее иезуиты положат предел бытию императорской четы.

Словом, дунайские княжества для нас — дары данайцев. Дунайские — данайские... Даже созвучно. Брать их в российское владение не следует. В сем пункте мы с Алексеем Петровичем были вполне единомысленны. Однако дальше мнения расходились. Канцлер считал возможным и желательным учинить некий кондоминиум, сиречь совместное владение или совместный протекторат всех соседствующих держав. Как это решение союзникам навязать, при откровенной их антипатии к столь нелепому прожекту, он толком и сам не представлял — однако скрывал отсутствие ясного плана за многословной завесою ложномудрых фраз.

К несчастью, вздорные канцлеровы идеи получили апробацию Ее Императорского Величества. Посему, не веря нисколько в их осуществимость, по должности я все же был обязан в конференции с турками оные огласить. Слава Всевышнему, те наотрез отказались даже обсуждать привлечение иных сторон к делу, которое никого, кроме турок и русских, не касается. Тщательно скрывая, сколь великое облегчение доставил мне сей неблагоприятный, по видимости, ответ, напустил на себя как возможно мрачное и грозное обличье и объявил, что в таком разе княжества должны перейти во власть императрицы безусловно, если только не будут выкуплены султаном. Оба посла искренне и горячо возмутились: Кемаль-эфенди, согласно восточной традиции, считал, что уплата денег русской государыне означает de facto признание вассалитета по отношению к ней, Клод негодовал по привычке. Истинный аристократ, он вообще не любил кому-либо платить и, отъезжая на новое место, всякий раз оставлял за собою кучу долгов. На сем они уперлись, да так крепко, что до окончания перемирного срока не уступили ни на грош. В ночь накануне отъезда Бонневаль попросил о приватной беседе и предложил миллион талеров: лично мне, с условием, чтобы никто об этом не узнал, — но встретил, разумеется, отказ, ибо амстердамский кредит взывал к оплате, для коей требовалось, с процентами, чуть более шести миллионов. От султана, за возвращение княжеств, я пока что требовал десять.

Посольский караван еще не успел скрыться из виду, а бодрые звуки труб и барабанов уже призвали солдат в строй. Со мною шли дивизии принца Гольштейн-Бекского и Апраксина, примерно половина драгун (без Левашова) и тысячи две иррегулярной конницы. Ввиду приближения холодов, изрядную часть казаков и калмыков пришлось отпустить по домам. Не отпустишь — они без позволения уйдут, да и нужды в них после изгнания буджакцев стало меньше.

Кейта с Левашовым, как наиболее годных к самостоятельным действиям, оставил в Силистрии с остальными войсками, для отражения возможной диверсии турок со стороны Видина, Рущука или Шумлы. Сам же восприял марш на Варну.

Солдаты из северных губерний дивились октябрьскому теплу: Покров уже миновал, а погода похожа на бабье лето в России. По ночам, правда, случалось иной раз пожалеть о миновании летней жары, когда-то столь тяжкой и ненавистной, ибо для быстроты марша мы становились на бивуаках и ночевали у костров, не извлекая из обозных фур сложенные там парусиновые шатры. Но ничего: простуженных было немного, отдохнувшие солдаты шагали бодро. Настроение держалось, какое подобает после тяжелых, но убедительно выигранных баталий: мол, крепкий народ турки; мы их дважды от всей души надовольствовали, а они мириться не хотят; ну да ладно — угостим и втретьи!

К Варне вышли на пятый день марша. Авангард поутру, главные силы к обеду. Ну, а шпионы мои всегда тут были. Еще до начала войны. Городок небольшой, тысячи на полторы дворов, и по народонаселению частично греческий. Вот, среди греческих торговцев, снующих меж Варной и Константинополем, кое-кто и отписывался обо всем, что видит и слышит. С появлением русского флота близ устьев Дуная, фелюки здешних купцов частенько появлялись в местах его крейсерства, доставляя сведения и предлагая купить рыбу, сыр, финики или еще что-нибудь. Конечно, полностью прокормить команды с неприятельского базара не вышло бы — но почему не разнообразить довольствие, коли есть такая возможность? Подозреваю, некоторые из купчишек могли шпионить на обе стороны, получая деньги и от нас, и от турок. Однако, вреда от этого я покамест не видел никакого, ибо не имел здесь тайн, раскрытие коих могло бы нам существенно повредить. А вот с турецкой стороны сведения приходили ценные. Состояние городских укреплений и силы, собранные для их обороны, число пушек в городском арсенале, наличие пороха и ядер... Любые изменения очень быстро становились известны. Не было известно самое важное: удастся ли использовать флот.

Неопределенность сия возникла по двум причинам. Одна из них натурального свойства и связана с трудностью предсказания погоды. Варненский залив полностью закрыт от самых частых северо-западных ветров, местами — от северных и северо-восточных, восточным же открыт и по этой причине в позднюю осень и зиму не вполне безопасен. Другая причина — человеческая. Для исправления беды, приключившейся с османским флотом, в терсане были направлены значительные средства и назначен деятельный начальник (тот самый Тирьяки Хаджи Мехмед-паша, который, прекрасно показав себя в адмиралтействе, попал в фавор и сменил Али-пашу Хекимоглу в чине сераскира, после же яломицкой неудачи претерпел опалу и ссылку). Труды его не пропали даром: в Городе говорили, что еще в нынешнем году флот обрушится на неверных и сметет их проклятые корабли, как посланная Аллахом буря. Но страшная конфузия на сухом пути похерила все планы. Часть пушек, пороха и людей у капудан-паши отобрали для усиления обороны важнейших крепостей. Сколько именно отобрали, сколько у него осталось, и решится ли он после такого изъятия выйти из гавани, чтобы противустать русским... Увы, ответить на эти вопросы было некому.

Еще до переговоров с турками я запросил Бредаля: насколько велик, по его мнению, риск, связанный с морской блокадою Варны в середине осени? Дело сие необходимо нужное для успешного продолжения войны, ибо с одной только суши эта крепость не может быть отрезана и лишена подкреплений — а значит, без флота нет смысла к ней и подступать. Норвежец ответил примерно то же, что я и сам предполагал. Ежели осада не затянется дольше недели, maximum двух, опасность для кораблей не сильно превзойдет обыкновенную, всегда присутствующую на море. С каждой дополнительной седмицей сверх сего срока, шансы встретить неприятность значительно возрастут. Ладно: дал ему заверения, что приму все должные меры, дабы овладеть городом как можно скорее — а также расписал подробнейшим образом, что именно требуется со стороны моряков. И вот теперь с радостью и удовольствием наблюдал блокирующую эскадру на якорной стоянке в виду города.

Укрепления здешние представляли старинный каменный замок о двенадцати башнях, обращенный ныне в цитадель, и внешнюю недостроенную крепостную ограду, имеющую бастионы для флангового огня, по вобановой системе. С юга от Варны протекает речка того же имени, за нею лежит непроходимое болото; с востока — море; с запада — сады и виноградники жителей, разгражденные каменными стенами и представляющие все удобства для обороны. Лишь на северной стороне открытая местность, благоприятная для атаки. Зато и бастионы с куртинами тут находились в полной готовности. К тому же, именно здесь Хусейн-паша, руководивший обороною, сосредоточил всю артиллерию: как старые разнокалиберные крепостные пушки, так и новенькие свежеотлитые корабельные. На севере имелись господствующие над городом возвышенности — но, к сожалению, далековато: саженях в семистах от замка, то есть за пределами действительного пушечного огня. На западе холмы подходят ближе, однако для расчистки огневой дирекции понадобилось бы вырубить целый лес плодовых деревьев, работая под вражеским обстрелом.

Надежды на корабельную артиллерию вице-адмирал остудил при первой же встрече. Согласно промерам, близ цитадели глубина не превышала пяти футов; не только флагманскому 'Святому Илье', но даже мелкосидящим смоллшипам инвенции Козенца не удалось бы встать ближе версты. Бомбардирские кечи, оснащенные трехпудовыми мортирами, для бреширования стен непригодны. Переоснастить их на двадцатичетырехфунтовки? Так ведь мортиры тоже надобны...

— Петр Петрович, неужели у тебя нет малых судов для переделки в канонерские лодки?

— Есть, Александр Иванович, да не в составе здешней эскадры. Не очень-то они, для осеннего времени, мореходны... Перегнать сюда, укрепить палубу и набор, поставить пушки... Это дольше выйдет, чем на всю осаду отведено по нашему с тобою плану! А почему бы с запада, через сады не зайти? Для брешь-батарей там готовые брустверы найдутся!

— Через сады — тоже долго. И кроваво. Понимаешь, почва тут каменистая. При устройстве сада или виноградника крупные глыбы относят на межу и там складывают. Через каждые тридцать-сорок шагов получается каменная стенка. Их там десятки. За каждою будут прятаться стрелки с фузеями-янычарками. Из-за каждой могут контратаковать с холодным оружием, скрытно подобравшись вплотную. Впрочем... Прошлый год, при взятии Кафы, я испытал кой-какие тактические новшества, припасенные для уличного боя — вроде, неплохо получилось. Возможно, и здесь они впору придутся. Но все же — по замку и по приморскому флангу постреляй, хотя бы не слишком прицельно. Просто затем, чтобы турки не угадали заранее наши действия.

Вице-адмирал обещал пострелять, и действительно сие выполнил: флотские канониры попадали совсем неплохо, для столь значительной дистанции. Разумеется, это было скорее упражнение в меткости, нежели плотная, непереносимая для врага бомбардировка. Тем временем, с северной стороны делались параллели и апроши, дабы создать вид правильной осады, а войска, предназначенные для составления штурмовой колонны, экзерцировались в совместном действии пехоты, артиллерии и саперов. И вдруг, одним прекрасным утром, в залив вошло посыльное судно. Не наше. И не турецкое. То есть, по виду, вроде бы, турецкое: классическая медитерранская шебека. Бредалевы канониры уже примеривались взять ее на прицел, но тут порыв ветра развернул полотнище на флагштоке — флаг был британский!

Откуда в Черном море британцы, и какого дьявола им нужно?! Этим вопросом озадачился не я один. Сигналом из свода Royal Navy Бредаль приказал загадочному судну лечь в дрейф и подкрепил требование ядром, пущенным по курсу шебеки. Там повиновались. Да: похоже, все-таки не турки. Шлюпка, спущенная со 'Святого Ильи', подошла к шебеке, приняла кого-то с нее и устремилась к берегу. К той его части, которую занимали русские войска.

Джентьлмен, ко мне препровожденный, оказался прибывшим из турецкой столицы Стенхопом Аспинволлом, английским поверенным в делах. Он с ходу принялся доказывать, что нам, в угоду дружественной Великобритании, надлежит немедля прекратить любые военные действия и постараться о примирении с Высокой Портой. Наглость беспримерная! В ответ я вежливо осведомился: имеет ли собеседник надлежащие полномочия от короля Георга, чтобы представлять его интересы, или же высказывает собственное приватное мнение? Простой и естественный вопрос подействовал на собеседника подобно удару под дых, сразу лишив его апломба. На месте важного дипломата оказался растерянный и довольно жалкий молодой человек (поверенному, судя по обличью, еще не исполнилось и тридцати).

Теперь он жаловался на злую судьбину. Посол Эверард Фокенер за недолгое свое пребывание в Константинополе успел разругаться со всеми оттоманскими вельможами — и отбыл в Лондон, бросив заведенные в тупик дела на бедного юношу. Имея, вместо верительных грамот, всего лишь письмо Фокенера, начинающий дипломат должен был противостоять опытному, полномочному и располагающему громадными деньгами французскому послу графу де Кастеллану. К тому же, и обстоятельства обращались не к пользе англичан. В прошлом году султан Махмуд, желая оградить своих подданных от превратностей войны, особым фирманом объявил моря к востоку от меридиональной линии, соединяющей Грецию с африканским берегом, областью мира. Его Величество разъяснил, что сие отнюдь не означает притязания на суверенитет над указанным морским пространством: это всего лишь временная мера, действующая до установления благословенного покоя. Однако европейское морское право подобных нововведений, как временных, так и постоянных, не признает, поэтому британские приватиры как раньше нападали на французские суда у берегов Леванта, так и теперь продолжали. А поскольку хитрые галлы перевозили не одни лишь собственные товары, но также оказывали услуги по этой части подданным султана, жалобы на англичан так и сыпались. Отношения между Британией и Портой день ото дня становились холоднее. Когда же зловредный де Кастеллан внушил визирю, что англичане всячески поддерживают Россию, которая именно по их наущению и потачке провела свои корабли в Медитерранское море — чуть не дошло до объявления войны.

В силу этих обстоятельств, единственное спасение от полного краха своей миссии Аспинволл видел в обращении к графу Читтано, который, по его мнению, один мог положить конец кровопролитию, а ежели нет — хотя бы вывести подданных короля Георга из-под удара, прибегнув к британскому посредничеству в мирных переговорах. Полученный им ответ человек, более опытный в делах, мог бы предугадать заранее почти дословно:

— Дорогой друг, для меня тоже нет ничего более желанного, нежели мир; однако не следует забывать: первенство в разжигании сей войны, потребовавшей значительных жертв и неисчислимых затрат, принадлежит султану. Поэтому Российская империя вправе требовать не только передачи ей оспариваемых территорий, но и возмещения военных издержек. Османы же таковой сатисфакции дать не желают. Если бы Вы могли склонить их к сей важной уступке... К несчастью, степень Вашего влияния при дворе падишаха не позволяет надеяться на столь счастливый исход и совершенно отнимает смысл у предлагаемого Вами посредничества.

В переводе с дипломатического языка на обыкновенный, это значило: 'ступай вон, сопляк'. Поверенный притворился, что не понял. Он не спешил с отъездом, пользуясь тем, что выгнать его было бы неприлично: все-таки представитель союзной державы. Вежливые и предупредительные служители, приставленные мною, якобы для удобства и безопасности британца, старались сдержать его любопытство, но не слишком в сем преуспели. Опасаясь, как бы план штурма не оказался раскрыт перед неприятелями, я внушил Аспинволлу некоторую надежду на замирение и удержал при себе до начала решающей атаки.

Давление на крепость шло одновременно с севера и запада. Чтобы Хусейн-паша не понял, какое из направлений главное, с обеих сторон подготовка велась с полной серьезностью. Пока на севере демонтирные батареи очищали фасы и фланки бастионов от вражеской артиллерии, на западе штурмовые партии шаг за шагом продвигались через сады. Рота егерей, рота гренадер, одна или две легких пушки, полдюжины кохорновых мортирок, сзади — саперы, для расширения проходов и прокладки путей. Таких отрядов составлено было более десятка; одновременно действовали три или четыре из них, сменяясь свежими по мере надобности. Каждый бросок вперед основательно подготовлялся огнем и ручными гранатами; при сильном сопротивлении не упорствовали, а повторяли и усиливали обстрел; при ответной атаке турок отходили, подставляя врагов под картечь. Сия гибкая тактика позволила без чрезмерных потерь подобраться к самому городу на участке, где бастионная линия мало, что не была окончена постройкой, — но бесчисленные хижины и заборы давали возможность приблизиться вплотную к сим недоделанным укреплениям, вовсе не подвергаясь действию артиллерии.

Предложение о сдаче было отвергнуто — и с обеих сторон устремились на город мои солдаты. На севере расчет был только на то, чтобы связать османские силы и не позволить снять воинов для сикурса, — но, сверх ожидания, один из бастионов оказался захвачен лихой атакой Ширванского полка. Я сразу же подкрепил смельчаков, однако турки тоже не сидели, сложивши руки: они собрали сильный отряд и попытались сбить нас со стен. Разгорелся упорный бой, проходивший с переменным успехом. Тем временем западная колонна, преодолев многочисленные препятствия и буквально продравшись через сады, оттеснила стойких, но далеко уступающих числом защитников и вышла сражающимся в тыл. Сие сломило волю неприятелей. Они побежали, стремясь укрыться в замке — только это мало кому удалось. Через три дня, когда башни цитадели начали рушиться, уступая действию брешь-батарей, остатки гарнизона сдались военнопленными.

Согласно традиции, освященной Петром Великим, после виктории полагается пир. Сам я вина употребляю очень мало, но установления покойного монарха стараюсь, в меру возможного, соблюдать. К тому же, традиция эта чрезвычайно полезна, ибо содействует выработке в армии духа товарищества и единства, охватывающего ее сверху донизу, от главноначальствующего генерала до прибывших с подкреплением рекрут. После первых виватов под пушечные залпы, в честь императрицы, наследника престола и его супруги, празднество шло по накатанной дорожке. Поминовение убитых, пожелания здоровья раненым, похвальба храбростью и доблестью, проклятия врагам — все, как обычно бывает. И вдруг на местах для обер-офицеров какой-то уже успевший набраться поручик или прапорщик вскочил из-за грубого стола, наспех сколоченного из досок, приготовленных для осадных работ, взмахнул простою медною кружкой, расплескивая дешевое вино, и, высоко поднявши сей священный сосуд, громогласно возопил: 'На Царьград!' Соседние столы не преминули поддержать. Потом — дальше. Через минуту над полем у только что взятого города, среди дымящихся руин и множества не погребенных доселе трупов, катился могучий рев: 'На Царьгра-а-а-д!!!'

Генералы притихли и переглянулись. Кроме Апраксина: тот, наоборот, вскочил в ажитации, готовый усмирять не санкционированный начальством порыв. Но все же взглянул на меня — и сел на место. Казалось, сам воздух наполнился, словно электрической силой, скрытым ожиданием: что скажет главный командир?

— Пусть кричат. Желание законное и похвальное. Насколько исполнимое — другое дело. В любом случае, дальнейшие планы похода определять буду я. Советуясь, при необходимости, с вами.

Нашел взглядом Стенхопа Аспинволла. На правах союзного посланника, тот притулился у дальнего конца генеральского стола — и весьма неуютно себя чувствовал в окружении тридцати тысяч пьяных и вооруженных русских.

— Идите сюда, дорогой друг. — Обратился я по-французски. Денщик, по щелчку пальцев, молниеносно водрузил рядом со мною еще один раскладной стульчик. — Вы слышали, что они кричат?

— Слышал, но не понял. Что есть Tsargrad?

— Старинное русское название Константинополя. City of Tsar, переводя буквально. Армия требует, чтобы я вел ее на этот город.

— Но уже осень, конец октября... Скоро снег выпадет!

— Друг мой, Вы не знаете русских. На праздник Крещения Господня у них принято всем народом совершать омовение, в память сего события. Обыкновенно это делается в реке...

— Кажется, у турецких христиан подобный обычай тоже встречается.

— Да, но в России в это время стоит обыкновенно такой холод, что птицы в полете замерзают; а на реке, чтобы искупаться, сначала прорубают топорами трехфутовый лед. Что после такого здешняя зима?! Или английская? Вы знаете, наверно: мне довелось какое-то время жить в Англии, с некоторым числом русских слуг. Так вот, они были недовольны отсутствием зимы и морозов!

— Но говорят, в последнюю войну с Швецией вы потеряли много людей от простуд?

— Это, скорее, на совести интендантов. Худая обувь, недостаток теплой одежды... При надлежащем снабжении потери можно свести к минимуму. Просто, обыкновенное отношение генералов к сей проблеме примерно соответствует британскому 'у короля много'... У государыни императрицы — тоже много.

— Господин генерал, но зачем Вы мне все это рассказываете?!

— Вы скоро вернетесь ко двору султана. Вполне вероятно, по возвращении в Город реис-уль-кюттаб или сам визирь попросят поделиться своими наблюдениями касательно русской армии, в обмен на благосклонность к английским купцам или забвение шалостей каперов. Ничуть против сего не возражаю.

— Я не шпион!

— Разумеется, Вы же дипломат. Ваш статус позволяет на законном основании заниматься сбором таких сведений о друзьях и врагах, за которые обыкновенного человека могут и повесить. Не будем заострять внимание на отсутствии у Вас верительных грамот. Можете рассказать любопытствующим туркам о том, что здесь видели. Только не забывайте: под Варною у меня не вся армия. Примерно столько же — в Силистрии, малороссийские полки — в Молдавии, а из России идут значительные подкрепления. Если Ваши константинопольские друзья...

— Вы об османских вельможах? Дьяволу из ада они друзья, век бы их не видеть!

— Даже так? Хорошо. Если люди, с коими Вы ведете дела в Константинополе, полагают, что близкая зима заставит меня прервать военные действия и защитит турецкую столицу, они ошибаются. Зима всегда на стороне русских.

— Вы полагаете, что можете взять... Как это по-вашему... Tsargrad?

— Пока не знаю. Но само появление христианского войска в его окрестностях способно разбудить множество наших с вами единоверцев, пребывающих под магометанскою властью. В Румелии их впятеро больше, чем турок...

— О, Господи! Если Оттоманская Порта рухнет, мы станем свидетелями величайшей катастрофы со времен падения Рима! О европейском равновесии придется забыть. И не только о европейском... Воцарится ужасающий хаос. Кто в силах предсказать, как пойдут события дальше?!

— В том-то и дело. Как приватное лицо, я бы с огромным удовольствием полюбовался этим прекрасным зрелищем. Но как персона, облеченная властью — обязан думать о последствиях. Полагаю, в сем случае всеевропейская война за раздел имения Габсбургов тут же прекратится, и ее участники с радостным визгом кинутся делить наследство Османов. Россия не готова еще к одному столкновению, теперь уже с европейскими державами. Не уверен, сможет ли она отстоять то, что должно принадлежать ей по праву.

— Чего же Вы хотите?

— Мира. Однако неразумное упорство турок способно вызвать с нашей стороны такие шаги, кои повлекут за собою перемены необратимые и сокрушительные...

Тут меня отвлекли каким-то неотложным вопросом — и больше беседа с Аспинволлом не возобновлялась. Зато пристал, как банный лист, Румянцев-младший, в пьяной ажитации умолявший о дозволении при штурме Царьграда идти со своим полком в самом первом ряду. Оборвать или высмеять? Не хотелось. Стремления-то у мальчишки искренние. А у меня хорошая память, и я еще не забыл, как сам был молодым, и какие мечты терзали собственную мою душу в этом возрасте. Завтра, сказал, приходи. Такие дела не на пиру решаются.

Назавтра, с самого утра, адъютант доложил: полковник Румянцев, Петр Александрович, ожидает приема.

— Проси.

Надо же, не забыл! Может, он вправду рожден от государя? Тот был тоже крепок на выпивку, и никакие возлияния не могли его из разума вышибить. Впрочем, на Руси таких много. 'Пьян, да умен...' Каждого, кто под поговорку подходит, считать царским бастардом — значит, стократ преувеличить мужские дарования Петра Великого, и без того немалые.

На лице юноши ни малейшего следа вчерашних излишеств не обреталось. Завидное здоровье! Вытянулся во фрунт, рявкнул приветствие — аж в ушах зазвенело. Улыбнулся ему в ответ:

— Садись, Петруша. Титулование отставь, зови Александром Ивановичем. Сегодня — без чинов.

— Так ведь разговор служебный...

— Нет. Обсуждение атаки Константинополя — совершенно не служебное дело. Всего лишь праздная беседа за чашкой кофея.

Денщик подал кофей со свежеиспеченными булочками; я дружелюбно угостил приятельского сына, все еще пребывающего в недоумении, и спросил:

— Сколько, по-твоему, надо войска для успешной осады вражеской столицы?

Офицер замялся, как школьник, не выучивший урок. Добрый и благожелательный учитель в таких случаях наводит ученика на правильный ответ, подставляя промежуточные логические ступеньки. А я с утра был добрый, невзирая на вчерашнее торжество. Разозлить еще не успели. Посему продолжил:

— Батюшка, верно, о Городе рассказывал? Все-таки, почти год там послом сидел. Народонаселения в Константинополе сколько?

— Точного числа и сами турки не знают. По примерной оценке — немногим менее миллиона. Христиан и магометан почти поровну.

— Да, приблизительно так. С жителями ближайших окрестностей, кои сбегутся под защиту городских стен при нашем появлении, за миллион точно перевалит. Сбегутся, главным образом, магометане: посему их будет заведомо больше половины. Стало быть, мужчин, способных держать оружие, тысяч сто наберется. По самому скромному подсчету.

— Всякое быдло, не знающее правильного строя, не годится против регулярной армии.

— В поле — не годится. А на городских стенах вполне. При обороне укреплений знание строевых артикулов не сильно надобно. Кроме того, все новонабранные резервы, военных моряков и ретировавшиеся к Городу части разбитых армий османы тоже употребят на защиту столицы. Эти воины составят ядро гарнизона, которое придаст стойкость отрядам вооруженных жителей. Прибавь еще тысяч сорок-пятьдесят. Что можно им противопоставить? Только то, что имеем. Это англичанину я могу внушать о неисчислимых русских полчищах: мы-то с тобою знаем, что это вздор. Обученных солдат больше нету.

— Мы превосходим врага храбростью и воинским умением. Наши тридцать тысяч не слабее будут их ста пятидесяти!

— Постой, не спеши. Откуда тридцать? Это здесь, под Варной, у нас столько. Но ведь придется оставлять гарнизоны. Ладно, приморский фланг безопасен; а вот другой... Надо выделять войска для охранения наших коммуникаций.

— Коммуникации могут быть морскими.

— Только не зимою. Так что, с каждой развилкой крупных дорог армия будет заметно таять. Ладно, в Силистрии уже есть достаточный заслон против движения неприятельского по обеим сторонам Дуная: нельзя было идти на Варну, не оставя достаточных сил против видинского паши. Но двинуться дальше на юг, не прикрывшись со стороны Шумлы — безумие. Лучше бы, конечно, Шумлу взять, потому как удобнейшая дорога через Балканские горы именно там проходит. Да только быстро не выйдет: крепость сильная, не ограблена подобно Силистрии, а турки, судя по здешней обороне, уже отчасти воспряли после конфузии. Зимняя осада... Полагаешь сие желательным?

— Нет, Ваше...

— Александр Иванович, я же сказал.

— Нет, Александр Иванович! Но...

— Слушай дальше. Если не осада — значит, обсервационный корпус. Так?

— Так.

— Он должен быть достаточной численности, чтобы заставить гарнизон, с любым возможным его усилением, всячески избегать баталии. Вычти из тридцати тысяч, самое меньшее, треть. Остальные свободны для движения в сторону Константинополя. Только, видишь ли... Приморские дороги — исключительно вьючные. Артиллерия и обозные фуры не пройдут. Волей-неволей придется, как ты предлагаешь, довериться стихии и тяжести везти до устья реки Ахелой морем. В ноябре-то месяце! Случись буря, кои в это время очень часты, и все: пушек нет, воюем с одними фузеями! Провианта и фуража тоже нет. А если рискнуть, скажешь ты, — вдруг выиграем?! Хорошо. Предположим, чудом Божьим Понт Эвксинский останется покоен. Мы выйдем к Бургасскому заливу во всеоружии. Слабо укрепленный город возьмем. Однако дальше вдоль берега тянутся совсем уже козьи тропы, а единственная годная дорога ведет через Адрианополь. Это, друг мой, мощная крепость. Той армии, что сможем к нему привести, для осады точно не хватит. Поэтому о Царьграде не беспокойся. Нам туда не дойти.

— Надо призвать христиан к восстанию за православную веру. Они поднимутся, и наши силы удесятерятся!

— Не поднимутся. Триста лет рабства невозможно изжить в одночасье. Магометане здесь, почти все, сызмала обучены воинскому делу. Христианам оружие запрещено. Чтобы одолеть турок, валахов надо десятерых на одного, и то еще не уверен. О, кстати! Теперь знаю, кому поручить валахов и булгар, приблудившихся к армии и алчущих места у походного котла. Забирай в свой полк; хочешь — отдельными ротами, хочешь — со старыми солдатами перемешай...

— Ваше Высокопревосходительство, за что?!

— Сам напросился. Сумеешь сделать из них мало-мальски годных вояк — считай, последнюю экзаменацию на соответствие должности прошел! И не говори, что сие невозможно. Небось, у Фридриха Прусского бы сделали!

— Слушаюсь.

Тяжкое разочарование молодого офицера отразилось на всей его фигуре: утратил выправку, повесил нос. Кажется, даже слезы подступили. Только взгляд — упрямый, исподлобья — остался неусмиренным. Спросил, почти враждебно:

— Так, значит, Царьград не будет нашим?!

— Будет, Петя. Будет непременно. Ты думаешь, последняя война у нас с турками?! Будет. Но заведомо не теперь. Для его взятия надобна армия числом далеко за сто тысяч, и чтобы движение оной начиналось не с днепровских и донских берегов, а по крайней мере с Дуная. Сейчас нам такие силы выставить... Несбыточно. Просто-напросто денег не хватит, даже если весь народ, от шляхетства до мужиков, ободрать догола. Начинать следует с заселения и распашки южных степей, строительства городов, заводов, верфей... С доведения народных доходов хотя бы до половины от французских, ибо сейчас мы уступаем впятеро. Дело долгое. Мы, старики, не доживем. Это вашему поколению задача. Справитесь ли только?

— Справимся, Ваше...

— Не кричи. Я вот что тебе хочу сказать — опять не как начальник, а как старый друг твоего батюшки... Обязанности полковника ты исполняешь на редкость неплохо для столь юного возраста. Решителен, храбр. Фрунт знаешь. Офицеры и солдаты тебе покорны. Полк в хорошем порядке, хвалю. Однако, если государыня Елизавета Петровна спросит, годен ли сей полковник для производства в следующий чин... Лгать Ея Императорскому Величеству не стану. Чтобы идти выше, потребно доскональное знание обозного дела и устроения тыловых служб. Надо уметь здраво оценивать силы, свои и неприятельские, не полагаясь на одну лишь храбрость. История войн, стратегия, тактика... Тебя из Шляхетского корпуса за что выгнали?

— Меня не выгоняли, я сам эти глупости бросил. Чему там учиться: танцам и фехтованию? Когда в ста верстах от столицы война идет?! Поступил в армию подпоручиком...

— ...А окончил шведскую войну полковником, коему сидеть над книжками вместе со школярами вроде и невместно. И все же, найди способ пробелы в своих знаниях заполнить. Одним природным умом и талантом воин может преуспеть в диких странах, как в Персии нынешний шах. В цивилизованных европейских государствах, к которым и наше отечество относится, без образования карьеры не сделать. Тем паче, тебе учиться есть у кого. Когда в Петербург вернешься, употребление вина и девок непотребных введи в разумную меру, — заметь, я не говорю, чтобы совсем отставить, — а книги по воинскому искусству штудируй неустанно. Коли отец нужного не имеет — ко мне обращайся. Помогу. Теперь ступай, дел много. Да, ежели кто будет спрашивать... Скажи, беседовал с генералом об осаде Константинополя. Остальное — тайна. И еще... Знаешь, где англичанин квартирует? Собери по всему обозу овчинные полушубки, одень в них батальон солдат, или сколько получится, и проведи под окнами Аспинволла.

— Зачем, Ваше Высокопревосходительство?

— Чтоб он верней поверил в мои планы провести зимнюю кампанию. И передал сию уверенность визирю, по возвращении в Город.

— Будет исполнено!

Британец, видимо, уверовал, потому как уже на следующий день собрался в путь. А доставленные им сведения убедили высокопоставленных турок. Впрочем, у них имелись и другие источники тревожных вестей. Казаки, посланные для разведки дорог на Бургас, маленько побезобразили на южной стороне гор — это вызвало в турецкой столице большой испуг. Русские уже во Фракии! Не меньше страха внушали собственные подданные. В горах умножились шайки гайдуков, за счет крестьян, ограбленных и согнанных с места турецкими фуражирами. Магометане тоже волновались, подозревая нынешние власти то ли в неспособности, то ли в прямой измене. Так что, после Варны долго ожидать не пришлось. Великий визирь Сеид-Абдулла-паша самолично явился для переговоров. Сопровождал его, к немалому моему удивлению, срочно вызванный с азиатской службы Али-паша Хекимоглу.

СЕРЬЕЗНЫЕ ИГРЫ

Перед началом второго акта дипломатической драмы, венчающей сию победоносную, но чрезвычайно тяжелую войну, мне пришлось задуматься: какое место избрать его сценою? Силистрия или Варна, где стояли крупные воинские корпуса, заведомо не годились. Одно дело — внушить преувеличенные представления о своих возможностях и намерениях мальчишке-англичанину, происходящему, ко всему прочему, из торгового сословия; другое — убедить в том же самом опытного военачальника или администратора. Этих так просто не возьмешь. При первом взгляде на мои войска они сразу оценят меру их истощения и степень готовности к зимнему походу — и поймут, что с заключением мира можно не спешить. А до весны еще времени много. Есть надежда на восстановление османской силы. К тому же, будучи размещены с удобством, посланцы султана смогут в полной мере проявить природную восточную неторопливость. Не лучше ли поставить их в условия полу-походные? Из этих соображений и была выбрана деревня Ак-Кадынлар, где стояли друг против друга русский и турецкий передовые посты. Примерно на середине пути между Силистрией и Шумлой.

После обмена официальными приветствиями, я осведомился: где же мой старый друг Ахмед-паша? Уж не навлек ли он на себя высочайшую немилость? Однако был заверен, что ничего подобного нет. Всего лишь присущие столь почтенному возрасту болезни не позволили уважаемому паше продолжить начатое дело. На вопрос о беспорядках в Азии Хекимоглу с улыбкою отвечал, что не столь уж они были значительны, как говорили о них в столице, а ныне почти совсем утихли. Ясно было, что лекарев сын лукавит. Ну, да Бог с ним: служба такая. Главное, османские послы согласились считать решенными пункты, обговоренные ранее с их предшественниками, и начать дискуссию с вопросов, вызвавших наибольшие разногласия. Контрибуция, выкуп занятых мною провинций — сие действительно составляло проблему. Высказанные обеими сторонами позиции оставались столь же непримиримы, как и ранее; но меня не оставляло впечатление, что почтенные партнеры чего-то ждут. Какого-то нового предложения, о котором не желают говорить первыми и хотят, чтобы я сам догадался.

Естественно было ожидать, что с такой значительной суммы договаривающиеся об ее выплате вельможи захотят получить некую долю. Встретившись с визирем неофициально, без свидетелей, мы нашли полное взаимное понимание. Но сверх того Сеид-Абдулла заявил еще одну претензию. Его интересовала Морея.

Для тех, кто не слишком искушен в хитросплетениях интриг, ведущихся в оттоманском Диване, хочу пояснить. В последние несколько десятилетий среди хаоса корыстных личных устремлений все более отчетливо начинает прорисовываться деление на две придворные партии. Одна, представленная по преимуществу столичными чиновниками и влиятельными людьми из других приморских торговых городов, извлекающих пользу из сношений с Европой (главным образом, с Францией), склонна к перениманию того полезного, что можно заимствовать у христиан. Другая, состоящая, главным образом, из анатолийских провинциалов, а в столице опирающаяся на янычар и шейх-уль-ислама, отвергает соблазны ложной мудрости неверных и стоит за возрождение староосманских доблестей. Предыдущий фаворит султана, Тирьяки Хаджи Мехмед-паша, принадлежал к консерваторам; Хекимоглу, Бонневаль и, в определенной степени, новый визирь — к их соперникам. Профранцузские склонности оных отнюдь не означают стремления жить с христианскими государствами в мире. Подобно царю Петру, из любви к европейским обычаям желавшего заполучить кусочек Европы для себя и завоевать Ливонию, сии деятели очень не прочь приобрести области, важные для торговли и хозяйства. Первое место в списке на покорение у них занимают Пелопоннес и несколько пунктов в Архипелаге, полвека назад уже состоявшие в обладании султанском, однако утраченные в пользу Венеции. Османы никогда не забывали о них; но откладывали возврат потерянного достояния на будущие времена, желая прежде разобраться с Россией и обезопасить свои черноморские владения. Только это никак не получалось. Теперь и вовсе кончилось провалом.

И вот у кого-то из дипломатов османских (подозреваю, что у хитроумного Али-паши) явилась идея возместить утрату Крыма приобретением иного полуострова, чуть меньшего по размерам, но несравненно более богатого. К тому же, крымские татары продолжали бы поминать султана, яко халифа, в пятничной молитве, что можно было трактовать как сохранение подданства. Безусловной потерей стала бы лишь прибрежная полоса, ширина которой совсем невелика. А в будущем, при удобных политических обстоятельствах и при вероятной татарской поддержке, позволительно было надеяться на реванш. Только согласятся ли русские на занятие османами Мореи?

Честно скажу, Венецию было не жаль. Я ничего не простил компатриотам. Держать заведомо невиновного человека в тюрьме, по ложному и вздорному обвинению, после чего, в противность закону и всем правилам христианским, выдать своего подданного туркам, — гнусность беспримерная. И вообще, Serenissima демонстрировала подлое угодничество перед султаном, кое не следовало оставлять безнаказанным. Сенат республики отказался даже обсудить с русским посланником какое-либо содействие эскадре Мишукова; когда же нынешней осенью вспомогательное судно под русским флагом, спасаясь от непогоды, попыталось укрыться в гавани Навплиона — его отогнали пушечными выстрелами. Волны выбросили корабль на скалы подветренного берега. Почти вся команда погибла.

Ну, и как: оценили во дворце Топкапы измену христианскому делу? Оправдалась надежда, что покорных и трусливых враги не тронут? Шиш вам, господа сенаторы: таких и режут, как баранов! Разве, насчет греков морейских оставались некоторые сомнения. Что венецианские власти вполне заслуженно навлекли на себя ненависть жителей, и те готовы скорее предпочесть им турок, я был осведомлен. Только все же... Была какая-то тяжесть на душе. И насчет молдаван с валахами — тоже. Из этих иные умоляли не возвращать княжества под варварское иго. Но принимать всех желающих во владение императрицы невозможно и, на мой взгляд, не нужно. Нерусские провинции выгодно брать лишь в тех редких случаях, когда оные имеют уникальное военное или хозяйственное значение. Ливония, Крым... Константинополь, когда-нибудь. Западный черноморский берег, для сухопутной коммуникации с ним. Остальное будет не впрок. Прежде всего, соседственные народы привыкли к большей вольности; а рука Москвы всегда казалась подданным тяжела. Державная длань Санкт-Петербурга — еще тяжелее. Коренные русские земли кряхтят, но терпят, чувствуя на своей шее неудобоносимое бремя. Чужаки не столь выносливы. Цари их издавна всячески льготят. Выходит, в итоге, полное кривозаконие: главная нация государства сильнее прочих придавлена казенным тяглом. И не только казенным: рабство крестьянского сословия — каинова печать, сковавшая члены моего народа. Инородцы в империи живут вольнее. Только сразу не скажешь, чего с них Россия получает больше: пользы или зряшного обременения. Да и с какой стати им трудиться и направлять помыслы на благо чужого отечества?! Нет! Империя должна нести выгоды тому народу, на плечах коего держится. Иначе он когда-нибудь их расправит, и тогда... Ежели государство наше не переделать на правильный лад, рано или поздно эта махина рухнет и погребет под обломками всех, кто не успеет выскочить.

Впрочем, это старая беда. И вечная. Не из тех, с которыми я могу сладить. Просто-напросто жизни не хватит. Теперь же надлежало отыскать формулу, отдающую туркам часть владений республики, истово соблюдающей нейтралитет. По недолгом обсуждении, решено было Венецию в трактате совершенно не упоминать. Соответствующим артикулом турки обязывались воздерживаться от нападения на русских союзников: Великую Британию, Священную Римскую империю и Наияснейшую Речь Посполитую Польскую. Если же любая из этих держав, по каким-либо причинам, сама объявит войну Высокой Порте, императрица не будет считать сие за casus foederis.

Получив, таким образом, carte blanche на Морею, которую даже нынешняя, избитая до полусмерти, Порта могла проглотить, не поперхнувшись, османские представители согласились на выкуп провинций. Кто-то их тайно консультировал по финансовым вопросам: то ли Аспинволл, то ли голландский посол Корнелий Калькоен. Паши определенно знали, сколько денег нам нужно для погашения военного кредита, и торговались ровно до этой суммы. Даже на собственный бакшиш не подвинулись: пришлось дать из своих средств. Почти весь выигрыш от биржевых спекуляций им и достался. Ну, и пес с ними! В конечном счете, получилось так, что экстраординарные расходы, связанные с турецкою войною, сами же турки и покрыли. Контрибуция, с рассрочкою на три года, имела быть уплаченной по частям: получив первую треть, Россия возвращала османам территорию к югу от Дуная; за вторую и третью — соответственно Валахию и Молдавию с Буджаком. Дальше... Тут оставался не решенным последний спор о границах. Область Едисанской орды, между Днестром и Бугом, обе стороны требовали себе. Не слишком веря в финансовую состоятельность Оттоманской Порты, я предложил: при полной и своевременной уплате оговоренных сумм, спорная земля остается туркам, при малейшей задержке — отходит русским. Не хотелось кривошеему визирю и лекареву сыну такое акцептовать, а как иначе? Отказаться — заранее объявить о будущей неисправности в платежах!

Словом, подписали трактат. Отправили на ратификацию монархам. Войска встали на зимние квартиры. А я расхворался — да так, что чуть не помер. Некстати, конечно. Слава Богу, что не в разгар баталий. Бывает, тащит человек непомерную тяжесть и, сцепив зубы, держится. А как донесет до места — упадет. Вот, думаю, и мне вышло боком чрезмерное напряжение душевных и физических сил. Тупая боль справа под ребрами, страшная слабость — что это было, до сих пор понять не могу. По ощущениям, похоже на разлитие желчи — но совершенно без желтизны в лице и глазах. Врачи говорили много глубокомысленного вздора... Правду о таких случаях мне довелось услышать всего один раз, и то в молодости, когда был французским лейтенантом. Наш полковой хирург в Шалоне сказал однажды, что верное суждение о болезни возможно в подобных ситуациях лишь по вскрытии мертвого тела.

Назло всем врагам, еще до весны здоровье ко мне вернулось. Пусть не полностью. Зато и сил больших не требовалось. Генералы вполне справлялись без меня. Фон Штофельн, пока нет войны, в должности главноначальствующего безупречен. Кейт даже и для войны годится. А Левашов в мирное время просто мается. Шутка ли: больше полувека на службе! Мирных лет из этого срока... Может быть, года три или четыре. Теперь ему не то что повоевать, даже поспорить стало не с кем: Апраксин выхлопотал, через канцлера, высочайшее повеление прибыть в Петербург и по первому снегу туда умчался. За какие заслуги Елизавета пожаловала его чином генерал-аншефа — право, не ведаю. Разве за беспардонную похвальбу? Как он себя аттестовал — мне писали. Выходило, что Степан Федорович едва ли не в одиночку одолел осман; а граф Читтанов, ежели имеет какую заслугу, то разве ту, что прислушивался к мудрым и осторожным советам своего подчиненного.

Гораздо хуже судил обо мне и моих делах его покровитель, канцлер Бестужев. Критиковать военные распоряжения не пытался, зато Ак-Кадынларский трактат представлял ужасным и прямо вредительным. Дабы воздействовать на чувства императрицы, сокрушался о возвращении графом Читтановым несчастных православных жителей под тираническую власть магометан и о неразумном предпочтении торговых привилегий (кои в любой момент могут быть отняты) более основательным территориальным выгодам. Прямых обвинений не выдвигал, но делал тонкие намеки о пренебрежении государственным интересом в угоду собственной ненасытной корысти. После этого, как заправский акробат, канцлер совершал в своих рассуждениях головокружительное сальто-мортале и столь же напористо доказывал, что сей ужасный и вредительный трактат, как бы плох он ни был, все-таки должен быть ратификован! Думаю, лишь то, что императорский трон занимала женщина, воспринимающая сии слова через призму дарованной Господом прекрасному полу своеобразной логики, позволяло Алексею Петровичу казаться убедительным. Так или иначе, ратификационные грамоты были подписаны и обменяны — а мне прислано письмо, выражающее монаршее неудовольствие! Оправдываться и что-либо доказывать, в положении, когда противник может нашептать все, что угодно, прямо государыне в ушко, а мои возражения приходят, в лучшем случае, через месяц... Да просто унизительно, наконец! Я отписал о желании получить абшид, ввиду болезни.

Ответ императрицы, на сей раз ласковый, несколько сгладил обиду от предыдущего письма. Елизавета сочла неприличным оставить победителя турок совсем без награды. Генерал-фельдмаршальский чин, деревни... На черта мне они?! Хотя... Прочел список пожалований еще раз. Село Бекташево? Угодила, Лизавета Петровна! Некогда я же тебе его продал, за символическую плату в один рубль. Как раз перед побегом за границу. Если есть в целом свете место, где чувствовал себя дома — то вот оно. Ладно. Поеду в Бекташево. В ответной эпистоле сердечно поблагодарил, спросил дозволения ехать прямо в имение, не заезжая в столицы, ввиду прискорбного состояния здоровья, и пожелал взять, раз уж полную отставку дать неугодно, полагающийся по указу годовой отпуск. Да еще, чтобы разрешила выкупить у крымских жителей кусок берега, верстах в пятнадцати к юго-западу от Кафы. Место там очень приглянулось: подходит для палаццо на старость. А в ожидании ответа обратился к полузабытым коммерческим делам.

Постоянное внимание к сей сфере не требовалось. Приказчики хорошо справлялись с текущими вопросами: пожалуй, лучше, чем справился бы сам хозяин, если бы вдруг вздумал ими заняться. Но мировая конъюнктура, стратегия, отношения с властями... Последний аспект удалось частично переложить на Петра Шувалова, ставшего компаньоном во всех начинаниях; для прочих ему широты взгляда не хватало.

Теперь мой приватный секретарь Марко Бастиани разложил стопами, по предметам, целый сундук накопившихся депеш со всех концов света. Самое главное он, конечно, и раньше докладывал — но чрезвычайного ничего не происходило, а все остальное я почитал возможным отложить до более спокойных времен. И вот они, наконец-то, наступили.

Первым делом — металл. Основа всех моих начинаний. Завод в Тайболе умножил возможности по сверлению пушек после запуска нового каскада водяных колес. Казенные заказы полностью выполнены. Работают в запас, потому как долго ожидаемое разрешение на продажу сего товара союзным державам все еще не подписано государыней, на что, впрочем, есть верная надежда. Вывоз железных книц и корабельных болтов увеличился, против минувшего года, на четверть. Хорошо. Дальше. Чугунолитейный на реке Кальмиус. Мое самое юное и самое капризное дитя. Здесь не так гладко. Сток реки рассчитали в дождливое лето, а последнее было сухим. Нехватка водяной силы ограничила работу воздуходувных машин доменной печи, которую пришлось, до времени, остановить. Нужна дополнительная плотина и обширный пруд-накопитель. Вложения в них позволят, как минимум, удвоить выработку. Только не совсем ясен размер спроса: война с турками окончена, ядра и бомбы делать прекратили. Котлы, сковороды и печное литье расходятся не слишком хорошо, ибо в России народ беден. Убогие крестьяне обходятся глиняной и деревянной посудой, металлической не имея вовсе. Покупают одни зажиточные, которых мало. Вывоз должен помочь: в Константинополь, Египет и вообще весь Левант. Далее — торговля. Амстердам... Лондон... Уилбуртаун... Ливорно. Дела идут с выгодою, но без особых перемен. В Ливорно, с установлением судоходства через проливы, тоже попробуем возить чугунные изделия. Дальше вряд ли: за Гибралтарским проливом Колбрукдельская литейня семьи Дарби легко перебьет наши цены, по причине меньшего расстояния. Чугун сравнительно дешев, слишком дальние перевозки его неприбыточны.

А вот еще интересный отчет. Ого, какая прибыль! Пороховой завод под Неаполем. Давно собираюсь перевести его в Россию (если король позволит). А если не позволит — забрать лучших мастеров (не лучших, но посвященных в мои секреты тоже забрать), остальное продать. Но, во-первых, руки не дошли; во-вторых, неохота разорять чрезвычайно доходное дело; в-третьих, до окончания европейской войны дон Карлос точно не захочет лишиться сего завода и будет чинить препятствия. Мне с этим юношей ссориться неохота: он и король хороший, и человек порядочный (что очень редко совпадает). Военным талантом, правда, не отмечен, и действует против цесарцев скорее задорно, чем успешно. После виктории, одержанной при Веллетри, выбрал для ночлега столь небезопасное место, что едва не попался в руки неприятельским солдатам: выскочив из окна в одной ночной рубашке, король ускакал без штанов. Ко мне он относится вполне доброжелательно. Звал в свою службу, однако и отказ встретил с пониманием. Я с удовольствием оставил бы все, как есть. Вот только, если Россия вступит в войну на стороне цесарцев, Неаполитанское королевство имеет быть причислено к вражеским державам. Снабжать порохом неприятеля... И сам не хочу в такое положение попадать, и враги мои не преминут сим воспользоваться. Так что — завод готовить к продаже, ни дня не мешкая!

Наконец, самое вкусное. Камчатская компания. Южные моря и восточная торговля. Здесь мои наилучшие надежды и наибыстрейшее приращение богатства. Африка, Индия и Китай компанейскими судами посещаются регулярно. Добыча кораллов и китобойный промысел у берегов Капо Верде тоже приписаны сюда. А вот в Камчатку, согласно именованию, первая флотилия отправилась около двух лет назад. Четыре 'торговых фрегата', с заходом в Африку и Новую Голландию. Двум капитанам велено остаться в Петропавловской гавани для промысла и разыскания новых земель; двое должны вернуться домой, после визита в Кантон с меховым товаром. Пора бы им уже появиться — но пока никаких известий нет. Зато много документов об индийской торговле, тоже весьма важной и очень прибыльной. Там, в устье Ганга, у меня фактория Банкибазар, которая служит складочным местом всех индийских товаров. Как бы еще оную не потерять... Управляющий Франсуа де Шонамилль с каждою почтой пишет о голландцах из Хугли, что неподалеку от Банкибазара, с нетерпением ожидающих выставления на торги сей недвижимости, заложенной в обеспечение кредита.

Будь угроза со стороны голландцев единственной, можно б сие считать за счастье. Но и на те благословенные земли распространилась бушующая в Европе война. В отличие от своих монархов, торгующие к востоку от Капа французы и англичане сумели мирно поделить выгоды и не желали ссориться между собою. А пришлось. Летом семьсот сорок пятого года британская эскадра Пейтона послана была для подрыва французской торговли с восточными Индиями; вослед ей готовилась плыть ответная, под началом Лабурдонне. Как бы я ни тужился, ничего сравнимого по силе отправить в те края не был способен.

Вообще, дальние морские экспедиции стали отличительной особенностью этой войны. Помимо катастрофической карибской авантюры и упомянутого ост-индского противостояния, имело место еще одно плавание — может быть, самое примечательное. В семьсот сороковом году из Портсмута вышел, а через четыре года вернулся, обогнув земной шар, коммодор Георг Энсон с шестью кораблями. То есть, вышел-то он с шестью, вернулся же с одним — зато набитым сокровищами, захваченными у испанцев. Ценность добычи далеко перекрыла все потери. Сам коммодор сделался богатым человеком, а доля каждого из рядовых моряков соответствовала матросскому жалованью за двадцать лет. Краткое известие о возвращении Энсона я получил сразу, по горячим следам; теперь из Англии прислали детальный отчет о путешествии, в котором не было, разве что, экстрактов из вахтенного журнала. Зато дневники участников плавания имелись (в списках, разумеется). Секрета из них не строили: вояж наделал шума, и некоторые из путешественников пользовались случаем еще подзаработать, продавши свои бумаги книжным издателям. В лондонских гостиных вовсю обсуждали перспективы мореплавания и торговли на противоположном конце света.

Внимание британцев к Пацифическому океану тревожило. Доселе там из европейских наций были представлены только подданные испанского короля, да в определенных, весьма ограниченных, частях — голландцы. Северо-запад Америки совершенно не удостоился ничьего интереса вплоть до похода к сим берегам русских судов под командою Беринга, преодолевшего невероятные трудности и заплатившего за открытия собственной жизнью. Сенат разобрал его доклады и закрыл экспедицию, как неприбыточную; новонайденные моря и земли императрица отдала мне на откуп. Считая и те, которые впредь будут явлены — а там их... На картах мира эти края попадают в левый верхний угол, где обыкновенно рисуют какую-нибудь аллегорическую фигуру в образе дебелой матроны — одна задница с целую Европу — но и такой не хватает, чтобы заткнуть дыру в географических знаниях. Как извлечь выгоду из столь дальних и суровых стран, доселе никто не ведал, кроме меня (и моих компаньонов — в части, их касающейся). Нужны ли мне там соперники? Да Боже упаси! Англичан ведь только пусти — поговорка насчет козла в огороде, похоже, именно о них придумана. Что не сожрут, то изгадят и вытопчут. На побережье Массачусетса и Виргинии доверчивые жители не ополчились сразу против казавшихся слабыми и дружелюбными пришельцев — и где они теперь? За добрую сотню миль от моря уже ни одного туземца не сыщешь. Живущих в глубине суши рано или поздно ждет та же участь.

Поэтому продвижение вдоль берегов, лежащих к востоку от Камчатки, следует по мере сил ускорить. Что касается Ост-Индии, где мы безнадежно уступаем, — там с британцами надо дружить. Почему не с французами? Потому что они не победят. В лучшем для них случае — сведут партию вничью. Royal Navy на удивление быстро оправился от картахенской неудачи, восстановив корабельный состав, и ныне заметно превосходит испанские и французские морские силы, взятые вместе. К тому же, англичане — народ торговый; принцип "do ut des" у них в крови. Обманывают, жульничают — само собою. Но если ушки держать на макушке и не даваться в обман, то с ними можно иметь дело. Что касается Людовика — его дипломаты воспринимают союзников (разве за исключением родственных бурбонских дворов), как королевских вассалов, обязанных службою и не имеющих права на какое-либо вознаграждение за оную. Чужестранным вельможам раздавать королевские пенсии за продажу отечества — на это они мастера; однако считаться с державными интересами дружественных государств не склонны. Маркиз Шетарди в России сие доказал с полной ясностью.

За разбором писем и чтением бухгалтерских отчетов, время бежало незаметно. Вот и зима прошла: недолгая и мягкая, как обычно бывает на Дунае. В Силистрии, во дворце паши, где я больше месяца ждал, чего судьба пошлет: то ли смерть, то ли выздоровление, — заиграло на мутноватых оконных стеклах ласковое солнышко. Поднявшись окончательно с постели, взял себе привычкой гулять вдоль реки для моциона. Серый ноздреватый лед растрескался и уплыл еще в начале марта; быстро миновало половодье. Снег сошел стремительно. Весна шла непривычно теплая, не как на севере. По едва просохшей дороге прискакал курьер из Киева и привез высочайшее повеление срочно ехать в Россию, ко двору. Отпустить прямо в деревню императрица возможным не сочла.

Ладно. Ко двору — так ко двору. Попрощался сердечно с армией. Бог знает: может, больше и не доведется... Собрался быстро. Зато ехал медленно: турки выплатили первую часть контрибуции. Обоз с деньгами не хотелось оставлять без присмотра. Лучше и проще было бы передать серебро голландским купцам в Константинополе, взявши у них векселя на Амстердамский обменный банк, только визирь сей способ счел непристойным: все равно, что вкушать пищу из одной миски с собакой. Банкиры, с точки зрения магометанской религии, суть существа презренные. Ничем не лучше собак. Вот и добирался до Киева целый месяц. Сдавши деньги, по весу, в губернском казначействе, дальше помчался налегке.

Задержка в пути влекла за собою не одни только невыгоды. Покуда я трясся над сокровищами, императрицу окончательно убедили в несомненном достоинстве Ак-Кадынларского трактата. Малороссияне, большею частью старшинского звания, кои поставляли провиант на армию, с окончанием войны загрустили, предвидя падение хлебных цен. Однако составившаяся для вывозной торговли купеческая компания (особо замечу: без моего участия составившаяся) раздачею задатков под будущий урожай внушила им великую радость. Через Разумовского сие светлое чувство достигло до императрицы, побудив обратить внимание на торговые статьи договора, вначале не оцененные по достоинству. Великорусские помещики не так быстро, но тоже смекнули: за границею хлеб втрое дороже, нежели в русских городах, и впятеро — по сравнению с закупкой прямо в имениях. Это ж какие деньжищи могут хлынуть, да прямо в их карманы! Общее мнение дворянства о результатах войны оказалось не то, что благоприятным — прямо восторженным! Государыня, очень чуткая к настроениям подданных, сменила гнев на милость, а злоумышлявший против меня канцлер утратил изрядную долю своего кредита. И поделом: в наш практический век министр, начальствующий над иностранною политикой, не вправе обнаруживать невежество в части коммерческих прожектов и государственной экономии. Алексей Петрович в этом был, увы, слабоват.

Прием в столице оказан был весьма благосклонный, хотя далекий от римских триумфов или парадных шествий, устраиваемых после каждой виктории Петром Великим. Чувствовалась опаска, не подвигнут ли чрезмерные почести мое высокопревосходительство к столь же непомерной гордости и заносчивости, какую в свое время выказал Миних. На непроницаемом обычно лице Бестужева мелькало время от времени выражение озабоченности. Мне уже сообщили, что уничижительное суждение о мирном договоре с турками он высказал императрице после того, как Апраксин уверил канцлера в неизбежной и скорой моей кончине. Теперь некстати воскресший творец Ак-Кадынларского трактата естественным образом становился его непримиримым врагом. Шувалов, тоже не любивший Бестужева, прямо поинтересовался: как будем канцлера свергать?

— А зачем, Петр Иванович? Беса потешить? Не стану утаивать: я этого змея подколодного, как и ты, на дух не переношу. Да только не сделать бы хуже...

— Куда уж хуже, Александр Иванович?!

— Есть куда. Вот послушай-ка экстракт из записок одного умного человека. Двенадцать веков минуло — а кажется, что сказано прямо вчера.

Достав записную книжку, я прочел из нее:

"И вот, когда он этих поистине первых по подлости людей поставил во главе правления, и они, проявляя высший произвол своей власти, вынесли на свет всю свою нравственную испорченность, мы удивлялись, как только человеческая природа могла дать место такой преступности. Когда же через некоторое время люди, их сменившие у власти, смогли намного обогнать их своей грабительской деятельностью, народ с негодованием спрашивал друг у друга, каким образом те, которые ранее казались негодяями, могли быть превзойдены настолько, что нежданно-негаданно стали казаться людьми прекрасными и добропорядочными. Затем явившиеся третьи по своей низости одерживали верх над вторыми. Когда же эти бедствия продолжались всё дальше и дальше, всем на своём опыте пришлось убедиться, что нет предела испорченности человеческой природы".

— Что-то знакомое... Прокопий Кесарийский?

— Молодец! Хорошо тебя учили. Точно, Прокопий. Заметь, это писано в самое великое и славное царствование за тысячелетнее бытие Восточной империи. Думаешь, в России не найдутся подобные 'вторые' или 'третьи'? Да у нас на них цифр не хватит! И еще. С самого приезда в Петербург все время чувствую вокруг себя... Вот так мужики на посаде, бывает, ведут знаменитого кулачного бойца — толпе на потеху, чтобы поглазеть, как он будет уродоваться с другим таким же. Смотрят на меня, словно ждут неких действий. Поощряют, направляют и подталкивают.

— К чему подталкивают?

— К атаке на канцлера. У меня ведь есть причины ненавидеть его, не так ли?

— Причины? Да их в избытке! Если б он против меня такие козни строил, я, по меньшей мере, постарался бы его дискредитовать в глазах государыни. Или иначе как не преминул сквитаться, при первой оказии.

— То есть, поступил бы в согласии с чувствами и человеческим естеством. Но вот в таких положениях и понимаешь: старость не всем плоха. У нее есть свои преимущества, ибо разум довлеет над страстями. Кстати: спросить, кто именно жаждет нашего с ним столкновения, не желаешь? Хотя сие и так ясно...

— В общем, да... Французско-прусская партия.

— Французско-прусско-голштинская, ежели строго между нами. Пытается стравить между собою людей, которые загораживают ее креатурам путь к власти. Сии последние, по духовной ничтожности и нехватке умственных сил, сами справиться ни с одним из нас не могут. Если бы мы с Бестужевым взаимно друг друга уничтожили, это для них было бы лучше всего. Но такое не слишком вероятно. Кто-то один другого съест — хотя и меньший, но тоже выигрыш. Победителя можно будет еще как нибудь избыть. Или он сам сойдет в небытие: возраст, что поделаешь...

— Так что же, все канцлеровы мерзости взять и простить?! Сие святому отшельнику впору, а для вельмож не годится. При дворе так не выжить!

— Прощать нельзя. Но ведь мерзости разные бывают. За одни четвертуют, за другие кнутом бьют, за третьи розгами учат. Сдается мне, канцлер не по первому разряду проходит. И, самое главное, без этой фигуры баланс политических сил рушится. Нужный человек, не обойтись!

— А сам-то канцлер знает, что он — фигура? Или считает нас фигурами, себя же — игроком?

— Ему шахматные понятия чужды. Карты, они другой склад ума выстраивают. Ну, а кто кем сыграет, и в какую игру, сие по времени видно будет.

Игра не замедлила начаться. Конференция по иностранным делам при высочайшей особе по-прежнему действовала, и никто меня из оной не исключал. Все время, прошедшее с Ак-Кадынларского замирения, Бестужев торопил императрицу с началом переговоров о поддержке оружием Венского двора. Елизавета, однако ж, медлила — и в сем случае эта манера, иногда столь раздражающая, была в высшей степени уместна. Причина в том, что спросить совета о военной стороне дела ей оказалось не у кого. Минувшей зимою умер Долгоруков; государыня плакала на похоронах старого фельдмаршала и надолго оставила вакантным место президента Военной коллегии. На святках приехал Апраксин и был назначен, происками канцлера, вице-президентом — но, при всем расположении к сему генералу, Ее Величество справедливо полагала, что услышит от него лишь мнение Бестужева, сказанное другими устами. Ласси находился в Риге, я — в Силистрии (говорили, что на смертном одре).

Только теперь, когда самые опытные военачальники вызваны были в Санкт-Петербург, императрица сочла Конференцию достаточно представительной для обсуждения столь важных вопросов. Трое от коллегии Иностранных дел: Бестужев, вице-канцлер Воронцов и тайный советник Веселовский; трое от армии: Ласси, Апраксин и ваш покорный слуга. И сама государыня (впрочем, не заседавшая с нами постоянно).

Даже поверхностный взгляд способен заметить, что состав сего высокого собрания заранее предвещал поддержку всех притязаний Бестужева. Апраксин при нем исправлял должность ручной обезьяны. Исаак Павлович Веселовский (вообще-то человек умный и готовый прислушиваться к разумным доводам) всецело зависел от канцлера по службе и противоречить начальнику не смел. А у старика Ласси младший сын, исполнясь юношеской гордости, не позволяющей делать карьеру при высокопоставленном отце, отправился искать удачи в чужие края и служил в цесарской армии капитаном. При несомненной добросовестности фельдмаршала, мог ли он в таких обстоятельствах не болеть душою за союзников и с холодным сердцем отказать им в помощи? Разумеется, нет. Вот уже и четверо из шести. Зато Воронцов, два года назад твердивший зады после вождей про-австрийской партии, с их коновязи отвязался и пошел пастись, где сам пожелает. Логика обстоятельств привела его к естественному и уже традиционному положению: от века в России канцлер и вице-канцлер состоят в непримиримой вражде и во всем оппонируют друг другу. Совершив длительное путешествие по Европе, для заведения связей, необходимых в его положении, Михаил Илларионович наилучшим образом был принят в Берлине. Правдиво или нет, но Бестужев утверждал, что его помощник состоит на жалованьи у Фридриха Прусского. По возвращении в Санкт-Петербург, Воронцов подружился с 'молодым двором', коий составляет средоточие французско-прусской партии. Подсидеть главу ведомства, ударить его в спину, толкнуть падающего, если тот поскользнется на предательском дворцовом паркете — сей государственный муж был готов. Но противустать ему прямо, лицом к лицу, пока еще не чувствовал себя в силах. Рассчитывать на него, если понадобится помощь против Бестужева, можно было лишь с пребольшущей оглядкой.

Видя против себя сплоченное большинство партизанов Венского двора и лишь одного возможного союзника (и то гниловатого), я, по здравом рассуждении, не стал атаковать оппонентов в лоб. Согласиться с ними в принципе, но в меру возможности затянуть переговоры и заволокитить приготовление армии к походу в Европу — сие казалось более осуществимым. Связующие мотивы в отношениях двух империй, будь то подкуп или родственные отношения, имели силу лишь применительно к узкому кругу высокопоставленных персон; точно так же интриги их соперников не опускались ниже чинов превосходительных. Огромное большинство чиновников и офицеров (не говоря уже о простонародье) на вопрос, кого поддержать в нынешней европейской войне, чистосердечно ответило бы: никого. Чума на оба ваши дома! Формально не имея голоса при дворе, эти люди все же обладают влиянием, ибо мнение их проникает повсюду множеством невидимых лазеек. Пытаться привести к успеху государственное дело, ими не одобряемое — столь же неблагодарное занятие, что тащить сани по песку.

Про-австрийская партия с давних пор упирала на нужность сего алианса по отношениям к Порте Оттоманской. Победа над турками без цесарской помощи вышибла у нее из рук этот аргумент. Поставить Пруссию на вакантное место общего врага... Не слишком убедительно получалось. К тому же, прошлой зимою Фридрих снова примирился с Марией-Терезией и ее муженьком, еще раз предав своих союзников. А императорские войска в Италии, под командою генералиссимуса принца Иосифа фон Лихтенштейна, делали замечательные успехи. Какого дьявола мы попремся им помогать, если у нас у самих на юге тревожно?

Для тревоги имелись весьма серьезные основания. Крымцы, недовольные Ак-Кадынларским трактатом, взбунтовались. Собственно, замятня началась сразу, как только распространился слух о моей неминуемой смерти. Но, стоило грозному Шайтан-паше ожить, все моментально утихло. Когда же уехал на север — кот из дому, мыши в пляс. Сбросили своего хана Селима (за то, что плохо воевал с русскими), стали выбирать нового. Вот тут все между собою и передрались. Одни стояли за ханского дядю Селямет-Гирея. Другие — за Шахин-Гирея, бывшего калгу и героя персидской войны. Третьи — просто хотели пограбить, а хану, кто бы им ни стал, никакого повиновения оказывать не собирались. Раньше ханов ставил и сменял султан; теперь по договору сего не полагалось, и наш новый посол Адриан Неплюев строго-настрого следил за исполнением мирных статей. Турки поворчали, потом вспомнили, что у них еще с Надир-шахом мира нет, да и умолкли. Крым, запертый ландмилицкими полками на Перекопе, кипел, словно котел Ньюкоменовой машины. Без выхода с полуострова, алчущим добычи грабительским шайкам дорога оставалась только на побережье, еще недавно турецкое, а теперь наше — однако не имеющее пока ни должного гражданского устроения, ни надлежащей военной защиты. Вот парадокс: при магометанской власти крымские греки с армянами жили вполне безопасно; а под скипетром христианской государыни — брошены оказались на поток и разграбление. Нетронутыми остались только Керчь и Кафа, где стояли ландмилицкие гарнизоны, да еще Чембальская крепость, отданная в ведение флота. Одновременно разные татарские партии бились между собою. Левашов, стоявший возле Таванска с шестнадцатью полками драгун и большим числом иррегулярной конницы, готов был дойти до Бахчисарая и подавить возмущение, однако без указа не смел. Статьи договора позволяли нам защищать от набегов свои владения — но отнюдь не вмешиваться в избрание хана. Да и неясно было, кому в сем избрании и против кого помогать: наших сторонников там не обреталось. Даже за мирное соседство с русскими ни один из претендентов не ратовал. А станешь крымцев обижать — тут же дервиши закричат в Константинополе, возбуждая магометанскую чернь. Аллах его, султана, знает: чем он ответит? Ну, как проливы закроет?! Опять, что ли, с ним тогда воевать?

От заседания к заседанию Конференции приходили все более удручающие вести из Крыма, и тревога все более сгущалась. Зато прибавление сего полуострова к предметам обсуждения весьма благотворно влияло на дебаты об австрийском союзе. Бестужев и его сторонники, упорствуя в желании немедля послать войска в Европу, услышали, что тогда придется ослабить южную армию. При неблагоприятном ходе событий, это грозило утратою недавних завоеваний. Ласси первым сказал, что лучше не торопиться. Воронцов с готовностью поддержал. Я — тоже, и спросил канцлера прямо: если приключится конфузия, готов ли он ответить за оную? Пусть не головою, как ответил бы при Петре Великом, а хотя бы чином и карьерой? Он умело скрыл мелькнувшую в глазах бессильную злобу и разразился долгой медоточивой речью о том, что не токмо благополучия, но даже и живота своего не пощадит для блага отечества и для угождения государыне. Но по существу дела — уступил. Решили, по моему предложению, ждать, пока крымская междоусобица естественным образом утихнет — потом уже договариваться с новым ханом. А если он окажется столь безрассуден, чтоб открыто заявить себя нашим врагом, то поступать с ним безо всякой пощады. Такой случай трактатом предусмотрен. Для восполнения потерь, понесенных в турецкую войну, провести рекрутский набор. Новобранцев на первый год службы раздать в гарнизоны, как предусмотрено монаршими указами. Тем временем неторопливо вести переговоры с Веной, требуя в обмен на предоставление вспомогательного войска, помимо прочего, гарантии Ак-Кадынларского трактата.

На сем последнем пункте канцлер заупрямился снова. Мол, чрезмерное требование, на которое Венский двор не согласится. Но я не зря дожидался высочайшего присутствия в нашем совете, чтобы предложить сей артикул. Елизавета не терпит унижения ее самой или ее державы перед иными государями и государствами. Вот и теперь: при первом намеке на положение младшего партнера относительно Священной Римской империи, в ней на мгновение пробудился дух отца. Сказала, как отрезала:

— Коли не пожелают гарантировать — стало быть, помощь им не сильно надобна.

Канцлер угодливо склонился. Что еще ему оставалось делать? Но если бы злые и враждебные сантименты были подобны яду, то взгляда, им на меня искоса брошенного, хватило бы отравить целый полк.

ДЕЛА ЗАМОРСКИЕ

Все дни, пока в Санкт-Петербурге торжествовали одоление супостата и дебатировали эвентуальную помощь Венскому двору, меня не покидало беспокойство за своих людей, кои посланы были в опасное плавание и словно в воду канули. Четыре 'торговых фрегата', нареченные именами евангелистов и отправленные в Камчатку, два года назад обогнули мыс Бона Эсперанца, запаслись провиантом в порту Св. Елизаветы — и больше никаких вестей. До поры до времени сие не беспокоило, ибо дальнейший курс был проложен не к часто посещаемым торговыми судами европейских наций бенгальским факториям, а к диким берегам Новой Голландии. Оттуда, выгрузив множество надобных невольным поселенцам вещей, вплоть до живых жеребят и овечек с баранами, капитаны должны были восприять путь на север. Три тысячи лиг через неизведанные моря представляли самую трудную часть маршрута. Вообще-то, христианские мореплаватели там прежде бывали — только очень редко; к тому же все они пересекали Пацифический океан в широтном направлении. Насколько благоприятны ветра для движения по меридиану и какие навигационные опасности могут встретиться, нельзя было предсказать заранее.

И все же, имелся резон надеяться, что за год мои суда всяко доберутся от Петербурга до Авачинской гавани. Месяц командам на отдых, а приказчикам на скупку шкур морского бобра — и два корабля уйдут к берегам Америки, а другие с промежутком в год вернутся назад, посетив на пути Кантон для продажи мехов и закупки чая. Так, по крайней мере, было задумано. Чтобы пройти индийские моря с зимним муссоном, из Кантона требуется выходить в декабре; коли ничего не случится, домой путешественников следует ждать в июне. Но вот уж июль миновал — а их все нету. И почты из Камчатки, как назло, не было. Моряки на тех судах наилучшие, коих я полжизни растил. С обыкновенными препятствиями должны справиться. Однако, если враждебные силы натуры оказались непреодолимы... Такую потерю не восполнить!

Вести пришли, откуда не ждал — из Архангельска. От капитана 'Святого Луки' Тихона Полуектова. Нетерпеливо разорвал пакет, впился взглядом в неровные строчки: каким чертом его туда занесло?! Бегло пролистал начало, где все в порядке... А, вот! 'Святой Матфей' погиб! Что с командой?! Слава Богу! Всего два матроса утонули. Уже после Новой Голландии, двигаясь к северу вдоль восточного побережья сего гигантского острова, 'торговый фрегат' задел днищем риф — острый, как бритва. Кораллы могут приносить неплохие деньги, однако при чрезмерном изобилии они отнюдь не радуют моряков. Дыра получилась, словно брюхо ножом вспороли: узкая, зато в длину на пол-корпуса. Пластырь завести не успели. К счастью, после ново-голландского рандеву бурь еще не было, и корабли шли вместе. Команду разделили по трем другим, груз почти весь погиб. Да и Бог с ним, с грузом: никаких драгоценностей в трюме не обреталось. Хлеб для Камчатки, немного железа. Дешевле самого корабля. Вот на обратном пути, был бы ущерб куда как тяжелее!

Та-а-ак... Дальше... Ради избежания новых несчастий, удалились от берега в открытое море, к осту... Ночной шторм, потеряли спутников из виду... Все, как обычно. Пока не прошли тропик Рака, острова старались обходить, памятуя об участи 'Матфея', а севернее их не стало: пустое море. Только на пятидесятом градусе широты усмотрели гору к норд-весту. Ясно, что один из Курильских островов, хотя не смогли определить, который именно. Высаживаться не стали, потому как незачем, да и Камчатка близко; без приключений дошли до Авачи. 'Св. Марк' был уже там. 'Иоанн' прибыл двумя неделями позже: капитан Альфонсо Морелли уклонился слишком далеко к осту, и на широте пункта назначения долго лавировал против сильного зюйд-веста. Уф-ф... Три корабля дошли! А что потом-то было?!

Перескочив еще через дюжину, примерно, страниц, нашел пассаж о стоянке на Капо Верде. Еще чуть вперед... Ага! Неподалеку от входа в Скагеррак атакованы французским капером. Чертовы дюнкеркцы! Торговый флаг нейтральной державы ничуть не составляет для них препятствия. Если б они взяли 'Луку' — я, пожалуй, солидаризовался бы с Бестужевым в его галлоедстве. Но нет, не взяли. После жестокого, хотя и скоротечного, боя капитан попробовал уйти от неприятелей, имевших повреждения рангоута. Однако, к сожалению, быстро их исправивших и возобновивших упорную погоню... Еще бы не упорную: с тех пор, как тамошние канониры служили мне против берберийцев, весь Дюнкерк знает о торговле графа Читтано с Китаем. Отличить судно, идущее издалека, от бегающего на коротком плече опытному глазу нетрудно. Ограбить один такой кораблик — и вся команда сможет покончить с опасным промыслом, превратившись в богатых рантье. Тихон действовал согласно инструкциям: его артиллерия позволяла биться на равных, только делать сие, имея половину трюма набитой чаем, а другую — китайским фарфором, совсем неприбыточно. Каждое ядро, поразившее ящики с посудой, делает убытков на тысячи.

В ходу мои корабли для восточной торговли, выстроенные по новейшим французским чертежам, едва ли кому уступят. Даже с грузом и после дальнего путешествия. И все же, дюнкеркцы не отставали. Единственный путь отступления вел к норду. С великим трудом (ночью, в тумане) оторвавшись от преследователей, Полуектов решил не испытывать судьбу и вместо Петербурга пошел в Архангельск, с заходом в Колу. Места ему не чужие: капитан происходил из поморов.

Ну, вот задержка и объяснилась. Надо будет людей наградить: и Тихона, и всю его команду. По краю прошли, на грани катастрофы. Плавание в европейских водах бывает иной раз опаснее, нежели в диких неведомых морях. Во время войны, так уж точно — а жертвоприношения Марсу идут сейчас сплошной чередою. Кстати, похвалю и себя: года два или три тому назад, императрице настоятельно советовали расформировать Кольский гарнизонный полк, за ненадобностью и для сбережения казны. Я воспротивился. Теперь вижу, что угадал правильно. Несмотря на удаленность и отвратительный климат, сей городок очень даже способен пригодиться.

Вернулся к началу отчета и уже вдумчиво, не торопясь, ознакомился. Предметов для размышления было довольно. Морских бобров камчадалы припасли к продаже меньше, чем рассчитывалось. Морских котов — тоже, хотя сие менее важно: их шкуры стоят у китайцев раз в пятнадцать дешевле. Ждать, пока туземцы или русские промышленники набьют еще, моим морякам не позволяло приближение осени. Однако в Кантоне даже уменьшенная, против первоначальных планов, партия мехов чуть было не уронила цены. Вначале купцы из Поднебесной империи предлагали треть от обычного, рассчитывая на то, что иноземцы спешат отплыть домой, сообразуясь с годовым циклом ветров. Только этот их шаг был легко предвидим заранее. Поставленный мною главой камчатской конторы Аникей Половников привел в китайский порт не один, а два корабля. 'Святого Луку', следующего на запад, сопровождал 'Марк', назначенный к возвращению в Камчатку и готовый стоять в гавани хоть целую зиму. Покуда меха не продавались, 'Луку' грузили купленным за привезенные с собою деньги фарфором. Обычно сей товар европейцы берут лишь в количестве, нужном для балластировки: он, конечно, дорогой и выгодный, только чай еще выгоднее, и намного. Кроме того, мой управляющий договорился с португальцами о зимовке в Макао и тем окончательно убедил китайских контрагентов, что задешево бобров не отдаст. Лишь после этого ему дали правильную цену — да и то не за всю партию разом. Когда Тихон Полуектов покидал Китай, шкуры частью оставались нераспроданными.

Сия история побуждала задуматься: подлинно ли эта империя представляет собою бездонную прорву, способную поглотить любое количество товара без малейших признаков насыщения спроса, или в ней, как и везде, редкости стремительно дешевеют при утрате сего статуса? Второе представлялось более близким к истине, и следовало исходить в дальнейших расчетах из ограниченной емкости рынка. К тому же, чрезмерная охота может нанести невосполнимый ущерб звериному поголовью: постепенное сокращение добычи соболя в Сибири, почти вовсе исчезнувшего в наиболее обжитых местах, дает нам явный пример. Моря кажутся бескрайними — но ведь звери не живут посреди океана! Их дом — прибрежье, узенькая полоса! Посему надо брать не больше, чем натура может восполнить, и по возможности равномерно в пределах территории, на которой обитает предмет добычи. Истребляя живность дотла на каждом участке по очереди, можно и при малых размерах промысла обратить в пустыню обширные пространства — если зверье наполняет сию пустоту медленнее, чем движутся охотники.

Из этих простых рассуждений следует столь же простой и очевидный вывод. Дабы меховая коммерция не страдала ни от истощения угодий, ни от падения цен вследствие чрезмерного предложения, должна действовать строжайшая монополия — и обладателю оной крайне желательно взять под свою руку все территории, где водится предмет охоты. Сие необходимо нужно как для устранения соперничества сторонних промышленников, так и для регуляции объемов предлагаемого товара. В американских владениях Испании морские бобры совершенно точно отсутствуют; к северу берег ничейный. Его вполне можно взять под себя. Главное — не медлить! Правда, испанцы до сих пор держатся за смехотворный Тордесильясский трактат, отдающий им даже и те земли, где нога европейца сроду не ступала. Дополненный Сарагосским соглашением, он разграничивает моря и земли в Пацифическом океане примерно по меридиану Охотска. Между прочим: сей раздел проведен столетием раньше, чем русские появились в тех краях; так что, при некотором усилии, один из пиренейских народов мог сделаться обладателем Камчатки, другой — Охотского берега! Но ежели сейчас новый испанский король вдруг заявил бы претензию на полуостров, то ничего бы, кроме смеха, не снискал. Так почему на другой стороне моря эти древние артикулы должны иметь юридическую силу? Разве потому, что могут быть подкреплены силой военной, и только в той мере, в какой могут быть подкреплены.

Впрочем, есть еще англичане. В незапамятные времена Фрэнсис Дрейк приплыл, за каким-то дьяволом, к американскому материку несколько севернее испанских владений, высадился и объявил эту землю собственностью британской короны. Больше полутора веков прошло, а корона сия шагу не сделала, чтобы вступить в реальное владение мнимой собственностью. По мне, так 'право первооткрывателя', часто употребляемое как основа территориальных притязаний в колониях, являет собой чистейший вздор. Только действительная колонизация, или, хотя бы, подчинение туземцев своей власти распространяют на новооткрытые земли суверенитет метрополии. Найдется на тысячах миль побережья хоть один индеец, который на вопрос 'кто твой вождь?' ответит: 'кинг Джордж' — извольте, готов принять во внимание сей факт. Не найдется — идите к черту, Ваше Величество!

Взять, скажем, Новую Голландию. Само название острова — говорящее. Голландцы больше ста лет ходят мимо него в Батавию; не раз оказывались на берегу, вследствие кораблекрушений. И что? Ничего, ровным счетом! У них на сказочно богатую Яву сил не хватает, а тут — кусок пустыни посреди моря. Наличие здесь, кроме пустыни, вполне привлекательных мест лучше скрывать, сколько обстоятельства позволят. Вот, появилось в одном из таких уголков состоящее в моей власти поселение. Могу ли я претендовать, благодаря этому, на обладание всем островом? Если б имел в полном распоряжении Royal Navy — пожалуй. Не владея столь замечательным инструментом... Представьте: даже не на другом конце острова, а в какой-нибудь сотне верст от моей фактории любая европейская нация ставит простенький форт с деревянным палисадом — и что прикажете делать?! Корабли у меня торговые, на них команды впятеро меньше, чем на военных такого же размера. Стало быть, для десанта людей нет. Поселенцы? Их тоже немного. Да и станут ли биться против чужаков? Земли немеряно, места всем хватит. Соблазнить их возможностью пограбить? Не пойдут и на это, если есть шансы встретить сильное сопротивление. Остается жаловаться в Петербург, где сей вопрос попадет к Бестужеву, который не упустит случая сделать гадость.

Единственный действенный способ подтверждения своих ревендикаций, к тому же испытанный всеми ост-индскими компаниями, это завести приватную армию. Флот пусть остается, какой имею: предусмотрев размещение на торговых судах морской пехоты, я свои возможности достаточно сильно расширю. Кстати, французы в Восточных Индиях, испытывая сильный недостаток в людях, стали нанимать в войско туземцев. Офицеры и унтера — европейские; часть рядовых — тоже, но большинство составляют индусы! Надо будет с камчадалами попробовать... Вот только Авачинская (по-новому, Петропавловская) гавань, как место размещения воинских сил, — настоящий кошмар интенданта. До меня, хлеб возили вьюком из Иркутска, за три тысячи верст, в Охотск. Оттуда — морем в Камчатку. Сейчас доставили первую партию напрямую из Санкт-Петербурга, сие оказалось примерно вполовину дешевле. Но все равно — безумно дорого! Не растет хлеб в Камчатской земле: тепла ему не хватает. И в Охотске тоже не растет. Императрица Анна, располагая всею казной имперской, могла себе позволить содержание экспедиционных служителей; я же, возложив сие бремя на коммерческие обороты Камчатской компании, непременно оную разорю.

Поэтому для главной квартиры компанейской надо искать иной пункт. Новая Голландия — не выход. Слишком далеко от промысловых угодий. Хотя морские коты там тоже водятся. Но гораздо более ценные морские бобры обитают лишь в холодных северных водах. Требуется место в умеренной полосе, притом сочетающее все нужные качества. Вот, скажем, бухта Авачинская: лучшего укрытия от штормов и желать невозможно! Обширная, с узким и глубоким горлом, почти при любом направлении ветра позволяющая кораблям входить и выходить, не употребляя шлюпок для буксировки. Однако, хотелось бы вести корабельное строение прямо на месте — а с деревом в этих краях туго. На побережье ничего путного нет: от холодных ветров стволы вырастают кривыми и горбатыми. Только в укрытой горами долине реки Камчатки можно найти годные лиственницы. Да и те мелковаты: на промысловые суда еще сойдут, а на серьезный корабль — и не мечтай. В Охотске при Анне была верфь; часть мастеров и поныне там осталась. Но как туда доставляли бревна через перевал... Это страшная сказка, европейцам расскажи — не поверят!

Словом, нужна удобная гавань с поросшими корабельным лесом берегами в годном для хлебопашества климате. И чтобы 'свободная от постоя'. На западной, азиатской, стороне до недавних пор оставался не исследованным на сей предмет лишь известный по голландским сообщениям остров Эдзо. Сейчас мои люди на пути из Камчатки в Кантон, во исполнение данных им указаний, осмотрели и положили на карту его восточные берега. Остров и впрямь большой; японцами, кроме южной оконечности, не занятый. Малочисленные туземцы вовсе не похожи ни на подданных сегуна, ни на сибирских инородцев: разрез глаз скорее европейский, густые бороды... Бог знает, откуда они такие там взялись. Землю сии дикари, однако ж, не обрабатывают. Навряд ли это говорит о ее негодности: соседствующие японцы живут лишь там, где вызревает рис, гораздо более требовательный к теплу, чем привычные для русских злаки. Так что, климат должен быть подходящим. Только вот берег... Ни единой бухточки, хотя бы полуоткрытой, не нашли. В тихую погоду стоять на якоре можно, а любой шторм, даже не самый сильный, для кораблей смертельно опасен! 'Святой Марк', возвращаясь весною в Камчатку, должен был обойти остров с запада и завершить картирование. Эти планы, надеюсь, будут у меня через год; но уже сейчас обозначился один нежелательный признак. Слишком близко к японским владениям. Сей многочисленный и воинственный народ, волею своих правителей, избегает сношений с чужеземцами. Терпеть их по соседству, в пределах одного острова, — скорее всего, не станет. Значит, начинать дело с войны? У меня средств для нее нету! Я только еще планирую их создание, и предполагаемая гавань занимает в этих планах важное место. Сначала войско, флот, укрепленные городки — потом уже конфликты с соседями. Здесь может выйти наоборот. При этом нет ни малейшего сомнения, что торгующие в Нагасаки голландцы ради сохранения монополии и добрых отношений с хозяевами сделают все, чтобы устроить конфузию русским.

Так что — ну его к бесу, остров Эдзо. Может, когда-нибудь будущие поколения сочтут возможным на него посягнуть. А теперь он годится, самое большее, для небольшой заимки с пашнями, какую не жалко бросить при нужде. Лучше всего обучить земледелию туземцев: они бы, не возбуждая ничьи страхи, растили хлеб и продавали нам, в обмен на железные изделия.

Волей-неволей, приходится обратить взор на американский берег. Моряки, ходившие на 'Святом Петре' и 'Святом Павле', видели высокие, поросшие густым лесом, горы. Настоящим лесом, а не кедровым стлаником, как на Камчатке! Уже одно это дает американской стороне океана громадное преимущество над азиатской. Оба капитана не спускались там ниже пятьдесят шестой широты. Поскольку восточный океан гораздо холоднее Атлантического, наиболее привлекательные области должны лежать намного южнее. Согласно подробным описаниям, окрестности Авачи весьма напоминают по климату Кольскую губу, хотя разница между ними по широте — шестнадцать градусов! Если сия пропорция сохраняется при движении на юг, то московскую, примерно, степень теплоты надо искать около сороковой параллели. Кстати, вот там уже испанские галеоны издавна ходят: при плавании с Филипповых островов бывает выгоднее отклониться к северу, где преобладают западные ветры, и лишь в виду земли повернуть в сторону Акапулько. На месте вице-короля Новой Испании, я бы непременно устроил в удобных пунктах сего побережья несколько селений, где моряки могли бы отдохнуть после столь долгого перехода. Думаю, они еле ноги таскают и мрут, как мухи. Почему граф Педро де Фуэнклара, как и все его предшественники, сего не сделал? Видимо, благородные гранды никогда не ведали тех проблем с комплектованием команд, которые мне, увы, слишком знакомы. У них — сколько ни перемрет матросов, охотники на их место не переводятся!

Войдя в соприкосновение с потомками конкистадоров, которые уж точно по воинственности не уступят японцам, не окажемся ли мы втянуты в такую же преждевременную войну, только с Испанией? Ну, слишком приближаться к Акапулько, разумеется, не стоит. Мыс Мендосино, под сорок первым градусом широты, представляет ориентир, на который движутся манильские галеоны. Севернее испанцев заносило только случайно, раза два или три за двести лет. За этой границей их притязания становятся совсем эфемерными и casus belli, уверен, не породят. К югу от Мендосино... А есть ли там что-либо ценное? Известно, что после Акапулько мексиканский берег переходит в пустыню. Может, она там продолжается? Среди моряков испанских, как и в морских архивах сего королевства, я не имею достаточных связей, чтобы вызнать хранимые в тайне сведения. Вот доберутся мои люди до Калифорнийского острова — будет материя для размышлений. Пока укажу лишь одно принципиальное различие американского и азиатского вариантов. Япония, она вся тут рядом на своих островах, причисляя к ним и краешек Эдзо. Наше поселение оказалось бы достаточно близко к сердцу государства. Испания от западной стороны Америки весьма удалена. Мощь любой державы закономерно слабеет с увеличением расстояния от ее жизненных центров, и сожженные солнцем брега Калифорнии составляют, по-видимому, тот рубеж, на котором испанская сила истаивает совершенно. Одного — всего лишь одного — британского корабля хватило, чтобы прервать сообщение Новой Испании с Манилой! И допрежь того коммодор Энсон творил в сих морях любые безобразия, совершенно не встречая препятствий. Вот, его приключения и побуждают думать, что на занятие пограничных с американской колонией земель ответ Мадридского двора будет весьма сдержанным. Возможно, и вовсе ограничится словесным протестом.

Кроме того, не стоит забывать, что Испания участвует в нынешней европейской войне, причем без особого успеха. Еще полгода назад казалось, что Изабелла Фарнезе подтвердит славу самой заботливой мамаши среди коронованных особ, подарив своему второму сыну Миланское герцогство. За цесарцами в нем оставалась только Мантуя, да обороняемая с безнадежным упорством цитадель в занятом испанской армией Милане. Но город сей опять сослужил роль приманки в капкане на незадачливых завоевателей. Когда-то, в дни моей юности, в него попался баварский курфюрст; теперь — королева Испании. А железными челюстями послужили цесарская армия и пьемонтская. С Карлом-Эммануилом Третьим надо было либо делиться добычей, либо сразу, не давши передышки, бить его так, чтоб уже не поднялся — вместо сего, с ним вступили в переговоры и позволили оные затянуть! Разве можно верить человеку, коий родного отца в тюрьме уморил?! Сардинский король смекнул, что после замирения с Фридрихом Прусским Мария-Терезия сможет направить крупные подкрепления в Италию, усыпил бдение вражеских генералов миролюбивыми речами, а сразу по окончании армистичного срока объявил, что руки его свободны, и напал превосходящими силами на гарнизон в Асти. Девять батальонов сдались сардинцу, Прочие войска бурбонских держав, не приготовленные к сей оказии и неудачно расположенные, почли за благо отступить — тем паче, цесарцы и впрямь не замедлили явиться. Ссоры между союзниками усугубили конфузию. Через несколько месяцев Филипп Пятый Испанский скончался. На престол взошел сын его от первого брака Фердинанд, откровенно и явно ненавидящий мачеху и сводных братьев. Между вдовствующей королевой и царствующим пасынком отношения, как у точильного камня с железом — только искры летят! Совсем немного до гражданской войны не доходит. Кому там заботиться о пустых землях сомнительной принадлежности?! И если даже партии примирятся или одна другую осилит, мало ли у Мадрида хлопот в Европе? Неудовлетворенные притязания в Италии, Менорка, Гибралтар... В решении сих вопросов российское мнение хотя не имеет решающей силы, но составляет заметную гирьку на весах мировой политики. Есть, о чем поторговаться. И впредь будет.

Итак, на первую очередь сейчас выходит подбор места для будущей столицы пацифических владений Компании, средоточия ее военных и морских сил. Будь я более стеснен в средствах, порядок действий был бы иным. Пришлось бы долго и упорно наращивать капиталы, постепенно расширяя область промысла, и лишь затем увенчать естественно выросшее древо богатства железными цветами воинской доблести. У меня на это времени нет. Ни у меня, ни у Российской империи. В персональном смысле, сему причиной старость (предоставив прожект естественному ходу, боюсь не дожить до его важнейших этапов), в государственном — молодость. Россия, как молодая держава, к пиршественному столу всемирной коммерции опоздала. Лучшие куски уже растащили по тарелкам. До некоторых, впрочем, не дотянулись: полагаю, проще взять именно их, чем со скандалом отнимать у кого-то уже поделенное. Но если осовевшая от избытков колониального серебра и золота Испания или являющая завидный аппетит на сии лакомства Британия наши поползновения заметят, они непременно возжелают и последнее выхватить из-под носа.

Вскоре по возвращении 'Луки' я имел честь и удовольствие доложить об этом успехе императрице. Она вправе требовать отчета и как государыня, и как владелица значительной доли в капитале. Причем, вложенные деньги — не казенные, а кабинетские, то есть принадлежащие лично ей. Конечно, Елизавета вполне могла бы и казну употреблять на платья и бриллианты: кто возразит? Однако почла за благо отделить сии средства от общегосударственных. Подобное устройство обыкновенно связывают с ограничением власти монарха, как в Англии или Швеции; но в России у него совершенно противоположный смысл. Там земские чины берегут народное богатство от расточительства государей, дабы те не пустили бюджет на подарки фаворитам, балы и любовниц. У нас Елизавета, не чувствуя себя в силах следить за всеми расходами казны, забрала некую часть на собственные нужды, отнявши доступ к ней у своих министров, не всегда служащих образцами высокой добродетели. Так любой человек, располагающий средствами, может носить с собою несколько разных кошельков, предназначая их на разные нужды.

Представив Ее Величеству, в подобающей случаю форме, все вышеприведенные соображения и мысли, я надеялся на безусловную апробацию дальнейших планов. Так бы оно, вероятно, и вышло, если бы не канцлер. Откуда он взялся? А как же без него?! Куда конь с копытом... Планы Компании имели прямое касательство к иностранным делам, поэтому Бестужева, в любом случае, требовалось в них посвятить. Докладывая дело тет-а-тет, все равно бы следовало рассчитывать на будущие консультации императрицы с главою ее дипломатического ведомства; так не лучше ли вызвать его на открытый разговор, позволяющий парировать возражения с ходу, не затягивая спор на долгие месяцы?

Разумеется, Алексей Петрович не преминул аттестовать мои расчеты, как легкомысленные и ведущие к многочисленным осложнениям. Дескать, нарушая объявленные притязания сразу двух крупных держав, мы вступим в противоречия одновременно с обеими сторонами нынешней европейской войны, чего ни в коем случае делать не следует. Рано или поздно испанцы с англичанами примирятся. Имея в дальних морях плохо защищенные фактории, кои невозможно оборонять, империя Российская может понести урон в части своего достоинства и престижа, не говоря уже о коммерческих убытках. Будучи самым протяженным изо всех государств на свете, она нуждается не в приобретении новых территорий, а в закреплении за собой и надлежащем использовании хотя бы тех, которые уже есть. Взять, к примеру, Крым...

Упоминание Крыма было и впрямь болезненным уколом. Селямет-Гирей, воцарившийся в Бахчисарае, едва ли простирал свою власть дальше окраин сего городка. Вести с ним переговоры было бесполезно. Беи и мурзы творили, что пожелают — а что они могут пожелать? Войны и добычи, разумеется! Только воевать — на самом полуострове стало некого, выход же с него стерегли ландмилицкие полки. Наскоки на окрестности трех оставшихся за нами крепостей происходили постоянно; что делается во всех прочих пунктах побережья, отданного России Ак-Кадынларским трактатом, можно было только догадываться.

Уповая, что сей мятеж утихнет, как пожар гаснет, когда уже нечему гореть, я стяжал недовольство всех молодых и нетерпеливых (особенно в гвардии), требующих немедля покорить Крым огнем и мечом. Что сие означало бы новую ссору с Портой и прекращение едва начавшейся медитерранской торговли, эти торопыги в расчет не принимали. Канцлер к их числу не относился, однако с удовольствием пользовался возникшим настроением для дискредитования оппонента.

— О Крыме, Алексей Петрович, сто раз говорено. — Дабы иметь возможность хоть на чем-нибудь согласиться, сей вопрос следовало отстранить. — Что касается американского берега, необходимо нужного для пушного промысла, он будет состоять во владении Камчатской компании, а не собственно государства. Не верю в нападение на компанейские фактории армий и флотов первостепенных держав; но даже и в этом, едва ли вероятном, случае никакого урона престижу империи не ожидаю. До какой грани поддерживать интересы своих промышленников, никто Ея Императорскому Величеству предписывать не вправе. Зато Ваша коллегия, несомненно, окажется в выигрыше, получивши еще один предмет для торга с европейскими партнерами.

— И Вы, Александр Иванович, всерьез надеетесь, что пушные звери окупят все расходы по завоеванию столь обширных земель?

— Почему 'завоеванию'? На что я действительно всерьез надеюсь, это на мирную и взаимно выгодную торговлю с туземцами. Возьмите за образец английскую Гудзон-Бэйскую компанию. Что касается компанейских войск, тут должно быть нечто среднее между Гудзон-Бэйской и Ост-Индской, поскольку в нашей компании совмещены оба их промысла. К ним, по времени, может добавиться третий, коли государыне будет угодно сие дозволить.

Разумеется, женское любопытство не подвело, и Елизавета, как и было рассчитано, спросила:

— Какой третий промысел, граф?

— Металлы, Ваше Императорское Величество. Золото, серебро. Желаете — можно и в казенной монополии оставить...

— А что, там есть золото? И Вы молчали?!

— Есть ли там золото, или его нет, об этом можно только строить предположения. Никаких сведений о наличии благородных металлов в отведенных Компании землях покамест не поступало. Но я совершенно уверен в наличии оных.

— Почему?

— В горных местностях, где имеются выходы минералов, богатства натуры изначально, от сотворения мира, были распределены более-менее равномерно. Просто за минувшие века и тысячелетия в тех странах, где обитают цивилизованные народы, многие из них уже вычерпаны. Самые богатые — точно вычерпаны. Там же, где обитают дикари — сокровища лежит праздно, нетронутыми и часто ненайденными. Испанский и португальский опыт в Новом Свете подтверждает сие наилучшим образом, ибо там почти повсеместно в изобилии находили серебро. А местами — и золото. В части Америки, на которую я нацеливаюсь, продолжаются те же самые горные хребты. Ежели в южной их половине имеются многие десятки серебряных и золотых рудников, то почему северная должна оказаться пустою?!

Несложная логика сего рассуждения оказалась вполне доступна женскому уму. Голубые глаза Елизаветы обрели мечтательное выражение. Канцлер вторгся с грубою прозой жизни:

— Отнимут, Александр Иванович! Как найдется золото, так сразу же землю и отнимут!

— Кто отнимет? Если какие разбойники, то против них компанейского войска должно хватить. А ежели великие державы, то сей вопрос — в ведении Иностранных Дел коллегии!

Повернув руки ладонями кверху, я словно бы передал нечто собеседнику. Он не сразу нашелся с ответом, и этот круг игры остался за мною. Но резолюция по докладу все-таки оказалась отложена. И вопрос Крыма снять не удалось. Не удалось уже потому, что установление действительной власти над сим полуостровом и освоение американских побережий планировалось возложить на плечи людей одного и того же разряда. Что делать: в России слишком мало вольных!

Еще до войны Шувалов, с моей подсказки, пытался инспирировать указ о дозволении Камчатской компании нанимать в свою службу казаков и ландмилицких солдат. Прожект поступил в Сенат — но там старички согласились только на казаков. Из них желающих нашлось очень мало, потому как Охотск и Камчатка имеют в народе крайне дурную репутацию: место ссылки, голодное, холодное и вовсе лишенное привлекательных сторон. Чаще всего, вызывались гультяи, которые пропились догола и под хороший задаток согласились бы ехать хоть в ад, — только таких уже мои приказчики заворачивали. В колониях нужны крепкие и серьезные люди, а не всякая шелуха. Больше из крепостного состояния выкупали, ежели находились годные. Так это ж сколько денег потребуется, когда придет время тысячами колонистов возить?! Кроме того, военные умения для переселенцев более, чем желательны.

Невзирая на все хлопоты, мои и Петра Ивановича, до окончания турецкой войны пропихнуть нужный указ возможности не нашлось. Мы, впрочем, не давили сверх меры: ландмилиция была нужна против Крыма. Сие ханство, даже в урезанном виде, являло собой немалую силу, хотя за все время войны никак не повлияло на ее ход. Правда, и ландмилицких войск со мною на Дунае не было. Так в шахматах случается, когда две равносильных фигуры связывают друг друга, совершенно выводя из игры. Потом война кончилась. Но полки на Перекопе — остались.

На первых порах моя потребность в людях была не весьма велика, сравнительно с численностью поселенных войск. Все равно, в глазах сенаторов чрезмерное упорство выглядело бы весьма неприлично: как противопоставление собственного приватного интереса важнейшим целям империи. Остынет, хоть немного, вражда с татарами — тогда никто не посмотрит косо, что некоторое число солдат отправится в заморские владения. До возвращения 'Луки' спешить совершенно было некуда. Зато теперь... Теперь время поскакало, как конь — галопом! Требовалось срочно найти решение сей проблемы.

Надо сказать, что крымские дела находились тогда в центре внимания публики. Везде, от аристократических гостиных до дешевых трактиров, слышались рассуждения о новообретенной провинции и о том, правильно ли граф Читтанов поступил, учинив татар вольными. Многие утверждали, что граф сделал глупость и что всех магометан следовало выселить к туркам, — причем так говорили не одни лишь трактирные политики. Особо воинственными выглядели лейб-гвардейцы: не те, кои подали рапорты и отправились в армейские полки, чтобы участвовать в войне, а пересидевшие ее в Санкт-Петербурге. Пока я валялся больным в Силистрии, канцлер тоже успел высказаться в этом духе; потом от него подобного не слыхивали. Все же он далеко не глуп, и понимает: излишество в требованиях могло затянуть войну еще на много лет. Сам же требовал скорейшего заключения мира! Однако, чем дольше продолжалась крымская безурядица, тем больше истощалось терпение императрицы и тем охотнее прислушивалась она к суждениям неразумной толпы. Успокоительные разговоры оказывали все меньшее действие.

Однажды, в очередном заседании комиссии по иностранным делам, Бестужев снова поднял дело о Крыме: нарочно в присутствии государыни. Мол, бездействие наше в установлении действительной власти над приобретенным от турок берегом служит к посрамлению России в глазах всего света. Новые подданные припадают к ногам Ея Величества, моля о защите от ярости магометан — а мы ничего не делаем! Я уже знал, что мои тайные враги устроили приезд в Санкт-Петербург депутации крымских греков и по церковным каналам связали оных с духовником императрицы. Учитывая набожность Елизаветы, с возрастом все более углублявшуюся, напрямую противиться сей интриге представлялось неплодотворным и опасным.

— Алексей Петрович, еще два года назад сим новым подданным предлагалось бесплатно и в неограниченном количестве трофейное турецкое оружие, под одно-единственное обязательство: совместно с нашими гарнизонами, оборонять собственные селения. Многие ли согласились? Да почти никто! Чего они требуют сейчас? Защиты? А самим исполнить долг верноподданных и послужить государыне-матушке?! Или на русском горбу хотят в рай въехать?!

— Александр Иванович, против умелых татарских воинов мирным селянам все равно не устоять, хоть до зубов их вооружи.

— Значит, им нет места на том берегу. Надо переселить жителей туда, где безопасно: в Керчь, Кафу, Азов, Троицк и Анненхафен, а брошенные дома и угодья отдать другим, которые готовы будут за них сражаться.

— Это кому же? Ужели опять ландмилицким?!

— Охотникам из ландмилиции. Офицерам и солдатам полевых полков, по возрасту или здоровью подлежащим переводу в гарнизоны. Переселенцам из сербов и других турецких либо цесарских славян, знающим строй и умелым в обращении с оружием. Крещеным черкесам и татарам, серьезно относящимся к новой вере. А если из крымских греков и армян кто пожелает остаться, вступивши в службу на общих условиях — пусть будут, ничего против не имею. Главное, чтобы народ и войско были одно, и войско сие владело бы способами регулярного боя. Россия сотни лет возводит защитные линии на границе со степью: все приемы известны, все правила доведены до совершенства. Вольный, вооруженный и обученный воинским умениям земледелец — самый страшный противник для кочевой орды. Дать переселенцам винтовальные фузеи и легкие пушки...

Елизавета прервала мою речь.

— Граф Александр Иванович! Давай им, что хочешь, и набирай, кого пожелаешь, — только помещичьих людей не трогай — но, Бога ради, наведи порядок в Крыму! Кроме тебя, право, некому. Поезжай и сделай! Генерал-губернатором азовским завтра же назначу. Указ об учреждении крымской ландмилиции, равно как о переводе, коли нужно, полков с Богородицкой линии сочини сам, я рассмотрю. Да, кстати: понеже сия линия оказалась ныне в удалении от границы, не вижу препятствий к перечислению ландмилицких солдат в службу Камчатской компании. Коль не передумал, можешь и это вписать.

Предложение выглядело щедрым. Необыкновенно щедрым, впору сказать. Часто ли случается, что посланному с комиссией сановнику или генералу предлагают самому составить себе инструкцию? Но то, как императрица переглянулась с канцлером, и мелькнувшее в его глазах на неуловимую долю секунды выражение хитрого довольства заставляли подозревать, что сие отнюдь не моя победа.

ПОКА ДЫШУ — СРАЖАЮСЬ

При всем старании, у меня никак бы не вышло в одно и то же время вести дела на юге, требующие личного присутствия, и направлять иностранную политику империи. С этой простою истиной надо смириться. У нас ведь как? Кто может изо дня в день дуть в уши императрице, располагая при этом ее доверием, тот и является, по сути, первым министром — хотя регламент подобной должности не предусматривает. Бестужев воспользовался крымскими неурядицами, дабы спровадить опасного соперника из Петербурга, однако сие вовсе не отменяет действительной нужды в решительных и хорошо продуманных действиях по умиротворению наших южных окраин. В случае успеха, вполне возможно рассчитывать на реванш при дворе. Враждебные канцлеру силы, тяготеющие к наследнику престола, ждут только удобного случая для атаки на зарвавшегося сановника, коего в этом кругу терпеть не могут и величают 'господином Бесстыжевым'. Дай время: пожалуй, гад еще приползет, прося от них защиты.

Так утешал я сам себя, сбираясь в дорогу. Но пока мой неугомонный враг не обнаруживал ни малейших признаков слабости. Более того, мне по секрету сообщили: он уже сговорился о браке своего единственного сына с племянницей Разумовского, что обещало сделать его, по отношению к императрице, почти родственником. Не владея такими приемами, тягаться с Алексеем Петровичем сложно.

Зато дарованные государыней полномочия поистине радовали душу. Не всякий вице-король бывает столь свободен в выборе средств! Хоть оружием действуй, хоть подкупом, хоть земли предлагай для выпаса стад. Только, по-моему, ни один их сих способов не отменял создания на крымском побережьи линии военных поселений. Разбойничьи татарские шайки разоряли в тех местах не одних только греков и армян, но даже и турок. Единственный знак почтения к собственной вере состоял в том, что магометан, ограбивши, отпускали, а христиан ожидали смерть или рабство. Навряд ли сие творилось с благословения хана. У него просто не было способа воспрепятствовать безудержному грабежу; а если бы вдруг способ нашелся, подданные восприняли бы такие действия, как самое мерзкое тиранство.

Честно говоря, исполненная татарами очистка побережья от прежних жителей в чем-то играла мне на руку. Доверия к ним, даже к единоверцам, сотни лет служившим перекупщиками добытого на Руси ясыря, нельзя было иметь никакого. Принудительно переселить в города, под бдительный надзор военных комендантов и таможен, значило бы озлобить против новой власти. А так — сами туда сбежались! Это христиане, понятно. Магометане в большинстве уплыли за море, в Анатолию, меньшей частью — ушли к татарам через горы. Волк не режет добычу возле логова, и Бахчисарай с Ак-Мечетью оставались сравнительно безопасны. Зато на берегу селения стояли пустыми: дома зияли выбитыми окнами, сады и виноградники зарастали бурьяном. Приходи и живи — если уверен, что сможешь постоять за себя.

Путь в южные владения императрицы я избрал не совсем обычный. Не люблю — да что там, просто ненавижу дальние путешествия на колесах! К тому же, у меня были дела в Европе. А тут как раз фрегат подготовили к отплытию в Ливорно. Зачем? Так ведь эскадра Мишукова по окончании турецкой войны не воротилась немедля в Кронштадт, а примкнула, согласно договору, к англичанам и крейсировала между Тулоном и Генуей. Сам Захар Данилович, произведенный в полные адмиралы, наконец-то освоился в медитерранских водах и на сем основании почитал себя великим флотоводцем. Он осмелел настолько, что не боялся перехватывать каботажные суда с провиантом и амуницией для бурбонских армий. При этом, Россия считалась не воюющей, а лишь 'помогающей' своим союзникам державой.

Фрегат, разумеется, в Черное море не пустят; но мои торговые капитаны уже успели испробовать путь между Ливорно и Кафой. Как миновать Константинополь: официально, с верительными грамотами полномочного посла, или тайно, под видом негоцианта — можно решить по обстоятельствам. В грамотах Бестужев не отказал (хотя и посмотрел, как на сумасшедшего). Единственною невыгодой сего маршрута была потеря времени: лишний месяц, примерно, или полтора, — но с иной точки зрения это выглядело, наоборот, достоинством. Я по-прежнему сохранял уверенность, что крымским беспорядкам нужно дать утихнуть самопроизвольно. Без добычи грабительские шайки соскучатся и разойдутся; а вот вмешательство ненавистных гяуров способно разжечь огонь священной войны.

Каперы не тревожили: напротив, разбегались с нашей дороги. Первая остановка была в Амстердаме. Требовалось переговорить с банкирами по условиям погашения военного кредита и возобновить связи с чаеторговцами. Дело в том, что важное условие моей торговли с Китаем состояло в обязательстве не продавать чай в России, дабы не соперничать с сибирскими караванами. Фарфор — сбывай в любых количествах, его караванщики не возят. А чай — только в Европу. Поскольку среди перекупщиков едва ли не преобладающую долю составляли евреи, сии дела не следовало афишировать: недоброжелатели обязательно постарались бы использовать отношения с 'врагами христовыми' для компрометации в глазах императрицы. Никак не пойму, что тут предосудительного. По правде говоря, мне случалось вести дела с торговцами самых разных вер, при этом особой разницы в поведении между иудеями и христианами не довелось заметить. Разве что христиане, когда желают обмануть, призывают Христа в свидетели благородства своих намерений. Евреи пользуются другими приемами. Ненавистники еврейского народа пугают, что оный старается захватить в свои руки всю торговлю и весь кредит... Что можно им ответить? 'И вы старайтесь!' Я вырос в Венеции, где иудеев было множество; но соперничество с коренными венецианцами в хитрости и корыстолюбии они проигрывали вчистую, довольствуясь лишь теми видами коммерции, которые христиане почитали малодоходными либо недостойными. Не будь растяпой — вот самое действенное средство от чужеверного засилья.

Столь же тайными были беседы с ост-индскими директорами и новоизбранным Великим Пенсионарием Яковом Жилем. Предметом служил порт Св. Елизаветы в Капской земле, весьма искушавший их своею близостью к Капштадту. Будучи отдан в залог при заключении договора о военном кредите, русский городок в Африке легко мог перейти в голландское владение. Они считали сие почти свершившимся, а вот меня подобный оборот не устраивал.

По сведениям, доставленным 'Святым Лукою', среди поселенцев (беглых солдат армии Миниха) в настоящее время царил раздор. Бывший унтер-офицер Федотов, избранный атаманом и после сокрушительной победы над туземцами объявивший себя вольным князем, во цвете лет взял, да и помер. С одной стороны, мне облегчение: об официальном признании императрицей сего титула за дезертиром из простолюдинов, хотя бы и помилованным, даже заикаться не следовало; он же наотрез отказывался иметь дело с любым, кто не именовал его 'сиятельством'. Представьте, каково приходилось моим приказчикам в Елизаветинской фактории. С другой... Пока сей самозванец, не лишенный военных и административных талантов, держал всех в железном кулаке, капштадтцы к нему и сунуться не смели. Раз попробовали, да еле ноги унесли. Теперь, при несогласии среди колонистов, соседи вполне могли еще раз попытаться. Возможно, это они Федотова неким тайным способом извели. А может, и свои постарались. Были там разговоры: мол, не затем плыли за тридевять земель, чтобы снова терпеть на своей шее начальство. Что 'князь' из мужиков — так это даже еще обидней. Сложилась тайная партия, ратующая за казачье устройство, с выборными чинами. Но после смерти прежнего главы ее вожди перессорились между собою. Чем дело кончится, пока еще трудно было предсказать. Тем временем, укоренившийся за сто лет Капштадт нависал над молодым русским городком неустранимою угрозой.

Однако исход борьбы в колониях часто решается совсем в другом месте. Вот и теперь: летняя кампания во Фландрии обернулась для голландцев полосою тяжелых конфузий. Граф Мориц Саксонский, возглавивший французскую армию, показал себя блестящим полководцем и овладел всеми 'барьерными крепостями', преграждавшими путь к мягкому, жирному телу расслабленных вследствие долговременного мира и благополучия Штатов. Если французы ворвутся — хватит ли у нынешних бюргеров духу открыть шлюзы и затопить собственные жилища, как сделали когда-то их прадеды? Навряд ли. Я бы даже сказал: определенно, нет. Надежда оставалась лишь на помощь англичан и цесарцев, да на вспомогательный русский корпус, об отправке коего на Рейн как раз тогда шли переговоры.

И вот, задумайтесь: уместно ли в таком положении делать обиду российской императрице, отнимая у покровительствуемой ею компании небольшое селение на краю света? Мне-то самому ясно было, что Бестужев сие не примет во внимание и уговорит государыню послать войска, невзирая ни на что. Но Великому Пенсионарию, не искушенному в тайнах Санкт-Петербургского двора, знать о том неоткуда — и можно выдать нужду за добродетель, пообещав свое содействие в обмен на урегулирование противоречий в Африке. Главное, чтобы наш посол не возревновал и не спутал мне карты. Граф Александр Головкин был сыном покойного канцлера Гаврилы Ивановича, моего недруга при жизни, да и сам в правление Анны пытался строить беглому генералу Читтанову помехи в делах. Впрочем, первая же беседа с послом убедила, что пакости он чинил только по указанию свыше, будучи в личном отношении человеком вполне безобидным. Нынешняя служба его заключалась, большею частью, в скупке у голландских моряков говорящих попугаев и всяческих певчих птиц, преимущественно канареек, и посылке оных ко двору государыни. Но самые большие усилия он прилагал к занятию, еще более увлекательному и приятному: преумножению поголовья Головкиных. Его супруга-иностранка, в девичестве графиня Екатерина Дона, оказалась феноменально плодовита и родила ему несусветное число детей, не менее двадцати пяти. Не все из них пережили опасный младенческий возраст, однако и того количества, которое наполняло посольский дом, хватило бы на полдюжины обычных семей. При столь исключительном многочадии, заниматься интригами Александру Гавриловичу было недосуг. Он исправно сопровождал меня в случаях, требующих присутствия официального представителя империи, надеясь, вероятно, через мою поддержку восстановить доверие императрицы: при восшествии ее на трон санкт-петербургские родичи Головкина сделали неправильный выбор. Сами угодили в опалу и гаагского сидельца чуть не погубили.

Яков Жиль отнюдь не был глуп или упрям: довольно быстро он согласился на разграничительную линию в десяти лигах к западу от Елизаветинска, продолжающуюся внутрь материка по меридиану. Ост-индцы кривили рожи — а куда деваться?! Метрополия в опасности! Это важнее. На восток отписанная мне территория простиралась аж до самых португальских владений. Не то, чтобы я питал надежду когда-нибудь действительно овладеть столь обширною частью Африки, однако и отказываться не стал. Правда, сие соглашение было с подвохом. Долг-то российский остался! В закладе у наших кредиторов прежде была фактория с неопределенным пространством вокруг нее, теперь — вся земля, указанная в договоре. Подозреваю, хитрый пенсионарий имел точные сведения о плачевном состоянии османских финансов и не верил в своевременную выплату контрибуции — следственно, и в погашение русского кредита. Премилая картина рисовалась его торгашескому взору. Сначала получить от простодушных варваров военную помощь, потом их же обобрать — и все законно! Все по добровольному соглашению.

Сроку до следующего платежа оставалось пока еще с запасом: чуть более девяти месяцев. Ребенка можно зачать и родить. Но если турки не смогут или не захотят выдать очередные два миллиона, набрать нужную сумму будет очень трудно. Почти невозможно, с учетом всех привходящих обстоятельств.

Тонкость в том, что долг — государственный, а заложенные активы принадлежат частной компании. Они лишь временно доверены казне в обмен на ряд существенных привилегий. Юридическая безупречность заклада их в обеспечение кредита сомнительна; однако в нашем отечестве важны не столько правовые аспекты, сколько близость к трону. 'L'etat — c'est moi', сказал Людовик. Из наших монархов сие мог бы повторить Петр Великий (причем, с гораздо большим основанием), а после него частенько оказывалось, что государство — это Меншиков или Бирон; в последнее время дело все больше клонится к формуле 'государство — это Бестужев'. Без турецкой контрибуции, денег в казне на погашение кредита не будет. Велик соблазн разыграть казенное банкрутство, ибо потери от него падут, главным образом, на меня и моих компаньонов.

Поэтому надо искать недостающие средства самому. Императрица рассчитается потом: хоть деньгами, хоть дополнительными льготами. Одномоментно выдать крупную сумму ей тяжело, а помалу — не составит труда. Реализация груза 'Святого Луки' даст полмиллиона или чуть больше; примерно столько же я могу наскрести, сведя воедино все свои денежные резервы и распродав или заложив не самые нужные активы. Остальное... Может, из кабинетских денег у государыни попросить? Шувалов тут не помощник, лучше через Разумовского зайти. Даст ли она? Бог ее знает. Поведение женщин трудно предсказать, что в денежных делах, что в любовных. Некоторым кавалерам удается немыслимое: вон, Мориц Саксонский, ныне маршал Франции. Около двадцати лет назад, еще довольно молодым человеком, сей бастард возжелал короны герцогства Курляндского. Не имея ни собственных средств, ни поддержки сильных мира сего, где взял он деньги на это дорогостоящее предприятие? Парижские актрисы (и прочие дамы полусвета) собрали для своего любимца полмиллиона ливров! Вот это, я понимаю, успех у слабого пола! Впрочем, полмиллиона ливров составляют всего лишь сто тысяч талеров, а лишнего миллиона в кабинете, скорей всего, нет. Столько бы и Бирон у Анны не выпросил, и Разумовский у Елизаветы навряд ли сможет. Кроме того, они с Бестужевым, вроде, породниться собираются... Значит, в любом случае не миновать канцлера, коий непременно начнет доказывать, что заклад сказанных денег не стоит, и лучше оставить заморские владения голландцам. Десять против одного, что императрица, по бережливости, к сему склонится.

Убеждать Елизавету, что эти незначительные сами по себе пункты служат опорою восточной торговли, могущей принести стократ большие выгоды, придется в письмах. Насколько я знаю государыню, она охотнее прислушивается к аргументам, излагаемым лично и апеллирующим к чувствам. Стоит Бестужеву пробудить в ней чувство скупости (что не весьма трудно для искушенного царедворца), и все — пиши пропало. Нет! Нужны независимые от казны или кабинета средства, хотя бы заемные и на недолгий срок, достаточный для принуждения султана к уплате контрибуции. В Европе их не найти: для спасения из кабалы голландских банкиров обращаться к банкирам английским либо итальянским — то же, что изгонять Сатану именем Вельзевула. Зато в России... В России нет ни одного банка, и почему бы не поступить согласно поговорке, что свято место пусто не бывает? Нет, банк учреждать я не стану. При нынешней власти подготовка регламента и нужных указов может занять не один год. Но почему бы Камчатской компании, на волне успеха первых ее коммерческих начинаний, не выпустить, в добавление к акциям, еще и процентные обязательства? Немалые суммы возможно вытащить из кубышек!

Нужные письма были написаны — и отправлены немедля в Санкт-Петербург. Разумеется, с нарочным, а не почтой, дабы не обеспокоить раньше времени одного не в меру любопытного господина. Сам же я восприял путь в противоположную сторону, подальше от осенних ветров и дождей, поближе к ласковому медитерранскому солнцу. Впрочем, осень настигла меня и в Ливорно: в день прибытия погода была такой, что поневоле вспомнишь Лондон.

Встретился с Мишуковым, договорился о корабельном сопровождении до Чанак-кале и послал секретаря в Константинополь для уведомления о своем скором прибытии: внезапность хороша лишь на войне. Послу сваливаться, как снег на голову, негоже. Тем временем отправился в без пяти минут вражеский Неаполь, для продажи порохового завода королю Карлу (или тому, кого он укажет). Переговоры об этом заняли довольно времени, чтобы мой человек успел вернуться и огорошить меня турецким отказом.

Вообще говоря, принимающая сторона вправе бывает иностранного дипломата не пустить, если тому есть веские причины. Реис-уль-кюттаб, от коего была писана отказная грамота, ссылался на всеобщую ненависть турецкого народа к недавнему главе вражеской армии, могущую поставить под сомнение безопасность русского посольства. Шифрованное письмо резидента Неплюева открывало тайные пружины: в Диване при получении известия, что к ним едет сам Шайтан-паша, мгновенно решили, что сей злейший враг мира и покоя намерен либо учинить внезапное нападение с моря, либо разведать османскую оборону для атаки с сухого пути, которая тоже не замедлит случиться. Ну и нагнал же я на них страху! После предыдущей войны они спокойно принимали в Константинополе Румянцева с его полутора тысячами возов... Или в том и дело, что он тащил с собою целый караван подарков? Бестужев, конечно, будет рад: ему любая моя неудача — прямо бальзам на душу.

При таких опасениях турецких, плавание через проливы инкогнито, под видом купца, тоже становилось неуместным. Ежели узнают, пусть даже post factum, то уже непременно уверуют, что путешествие совершалось ради шпионства. Пришлось взять цесарский паспорт в Генуе, у маркиза Ботты д'Адорно, и все-таки пересесть в ненавистную карету. Что генерал Читтанов не соизволил заехать в Вену, впоследствии объясняли анти-австрийской ориентацией оного в иностранных делах. Ничего подобного: просто хотелось как можно более сократить путь. Военная Граница, Венгрия, Трансильвания — и через горы в Букурешть, где все еще стояли наши войска. Приятно было вновь ощутить себя во главе армии! Мало есть наслаждений на свете, сравнимых с необыкновенным чувством, наполняющим душу, когда десятки тысяч специально выученных людей исполняют предначертания твоего разума, когда войсковые корпуса движутся, словно собственные твои руки, готовые нанести неотразимый удар врагу, когда выстраданные тобою расчеты и замыслы оказываются правильнее и умнее, чем коварные планы чужеземцев. В сравнении с этим ощущением небывалого могущества, любые почести и слава — пустейший вздор.

Устроив смотр полкам и проведя совет с генералами, оценил готовность к действию. Нашел возможным, при необходимости, в самый короткий срок привести наши силы на Дунае и Альте как в оборонительное, так и в наступательное положение. Скорой нужды в сем не ожидалось: зима была на носу. Но дело в том, что Порта заключила-таки мир с Надиром. Персиянин не получил ничего, и винил в том российскую императрицу, якобы его предавшую. Как будто не он первый начал сепаратные переговоры с османами! Он раньше начал, я раньше закончил — где тут повод для упреков?! Только этому безумцу на троне бесполезно что-либо доказывать. Коли взбрыкнет, может и с турками супротив России соединиться. Надо держать порох сухим.

Проинспектировав Дунайскую армию, отправился дальше на восток. Еще накануне минувшей войны гаупт-квартира ландмилицкого корпуса была передвинута в Таванск, поближе к Перекопу. Городок, тридцать лет назад представлявший собою небольшую крепостцу на Днепре, оброс посадами и слободами, обзавелся пристанями и магазинами, обрел большой каменный собор и солидную войсковую канцелярию. Здесь удобней всего было собирать запасы для планируемого на весеннее время похода в Крым. Разумеется, сам я не сидел в Таванске безвылазно: то ездил на чугунолитейный завод, то на верфи в Анненхафен, то в Азов для переговоров с черкесскими князьями. Как раз, в Черкесии завязался весьма интересный узелок.

Лет десять назад, в ходе еще миниховой войны с Портой, сильные и многочисленные кубанские ногаи были разбиты и покорены союзными России калмыками. Покорились не все: часть откочевала на левый берег Кубани, где издавна обитал родственный им народ, и заняла полосу шириною верст, примерно, сорок — до реки Лабы. Из-за нехватки пастбищ сии беглецы беспрестанно воевали с живущими ближе к горам черкесами. Успеха, однако, не имели, потому как противники их по праву считаются лучшими воинами Востока, уступающими по боевым способностям разве что регулярной армии. В последнюю турецкую войну те ногаи, кои остались под калмыками, воспользовались уходом калмыцких сил на Дунай, чтобы попытаться вернуть себе свободу. Они начали резать своих властителей, забирать их женщин и отгонять скот. И тут ушедшие вернулись (я калмыков пораньше отпустил, снисходя к их настоятельным просьбам). Ох, что началось! Кровь лилась рекою. Бегство за Кубань приняло повальный характер. Давление на соседей удесятерилось.

Беда черкесов заключается в их разобщенности. Будь у них единое государство, при столь воинственном народе оно могло бы сделаться этакой азиатской Пруссией, способной бросить вызов даже и османам. Сотня горцев на равных бьется с тремястами ногаями; но теперь против сотен были тысячи. К тому же, некоторые из горских князей обрадовались случаю сквитаться с кровниками, ставши на сторону ногаев. А когда тех возглавил Шахин-Гирей, вытесненный из Крыма многоопытным интриганом Селяметом, черкесам и вовсе пришлось туго. Десятки аулов обратились в пепел, стада и табуны сделались добычею победителей, прежние богачи стали нищими. Презрев былую гордость, вожди сего народа обратились за помощью к русским.

Я уже как-то раз упоминал, что хотел учредить в Темрюке духовное училище для осиротевших туземных детей, коим прежде была одна дорога: продажа в рабы в Константинополь. Конечно, инославным (да и православным тоже) вельможам сие не подвластно, ибо такие дела решаются Синодом. Однако разумным и богоугодным начинаниям архиереи, как правило, не противятся, и мою идею поддержали. С единственною поправкой: училище было создано в губернском городе. Ректором утвердили прирожденного черкеса, иеромонаха Симеона. С большим трудом утвердили, только по слову государыни. А дело в том, что монах сей — во-первых, был воспитан преосвященным Феофаном, коего после смерти начали упрекать во множестве грехов, не исключая склонности к лютеранству; а во-вторых, казался молод для ректорской должности. Он из тех малолетних пленников, коих я выкупил en masse, возвращаясь в двадцать седьмом году из Персии. Правда, сейчас Симеон возводил свое происхождение к роду кабардинских князей. Тогда среди моих черкесят княжеских детей, вроде бы, не водилось. Может, скрывал, надеясь на выкуп и не желая возвышать цену? А может, выдумал. Не брошу в него камень, как во лжеца, ибо знатные люди сего племени считают простолюдинов за грязь под ногами, и не станут слушать проповедника, ежели он подлой породы.

Так вот, сей ректор, будучи привлечен к переговорам губернатором Бахметевым, сумел как-то незаметно сделаться главною их фигурой и объявил князьям: чтобы получить помощь, надо креститься. Те захотели посоветоваться со своими дворянами. Пока советовались, неугомонный Шахин-Гирей еще полдюжины аулов успел разорить. Черкесы явились в Азов — и сказали, что согласны! Все это случилось еще до меня, а вот когда пришло время исполнять обещанное... Словно нарочно к моему приезду подгадали! Пришлось брать драгунские полки, брать свободную от службы на Перекопе часть ландмилиции, да по декабрьскому морозцу идти гонять ногаев. Самому идти: черкесам нужно громкое имя, дабы служило знаменем, под коим собираются воины. Чем имя громче — тем больше народу будет в войске. Шайтан-паша, победитель самого могущественного из магометанских владык, был просто идеальным объединителем. Горцев пришло столько, что хватило бы на вполне приличную армию: сумей они сами собраться таким числом, задавили бы своих врагов даже без русской помощи. Но помощь сделала викторию на реке Лабе убедительнее: бегущих черкесы преследовали целый день, до самой Кубани; переправиться удалось очень немногим. Шахин-Гирей не посрамил своего рода и, как положено джигиту, пал в бою.

Молодой иеромонах валился с ног, снова и снова совершая таинство крещения. Не знаю, много ли взял Феофан от лютеранства, но ученик его уклонялся скорее к латинству, обходясь, вместо погружения в воду, окроплением. Я спросил, не грех ли такое упрощение обряда; Симеон ответствовал, что грех, и что ему теперь всю жизнь оный замаливать, но еще худшим грехом было бы оставить в лапах диавола тысячи душ, лишив их надежды на спасение. По зимнему времени, погружение в ледяные струи Кубани отпугнуло бы всех или почти всех.

Позже нашлись случаи узнать бывшего моего раба ближе и понять движущие им силы. Распространение магометанства среди соплеменников приводило его просто в отчаяние, лишая сна и покоя. Наши победы над турками поставили военный престиж христиан несравненно выше, нежели у адептов полумесяца — и пошатнули позиции мулл, ибо в глазах любого черкеса образцом для подражания всегда служит храбрый и умелый воин. Иеромонах воспринял сие, как последнюю возможность остановить продвижение ислама, пока еще не пустившего глубоких корней в душе народа. При таком остром, как в Черкесии, соперничестве религий, погрешности в обрядах казались ему не самою страшною бедой.

Формальное крещение Симеон считал лишь началом долгого пути, лежащего перед принявшими его воинами — пути трудного и, возможно, исполненного страданий за веру, ибо вера христианская в сей стране была, по его словам, как огонек лампады среди свирепой ночной бури. Действительно, в здешнем благородном сословии магометане продолжали преобладать многократно; простой народ оставался, скорее, языческим. Однако теперь на землях, отнятых у закубанских ногаев, возникло пока еще рыхлое сообщество, не вовсе чуждое христианства. При умелой, тонкой политике оно вполне могло превратиться со временем в надежную опору и полюс противостояния турецким клиентам среди горцев. Замечу, что весь берег между Таманью и Сухум-кале по нашим трактатам с Портой оставался неподеленным, а стало быть — открытым для соперничества.

Кубанская баталия в военном отношении малоинтересна: бесхитростное сокрушение заведомо слабейшего неприятеля. Зато ее косвенные политические эффекты оказались весьма значительны. Сильнее всего оные сыграли в Крыму. Не только хан Селямет, но и все знатные люди крепко задумались: ну, как победитель теперь к ним явится? Голоса, призывающие отнять у неверных приморские города, волшебным образом стихли, нападения на аванпосты почти прекратились. Хан прислал письмо с уверениями, что хочет жить в мире; а что касается грабежа прибрежных селений, так это дело неведомых ему разбойников, коих предоставляет моему правосудию.

Чудесное превращение волков в овечек не миновало и турецкую столицу. Неплюев писал о смятении в Диване, о бесконечных дебатах по поводу контрибуции. До прибытия моего к армии всерьез обсуждались предложения, чтоб ничего русским не платить, а дунайские княжества возвратить силой; сейчас трактовали о том, где бы взять денег.

Срок у них был — до конца марта. Чем ближе к весне, тем очевидней становилось: османы обязательства не исполнят. Значит, земля меж Бугом и Днестром перейдет в русское владение. И княжества — Молдавия вся, от Валахии примерно две трети — останутся под нами впредь до уплаты. Искушение разорвать мирный договор прямо-таки сжигало приближенных султана. Но страшный Шайтан-паша — вот он, рядом. Сидит и ждет, как ворон крови, первого враждебного шага, чтобы наброситься и рвать, подобно злобному псу, чистое тело Блистательной Порты... А еще Венский двор сыграл нам на руку. В обмен на русскую помощь в Южных Нидерландах, согласился-таки гарантировать Ак-Кадынларский трактат! Я искренне поздравил Бестужева с блестящим успехом. Надо знать себе цену и говорить с союзниками пожестче, тогда и от них бывает толк.

Сокрушаясь душою, великий визирь призвал Неплюева и начал переговоры об отсрочке контрибуционных платежей. Приведенная в полную готовность Дунайская армия подкрепляла требования резидента. Итогом стал дополнительный протокол к мирному трактату, утвердивший границу по Днестру, а сроки платежей сдвинувший на полгода. Теперь следовало удовольствовать кредиторов. Елизавета охотно согласилась на частичную замену внешнего долга внутренним, и голландские толстосумы получили деньги, возврата коих не чаяли (а многие — и не хотели, надеясь получить нечто более ценное). Во владениях Порты лютовали сборщики податей. Налоги собирали за два и за три года вперед, в оправдание беззаконий кивая на русских — и на вашего покорного слугу, в первую очередь.

Тем временем, пришел черед Крыма. Как только растаял лед в Азовском море и Днепровском лимане, началась переброска войск в Чембало и Кафу. Опираясь на эти крепости, очистили от враждебных шаек пространство до Инкермана с западной, до Судака — с восточной стороны полуострова. В удобных пунктах строились укрепления. Если брошенные жителями села виделось возможным защитить при внезапном нападении, то занимали их, если нет — выбирали другое место. Желающих записаться в поселенцы нашлось немного, поэтому на первом этапе я предпочел удерживать подвластную часть побережья путем расквартирования войск. Неплохо показали себя егеря: на пересеченной и заросшей местности действия строем не всегда возможны, а вот дальняя меткая стрельба дает большое преимущество. Казаки, привычные к 'малой войне', и особенно черкесы, которые в горах, как дома, тоже приносили много пользы. Разумеется, если бы крымцы всем народом принялись оспаривать у меня берег — без долгой борьбы не удалось бы справиться; но хан, похоже, и впрямь хотел мира. Против нас были немногочисленные и разрозненные партии — скорее всего, действующие самовольно.

Имея милостивое соизволение императрицы на получение в собственность обширного участка в Крыму, мне никак не удавалось подобающим образом сие оформить. В указе говорилось о покупке у прежних владельцев, а вот их-то и не нашлось. Неподалеку от моря виднелись руины — однако слишком давние, византийской либо италианской эпохи. На старинных генуэзских портоланах между Кафой и Судаком изображались обычно три селения: Поссидима, Каллитра и Меганом. По всей вероятности, развалины относились к первому из них. Турки ли его погубили, казаки, татары, или жители сами собою вымерли от чумы — было покрыто мраком неизвестности. Мое стремление повсеместно восстановить древние, до-турецкие, названия возымело, применительно к сему пункту, забавный оборот. Солдаты прозвали шанец Поссидима 'Сядем-посидим' или, попросту, 'Посиделки' — как по созвучию, так и вследствие того, что после марша через горы из Кафы именно в этом месте делался обыкновенно роздых. Однажды неподалеку от Посиделок наемные черкесы поймали неизвестного человека: доставленный пред мои очи, он беспрестанно крестился, хотя спрашивать его приходилось по-турецки. Вот этот бродяга из урумов, сиречь наполовину отуреченных греков, и оказался единственным обитателем долины. Трепеща перед грозным русским пашою, туземец дрожащею рукой поставил крестик под купчей крепостью и совершенно ошалел, когда ему отсыпали целый мешок турецких акче. Так я стал владельцем значительного имения на берегу. Не приносящего совершенно никаких доходов — но способного тысячекратно возвыситься в цене при успешном умиротворении Крыма.

Сие важнейшее дело не могло быть произведено в сколько-нибудь разумные сроки одною лишь грубою силой: требовалась найти такой баланс интересов с соседствующими татарами, который бы удерживал их от враждебных действий. Обретение территории между Днестром и Бугом дало мне в руки весьма привлекательный для крымцев ресурс. Едисанская орда, населявшая эти края до войны, вместе с соседнею буджацкой была изгнана Левашовым за Дунай, а на недолгое время — даже за Балканы. Утратив тучные стада, сии народы влачили нищенскую жизнь во владениях султана, частью перебиваясь поденной работой, частью — обратившись к малопочтенному в их глазах земледелию. Кое-кто пробрался на старые кочевья, обойдя казачьи посты — но едва ли десятая часть от прежнего народонаселения. Богатые пастбища пустовали. Пространством оные почти равнялись всему степному Крыму. Планы по колонизации у меня имелись на два пункта: Очаков и Хаджибей. Все остальное было не надобно. Вот по поводу этих земель и вышел очередной спор... Догадались, с кем? Правильно — с канцлером!

Предоставив широчайшие полномочия, государыня отнюдь не имела в виду вовсе лишить меня наставлений, присылаемых из Санкт-Петербурга. Когда Бестужев узнал о перемене статуса бывшей едисанской земли, то рекомендовал перепускать туда помаленьку ногаев и татар с полуострова, готовых уйти из-под власти Селямет-Гирея и присягнуть российской императрице. Дескать, сие ослабит ханство, внеся разделение в ряды магометан. У меня было иное мнение о том, что надлежит делать, и я откровенно его изложил государыне. В-первых, надеяться на верность присяге, вымученной нуждою, не приходится, особенно у иноверных народов. Во-вторых, полагаю более желательным не сохранять ханство враждебным себе, хотя бы и ослабленным, а привязать оное к России некою выгодой, которая может быть отнята в случае ссоры. Для этого предоставить помянутую землю крымцам под летние пастбища, без дозволения оставаться на зимовку. При сезонном перегоне стад, им трижды придется проходить под дулами наших пушек: у Перекопа, на Таванской переправе и возле крепости Орловский шанец, что стоит на Витовтовом броде. Кого хотим, того и пустим; кто неугоден — пусть пеняет на себя. Сим приобретем сильнейший способ влияния на крымских беев, без совета с коими хан важных дел не решает. Вражда и разделение неизбежны и в этом случае, именно между крымцами и едисанскими ногаями, тоже претендующими на указанные пастбища. Возможно оказывать предпочтение той или иной орде, смотря на поведение оных.

Елизавета ответила на мою промеморию лично, подтвердив право самому принимать решения в подобных случаях — не забывая, однако, отписывать в столицу, дабы сохранить единство действий. Выходило, что в европейской политике империя движется преимущественно по начертаниям Бестужева, тогда как в отношениях с Востоком влияние Читтанова, по меньшей мере, не слабее. И то благо; а к положению главного вершителя всех государственных дел я никогда и не стремился. В России на моей памяти сего статуса добились четверо. Все они, без изъятья, кончили тюрьмою или ссылкой. Влиянием и властью надо делиться — если не хочешь, чтобы всеобщая зависть сошлась на тебе, как солнечный жар в фокусе линзы. И точно так же сожгла до угольков. Бестужев по мелочи умен, а по большому счету дурак: он слепо лезет в самый огонь, уверенный, что там теплое место.

При чрезвычайной занятости военными распоряжениями, с трудом удавалось находить время для Камчатской компании и других коммерческих дел. Все же, набор переселенцев в новые колонии потихоньку начал продвигаться. В первую очередь — для Новой Голландии, где все было готово к их приему, тогда как американский берег оставался еще неразведанным. Не подвергая людей трудностям дороги в Петербург или Архангельск, откуда отправлялись 'торговые фрегаты', почел за лучшее поверстать их сверхштатными матросами на свои суда, перевозящие чугунное литье из Анненхафена в Ливорно. Дальше — на Капо Верде, с китобоями либо ловцами кораллов, чтобы там дождаться компанейских кораблей, кои непременно посетят острова ради положенного командам двухнедельного отдыха на берегу. Этот путь, хотя и позволял исключить совершенно лишнее сухопутное плечо, раздражал своею ненадежностью. Все порты — чужие. Бог знает, какие капризы придут в головы тамошних начальников. Имея доступ в океан через Медитерранское, Балтийское и Белое моря, для перехода между ними вокруг Европы крайне желательно владеть гаванью где-то поблизости от Гибралтарского пролива. И для восточных путешествий — тоже, да и для множества прочих нужд. Надобен этакий морской узел, вяжущий вместе разнонаправленные торговые пути. Британцы первыми поняли важность подобной связки: сначала пытались обустроить Танжер, потом плюнули на это безнадежное место и захватили у Испании более подходящее. Оборона Гибралтарской скалы уже обошлась им весьма недешево — но они и дальше готовы платить. Хорошо бы и нам подобрать нечто схожее. Пусть бухта окажется меньше, даже намного — такого количества судов, как у Англии, Россия в предвидимом будущем иметь не собирается. К сожалению, берега магометанских стран Африки, с коими можно воевать, не производя скандала в Европе, в интересующей нас части лишены удобных гаваней. Собственно, кроме Гибралтара есть только один подходящий пункт, и тоже испанский — Сеута. Вот, если бы в нынешней войне против испано-французского альянса ставкой оказался этот город... Было бы, за что повоевать! А так — смысла не вижу. К сожалению, говорить с Бестужевым о нуждах морской торговли абсолютно бессмысленно. Он слепец в части государственной экономии. Что особо прискорбно, почти все русские вельможи таковы.

За что я ценю Петра Шувалова (который во многих иных отношениях далек от идеала), так это за нарушение сей печальной традиции. Когда был в Санкт-Петербурге, мы с ним обсуждали очень многое. Не только дела компанейские, но и государственные тоже. Подати, таможенные тарифы, регламенты... Вполне получалось, по расчету, заменить подушную подать акцизом на соль. Только Сенат не пропустил бы. Старички, конечно, не сами помнят — но по рассказам отцов и дедов знают, что такое соляной бунт, бывший при царе Алексее Михайловиче. В их умах этот налог заклеймен символом неудачи. Между тем, провал давней податной реформы отнюдь не говорит о неосуществимости замысла — скорее, о плохом исполнении. Почти в то же время народ московский бунтовался против медных денег, введенных в оборот столь же глупо и нерасчетливо. Петр Великий действовал умнее, и вот, взгляните: из чего там разменная монета в вашем кошельке?

Меня никакие враги не сковырнут с занятого места, покуда есть нужда стращать и обуздывать турок. Но по той же самой причине граф Читтанов не может постоянно пребывать в столице и контрбалансировать канцлеру в борьбе партий. А Шувалову, моему союзнику и компаньону, по молодости лет частенько не хватает влияния. Последняя (и весьма обидная) конфузия была связана с Кейтом. Тот обратился с просьбой принять в русскую службу его старшего брата Георга. Канцлер представил, что сей брат — один из главных заводчиков шотландского мятежа в пользу Стюартов, и покровительство ему приведет к холодности между Англией и Россией. Апраксин, руководивший Военной коллегией, терпеть не мог Кейта за то, что он во всем Степана Федоровича превосходил, и тоже высказался против. Императрица прошение отклонила. Генерал огорчился и попросил абшида. Ничьи уговоры (в том числе мои) не смогли поколебать его в этом решении. Шотландец утверждал, что оставляет службу вовсе не по обиде, а по необходимости вернуться на родину, и дал честное слово никогда против России не воевать. Однако до родных гор и вересковых пустошей не доехал, вместо этого оказавшись в Берлине и получив от короля фельдмаршальский чин.

Потеря значительная: он был, на мой взгляд, наиболее талантливым российским военачальником в поколении пятидесятилетних. Мне, Ласси, Левашову — недолго осталось попирать земную твердь. Еще немного, и уйдем. Был, правда, в стародавние времена у нас в Венеции правитель... Он в моем нынешнем возрасте только начал политическую карьеру, а длилась она еще лет тридцать. Отчаявшиеся враги говорили: Энрико Дандоло никогда не умрет, ибо диавол боится пускать дожа в ад, остерегаясь его злобы и коварства. Но такое долголетие, все же, редкость, да и по себе чувствую — целую кампанию находиться в поле здоровья недостает. Хватает лишь на короткие походы. Вот, если угодно, еще один резон, побуждающий не затягивать войны, а действовать с предельной быстротой и решительностью.

Перемена флага одним из лучших генералов имела весьма неприятные следствия. Кейт ввел в прусской армии два новшества, с коими познакомился у нас: мобильную артиллерию, действующую значительной массой и способную менять позиции по ходу боя, и егерские роты, вооруженные дальнобойными штуцерами. Король Фридрих ни за что не сознается, что в тактике и армейском устройстве хоть малость какую заимствовал у презираемых им русских; однако непредвзятому уму сие очевидно. Дальше по Европе нововведения пошли уже от него. Пошли не только вширь: французское усовершенствование винтовальной лейтмановой фузеи, когда вместо сжимающихся пуль используются другие, выполненные в виде наперстка, со временем позволит целые полки вооружить нарезным оружием. В военном деле грядут перемены. Кто прозевает оные — будет бит.

К ДАЛЬНИМ БЕРЕГАМ

В наш просвещенный век людей очень редко жгут за колдовство. Англичане и вовсе приравняли сие преступление к мелкому жульничеству, нацеленному на обман легковерных глупцов: теперь у них вместо смертной казни колдуны и ведьмы довольствуются годом тюрьмы.

Но малообразованная толпа по-прежнему верит в чудеса. Некогда, живя в маленьком далматинском городке близ Спалато, мне случилось обрести репутацию алхимика и чернокнижника, ведущего дела с нечистою силой. А вся-то причина — происки жаждущего денег падре, да запах серы, сопровождающий опыты с горючими составами! Чтобы разубедить волнующихся соседей, во всеуслышание объявил, что колдовства не существует, а кто желает доказать обратное — пусть попробует причинить мне вред чародейскими способами. Любой вред, по своему усмотрению, но только оговоренный заранее. Сто дукатов вознаграждения в случае успеха! И что вы думаете? После этого публика окончательно уверовала в мои сверхъестественные способности: мол, не простой волшебник, а обладающий такою силой, что с полным убеждением в победе вызывает собратьев на дуэль. Еще и некромантом ославили. Дескать, мертвых поднимает и ставит в службу.

Неплохо бы, конечно, такое уметь — но увы, это глупые сказки. Хотя случается иной раз, что люди, коих считал погибшими или пропавшими безвозвратно, вдруг объявляются и приносят нежданную пользу. Или вред. Заранее не угадаешь, чего больше. Года через полтора после воцарения Елизаветы мой торговый капитан, возивший железо в Англию, сообщил о матросе с королевского фрегата, глубокой ночью доплывшем до компанейского торгового судна и взобравшемся по якорному канату. К удивлению вахтенных, пришелец заговорил по-русски, а бывши поставлен перед капитаном, пал на колени, умоляя не выдавать обратно. Это оказался бывший мой воспитанник, бывший оксфордский студент и бывший помощник лондонского стряпчего Харлампий Васильев. Бросив университет ради женитьбы на дочери абингдонского лесничего и отказавшись мне повиноваться, самонадеянный юноша пустился в аферы и вскоре очутился в Ньюгейтской тюрьме за подделку векселей. Что стало с прелестной супругой: принял ее обратно строгий отец, или же нет, и она пополнила ряды жриц продажной любви, осталось неизвестным. Из тюрьмы неудачливого жулика вытащил Королевский Флот, восполнявший нехватку рук для вест-индской эскадры, не брезгуя при этом осужденными преступниками. Пережив осаду Картахены и чудом не скончав младую жизнь от желтой лихорадки, а по возвращении в Портсмут не будучи в силах совместить амбиции несостоявшегося джентльмена со щедро отпускаемыми корабельным начальством линьками, изменник дезертировал, как только увидел русский флаг. Что с ним делать: принять или выгнать? Капитан запросил моих указаний, сообщив при этом, что матрос из беглеца получился умелый и грамотный. Еще бы: сколько вложено мною в его обучение, и не одних только денег! Сколько заботы, времени, собственной души... Любому навигатору меньше досталось. А этот засранец все выкинул в нужник. Унявши раздражение, отписал: принять, но без выслуги в более высокий чин. За любую провинность — гнать взашей.

Казалось, недоучившийся студент смирился. Несколько лет о нем не слышно было. Да и поважнее имелись заботы. Потом как-то случайно проскользнула весть: смущает команду беседами о божественном. За рамки дозволенного вроде бы не переходит, но... На кораблях у меня кого только нет: православные, латиняне, старообрядцы, даже квакеры. Полностью исключить споры о духовных предметах невозможно. Каждого моряка предупреждают, чтобы к чужой религии и обычаям относился уважительно и без оскорблений; кто сему не следует — моментально ссадят на берег. Этот ни к одной конфессии не примкнул, говорил со всеми, причем доверительно и ласково, однако после таких разговоров уверенность, что вера отцов истинна, у людей если не вовсе пропадала, то размывалась. Во что верил ныне сам Харлампий — из его слов заключить было едва ли возможно.

Исповедуя философическое отношение к делам духовным и не признавая за насилием ни малейшей пользы в сей части, я не узрел повода вмешаться. Может, и зря: на следующий год молодой матрос был уже главою небольшой, но весьма сплоченной секты, сложившейся из ветковских старообрядцев с добавлением отщепенцев иных вер. Однако харлампиевский толк во многом шел врознь с русской традицией, почитая неважными столь дорогие раскольничьим сердцам обрядовые различия (как и сами обряды), а главный упор делая на братской любви ко всем живущим людям, исключая разве англичан, коих основатель ереси, в память перенесенных от них гонений, именовал выблядками Сатаны. Чем новый проповедник привлек ветковцев, понять нетрудно: духовенство и литургию он тоже отрицал, подобно квакерам, разрешая тем самым один из наиболее болезненных вопросов староверческой жизни и весьма близко сходясь с течением беспоповцев. На Ветке, до выгона жителей в Сибирь, были свои священники и даже свой епископ Епифаний, теперь же никого не стало; бежавшие под мое покровительство с самого начала не имели ни одного попа и беспоповцами сделались поневоле.

Новоявленный ересиарх умело творил легенду из собственного неприглядного прошлого. Подделка им векселей обернулась протестом против служения Мамоне и золотому тельцу, тюремное заключение — страданием за правду. Староверских начетчиков я сам некогда спровадил в Капскую землю; оставшиеся без духовного водительства мужики против ловкого краснобая, прошедшего двойную школу Оксфорда и Ньюгейта, оказались беззащитны, как овцы против матерого волчары. Было сие учительство намеренным обманом, или мой бывший крепостной сам веровал в то, что проповедовал — право, не знаю. Круг его сторонников расширялся, и появились случаи перехода в секту из православия. Вот этого уже терпеть не следовало. Дойдет до государыни — не оправдаюсь.

Однако прямые меры противодействия грозили посеять раздор среди моих людей. Полное отсутствие принуждения в делах веры служило тем краеугольным камнем, на коем стояла выстроенная многолетним трудом промыслово-торговая махина. Обидишь староверов — пострадают заграничные фактории и отложится порт Елизаветы; заденешь сторонников римской церкви — уйдут неаполитанцы, составляющие изрядную долю моряков. Харлампиевцев пока не столь много, но важен сам принцип. Поэтому получившие от меня подробную инструкцию Михайло Евстафьев и Франческо Марконато ласково, но твердо предложили сектантам ехать колонистами в Америку.

Духовный их глава не противился. Прекрасно понимая, что здесь ему развернуться не дадут, а там — полная воля, он лишь оговорил возможность будущего пополнения состава переселенцев ветковскими ссыльными, пребывающими ныне в Сибири. Не всеми, конечно — их там тысяч сорок; а кого посланные из укоренившейся уже колонии выберут. Сие нисколько не противоречило моим планам. Простой расчет показывал, что доставка одного человека в Камчатку (или в Америку, что равноценно) вокруг Африки и Новой Голландии встанет в сотню, а то и в две, рублей. А колонизацию вести надо быстро: в Новой Испании одних креолов полмиллиона, туземцев — гораздо более того. Коли промедлим, нас опередят. Поэтому наряду с чисто морским путем следует в меру сил использовать сибирский, с последующим перевозом людей из Охотска на американскую сторону. Ежели староверы на свой кошт отправятся (деньги у них есть, это мне доподлинно известно), лучшего и желать не надлежит.

По достижении сей договоренности, ушли в Пацифический океан еще два корабля и унесли возмутителя спокойствия, вместе с преданными ему простаками. Хороший был парнишка в детстве и отрочестве. С годами вырос в изрядного сукина сына — Бог знает, почему. От меня, наверно, набрался: я тоже не ангел. Вот так смотришь, бывает, на чью-то гнусную рожу — и узнаешь в ней собственные черты, искаженные кривым зеркалом иных обстоятельств. Только сдается мне, что воспитанник позаимствовал у наставника не лучшее; а тем, что хотелось бы ему передать — наоборот, пренебрег. Но силен, отрицать не стану. Способен подчинять людей не властью, препорученною от начальства, а одной собственною волей. Ему покорствуют бескорыстно и с радостью. Если кто сможет сойти на дикий берег и внушить враждебным дикарям, что ради собственной пользы и удовольствия им следует подарить охотничьи угодья бледнолицым пришельцам — так это, несомненно, Харлампий. Попадутся какие людоеды — он и тех убедит, что вкуснее и питательнее плоть соплеменников, а чужеземцы тяжелы для желудка. Ну, а коли все же съедят... Приятного аппетита, мне не жалко!

Впрочем, я забежал вперед и не поведал о землях, кои предполагалось колонизовать. Совсем недавно о них было почти ничего не известно. Академик Делиль, готовя морские карты для Беринга, тщательнейшим образом изучил сведения о путешествиях в этой части света и вынужден был довольствоваться более чем скудной добычей. К югу от мыса Мендосино приметные места на побережье оказались поименованы и отмечены; зато к северу на огромном пространстве сиротливо ютились мыс Бланко-де-сан-Себастьян, устье безымянной большой реки под сорок пятым градусом широты, да сомнительный пролив под сорок восьмым, якобы найденный полтораста лет назад венецианским греком, состоявшим в колониальном флоте Испании. Мне ли не знать венецианских греков?! Иностранцу, готовому их слушать (и угощать при этом), они таких басен наплетут, что за целую жизнь не разобраться, где правда, а где ложь. К сожалению, ни Беринг, ни Чириков до проливов и рек не добрались. Там, куда добрались — ничего примечательного не увидели. Горы, острова, туман... При попытке высадиться люди пропадали бесследно: то ли от злых туземцев, то ли от разбивающих шлюпки приливных течений.

Неаполитанец Альфонсо Морелли, капитан 'Святого Иоанна', должен был по прибытии в Авачинскую гавань дать команде положенный отдых, а затем выйти в море и двигаться строго на восток. Уточнив по пути местоположение и размеры отмеченных предшественниками островов, добраться до пункта, где пропали чириковские шлюпки. Если позволит погода, медленно пройти в виду берега, стреляя из пушек и наблюдая, не появится ли в ответ огонь или дым. Будет сигнал — стараться выручить подавших его, действуя по обстоятельствам; не будет — отнюдь не высаживаться в гиблом месте, а двигаться вдоль побережья на юг в поисках безопасной и удобной бухты. Изначально к сему путешествию определены были два корабля, хотя, на случай неблагоприятный, допускалось и одиночное плавание.

Однако в сорок четвертом году в Лондоне вышла книга ирландского эсквайра и члена парламента Артура Доббса (я получил ее лишь после того, как мои 'евангелисты' отплыли в Камчатку). Почтенный джентльмен, чрезвычайно увлеченный поисками северного пути между Атлантическим и Пацифическим океанами, опубликовал ряд новых, ранее не известных материалов; среди них — датированный тысяча шестьсот сороковым годом рассказ о путешествии испанского вице-адмирала Бартоломео де Фонте и подчиненных ему капитанов. Сей флотоводец будто бы обнаружил на западном побережье Америки устье могучей реки, изливающейся в море около пятьдесят третьего градуса северной широты. Поток был столь мощным, что море на двадцать лиг вокруг сделалось пресным, как при впадении Амазонки. Соответственно, и русло оказалось достаточно глубоким даже для морских кораблей. Огромные озера, подобные имеющимся в американских владениях Франции, только еще более грандиозные; минеральные богатства и плодородные земли; туземные города, населенные дружелюбными и честными индейцами... Слишком красиво, чтобы принять за чистую монету: главным образом, непонятно, почему испанцы за прошедшие сто лет не наложили на всю эту благодать свои загребущие руки, — но во многих мелких деталях рассказ выглядел убедительным. Сам Артур Доббс заявил, что он 'пропитан воздухом правды'. Были очевидные несуразности — однако не большие, чем можно встретить в заведомо реальных отчетах. Учитывая, что описание похода публиковалось в вольном переложении на английский, сии огрехи могли быть внесены переводчиком, а открытия — оказаться хотя и сильно приукрашенными, но действительно имевшими место. С первым снегом помчались по Сибирскому тракту почтовые тройки, спеша доставить новые распоряжения для Альфонсо. Теперь первоочередной его задачей стали поиски Рио де лос Рейес, как именовалась эта великая река, и расположенного в устье оной архипелага святого Лазаря. Выходило, что Алексей Чириков повернул обратно, лишь самую малость не достигнув сих заманчивых мест.

Отчет Морелли до меня дошел, как и следовало ожидать, летом сорок седьмого года. Плавание окончилось удачно — в том смысле, что корабль вернулся целым, невредимым и со вполне умеренной убылью в людях. Что же до испанских находок — великая река обернулась великой мистификацией. Кто мог надуть фальшивку 'воздухом правды'? Есть у меня одно предположение. Соседом Доббса по земельным владениям и старым его приятелем оказался создатель 'Гулливера' Джонатан Свифт: он-то, всего скорее, и подшутил над энтузиастом географических открытий. Теперь, к сожалению, сочинителя уже не спросишь. Покойники не отвечают живым, как бы ни старался доказать обратное открыватель 'небесных тайн' Эммануил Сведенборг. Может, и не Свифт. Но кто-то весьма талантливый, бесспорно.

В Италии говорят: 'se non è vero, è ben trovato'. Неправда, но хорошо выдумано. А в России: 'нет худа без добра'. В нашем случае оба изречения подтвердились. Каждый крупный фьорд (местность там весьма напоминает Норвегию) проверяли с особым тщанием: не устье ли это Рио де лос Рейес? Мелкими пренебрегали. Сказано же, река проходима для морских судов. Если бы не доббсова книга, мой капитан ни за что бы не сунулся в запутанный лабиринт каналов между гористыми островами, начинающийся на половине пятьдесят первого градуса. Вдруг испанцы с широтой обманулись, а то и намеренно внесли искажения? С них станется! Русло шириною в три или четыре версты уходило далеко в глубь суши, движение воды переменялось вместе с луною, и совершенно не было ясно, река ли это, или просто морской пролив. Мощные течения и великое множество подводных скал представляли немалую опасность. 'Святой Иоанн' буквально крался, чуть не обдирая бока, команда на шлюпках внимательно проверяла фарватер перед каждым следующим шагом. Найти впереди место, где можно встать на якорь; дождаться часов затишья между приливами; перейти под парусами либо перетащить корабль шлюпками; на другой день снова отправляться на разведку. Из команды утонувшего 'Святого Матфея' Альфонсо взял пару дюжин матросов сверх штата, а в Петропавловской гавани — два лишних лонгбота на палубу. Запасливость оказалась к месту. Даже с таким усилением, полтораста верст шли целый месяц! Не сдержав чувств, капитан прямо написал: за все сокровища мира не согласился бы он повторить сей поход!

Туземцы в своих долбленых лодках-однодеревках наблюдали все мучения бледнолицых. Вначале обе стороны сильно опасались друг друга: местные взирали издалека, не смея подплыть к изрыгающему небесные громы гиганту; наши отдалялись от корабля не менее, чем тремя шлюпками разом. Все матросы с фузеями, а каждый лонгбот нес малую пушку, заряженную картечью. Постепенно, не видя враждебности, стали приближаться, не подходя, однако, на бросок копья. Наконец, где-то в середине длинного канала, хватило смелости сойтись борт о борт. Подарки в виде ножей, иголок и рыболовных крючков быстро развеяли недоверие американских жителей. Началась торговля: дикари моментально смекнули, что чужаков интересуют меха... Камчадалы, взятые толмачами, не понимали ни единого слова — но язык жестов оказался достаточно внятным. Капитан-то из Неаполя! И еще несколько его земляков нашлось в команде. А про неаполитанцев не зря говорят, что со связанными руками они не могли бы разговаривать. У них каждая фраза подкрепляется выразительным жестом, очень часто понятным без перевода. Скоро местные начали подсказывать, как лучше пройти пройти водою то или иное опасное место, за очень скромную мзду исполняя лоцманскую службу. Опасались, не приведут ли они корабль на скалы, чтобы потом завладеть небывалыми в их глазах сокровищами — но столь коварная мысль, по-видимому, оказалась чужда их не затронутым цивилизацией умам. Сочинитель выдуманного путешествия хотя бы в одном не соврал: индейцы впрямь оказались честными и дружелюбными!

Позже путешественники узнали, что не все здешние жители таковы. Средь них нашлись головорезы столь кровожадные, что кавказским горцам дадут фору. Но сие открытие пока еще оставалось впереди. Теперь же берега раздвинулись, и 'Святой Иоанн' вышел в просторную морскую губу, шириной не уступающую Авачинской бухте. А длиной — десятикратно более протяженную. Как птица, расправившая крылья, истосковавшийся по воле корабль помчался вперед с попутным ветром, за пару дней пролетев полсотни лиг. Если рассыпанные на столе кучки земли, показывающие острова, и налитая между ними для изображения моря вода служили верною картой, то дальше поворот к весту обещал привести в пролив гораздо более удобный, нежели пройденный ими rectum, и ведущий обратно в бескрайние океанские просторы. Туземцы вполне ясно сие показали.

Еще несколько дней осторожного лавирования между островами, стоверстный переход в крутой бейдевинд по широкому, чистому от скал каналу... Но величайший в мире океан, похоже, захотел опровергнуть свое имя, означающее 'тихий' или 'мирный'. Чудовищная буря встретила мореплавателей. Чем ближе к выходу, тем сильнее крутые волны били в скулу стонущего всем корпусом 'Иоанна'. Капитан решил вернуться и переждать, найдя на время ненастья спокойную бухту. Через неделю повторил попытку — все то же самое. В поисках Рио де лос Рейес он потерял много времени и дождался осенних штормов. Собственно, спешить навстречу буре было незачем: хотя план экспедиции предусматривал уход на зиму в область более мягкого климата, вплоть до испанской Калифорнии, в него входили также поиски пролива Аниан, якобы найденного Хуаном де Фука (иначе — Иоанном Фокасом, тем самым венецианским греком. По-русски он звался бы Иван Фокин). Теперь ясно становилось, что сведения, переданные им английскому консулу Локку — не просто моряцкие байки, а имеют под собой некое основание. Кроме географической широты (определенной с ошибкою около градуса, что для позапрошлого столетия не удивительно), совпал еще один указанный греком признак. Скала на берегу, в устье пролива, напоминающая гигантский столб. Не на северной стороне, как он сообщил англичанину, а на южной — но именно такая по форме. Имея снисхождение к старческой памяти, сие можно принять за верное доказательство, что до этого пункта его корабль дошел. Дальше... Черт его знает! По рассказу Фокаса, за проливом море расширялось, и плавание там продолжалось двадцать дней; на основании его слов некоторые картографы рисуют водное пространство, почти достигающее владений Гудзон-бэйской компании. Но перед нами два отдельных утверждения! Объединять их нет оснований. Пройдя широкую часть, можно залезть в такие узости, что какие там, к бесу, двадцать дней — совсем никогда не выберешься! Альфонсо испытал это на себе. Он рассудил, что безопаснее выйдет перезимовать в спокойных водах залива, прикрытого от океанских бурь гористым островом, а если погода возблагоприятствует, то изучить и нанести на карту его берега.

Так и сделали. Удобных якорных стоянок нашлось довольно, как у островов, так и близ матерой земли. Множество племен населяло страну; не все из них были дружелюбны, но стычек удавалось избежать. Обыкновенно хватало холостых выстрелов из пушек, чтобы заставить их лодки держаться поодаль. Зима не отличалась суровостью. Холоднее, пожалуй, чем в Неаполе, но гораздо теплее, чем в Азове или Анненхафене. Снег выпадал, но быстро таял; льда не видали ни в море, ни на впадающих в него реках. Лишь горные вершины сияли великолепными белыми шапками. Провианта хватало. Хлеб пекли прямо на корабле, угощая при случае дружественных туземцев. Рыба ловилась в изобилии. Лесную дичь и ягоды приносили местные, охотно меняя на железо: лосиный окорок за пару гвоздей. Когда обстановка выглядела безопасной, получалось и по берегу погулять. Так что ни желудочных лихорадок, ни цинги никто из команды не изведал. За всю зимовку потеряли только двоих: один матрос умер от простуды, другой неудачно с салинга упал.

В свободное от вахты время мужики рассуждали, какая тут приятная и угожая местность. Особенно хороши были деревья. Могучие неохватные стволы прямо-таки просили о превращении в мачты или части корабельного набора. Земля тоже выглядела плодородной. Туземцы ее не возделывали, только ведь на плохой почве и лес был бы тощим да малорослым. На одном из островов матросы, высаженные для заготовки дров и для моциона, нашли участки настоящей степи. Даже расчищать под пашни и пастбища не надо, приходи и пользуйся. Ковырнули: на пол-аршина чернозем, не хуже, чем в Азовской губернии. Подлинно, дикари здесь живут! Не зная плуга и сохи, цены сему богатству не ведают, да оно им просто и не нужно...

Нашли то, что искали, таково было общее мнение. Может, конечно, дальше к югу обнаружатся еще лучшие места, подобно Земле Обетованной кипящие млеком и медом... Но уже и эти хороши. Отвечают всем условиям, которые предписал граф Читтанов. Правда, с картографической съемкой вышли затруднения. Зима в тех краях дождлива, дней с хорошей видимостью — единицы. А оставаться на теплое время не могли. И так задержались сверх меры, рискуя опоздать к установленному сроку возвращения. Чтобы прикупить перед отплытием вяленого мяса, Морелли направил 'Иоанна' к индейскому селению, с жителями которого установилось наибольшая симпатия: их вождю хватало ума торговать с пришельцами не своим только товаром, а еще и посредничать в отношении иных племен. У него всегда имелись запасы.

Однако в этот раз шустрые челны не встречали корабль заблаговременно, и на берегу не видать было любопытных. Костры, вроде, дымились — однако, подойдя ближе, увидели, что это догорают останки хижин. Трупы валялись, начиная от самой воды. Большею частью — без голов, ценимых у дикарей, как трофеи.

При нападении на его собственных подчиненных капитан бы, конечно, не медлил; но стоит ли вмешиваться в столкновения американцев между собою? На сей вопрос однозначного ответа не было. Можно выиграть, приобретя союзников; можно много потерять, ежели враждебное племя обладает большим влиянием в здешних краях. Пока думали, пока совещались — из лесу стали выбираться уцелевшие. Штурман Игнатов, отправленный для переговоров, при помощи пантомимы и малого числа выученных в прошлые встречи слов узнал, что враги были на лодках, пришли издалека, забрали все ценное и насильно увезли с собою тех, кто не успел спрятаться в зарослях. Оставшиеся умоляли о помощи: слишком выразительно выглядели телодвижения несчастных, чтобы сего не понять. Взвесив открывшиеся обстоятельства, Альфонсо счел вмешательство уместным. Дружба племени, владеющего одной из удобнейших позиций в заливе, стоила дороже, нежели обида их противников, обитающих неведомо где. Предполагаемое направление погони позволяло двигаться в галфвинд. Приняв на борт полдюжины местных, пустились следом за разбойниками.

Через пару часов туземец, допущенный на грота-марс, замахал руками, показывая на что-то впереди. Глянули через зрительную трубу — идут прочь несколько больших лодок, подобных вест-индским каноесам. Погнались. Но неприятели, с трудом различимые на фоне берега, исчезли: вероятно, укрылись в лабиринте узких проток и мелких островов, коих там множество. Тем временем, наступил вечер, и пришлось становиться на якорь. В самое глухое предрассветное время у борта что-то стукнуло и плеснуло. Вахтенные подняли тревогу. Из установленной на шканцах мортирки пальнули брандскугелем: сей осветительный заряд выхватил из темноты жуткие звероголовые фигуры, лезущие через планширь. Несколько таких было уже на палубе. Ружейные выстрелы уложили самых смелых и вызвали замешательство у остальных, однако лишь на короткое время. Увидев, что обнаружены, дикари подняли ужасающий крик и удвоили свои усилия. Спас команду лишь высокий борт, да отсутствие у врагов абордажных приспособлений: чтобы забраться с лодок на корабль, они подсаживали друг друга руками. Тяжелые доспехи из лосиных шкур и деревянные шлемы с искусно вырезанными звериными пастями делали их неповоротливыми. Матросы успели выскочить в превосходном числе, с фузеями и саблями, и очистить палубу от туземцев.

Только бой на этом не закончился. Первый же, кто высунулся над фальшбортом — упал, обливаясь кровью. Прямо в горло ему воткнулся короткий оперенный дротик. Более не надеясь захватить 'Иоанна', американцы пытались теперь пробить корабельный борт своими роговыми клевцами и дубинами с каменными набалдашниками. Сколь бы ни превосходило современное огнестрельное оружие сии допотопные средства, употребить его никак не получалось. К счастью, на корабле имелись малокалиберные кохорновы мортиры, а к ним — начиненные порохом бомбы, могущие с равным успехом служить ручными гранатами. Несколько сих снарядов, наугад и вслепую заброшенных в туземные лодки, сокрушили храбрость противников, и они поспешно ретировались. Взятый ясырь бросили на удаленном от берега островке, куда высадили перед ночною атакой.

Капитан доставил освобожденных пленников обратно на родное пепелище. Там же похоронили единственного погибшего матроса, воздвигнув на могиле огромный крест из грубо отесанных бревен, способный служить ориентиром для новых мореплавателей. В соответствии с данными мною инструкциями, надлежало всячески стараться приобрести дружбу туземцев и заполучить через то опору на новооткрытой земле. Хотя бы в отношении одной деревни, цель можно было считать достигнутой. Одарив жителей на прощанье железными ножами и топорами, а взамен получив изрядные запасы сушеного мяса и рыбы, на которые воинственные набежники не позарились, Морелли вывел корабль в открытое море и взял курс на юг. Почему не на запад, не по кратчайшей линии в Камчатку? Наш мир устроен таким образом, что в сороковых широтах и выше на всех океанах и в обеих гемисферах решительно преобладают западные ветры, тогда как в тропиках — восточные. У берегов матерой земли воздушные потоки поворачивают, образуя замкнутые кольца. Испанцы, англичане, голландцы, — все, кому не в диковину путешествия через полсвета, — прекрасно о том осведомлены. Командор Беринг сие не принял во внимание, и заплатил за недомыслие жизнью, когда возвратный путь его корабля затянулся надолго сверх ожидания. Оплошность эта извинительна: датчане мало и сравнительно недавно практикуют дальние океанские плавания. Они еще не успели в полной мере перенять опыт 'старших братьев' в искусстве навигации, которым те совершенно не спешат делиться. Но если я намерен обскакать признанные морские державы на пути к ничейным покамест богатствам, подобные просчеты недопустимы. Планирование действий должно быть дальновидным и безошибочным.

Поэтому 'Святой Иоанн' повернул к зюйду и, двигаясь в полный бакштаг на пределе видимости земли, быстро вышел к ориентирам, известным от испанцев. Спустившись до тридцать пятого градуса, где берег круто уклоняется от меридионального направления к зюйд-осту, обратились к Америке задом и двинулись, наоборот, к зюйд-весту, поймав устойчивый viento de passada. Еще через неделю довернули на вест. Путь в низких широтах протяженнее раза в полтора; зато все время по ветру. Корабль мчался на полных парусах, делая до восьмидесяти лиг в сутки. Выйдя, по счислению, на долготу Камчатки, поворотили вправо на восемь румбов. Ветер был столь любезен, что начал заходить к югу несколькими днями раньше сего: похоже, мореплаватели шли прямо по окружности великого атмосферного круговорота диаметром в полторы тысячи лиг, покрывающего весь север Пацифического океана. Благодаря сему, путь от Анианского пролива до Авачинской гавани занял чуть более двух месяцев: великолепная, превосходная быстрота! Хотя последнюю бочку с залитыми хлебным вином апельсинами опустошили еще в Америке, признаков цинги в команде не было. Возможно, имевшиеся в изобилии сушеные лесные ягоды (по индейскому рецепту, пропитанные жиром камбалы) тоже обладали противоцинготным действием; капитан советовал в дальнейшем испытать сие средство.

Помимо этой рекомендации, к описанию путешествия прилагался длинный перечень товаров, могущих быть востребованными в тех краях. Вообще, неаполитанские жители мало имеют склонности к торговле; но Альфонсо, видимо, у меня на службе пропитался коммерческим духом. Так расписал, хоть бы и венецианцу впору. На первом месте, конечно, металлы. Железо, которого дикарям негде взять, кроме как у нас (а они уже оценили преимущество его над костью и камнем), и медь. Медь, кстати, у них имеется. То ли от испанцев, прошедшая через множество рук, то ли в глубине материка скрываются индейские народцы, больше береговых жителей преуспевшие в ремеслах. Впрочем, меди мало. В хозяйстве ее не используют. Только для украшений, и только самые могущественные вожди. У матросов нашлось немного мелочи, так на нее мехов накупили — пятак шел вровень с золотым червонцем. И уж совсем по сказочной цене один индеец сторговал у боцмана ключ от замка, на который тот запирал свой сундучок с вещами. Начистил песком, продел через кольцо кожаный шнурок и повесил себе на шею, с презрением оглядывая соплеменников, подобной драгоценности не имеющих. Возить в Америку медяки может оказаться весьма прибыточно; еще бы лучше — чеканить свою монету, только разрешение вряд ли дадут. Однако никто не помешает делать узорчатые бляхи разного веса и размера, да и употреблять оные вместо денег. Очень выгодная операция выйдет!

Потом — всевозможная мануфактура. Лоскутья от изношенных парусов, и те шли нарасхват. Сукно и войлок — особая статья. Туземцы умеют делать шерстяные одеяла и накидки; долго не могли понять, какого зверя в них шерсть, ибо овец и коз они не держат. Оказалось — собачья! Не тех серых с подпалинами псов, кои бегают по деревне, а других, особой породы, которые у них содержатся, во избежание смешения, на отдельном собачьем острове. Индейцы сами на том острове не живут, а только приезжают на лодках покормить собачек; кормят их красною рыбой. Собаки некрупные, белые, с густою шерстью, которую срезают острым каменным лезвием и далее употребляют, как мы — овечью. Сия изощренная выдумка явственно показывает, что не столь дики тамошние жители, как может показаться на первый взгляд; но все же псы против овец соперничать не могут. Они ведь не травку щиплют, а поглощают еду, которая и людям годится! Да и шерсти мало дают: изделия получаются дорогие. Не повседневная вещь, а символ знатности и богатства. Такое же одеяло из овечьей шерсти встанет в изготовлении десятикратно дешевле, если пересчитать его цену в бобровые шкуры.

Бисер и стеклянные бусы, которые превосходно идут в Африке, у американцев успеха не имели. Зато зеркала, от совсем небольших, с ладошку, до сравнительно крупных, берут охотно и по дорогой цене. Муку, сухари — только давай. Водку — тоже, но тут есть сомнения: легко пьянеют и буйны во хмелю. Напои индейцев, и кровопролитие можешь считать неизбежным. Судя по всему, междоусобные стычки у них часты. Топоры, ножи, наконечники стрел и копий нужны не только для валки леса или охоты на зверей, но также для валки соседей и охоты на них. На огнестрельное оружие смотрят — как пылкий юноша на обожаемую, хотя недоступную, возлюбленную. Слава Богу, мы там пока одни. Появятся европейские соперники — появятся ружья у туземных воинов. Будет, как на англо-французской колониальной границе. Не знаю, когда, но будет обязательно. К этому надо быть готовыми. Укрепиться и обзавестись союзниками.

А что касается хлеба, лучше действовать по-хитрому. Угощать, само собою, и предложить: мол, хотите иметь в изобилии такую пищу — покажем, как ее добывать! Дайте лишь землю под распашку. Привезти лошадок, развести, научить обращаться... Участок для поселения можно и купить. Или арендовать, за небольшую плату. Необходимость деликатного обращения с местными надо хорошенько людям объяснить. Даже ближайшие мои сподвижники не вполне понимают: зачем этакие политесы? Взять силой, да и все! Но в этом случае копеечная экономия может обернуться многотысячными потерями в будущем. Обидишь одно племя — настроишь против себя всю страну. И наоборот, подкуп вождей и целых селений откроет наилучшие возможности для преумножения коммерции. Дружелюбие и гостеприимство следует вознаграждать. Туземцы, первыми впустившие русских в свою землю, должны получить прямую и очевидную для прочих выгоду, ставши посредниками и помощниками в меховой торговле. Их богатство сделается предметом зависти, будут попытки его отобрать... Нужно добиться, чтоб дикари воевали не против нас, для изгнания со своих берегов, а между собою, за положение наших подручных.

В этом смысле, весьма интересен опыт Франции. Ее колонии на американском континенте гораздо менее населены, нежели испанские или английские. Так вышло, что самый многочисленный народ Европы отправил за океан в десятки раз меньше поселенцев, чем его соседи. Не стану входить в глубокомысленные рассуждения о причинах. Понятно, что дело во внутреннем устройстве государств, законах и отношениях сословий. У России та же беда: простолюдины прикованы к месту. Колонизация en masse — невозможна. Но если сравнить пространства, подвластные королю Георгу и королю Людовику (испанцы не в счет, они начали раньше на сто лет), окажется, что французы даже превзошли англичан. Причина — в разумном плане действий, позволившем утвердиться в устьях крупнейших рек и продвигаться по ним в глубь суши, а также в отношениях с туземцами. Гордый бритт взирает на дикарей с нескрываемым презрением. Французский же мехоторговец, пробравшись в неосвоенные места, обыкновенно начинает с подарков старейшинам и сватовства к дочери вождя. С туземной точки зрения, он человек сказочно богатый и отказа, как правило, не встречает. При содействии тестя коммерция идет, как по маслу. Дети его, свои для обеих сторон, окончательно приводят племя под власть колониальной администрации. Насколько известно, большинство индейцев ведет счет родства по женской линии. В сем есть резон: поди знай, кто настоящий отец ребенка; с матерью сомнений не возникает. Метисы, в силу этого, считаются полноправными членами материнских племен, без малейшего ущерба в правах. А по вере, языку, занятиям и привычкам — гораздо ближе к французам. Получается передаточное звено к туземным народам, при посредстве которого их втягивают в общегосударственную орбиту.

Есть в Новой Франции и чистокровные французы — большей частью рожденные девушками-сиротами, отправленными в Америку на королевском иждивении и выданными там замуж с приданым от монарха. Забавно, что колонисты, вышедшие из народа столь галантного, не умели устроить свою семейную жизнь, пока 'король-солнце' не занялся сводничеством. Англичане, наоборот, везли жен с собою, не надеясь на королевскую заботу. Так вот, провиантское обеспечение французских владений осуществляют, главным образом, потомки сих filles du Roi. Смешанные семьи заниматься земледелием не любят. Спросите, почему? Все очень просто. В крестьянском обиходе отчетливо разделяются занятия мужские и женские, которым учатся в детстве, перенимая у отцов и матерей. Индианкам эти навыки заимствовать не у кого, а без оных полноценное хозяйство вести нельзя. Если я намерен продовольствовать компанейских служителей собственным хлебом, хотя бы часть колонистов надо иметь женатых. Лучше брать молодые пары без потомства. На месте нарожают. Довезти младенцев живыми в такую даль — задача почти неисполнимая. Беринг был в изрядных чинах, и то у него дети перемерли.

Впрочем, чужой опыт не следует перенимать вслепую. Надо учитывать важное различие будущих компанейских владений с французскими колониями. Ключевой товар нашей коммерции — шкуры морского бобра, который водится, естественно, в море. За бобра обыкновенного, речного (главный предмет добычи у французов), китайцы платят в восемь раз меньше. Поэтому продвигаться в глубь суши нашим скупщикам интерес невелик. Более того: нет никаких препятствий к тому, чтобы всю торговлю вести с кораблей. Гавани, крепости, верфи, поля и пастбища — потребны и в этом случае. Но располагать их надо не с расчетом утвердить свою власть на земле, а в видах господства над прибрежными водами. Пресечь морские набеги, не допускать междоусобных войн, мирить враждующие племена — первое, что придется взять на свои плечи. Обращение жителей в подданство станет естественным следствием этих усилий и может оказаться чрезвычайно полезным в будущем, когда явятся суда других наций. Если берег принадлежит Российской империи, чужеземный торговец считается контрабандьером и никто слова не скажет против того, чтобы он, вместе с командой, почтил своим присутствием нерчинские рудники. А коли берег ничейный, корабельщиков и тронуть нельзя: самих пиратами объявят.

Судя по некоторым признакам, нападения с моря составляют привычную часть жизни индейцев. Морелли наметанным взглядом медитерранского уроженца сразу заметил, что они располагают свои жилища не там, где было бы удобней для промысла, а там, где их легче защитить. Поэтому есть хорошие места у самой воды, совершенно никем не занятые. Наше превосходство в оружии и фортификационном искусстве достаточно велико, чтобы с лихвою возместить почти любые недостатки оборонительных позиций. Не вижу причин, почему бы сие не использовать, поселившись, где местные не смеют. Воевать все равно придется: в первом плавании к Америке уже начали. Но желательно ограничить применение силы обороною собственных факторий и поддержкою союзных племен: прямое покорение американских жителей, по сибирскому образцу, не окупится. В Сибири такая метода была единственно возможной, ибо русские в ту давнюю пору не имели довольного количества товаров на обмен. Зато могли собрать достаточно многочисленные отряды, чтобы 'примучить' туземцев и заставить платить ясак соболями. Только, чем дальше от коренной России, тем медленнее шло дело. На подчинение камчадалов тридцать пять лет понадобилось, а чукчи, вон, до сих пор не объясачены. Не потому, что эти народы крепче якутов или енисейских киргизов: до них, просто-напросто, трудней добраться. Америка от нас еще дальше, и населена значительно гуще Чукотки: там требуются более хитрые способы. Иначе увязнем в бесконечной войне и никакого толку не добьемся.

Торговля, ведомая с должным искусством, позволяет обирать простодушных дикарей с гораздо меньшею затратою сил, нежели примитивное обложение данью — затем, что происходит при содействии самих обираемых. Людей для нее нужно сравнительно немного. Промысловиков, скупщиков пушнины, матросов и мастеровых понадобится, согласно примерному расчету, около тысячи; земледельцев — в несколько раз больше. По вековому опыту человечества, крестьянин может сравнительно безболезненно отдать (продать, обменять на нужные в хозяйстве товары) от десятой до пятой части урожая. Кое-где можно встретить более суровые правила, вплоть до работы исполу, но это уже кондиции кабальные и требующие серьезных средств принуждения. Значит, пять-десять тысяч семей земледельцев? Многовато. Не будем забывать: доставка людей к новооткрытым берегам встанет мне в несколько раз дороже, чем стоила бы в России покупка равного числа крепостных.

Пожалуй, единственный способ ограничить затраты на колонизацию сколько-нибудь разумною суммой заключается в использовании туземцев. Вокруг Анианского залива жителей много. Смышленые и привычные к морю, они чрезвычайно искусны в рыбной ловле и добыче морского зверя. Почему бы не привлечь их к делу? В Новой Голландии сие не вышло; но тамошние чернокожие уж слишком дики и малосмысленны. Ни пряником, ни кнутом не заставишь работать. Индейцы не столь безнадежны. Может, удастся составить из них промысловые партии, передвигающиеся на компанейских кораблях и ведущие охоту на бобров по всему обширному побережью. Верстать в матросы сразу не получится, ибо сии дети природы лишены понятия о дисциплине. Но в перспективе — почему бы и нет? Надо лишь постепенно вовлекать их в коммерцию и в общую с русскими жизнь.

Описание плавания 'Святого Иоанна', доставленное курьером через всю Сибирь, лишь ненамного опередило сам корабль, благополучно доставивший груз чая из Кантона в Ливорно. Капитан прибыл ко мне в Кафу на флейте 'Ромул', вместе с завербованными для Крыма неаполитанскими виноделами. Почему не на 'Иоанне'? Турки бы не пустили. По Ак-Кадынларскому трактату, через проливы имеют право ходить далеко не всякие суда. Любые особенности, приличествующие военному кораблю, служат уважительною причиной для недопуска в сердце османской столицы. А мои 'торговые фрегаты' построены были по чертежам французского пятидесятипушечника 'Диамант', с весьма небольшими изменениями. Нижней орудийной палубы нет, да обводы заострены для скорости. Хищная природа сразу бросается в глаза: как бы тигр ни прятал клыки, его не принять за овечку. Чтобы зря не тревожить султана, сразу по окончании турецкой войны я заказал на оставшейся без казенных заказов Анненхафенской верфи небольшую флотилию иных судов, наподобие голландских флейтов. Подкрепления для установки пушек снаружи не заметны, а сами орудия легко и быстро убираются в трюм и так же просто могут быть возвращены на место. Слишком много охотников до чужого добра бороздит Медитерранское море, чтобы пренебрегать вооружением. В то же время, обличье у кораблей вполне мирное. Имена они получили в честь древнеримских героев.

Воздав Морелли подобающие почести и вознаградив соразмерно заслугам, расспросил обо всех мельчайших подробностях, могущих способствовать основанию колонии или затруднить оное. Осведомился, сколько времени ему нужно на отдых и на встречи с родными, перед следующим плаванием.

— Ваше Сиятельство, жаль Вас разочаровывать, но я хотел бы остаться на берегу насовсем. У меня теперь достаточно денег, чтобы купить виллу близ Неаполя и закончить карьеру моряка.

— Как же корабль, команда? Может, передумаешь?

— Я уже стар, Ваше...

— Моложе меня. Кажется, лет на десять?

— Не всем дано сохранить такую живость в преклонные годы, господин граф. Устал. Жена состарилась, дети выросли — все без меня. Дни дома — месяцы в море. Хочется покоя.

— Тебя сложно будет заменить.

— Господин граф, мой подшкипер не раз это делал во время последнего плавания. Теодор вполне готов к должности капитана.

— Федя Рябов? Не слишком юн?

— Старше, чем были Вы, когда получили полк под начало.

— Да, время летит. Ладно. Отдыхай. Пусть хранит тебя Пресвятая Дева! Заскучаешь на берегу — помни, корабль для капитана Морелли всегда найдется.

Успел Альфонсо соскучиться по морю, или же нет — никому не известно, потому что следующей зимой его зарезали разбойники. Вместе с женою, в недавно купленном имении. Распространился слух о сказочных богатствах, привезенных капитаном из дальних стран, а кто-то из слуг предал и впустил злодеев.

Зачем стремиться к покою, если тебе сие не суждено?!

ХОЗЯИН ЧЕРНОМОРЬЯ

Еще до возвращения 'Святого Иоанна' я задумал создать ответвление Камчатской компании в Крыму, к чему подталкивали важные резоны. Дело в том, что регулярные ветры, сменяющиеся в индийских морях по календарю, строго задают время отправления и прибытия кораблей. К путешествиям в Америку, Камчатку и Новую Голландию сие не относится, а вот для плавания в Бенгалию или Китай из Лондона и Амстердама лучше всего выходить в феврале; соответственно, из России — на месяц раньше. Но, увы, Балтийское море в это время сковано льдом! О Белом и говорить нечего. В Екатерининской гавани на Мурмане бывает чисто (если зима не слишком суровая), однако покинуть ее и лавировать против обычного в этот сезон штормового зюйд-веста — занятие для самоубийц. Только крымские порты пригодны для выхода зимою.

При отплытии в январе, медитерранских пиратов не следует опасаться: их быстрые низкобортные суденышки недостаточно мореходны, чтобы выдерживать зимние шторма. Разбой здесь расцветает по весне, одновременно со всею природой. Как нарочно, возвращение из Ост-Индии совершается обычно в то самое время, когда оголодавшие тати выходят на промысел. Наилучший способ избежать неприятностей — от Гибралтара до Чанак-кале ходить исключительно караванами, под охраной военных кораблей. Пользуясь нахождением эскадры Мишукова между Ливорно и Тулоном, я совсем уж было договорился о таком сопровождении, когда политическая погода вновь испортилась. Толчком к перемене послужила смерть Надир-шаха.

Если кто-то еще сомневался, что персидский властитель безумен, обстоятельства его смерти полностью сии сомнения развеяли. Представьте: разгневавшись за что-то на своих гвардейцев, шах самым серьезным образом пообещал наутро отрубить им всем головы и преспокойно улегся спать. Под их охраной. Естественно, до утра величайший воин Востока не дожил. Началась смута, дележ наследства... К счастью для Персии, никто из соседей не попытался урвать от нее кусок: после прошлого опыта разорительных и бесплодных войн, завоевание персидских провинций ничуть не вдохновляло ни нас, ни турок. Зато исчезновение сего страшного врага вернуло уверенность в своих силах султану Махмуду. Порта проиграла войну, сражаясь против русских и персиян одновременно; так, может, хоть с одними русскими справится? Мирный трактат снова поставлен был под сомнение. Пришлось бросать недоусмиренный Крым и мчаться в Букурешть, для проверки готовности войск и наведения страху на турок. Сия комиссия увенчалась успехом: султан так и не решился напасть. А когда пришло время платить очередную часть контрибуции — отдал все, что полагалось по договору. Глядя на кожаные мешки, наполненные серебром, я почти слышал зубовный скрежет, сопровождавший отправку сих ценностей из Константинополя. Видимо, некий грамотный стратег объяснил-таки повелителю правоверных, что начинать новую войну с Россией, когда русская армия занимает северный берег Дуная на протяжении шестисот верст от устья — не самая разумная затея. Лучше заплатить, спровадить Шайтан-пашу из Валахии, занять фокшанское дефиле, укрепить городки на нижнем Дунае, — вот тогда можно будет на что-то надеяться. Без этого — смертельно опасно.

Судя по дальнейшим событиям, турки сделали слишком обширные приготовления, чтобы с легкостью и без ущерба сдать назад; но военная партия при султанском дворе охотно согласилась с предложением визиря сначала испытать возрожденную османскую мощь на более слабом противнике. Оставя на Дунае лишь гарнизоны, армия двинулась к Морее. Махмуд объявил войну Венеции.

Ни Российская империя, ни я лично не имели никаких обязательств на сей случай. Во время недавнего нашего столкновения с турками Serenissima не просто хранила нейтралитет, но с отменной подлостью пресмыкалась перед султаном, рассчитывая на его признательность. Не помогло. Ну, так кто им виноват?! Венский двор, более нас обязанный республике (хотя бы за проход своих войск в Италию и обратно через ее владения), ограничился лишь словесной поддержкой. В Европе шла всеобщая свара, никому дела не было до мелких происшествий на юго-востоке. Венецианские крепости, обороняемые малочисленными отрядами наемников, сдавались одна за другою. Лишь наступившая зима прервала успехи турок; однако не было ни малейшего сомнения, что с возвращением теплых дней магометане двинутся дальше.

На море важных баталий не случилось, но присутствие флотов обеих сторон делало проход сквозь Архипелаг весьма опасным для торговых судов приключением. Один из моих флейтов на пути в Ливорно пропал, вместе с командой. Лишь через три или четыре месяца удалось выяснить, что он взят венецианским кораблем, а матросы (большей частью неаполитанцы) насильно завербованы его капитаном. Осторожный Захар Данилович Мишуков отказался от прежней договоренности, боясь по какому-либо недоразумению втянуть Россию в чужую войну.

Русские полки, тем временем, покидали Валахию. Не хотелось сдавать выгодную позицию — однако турки свою часть обязательств исполнили, придраться не к чему. Значит, надо и нам исполнять. Для обороны новое расположение войск вполне годилось; вот наступать из него было бы затруднительно. Я надеялся, что и не придется. Еще год, по меньшей мере, Порте будет не до нас. Но после нетяжелой войны с Венецией и чаемого присоединения Морейской провинции османы могут поймать кураж и слишком о себе возомнить. Нынешнее спокойствие обернется новой грозою. Дурные намерения султана обличало его явное стремление уклониться от выплаты последней части контрибуции: вместо сбережения денег, он тратил эти средства, которые я уже считал своими, на армию и флот. Если бы хотел мира с Россией — рассчитался бы с долгами, прежде чем напасть на венецианцев. Не сделал сего — значит, собирается разорвать Ак-Кадынларский трактат. Слава Богу, голландский кредит уже погашен, и заморским факториям не угрожает переход в чужие руки. Зато обязательства российской казны перед пайщиками Компании являют собой весьма деликатную проблему, хотя бы уже потому, что договорные отношения государства с подданными не имеют прецедентов в истории нашего отечества. Кроме того, личная моя заинтересованность в этом деле позволит недоброжелателям объяснить новое столкновение с турками приватной корыстью графа Читтанова: на меня выльют ушаты дерьма, от коего очень трудно будет отмыться.

Поэтому следовало отдать предпочтение дипломатическим средствам. Благо, императрица прислушивалась к моему мнению по всем вопросам, связанным с Портой Оттоманской. Бестужев, думаю, весьма удивился, когда его упорный оппонент вдруг сделался доброжелательным к Венскому двору. Что делать: положение изменилось. Надир был в высшей степени ненадежным союзником; но даже во время мира он приковывал изрядную часть османских сил к восточной границе. Его вероломство и непредсказуемость играли, в этом случае, нам на пользу. После убийства шаха могущественная персидская держава, простершаяся от Евфрата до Инда, вдруг рассыпалась, будто карточный домик. Султан Махмуд обрел возможность сосредоточить все свои войска в Румелии; при возобновлении враждебных действий следовало ожидать, что турки окажутся гораздо сильнее, чем прежде.

Лишь совместный демарш двух империй мог бы посеять смятение в стане врага и заставить отказаться от планов реванша. Или отложить оные на долгий срок. Цесарцы сумели преодолеть жестокий кризис, в который повергла имперскую армию смерть Евгения Савойского, и наладить свою военную машину. Это сделало их потенциально ценными союзниками, а не нахлебниками, как бы получилось прежде. Единственно, для поворота лицом к Востоку Марии Терезии требовалось завершить войну в Европе. Елизавета согласилась помочь. Тридцатишеститысячный корпус Василия Репнина выступил из Лифляндии на Рейн. К его прибытию военные действия уже сменились переговорами о мире: полагаю, грозное движение русских войск много сему способствовало. Однако неучастие их в баталиях дало французам формальный повод возражать против присутствия наших дипломатов на Ахенском конгрессе. Союзники, как Лондон, так и Вена, охотно согласились оставить Россию за дверью, вопреки ранее заключенному трактату, и умоляли канцлера не возвышать голос против сего явного оскорбления. Не преминув воздать европейцам должное, в письме государыне, за причиненную империи обиду, я все же высказался в пользу сохранения альянса: лучше дать им возможность искупить свой грех в Константинополе.

Усмирение Порты Оттоманской требовалось не только нам одним. Цесарцы равнодушным оком взирали на успехи турок в греческих землях, но когда всепожирающий пламень войны добрался до близкой к их владениям Далмации, встревожились не на шутку. Тайному советнику Ланчинскому не составило большого труда согласовать трехстороннюю конвенцию. Правда, венецианские послы были отчасти разочарованы: сенат республики мечтал о возвращении всего, отнятого султаном, тогда как Вена и Петербург заявили о готовности противодействовать лишь дальнейшему движению магометан, оставляя Морею и архипелагские крепости в их добычу. Рвать из пасти у хищника кусок, в который он уже вонзил клыки — гораздо опаснее, нежели взять под защиту тот, на коий зверь только еще облизывается. Адриан Неплюев, вместе с австрийским интернунцием Пенклером, представили великому визирю Сеиду-Абдулле Бойнуэгри декларацию, формально не имеющую свойств ультиматума, но по сути бывшую им. Турок сделал вид, что воевать Далмацию не больно-то и хотелось. Ионические острова, не включенные в сие соглашение, венецианцы отстояли сами: осада Корфу закончилась безрезультатно.

После долгой и утомительной войны в Европе, союзники наши не слишком охотно шли на обострение с Портой. Дабы побудить Марию Терезию и ее муженька к деятельной поддержке Ак-Кадынларского трактата, требовалось нечто иное, чем посылка русского корпуса на Рейн, ибо рассчитывать на благодарность post factum в политике не стоит. Приманкой стало Молдавское княжество, состоявшее у нас в залоге впредь до внесения султаном последней части выкупа. При нынешнем разорении этой земли — скорее бремя, нежели актив, да и просто России не надобное. Бестужев охотно вспомнил старый свой прожект касательно совместного протектората христианских держав; обсуждалась и возможность раздела княжества меж нами и цесарцами по реке Прут. Все это, разумеется, на случай неспособности Махмуда выкупить сие владение. Впрочем, толковали о том, как о неизбежном, ибо полнейшее опустошение султанской казны ни для кого не было секретом. Подобный исход меня не привлекал: сия затея была лишь ложной диверсией, для испуга туркам и для соблазна Венскому двору. Сведения о тайных переговорах мои люди окольными путями довели до визиря. Поскольку в это самое время он готовился подписать мир с Венецией, его действия оказались предсказуемы: за турок расплатилась Serenissima. Волки остались сыты, овцы — целы. Австриякам вернули полученную в Ахене пощечину. Канцлер, правда, что-то заподозрил, и наши с ним отношения совсем испортились.

Дипломатические ухищрения оказались далеко не единственным, и даже не главным моим занятием в тот год. Вновь населить берега нижнего Днепра, от Богородицка до Очакова, и привести в действительную власть императрицы крымский берег, — вот что требовало наибольших усилий. Людей отчаянно не хватало. Великорусские мужики крепки земле; малороссияне едва оправились от чумы тридцать восьмого года и перебираться в запустевшие земли совсем не рвались; турецкие христиане слишком боялись прежних господ, чтобы стать серьезной опорой в случае будущих столкновений, которые непременно когда-нибудь случатся. Годными выглядели разве что сербы с цесарской Военной Границы, согласные променять разделенное меж магометанами и католиками отечество на единоверную Россию, но Бестужев и тут строил препоны, опасаясь трений с союзниками. Приходилось черпать из ландмилиции, растягивая силы поселенного войска и на днепровскую долину, и на владения в Крыму: благо, татары присмирели. Положение ханства было двойственным. Его сокрушение обернулось бы для нас чрезмерными потерями в людях и новой войною с султаном, который под давлением черни был бы принужден вмешаться, независимо от своего желания. Однако все понимали, что хан остается в окружении русских почти на положении аманата, и при действительной угрозе со стороны Порты я просто обязан буду его задавить, обезопасив тем самым свой тыл. Шаткое равновесие, невзирая ни на что, держалось, становясь все более привычным. По весне крымцы со своими стадами допущены были на пастбища между Днестром и Бугом, а осенью возвратились на полуостров, не устроив по дороге больших бесчинств. Ландмилицкие солдаты, стоящие в ключевых пунктах, ворчали при виде исконных врагов, ругали начальство за излишнюю, по их мнению, доверчивость (и меня тоже ругали: как же иначе?), но дисциплину все же блюли, не учиняя самовольных действий. Правление приграничными землями подобно было танцу на канате над пропастью. Все, как издревле здесь повелось: во времена Овидия не слыхивали еще ни о русских, ни о татарах, а что он писал из черноморской ссылки? В сих краях, дескать, редко бывает мир, и никогда нет веры в мир. За семнадцать веков больших изменений не случилось.

Дурные законы и военная опасность мешали трудам по превращению Дикого Поля в благоустроенную земледельческую область, но отнюдь их не останавливали. Хлеботорговая компания, составленная нежинскими греками, извлекла немалую выгоду из турецко-венецианской войны и вызванного ею затруднения подвоза в Константинополь. Огромный город жрал в три горла; сильно выросшие провиантские цены обернулись денежным дождем, пролившимся на южную Россию. Кое-что досталось и ханским подданным: еще лет десять назад разоренные Минихом и лишенные летних пастбищ кочевые ногаи начали с голодухи обращаться к землепашеству; теперь сия перемена привела их к нежданному богатству. Вполне можно было надеяться на дальнейшее умножение в Крыму оседлого народа и, как следствие, склонности к миру. Посевы — не стада, их от врага в горы не угонишь.

Крымский берег, взятый у турок, удалось полностью утвердить в русской власти посредством расквартирования в его важнейших пунктах регулярных войск. Следующий шаг — постепенную замену их дополнительными ландмилицкими полками — предполагалось выполнить в течение пяти лет. Указ о расширении штата прошел все инстанции без малейшей задержки; деньги в казне тоже нашлись. Примерно половина военных поселенцев переводилась с Азово-Днепровской линии, остальные набирались из вольницы. Изрядную долю составили беглые, употреблявшие всем известную хитрость: прикинуться малороссиянами, лучше всего — польскими выходцами. Достаточно пробраться в Речь Посполитую через почти не охраняемую границу, набраться местных интонаций и словечек, добыть здешнюю одежду — и пожалуйста, выходи обратно в Россию, назвавшись на заставе каким угодно именем, да и записывайся охотником в крымские полки. Формально розыск в Богородицкой и Очаковской провинциях действовал, иногда крепостных людей для отчета ловили: но только самых глупых или неосторожных. Ровно столько, чтобы при случае избежать прямых обвинений в потворстве. А уж в Крыму... Была оказия, бесстрашный ловец ревизских душ как-то раз на полуостров заехал. Да и пропал без следа. Все, кого спрашивали, только пожимали плечами: 'татары шалят...'

Валахи, греки, армяне, крещеные черкесы, — этих я тоже брал охотно, главным образом для передачи русским колонистам нужных на юге хозяйственных умений. Но желающих находилось немного: слишком строгий порядок поддерживался в ландмилицких войсках. Не всякий регулярный полк мог по этой части с ними равняться. А ежели кто не готов терпеть воинскую дисциплину, так и нечего ему делать в строю. Вон, на торговых судах — вечно матросов не хватает. Правда, у хорошего капитана тоже не забалуешь, но это только в плавании. Сойдя на берег — отведешь душу на воле.

Торговый флот и впрямь рос стремительно. Хлебный ажиотаж породил судостроительную горячку. Анненхафенские плотники работали столь же напряженно, как в войну, и все же не справлялись с заказами. Когда ко мне явились купцы, желающие устроить на Днепре, ниже порогов, приватную верфь, я всячески прошение их поддержал, поручив верным людям сопровождение оного в Коммерц-коллегии и Сенате, и даже отписал самой императрице. Азов, Керчь, Кафа и возрожденный Очаков быстро превращались в значительные вывозные порты. Таможенный тариф на Черном и Азовском морях был установлен весьма льготный. Лишь на вывоз хлеба — солидная пошлина, дабы в погоне за наживой не оголодить ненароком пол-страны. Все равно, оборотистый торговец мог за один сезон утроить капитал. На запах золота потянулись евреи с польской Украины, повезли зерно из шляхетских имений. Помня упорное нежелание государыни допускать сей народ в пределы империи, я постарался выстроить систему коммерции таким образом, чтобы оставить за ними скупку хлеба, доставку оного к речным пристаням и сплав по Припяти и Днепру до устья Ирпени, где проходит граница; но хитрых негоциантов удержать в узких рамках было сложно. Пошли в дело крещеные приказчики, всяческие подставные лица, кредиты купцам-христианам, ставящие сих последних в полностью зависимое положение... На мой взгляд, бороться с этим вовсе не имело смысла: преследуя собственную корысть, сыны израилевы играли на руку России, отводя часть польского экспорта в наши порты и, соответственно, лишая сих прибытков Данциг. Более того, не стоит забывать, что политическая ориентация идет очень часто следом за торговыми связями. Открыв торговлю через Черное море, мы создали все условия для коммерческого протектората над правобережьем Днепра, бассейном Припяти и прилегающей частью Литвы. Что в государственном смысле это пока еще Речь Посполитая — не беда. Чем больше оборот, тем прочнее будет сидеть Варшава на русском крючке. Незначительное изменение наших таможенных правил сможет обернуться радостью или горем для изрядной толпы шляхтичей и магнатов, обладающих в сем непорядочном государстве большим влиянием, нежели король.

Сам я хлебом не занимался, имея более выгодные товары. Чугунное литье с южного завода шло и в Константинополь, и в Трапезунд. Котлы расходились от Белграда до Багдада. Чугун в слитках турки тоже брали, пока шла Морейская война. Понятно, что для изготовления пушечных ядер и мортирных бомб, но меня это не смущало. Если б еще Венеция купила, было бы совсем хорошо: нет лучше, чем торговать оружием и нужными в военном обиходе материалами с обеими сражающимися сторонами (если, конечно, вы не заинтересованы в победе одной из них). Османо-венецианское замирение освободило архипелагский путь и открыло для русской посуды и печного литья все медитерранские рынки, кроме Испании, где англичан потеснить не удалось, потому как дальность перевозки имеет значение. В видах расширения сбыта в Персии (котлы и сковороды людям нужны, даже если государство распалось) поручил своим инженерам вновь изучить возможность устройства канала, соединяющего Волгу с Доном. Впрочем, итог был негативным. Чудовищный объем земляных работ: при нынешних размерах торговли канал не окупится и за тысячелетие. Дорога от Пятиизбянской до Царицына, отсыпанная и замощенная по древнеримским образцам и годная для использования в любое время года, в перспективе могла быть выгодной, если бы к персидским товарам прибавить уральское полосовое железо, пустив его к черноморским портам. Но меня это не устраивало: не затем держу Тайбольский завод на Ладоге, чтобы его оставить без сырья. К тому же, отсутствие дорог гораздо больнее сказывалось в ином месте. Путь от чугунолитейных мастерских до морского берега, длиною примерно в сотню верст, временами становился совсем непроезжим. Весной и осенью приходилось ждать месяцами, пока удастся перевезти тяжелый груз до торговой пристани в Анненхафене. Доменные печи производили горы шлака, так что материал для отсыпки имелся в изобилии. Вот на это и пустили доход, оставшийся после выплаты дивидендов.

Еще одна важная дорога, и тоже на приватные средства, построена была на берегу Днепра, для перевозки товара в обход порогов. Рассмотрев прожекты устройства шлюзов или углубления русла, я нашел их неисполнимыми и предложил сделать по-иному. Поскольку тяжело груженые дощаники провести через Ненасытец не выйдет даже по высокой воде (это вам не казачьи чайки), перевалки все равно не избежать. Так почему бы не сделать так, чтобы возить товары с наибольшим удобством и с наименьшими издержками? Учредили компанию на паях, построили в Богородицке и неподалеку от Хортицы две пристани с большими 'журавлями' для грузов, как в Копенгагенском порту, проложили мощеный путь, окопанный по краям канавами, поставили на въездах стражу и сборщиков платы за проезд. Все с расчетом на миллионы пудов. Возчиками подряжали жителей, со своими воловьими упряжками, но плату за прогоны опять же назначала компания. Никаких привилегий, никаких запретов. Хочет купец сплавиться через пороги — вольно ему свой товар топить; желает в обход компанейской дороги тащиться по буеракам — никто ему и в этом не указ. Однако серьезные, крупные торговцы довольно-таки скоро убедились, что услуги сии отнюдь не разорительны, а с учетом сбережения времени представляют выгоднейший способ миновать пороги. С речными судами хозяева поступали по-разному. Одни нанимали казаков, чтобы провели вниз пустыми, другие продавали, третьи возвращали вверх по реке, чаще всего — с попутным грузом. А ниже порогов корабельщиков хватало; приходилось только следить, чтобы они не стакнулись между собою для чрезмерного повышения платы.

Морская торговля между затаившими вражду государствами открывает много возможностей для шпионства. У меня в каждой таможне был человек, специально назначенный для ведения тайных дел с купцами. Турки еще менее стеснялись. Любой османский чиновник, даже мелкий, способен причинить торговцу такие убытки, что бедняга на все пойдет для избежания оных. Если кто не попал в паутину, причиной тому — не его собственная ловкость, а извечная турецкая лень. Ввиду таких обстоятельств, держать военный флот в портах, используемых для коммерции, представлялось не весьма разумным. Тем более, близ южной оконечности полуострова скучали без употребления две превосходные бухты: Инкерманская и Чембальская. Первая из них имела то неудобство, что северный ее берег по договору остался за татарами; все пространство было доступно вражескому взгляду. Вторая могла быть легче защищена от возможных набегов, а при довольно скромных затратах -сделана неприступной с моря и суши. Там и начали строить военную гавань.

Непобедимая скудость русской казны самым обидным образом ограничивает наши морские возможности. Во время недавней войны за габсбургское наследство бюджет Royal Navy превосходил бюджет всей Российской империи. Учитывая долю Адмиралтейства в государственных расходах, легко подсчитать, что Британия 'правит морями', тратя на флот в шесть раз больше денег, чем мы. Дешевизна корабельных материалов и провианта, в сочетании с голландским займом, позволила России сократить отставание от островитян по числу кораблей до трехкратного — но долго удерживать сию пропорцию без народного разорения не вышло бы. Сразу по замирении с турками эскадра Бредаля осталась, в финансовом смысле, на мели. Анненхафенскую верфь спасли приватные заказы, иначе бы все плотники разбежались; а поддержание в годном виде имеющихся линейных кораблей обратилось в задачу трудноразрешимую. Вице-адмирал докладывал, что едва ли не половина их нуждается в тимберовке; требовался вместительный сухой док. В России оных вовсе не имелось: на острове Котлин еще Петр Великий когда-то начал строить такой, рассчитывая окончить дело за три года. С тех пор почти тридцать лет прошло — и что? Извольте видеть, все еще строят! Мне подобные сроки не годились. Сие сооружение надобно было не тоько для военного флота, но и для компанейских судов. Ежели ходить в Кантон и Банкибазар, то после каждого плавания надо вынимать корабль из воды, чистить обросшее моллюсками днище и менять источенные червями планки. До сих пор я это делал в Гамбурге или Бристоле. Дорого, а куда деваться? Ради нескольких корабликов собственный док заводить неприбыточно. Теперь же, с ростом коммерческого судоходства на юге, подобный прожект вполне мог себя оправдать — особенно, если строить на паях с казною, условившись о порядке совместного пользования.

Сие последнее оказалось не так-то просто. Выше я упоминал, что после кончины фельдмаршала Долгорукова должность президента Военной коллегии осталась не замещенной; так вот, Адмиралтейств-коллегия разделила ту же участь! Когда Головин умер в Гамбурге, авторитетные Мишуков и Бредаль начальствовали над эскадрами в дальних морях, а в Петербурге достойных не нашли. Почему не нашли? Скорее всего, и не искали: Бестужеву не нужны были при дворе равные по чину сановники, с коими пришлось бы делить доверенность и внимание императрицы. Вот и вышла такая нелепость, что во время войны (разумею Рейнский поход) обе коллегии, ведающие военными делами, оказались, по сути, обезглавлены. Впрочем, у государства Российского ум, наверно, находится не в голове, ибо отсутствие оной на деятельности сих учреждений почти не отразилось. Только в моем деле возникли трудности, потому что вице-адмирал князь Белосельский, служивший Елизавете докладчиком по морским делам, подобным вздором не интересовался и посвящал служебное рвение иным, подлинно великим свершениям: введению во флоте белого мундира и запрещению флотским чинам ходить в караул в партикулярной одежде. Лишь неоднократные мои письма на высочайшее имя привели в движение заржавелый механизм Адмиралтейства; окончательная же резолюция последовала за возвращением из Персии и назначением в сие ведомство Михаила Голицына-младшего.

Раздражающая адмиралтейская волокита не принесла, впрочем, большого вреда. Пока она тянулась, определили место постройки и провели тщательные изыскания. Бредаль сначала хотел строить в Чембало; я возражал старому приятелю, указывая на неподходящий рельеф и каменистый грунт. Кроме того, сия бухта являет собой, в стратегическом плане, далеко выдвинутый аванпост — а вытащенные из воды корабли весьма уязвимы. Тимберовкой лучше заниматься в глубоком тылу. В итоге, согласились на Анненхафен. Там и земляные работы выходили много дешевле, и верфь уже имелась. Кто наилучшим образом выполнит переборку подгнившего корабельного корпуса, если не тот, кто его делал? Помимо прочего, в сотне с небольшим верст наследники Фомы Гриффита пережигали для меня уголь на кокс, получая при этом изрядное количество смолы; а смола каменноугольная для защиты дерева от гнили оказалась очень хороша. Все выгоды, кроме одной: в Чембало климат теплей, зимою удобнее работать.

После ратификации Ахенского трактата и совершенного вывода нашх войск из турецких владений, во всей Европе воцарился мир. Санкт-петербургский профессор Ломоносов сочинил на сей предмет прекрасную оду:

Царей и царств земных отрада,

Возлюбленная тишина,

Блаженство сел, градов ограда,

Коль ты полезна и красна!

Вокруг тебя цветы пестреют,

Колосья на полях желтеют;

Сокровищ полны корабли

Дерзают в море за тобою;

Ты сыплешь щедрою рукою

Свое богатство по земли.

Мария Терезия в упорной борьбе сохранила отцовское наследство — исключая Силезию и три небольших герцогства в Италии: Парму, Пьяченцу и Гуасталлу. Замечательная женщина! Видел я раз в Неаполе ее портрет, писанный с юной принцессы: этакое нежное создание, хрупкое, как фарфоровая куколка. Кто бы догадался, что нападение врагов разбудит в этой красотке сильный ум и твердую волю, такие, что иным мужчинам на зависть. При этом и женский долг она не оставляла пренебреженным, рожая каждый год по ребенку. Рассказывал один воеводинский серб, как Ее Величество изволила поднимать на войну венгерское дворянство — верхом на коне, с саблей, в гусарском мундире, месяце на пятом беременности... Тяжела ты, доля императрицы! Муж ее гораздо бледнее. Не скажу, что он плох — просто зауряден. Раз уж Lex Salica не дозволяет женщине самой носить императорскую корону, требуется некое тело с мужскими причиндалами и головой, на которую любимая женушка эту самую корону наденет. Несмотря на территориальные потери, цесарцев можно считать победителями уже за то, что сумели уцелеть под напором превосходящих сил.

Испанцы, их противники, тоже могут претендовать на лавровый венок, хотя изрядно выщипанный. Это они приобрели те самые итальянские герцогства, для испомещения младших детей Изабеллы Фарнезе. Но главный приз, Милан, упустили. Венский двор стоял на краю бездны в начале войны, потом с каждым годом наращивал свои военные силы; Мадридский — наоборот. Его самым славным часом осталось сокрушение британской армады, приплывшей осаждать Картахену.

Британцы не получили ничего. Французы — тоже. Разочарование сих народов, если проявляется по-разному, то исключительно вследствие природных различий национального темперамента. Ну, а подлинный триумфатор — король прусский, практически удвоивший свои владения. Пруссакам определенно повезло с монархом. Молодой наглец, лишенный каких-либо нравственных помех, прекрасно образованный, умный, циничный... Все качества, необходимые политику для успеха! За одну войну дважды предавал союзников, заключая сепаратный мир. У парижан теперь новая поговорка: 'travailler pour le Roi de Prusse', 'трудиться на короля Прусского', то бишь тратить задарма время и силы. Полагаю, воевать 'pour le Roi de Prusse' Франция больше не станет. А ведь Мария Терезия с утратой своего добра не смирилась и при удобном случае непременно попытается оное вернуть. Фридриху это известно. Обе стороны будут строить альянсы. Собственно, у цесарцев алиаты есть: с ними Британия и Россия. Правда, трактат наш с Венским двором оборонительный: за Силезию мы драться не обязаны, а вот если король возжелает Богемию или атакует Ригу, то наступает casus foederis. То же самое — в случае нападения турок, здесь уже превалирует наш интерес. Англичане при такой оказии не вмешиваются.

Что станет делать дипломатия враждующих немецких государств? Все очевидно. Вена постарается придать имеющемуся пакту наступательный характер, Берлин — поссорить и разобщить его участников. Выстроить что-то свое? А с кем? Разве что с Портой Оттоманской, потому как среди христианских государей навряд ли кто согласится промышлять в одной шайке с Фридрихом. Он умеет делить добычу так, чтобы весь хабар забрать себе, а синяки да шишки оставить товарищам по разбою. Кстати, король уже делал определенные шаги, чтобы подружиться с султаном Махмудом. Не он первый: французы и шведы имеют обширный опыт сотрудничества с врагами христианской цивилизации. Значительных выгод из этого предательства они не извлекли. Турки совершенно не склонны таскать каштаны из огня для кого-то другого. А подстроиться под них мешают, во-первых, спесь и самомнение, во-вторых, чрезвычайно неповоротливая система принятия решений. После убийства майора Синклера шведской партии 'шляп' понадобилось более двух лет, чтобы раздуть обиду и довести дело до нападения на Россию. Благоприятный момент был упущен, а время потрачено зря: армия и флот оказались совершенно не готовы. Впрочем, как раз у Фридриха все иначе. К войне он готов всегда, и никакой риксдаг не мешает ему отдавать приказы, которые исполняются мгновенно. Пожалуй, в случае нового столкновения с Портой и нам, и цесарцам придется половину армии держать в резерве и сражаться, оглядываясь на Пруссию.

Лучше бы, конечно, сего избежать: нам не нужны покамест новые приобретения на юге. Для заселения имеющихся владений людей не хватает. С пруссаками тоже нечего делить. Рига? Вздор, это всего лишь приманка, коей они возбуждают шведов, дабы привлечь на свою сторону. Влияние в Речи Посполитой? Что-то я плохо себе представляю щедрые денежные раздачи, производимые прусским послом, а скупому нечего и мечтать о составлении партии среди магнатов. Захват Данцига и прилежащих провинций? Взять и попросту откромсать от Польши нужный кусок значило бы вооружить против себя всю Европу. Осуществимо лишь под прикрытием всеобщей войны, или же в союзе с Россией. Курляндия? Вот, разве что, единственный пункт, вокруг которого возможна интрига. Действующий герцог курляндский пребывает, вместе с семейством, в ссылке: занимает прекрасный особняк в Ярославле, на высоком берегу Волги, получает содержание в два с половиной генеральских жалованья и не перестает изводить бесконечными капризами местные власти. А вокруг герцогства так и вьются претенденты. Ежели Бирона формально низложат и станут выбирать ему преемника, Фридрих непременно постарается подсунуть на это место какого-либо родственного принца. Но поляки хотят совсем иного: разделить Курляндию на воеводства и сравнять в правах с коронными землями, герцога же вовсе устранить. Без решения сейма ничего из упомянутого сделать нельзя — по крайней мере, пока жив Бирон. Дай ему, Господь, долгих лет и сохрани дурацкий принцип liberum veto!

Король прусский умеет распространять свою власть не только путем завоеваний. Княжество Остфрисланд он получил по наследству, после пресечения старой династии. Злые языки утверждали, что князь Карл Эдзард был отравлен: двадцати семи лет отроду, ничем серьезным не болевши, он выпил стакан пахты, почувствовал себя плохо и через десять дней скончался. Хотя возможна и естественная смерть, как-то очень уж кстати все случилось. Новое владение располагалось у моря, возле самой границы с Голландией. Жители промышляли торговлей и рыбою, и если уступали соседям в искусстве навигации, то совсем немного. После окончания войны амстердамский купец Генри Стюарт (имя которого вопиет о его подлинном происхождении) испросил у монарха привилегию посылать корабли из Эмдена в Кантон под прусским флагом. Вскоре была основана Королевская Прусская Азиатская компания. У меня стало на одного соперника больше. Ну, и черт бы с ним, — да только это событие до крайности взбудоражило англичан. Парламент взял, да и запретил подданным короля Георга участие в иностранных акционерных обществах. Ясно, почему: 'прусская' компания была творением тех из них, которые то ли капиталом, то ли рылом не вышли для вступления в настоящие, британские, ост-индцы. Но Заандамское кредитное общество, через посредство которого я владел всеми активами в Англии и Уэльсе, тоже имело несчастье попасть под новый закон. Пришлось в срочном порядке делить имущество с выходящими из дела компаньонами: разумеется, не обошлось без убытка. К тому же, после их бегства Уилбуртаун, где у меня находились главные запасы вальцованного железа, должен был оказаться в единоличном владении иностранного подданного, — а сего не дозволялось. Продать нельзя, ибо без этих магазинов доход от Тайбольского завода уполовинится.

Решение нашлось благодаря тому, что некоторые из моих приказчиков, для пользы дела и с хозяйского дозволения, давно в сем королевстве натурализовались. На них, по недолгом размышлении, и перевел собственность, под соответствующие долговые обязательства и с правом выкупа. Пусть работают вместе со мной, но на себя — тем более, что у многих есть в Англии какие-то собственные коммерческие заведения; люди в этой стране прижились и возвращаться в Россию не хотят. Ну, и ладно: будет русская община в южном Уэльсе — точнее, уже есть, и весьма успешная, забравшая под себя изрядную часть здешней металлургии. Нам с Демидовыми эти ребята не соперники, потому что хорошее железо из коксового чугуна не сделать, а сам чугун возить в такую даль невыгодно. Кстати, пока я воевал с турками, Акинфий умер. Из-за наследства вышла безобразная распря между сыновьями. Покойник оставил все заводы младшему из трех; обойденные братья пожаловались государыне. Она разделила собственность на четыре части: железные заводы наследникам поровну, медные и серебряные — себе, то бишь Кабинету Ее Императорского Величества. С надлежащей компенсацией, конечно. Положа руку на сердце, скажу: лучше бы оставила по завещанию. Беседовал я со всеми братьями, заключал соглашения о поставках; кроме младшего, Никиты, никто душою о деле не болеет. Прокофий с Григорием больше ботаникой интересуются, да изящными искусствами. Вообще, все они образованностью хоть и далеко батюшку своего превзошли, а только нет в них того могучего стихийного напора, который отличал отца и деда. Дети, рожденные в сытости, среди изобилия и избытков, не очень-то склонны напрягаться. У них все уже есть. А давно ли семья из кузнецов вышла? Кстати, в семействе Кроули, у английских 'железных королей' — то же самое. Три поколения, и сила выдохлась. Это, наверно, такой закон природы.

Много раз говорил, и не устану повторять снова: чтобы высшие сословия отвечали своему назначению, им нужен постоянный приток свежей крови. К величайшей моей печали, среди русской знати все больше усиливается стремление заградить путь наверх деятельным и талантливым простолюдинам. Румянцев-младший больше всех огорчил. Недавно мне рассказали, как он хвастался, вспоминая в кругу друзей производство и награждение офицеров по итогам Дунайской кампании: ни одного, мол, из подлой породы в рапорт по Воронежскому полку не вписал! А вроде, не глуп и не бездарен... Просто следует общему течению, охватившему ныне молодое дворянство. И об этом юноше говорят, что он, дескать, бастард Петра Великого? Врут. Или ошибаются, один черт. Впрочем, и подлинная дочь первого императора во многом не оправдывает надежды, коими сопровождалось восшествие ее на престол. Известно, что королями правит свита; но надо же иногда и 'нет' сказать на лукавый совет учинить беззаконие или несправедливость! Вот, назначили ревизию плательщикам податей: дело нужное. Регламент утверждали без меня (на юге был, при армии). До сих пор не могу дознаться, какой сукин сын присоветовал государыне всех вольнонаемных служителей писать в крепость за теми, кому служат. Хоть и немного таких нашлось, вред и нарушение права очевидны. Пытался вступиться за огульно обращенных в холопы, просил исправить ошибку — отказала Лизавета Петровна. Мол, дело сделано, обратного хода нету.

Еще одна сомнительная резолюция, по интригам приближенных к трону лиц, принята была касательно Малороссии. После смерти гетмана Данилы Апостола, императрица Анна не велела избирать нового, а учредила 'правление гетманского уряда', пополам из малороссиян и великороссиян, подчинив оное Сенату. Теперь же объявлено было о возврате к прежним обыкновениям, включая выборы гетмана и передачу сей области, как встарь, под попечение Иностранной коллегии. Приватный интерес канцлера Бестужева и семьи Разумовских нагло и явно выпирал из-под императорского указа. Опять все сделали без совета со мною, хотя негоже учинять какие-либо перемены в ближнем тылу армии, не спросив мнения возглавляющего ее генерала.

Правило 'с глаз долой — из сердца вон' действует не только между любовниками. Государыня постепенно меня забывала, привыкая слушать тех, кто близко. Союз с Шуваловыми тоже пошатнулся — вследствие рискованных трюков с казною Камчатской компании, коей они были акционерами. Чем более упрочивался мир с турками, тем меньше я был нужен императрице и ее окружению. Власть утекала, как вода сквозь пальцы.

ВОЗВРАЩЕНИЕ КО ДВОРУ

Азовская губерния весьма обширна. Она охватывает все течение Дона и Донца, с многочисленными притоками, а на юге — обширные владения, отвоеванные у крымцев и осман. Девять провинций: Тамбовская, Шацкая, Воронежская, Елецкая, Бахмутская, Богородицкая, Таванская, Очаковская, Кафинская, две казачьих области: Дон и Слобожанщина, и земли ландмилицких полков, имеющие особый статус. Лет двести назад, при царе Иоанне Васильевиче, большая часть этой территории прилежала к татарским улусам и называлась Диким Полем, и только северный краешек ее осторожно, с большою опаской, начинали осваивать русские. Сейчас те уезды заселены более-менее плотно, прочие же являют нам различные ступени земледельческой колонизации. Здесь большая доля вольного народа: однодворцев и иных служилых людей старых служб. Царь Петр их вольности урезал, но с крепостными все же не сравнял. Города не слишком богаты. Они строились, как крепости на оборонительных линиях; ремесло и торговля лишь в недавнее время переросли тесные рамки войскового хозяйства. Пространство губернии не измерено точно. Если сравнивать с европейскими государствами, примерно с половину Франции будет.

Должность генерал-губернаторская обязывает править всем этом краем, одновременно начальствуя над расквартированными в губернии войсками. Признаюсь честно, поначалу гражданская часть была у меня в небрежении, по крайней малочисленности в губернском правлении опытных чиновников. Воспитанникам Харьковского коллегиума требовалось изрядное время, чтобы в совершенстве освоить службу, а из Санкт-Петербурга слали, большею частью, проштрафившихся. Лишь после неоднократных настойчивых просьб императрица вняла и назначила вице-губернатором толкового человека: статского советника Алексея Михайловича Пушкина, бывшего посла в Копенгагене. Вот, с его приездом стало полегче.

Чем дольше я оставался на юге, тем яснее раскрывалась интрига Бестужева с дарованными мне полномочиями. Занять соперника местными делами, оттеснив от общеимперских, — а тем временем добиться фактической монополии на доклады государыне по важным политическим вопросам. Канцлер постиг нрав Елизаветы: слушать доверенных сановников она готова, зато письма читает неохотно и не придает им большой важности. К тому же, руководя всеми почтами Российской империи, Алексей Петрович всегда может прочесть депешу раньше адресата, подготовить свои возражения, при нужде оную задержать или вовсе потерять по дороге. Словом, удаление от двора оборачивается потерей влияния. Это правило действует всегда и везде, в любой стране и при любом государе, но вопрос в степени. Простительные слабости женской души бездушный интриган ловко обратил в свою пользу.

В то же время, отказаться было нельзя. То есть, при большом желании можно, — только с ущербом чести, достоинству и уважению к себе. Скажу без ложной скромности: никто иной не справился бы с должностью пугала, торчащего перед носом у султана. Получив весть о гибели Надир-шаха (следственно, исчезновении угрозы с востока), решились бы турки на реванш. Долгая и разорительная война ввергла бы государство российское в пучину бедствий. Да и хозяйственные мои распоряжения, смею думать, намного превзошли обыкновенный уровень провинциальных наших администраторов. Будь народ в России вольный, хлынул бы тысячными толпами на промыслы, и старая Европа изумилась бы, сколь быстро дикие и пустынные края превращаются в средоточие богатства и государственной силы.

Но чего нет — того нет. Вместо могучего потока людского, пришлось довольствоваться жалкими ручейками, просочившимися через дырявую запруду. По утишении бурь, я начал тяготиться рутиной. В части военной, подручными у меня ходили три Петра: Измайлов, Салтыков и Бредаль, — и с текущими делами неплохо справлялись. За долгую жизнь приобретаешь умение перекладывать труды на подчиненных, оставляя себе лишь общее водительство, да принципиальные стратегические решения. Пока грозящие опасности сменялись одна другою, пока события требовали немедленного, а лучше — опережающего ответа, на что-то иное попросту внимания не хватало. Когда же одолел неприятельские и союзнические козни — глянул окрест, оценил обстановку при дворе, и увидел, что все переменилось.

Во-первых, переменился фаворит. Вместо сорокалетнего уже Разумовского, Шуваловым удалось подвести государыне своего меньшого двоюродного братца Ивана, молодого и красивого. Сие не означало опалы Алексея Григорьевича: у Елизаветы прелестная манера давать отставку надоевшим любовникам, безо всяких ссор и обид, сохраняя к ним благоволение и нежную дружбу. Редкий среди женщин талант! Семейство Разумовских осталось в ее ближнем кругу и сохранило немалое влияние — хотя и не такое, как прежде. Матримониальный союз с канцлером разрушился: беспутный сын Бестужева Андрей, женившийся на юной Авдотье Разумовской, не прекратил упражняться в пьянстве и дебошах, и за два года загнал жену в гроб. Зато мой главный оппонент успел помириться с Петром Шуваловым, который сильно поднялся при дворе и счел полезным занять позицию, равноудаленную между мною и Алексеем Петровичем. С благополучным разрешением опасной аферы по кредитованию государственной казны за счет компанейских денег (коей Петр Иванович не мог противиться явно, хотя в душе категорически не одобрял), отношения мои с ним вновь наладились, но далеко не достигли той степени дружелюбия, какая имела место в начале елизаветинского царствования.

Выстроился некий баланс, довольно устойчивый и взвешенный. Канцлер стоит за упрочение имеющегося альянса с Британией и Священной Римской империей. Он набрал необоримую силу: не такую, правда, как у Меншикова или Бирона в пору их всемогущества, но Остермана, пожалуй, переплюнул. Зато и врагов у него множество, включая собственного старшего брата Михаила, вице-канцлера Воронцова и многих других важных сановников. Сия оппозиция тяготеет к 'молодому двору', то бишь окружению наследника престола, проникнутому симпатиями к Пруссии. Поговаривают, что посол Бальтазар фон дер Гольц впрямую эти симпатии оплачивает.

Три брата Шуваловых (два родных, третий двоюродный) держатся особняком, не вступая в соперничество между венской и берлинской партиями, и вообще в иностранные дела не мешаясь. Разумная линия для тех, кто не желает нажить себе врагов. Александр ведает Тайную канцелярию, Петр — государственную экономию, Иван свободное от амурных услуг время отдает изящным искусствам и просвещению. Его часто видят читающим (и не обязательно французские романы). Есть при дворе еще один такой же юный умник: младший брат прежнего фаворита, Кирилл Разумовский. Ходят слухи, что в гетманы его прочат, а не Алексея. Эта семейка тоже избегает борьбы, обходя стороною все, что не касается их родной Малороссии. Да еще, не иначе как в насмешку, императрица сделала восемнадцатилетнего хлопца президентом Академии наук. Удивительно, что назначение сие пошло во благо: заслуга тут, впрочем, не Кирюши, а его наставника и помощника Григория Теплова. Он как-то сумел унять безобразные ссоры ученых мужей из-за казенных денег.

Что делать мне, и какую занять позицию? Весьма желательно при этом совместить интересы отечества со своими собственными, что представляется возможным и даже нетрудным. России нужен мир. Хотя бы лет на десять, а лучше — на двадцать, чтобы заняться внутренним устроением и в полной мере развернуть великие возможности, дарованные открытием торговли через южные моря. Это первое условие грядущей победы над извечной бедностью, на корню убивающей любые мечты о свободе и величии моего народа. Условие необходимое... Но достаточное ли? Рабство, порожденное всеобщей скудостью и свирепством в выбивании податей и оброков из народа, для военной борьбы с несравненно богатейшими соседями, само сделалось препятствием на пути к благосостоянию, создав прочнейший circulus vitiosus. Как-то надо из него выбираться. К сожалению, у Елизаветы и у всех, без изъятья, высших сановников речи об этом не встречают ни малейшего понимания. При любой возможности, они норовят закрутить пружину еше туже. Вот сорвется когда-нибудь, да по лбу! Не то, чтоб дураков было жаль — но ведь они же воплощают собой государство...

Сомневаясь касательно негров, иноверцев и других спорных категорий, просвещенные народы еще в прошлом веке пришли к убеждению, что белый человек, христианин, не совершивший тяжких преступлений, рабом быть не должен. Хотя и в Европе остатков древней неволи еще достаточно, большинство властителей старается их смягчить — или, хотя бы, не усугублять. Кстати, король прусский — не нынешний, а его батюшка Фридрих-Вильгельм — способен послужить прекрасным образцом государственной мудрости в этом смысле. Он скрутил фрондирующих дворян в бараний рог, а мужикам прибавил воли. Ввел поголовное обучение грамоте, истребил казнокрадство — и что в итоге? Военная мощь Пруссии к концу его правления достигла размеров, подобающих государству, раз в пять большему. Если бы наши 'пруссофилы' проникли взглядом чуть глубже поверхности, вместо мундиров и шагистики вздумав перенять сии реформы — стоило бы их поддержать. Но увы, для истинного подражания пруссакам потребны незаурядный ум и мужество, а для пудрения солдатских париков и плетения кос — ничего такого не надобно вовсе...

Я, как прежде, по-человечески симпатизирую Елизавете, но при этом с полной ясностью вижу и понимаю: она — не тот монарх, который сейчас нужен империи. Нет, Боже упаси, никаких заговоров... Хотя присмотреться к ее наследникам не мешает.

Правильное положение между императрицей и 'молодым двором' вполне будет гармонировать с центральной позицией в борьбе партий. Сдерживать канцлера, не позволяя превратить союз с Венским двором в наступательный, и одновременно не давать преимущества над ним сторонникам Берлина и Парижа. Продолжать дружбу с Англией, ради беспрепятственного доступа в южные моря, при этом внятно намекнув о переходе на сторону Франции в случае недружественных шагов. Словом, должна быть 'партия мира', которую охотно поддержат почти все — исключая разве гвардейскую молодежь, мечтающую о военной славе, да купленных с потрохами негодяев. Вместе с Разумовскими и Шуваловыми, провести корабль государства в обход рифов войны вполне возможно. Стоит ли надеяться на что-то большее? Надеяться — да, рассчитывать — вряд ли. Впрочем, поглядим.

Губернатор в России далеко не всегда сидит безвылазно в порученном его заботам крае. Апраксин (не нынешний Степан, а его великий родственник Федор Матвеевич) тоже был Азовским генерал-губернатором, что совершенно не мешало ему воевать в Финляндии. Есть множество других примеров 'начальствия по почте', не вызвавших ни удивления, ни смеха, — так и мой отъезд необыкновенным событием не стал. Государыня легко это дозволила: в кои-то веки вера в мир, вопреки Овидию, посетила причерноморские степи. Война с Венецией не стала для осман легкой прогулкой: главным их противником оказалось не наемное войско неверных, а всемогущий Аллах. Моровое поветрие выкосило две трети армии. Вкупе с пустой казною и разоренною догола райей, сие исключало опасность со стороны султана в ближайшие годы.

Перебирая в уме возможных противников и союзников, мчался я в Москву по зимнему пути. Весна гналась следом, наступая на пятки, грозя настичь и заарестовать на месяц в какой-нибудь Тьмутаракани, окружив непроезжими хлябями. Почему не в Санкт-Петербург? Так императрица еще Рождественским постом отъехала в древнюю столицу и водворилась там на целый год. Важнейшие чины правительства прибыли следом.

Однако в самом городе государыни не было: уехала на богомолье в какой-то из подмосковных монастырей. Среди множества визитов, большею частью формальных, теплой душевностью отличалась встреча с Левашовым, по окончании турецкой войны ставшим главою московского гарнизона. Вспомнили былые походы; старик расчувствовался... Спросил меня, как дела в Крыму.

— Все спокойно, Василий Яковлич. Хан не задирается, сидит тихо.

— Надолго ли, Александр Иваныч? Не лучше ли его совсем извести, пока турки в бессилии находятся?

— Чтобы Босфор закрыть, у них сил хватит. А это нам, как удавку на шее затянуть. Да и без войны, все же, не обойдется. При том, что в Крыму понадобится немалое войско, Бог знает, на сколько лет, — на Дунае действовать будет нечем. Значит, цесарцам кланяться, чтоб помогли — чего делать смерть, как неохота. Всю кровь выпьют досуха, упыри клятые. Ну, предположим, Мария Терезия соизволит. Оборотится против турок, а тут ей прусский король-то в задницу и вцепится!

— Эх, как сложно все стало! Ни единого камешка нельзя тронуть, не обваливши целую гору.

— Я тебе, Василий Яковлич, больше скажу. Чтоб нас не затянули, против нашего интереса, в новую европейскую войну, надо с Венским двором держать дистанцию. Значит, мир с османами должен быть прочным и чистосердечным...

— Ну, это ты, Александр Иваныч, невозможного хочешь!

— А почему нет? Мы с тобой такую им дали отстрастку, что до гробовой доски вспоминать будут! Кто против нас дрался под Фокшанами и на Яломице, вновь испытать сие навряд ли пожелает.

— Крымцы не дадут в мире жить. Непременно устроят какую-нибудь пакость. Даже не хан: кто попало может устроить. Мало ли у них горячих голов?!

— Тогда уже не наша вина будет. Ежели хан хочет мира, должен такие головы рубить. Не срубит — значит, предоставит нам это делать, создавши повод для урезки либо отнятия своей вольности.

— Туркам вину единоверцев не докажешь. Им вовсе не важно, кто виноват; важно, свой или чужой.

— Может, и так. Но раньше времени не стоит затевать драку. Нам ее выгоднее отложить. А с союзниками надо держаться настороже. Думаю представить Ее Императорскому Величеству соображения, как лучше соблюсти мир в Европе.

— Попробуй... Только станет ли слушать? Это раньше наши мнения нужны были, а теперь у государыни стал один советник. По военным делам Степка Апраксин с канцлерова голоса вещает, а иностранные он ведает самолично и в них подавно никого не пустит. Посольскую корреспонденцию даже от своих коллежских чинов в секрете держит. Если открывает, по служебной надобности, то каждому — отдельный кусочек. Всею картиной только сам владеет. С ним спорить, что слепому зрячего на поединок вызвать.

— А Конференция по иностранным делам при государыне?

— Все уж забыли, что это такое.

Старик был прав. Бестужев самовластно правил имперской дипломатией, никого ни о чем не ставя в известность, за исключением, разумеется, императрицы. Что он ей докладывал, дабы получить апробацию своих планов — тоже оставалось тайной за семью печатями. Не думаю, что прибегал к прямой лжи: искусник такого класса способен из абсолютно правдивых фактов составить композицию, доказывающую все, что угодно.

Однако в бастионах неведения, ограждающих канцлера от аргументированной критики, были, как во всякой крепости, уязвимые места. Меня он держать в совершенном мраке не мог, потому как многочисленные коммерческие агенты за рубежами империи сообщали, помимо прочего, и политические новости. Хотя мои люди не были вхожи. в правительственные круги, сведения добывать они умели. А вторая слабость позиции Алексея Петровича проистекала из его сопернических и враждебных отношений с вице-канцлером Михаилом Илларионовичем Воронцовым. По должности сей враг Бестужева имел доступ ко всем посольским депешам и мог, при желании, лишить своего начальника монополии на сокровенное знание. Следовало лишь вдохновить честолюбца туманными обещаниями и поощрить к интригам, что я и сделал при первой же личной встрече. Еще подобрался через него к наследникам — по возвращении государыни с богомолья, ибо племянника с женою Елизавета всюду таскала за собой.

Доселе 'молодой двор' находился вне моего интереса и внимания. Зачем уделять внимание паре недозрелых существ, коих по маловразумительным династическим расчетам вытащили из мелких немецких княжеств и бросили в семейную постель, чтобы дать продолжение угасающему царскому роду? Знают ли они, что в этой постели делать? Три с половиной года, как поженились, а результата все еще нет! Но семейка сделалась центром притяжения влиятельных политических сил, с которыми придется считаться, а возможно, и сотрудничать — против 'беса Тужева', как величают канцлера в этом кругу. Так что, знакомиться надо. После аудиенции у государыни, приглашение на ужин к великому князю не выглядело предосудительным: естественно и похвально молодым людям проявлять любознательность в отношении новоприобретенных провинций, а кто лучше меня сумеет о них рассказать?

Внук Петра Великого не порадовал. С ним никак не удавалось найти общий язык, в самом прямом смысле слова. После семи лет пребывания в России, по-русски он говорил неохотно и весьма дурно: примерно, как я — по-немецки. Наиболее приемлемым оказался французский, хотя грубый голштинский акцент делал речь принца не вполне внятной. Зная о его страсти к воинским экзерцициям, перевел разговор на прошлую войну с турками — но наследник явно скучал, не усматривая ни малейших признаков доблести в сокрушении каких-то жалких азиатов. Зато его юная супруга вела беседу с образцовой любезностью, слушала с непритворным интересом, задавала дельные вопросы и обнаруживала редкий для столь молодой особы ум. В ней чувствовалась скрытая азартность, некая авантюрная жилка, зовущая к приключениям: либо она ей отыщет применение в политике, либо у законного мужа вырастут изумительной красоты рога. Впрочем, одно другому не мешает. Великий князь лишь однажды вмешался в повествование, упомянув о прусских строевых артикулах, введенных у нас Минихом, а после его падения отвергнутых. Дескать, возвращение к ним подняло бы русскую армию на недосягаемую, в сравнении с нынешним убожеством, высоту. Не желая потакать глупостям, ответил честно:

— Ваше Императорское Высочество, секрет прусской силы — в ином. Тридцать лет назад прежний король даровал свободу крестьянам коронных имений и дозволил выкупать землю в собственность. Этим он создал слой зажиточных бауэров, боготворящих своего монарха: из их сыновей выходят лучшие в Европе унтер-офицеры. Подготовка офицерского корпуса и раньше была превосходна. Еще один ключевой момент — действенные, но весьма рискованные меры по налоговой части. Настоящее salto mortale — смертельный прыжок в исполнении податного ведомства — обложение дворянской собственности. Даже при столь дисциплинированном народе, чуть не дошло до мятежа. Зато казна получила деньги для содержания небывало многочисленной армии. Вуаля! Вот вам рецепт, как превратить небольшое королевство в первоклассную военную державу.

Некрасивое лицо юного собеседника исказила скептическая гримаса. Он не понял, зачем потакать крестьянам. Не потому, что логика рассуждения сложна: чего тут сложного-то?! Просто в его понятия не входило, что воинские чины — не куклы, а живые люди, наделенные Господом свободой воли. Тогда я заговорил о герцогстве Голштинском... О! Кажется, попал! В самый центр мишени, именуемой сердцем. Принц сделался горяч и красноречив, косноязычие исчезло... Долго и вдохновенно рассказывал о своих наследственных правах, попираемых злобными датчанами. Как бы перебросить ему мостик от голштинских интересов к общеимперским? Ладно, попробую.

— Датское королевство творит и другие несправедливости. Есть одно древнее беззаконие, за давностью лет получившее силу закона. Разумею Зундские пошлины, взимаемые на датского короля со всех судов, проходящих балтийские проливы. Даже турки согласились на вольное мореплавание через их воды, датчане же не хотят уступить. Если Ваше Императорское Высочество соединит свои требования, как голштинского герцога, с торговыми выгодами подданных, можно будет рассчитывать на приобретение множества сторонников...

А теперь мимо. Опять за пределами разумения. Какое дело ему до русской торговли, да и зачем властителю одобрение нижестоящих, если достаточно приказать?! Я прервался на половине фразы, пожал непроизвольно плечами, — дескать, безнадежен, — и уловил мимолетный взгляд принцессы, отчетливо свидетельствующий, что она давно пришла к такому же мнению о талантах своего супруга. Дальше говорили о пустяках. Двадцатилетняя великая княгиня держалась превосходно, хотя внутренне была в тихом бешенстве, и это моментами на лице всплывало. Ох, не завидую петрову внуку! Смотрины прошли, он свой экзамен не сдал. Денег не будет.

Поначалу Елизавета очень тепло относилась к племяннику и его невесте, и выделила этой парочке сказочно щедрый цивильный лист — четыреста тысяч. Однако разочарования не замедлили случиться: сначала интриги и шпионство невестиной матушки; потом столь же скверное поведение Брюммера и Берхгольца, воспитателей и доверенных лиц великого князя; наконец, неспособность юной четы произвести потомство. Каждое огорчение царицы влекло финансовые последствия. Пенсион урезали вдесятеро, под благовидным претекстом войны с неверными; потом еще сократили, уж не знаю, до каких размеров. Установление мира не подвигло императрицу к возвращению благ: мол, вы со мною живете, на всем готовом, зачем вам много денег? А тут приезжает с юга старый граф, о богатствах которого легенды ходят, и начинает искать дружбы наследника. Прекрасная возможность подкатить к нему с просьбой о кредите — возможно, с оплатой политическими услугами. Но в первом же разговоре великий князь обнаруживает перед гостем полное неумение понять, что от него хотят... Убила бы дурака! Вот такое, думаю, чувство сжигало юную принцессу при расставании. Впрочем, приличия она блюла, улыбалась очень мило и предложила захаживать попросту, дабы просвещать ее и мужа мудрыми речами о государственной пользе. Я отвечал со всей возможной учтивостью.

Чем меньше выгод обещала дружба с великокняжеской четой, тем сильнее мне надобен был Шувалов. Петр Иванович в то время проталкивал через инстанции свою новую идею о возвышении государственных доходов с помощью акцизов на соль и вино. Поверите ли, что при вечной российской нужде в деньгах дело два года не двигалось с места?! Содействие в Сенате и коллегиях оказалось для моего компаньона отнюдь не лишним. Заодно отменили часть мелочных сборов, измышленных петровскими 'прибыльщиками' и дающих самый ничтожный результат, при напрасном раздражении и отягощении народа. Освободившиеся податные сборщики как раз и были употреблены для исчисления шуваловских налогов. Успех вдохновил неугомонного прожектера на новые замыслы в этом духе: уже тогда в его уме начал вызревать план устранения внутренних таможен.

Пожалуй, больше всех содействовал продвижению новых акцизов глава Адмиралтейства, Михаил Голицын-младший, своими неустанными требованиями о выделении денег на нужды флота. Старый шведский король умирал; наследник престола Адольф Фредрик, обязанный сим положением русской императрице, оказался неблагодарной скотиной. Явить это миру помог Фридрих Прусский, подсунув кронпринцу в жены свою сестру Луизу Ульрику. Властолюбивая кронпринцесса полностью взяла в руки слабохарактерного муженька и теперь готовилась восстановить в Швеции самодержавство, низведя риксдаг до положения совещательного собрания. Очевидно было, что после этого королевство станет, в военном и политическом смысле, придатком Пруссии. Наш новый посол Никита Панин противился, как мог: увещевал, подкупал, грозил оружием, — однако его старания имели слабое действие без демонстрации действительной силы. Медитерранская эскадра Мишукова по весне вернулась в Кронштадт, но требовала исправления многих кораблей и значительного пополнения людьми. Захар Данилович въехал в Москву триумфатором и употребил свое немалое влияние для получения от казны новых субсидий.

Ожидаемое приращение доходов позволило задуматься и об умножении войска. Шувалов предлагал не учреждать новые полки, а увеличить штаты имеющихся, создав в них по дополнительному, третьему, батальону. На совещании у государыни я, в общем, одобрил такой способ, но посоветовал не спешить с расходом не собранных пока еще денег. К тому же, не мешало бы прибавить жалованье имеющимся солдатам, потому как одиннадцать рублей в год, назначенные блаженныя памяти государем Петром Великим, по нынешнему времени совершенно недостаточны: провиант и мануфактура с тех пор заметно возвысились ценою. Перескочили на обсуждение дороговизны. Большей частью, высокочиновные персоны ругали поставщиков за непомерную жадность и уповали на принудительное ограничение оной, обнаруживая девственное невежество в части государственной экономии. Пришлось вразумлять, разъясняя элементарные истины:

— Полагаю, никто не станет спорить, что под благословенным скипетром Ея Императорского Величества империя год от года богатеет, вопреки проискам врагов. Торговля растет; вывоз преобладает над ввозом, как и предписывают мудрейшие умы. Серебра в стране прибыло почти на пятьдесят миллионов, и за ту же самую четверть хлеба или штуку полотна люди готовы платить больше.

Елизавета усомнилась:

— Разве в богатом государстве должно быть все дорого? Скорее, наоборот.

— Прошу не гневаться, Ваше Императорское Величество, но я регулярно получаю сведения о ценах в главнейших городах Европы, из коих ясно видно: чем богаче страна, тем дороже в ней жизненные припасы. К ремесленным изделиям это правило не вполне приложимо, с ними бывает и наоборот.

Поспорили еще, но уже вяло, и на будущие годы солдатам по рублю добавили. В армии узнали, кому обязаны: конечно, не без тайных усилий по доведению сего до заинтересованных лиц.

Наряду с Швецией, острые политические баталии разгорелись вокруг Курляндии. Знаменитый Мориц Саксонский, осененный славою блестящих побед во Фландрии, приехал свататься еще к одной сестре прусского короля (кажется, обладаюшего неистощимым запасом оных). С великолепной наглостью Фридрих предложил ему взять в приданое чужое герцогство, ограбив ярославского сидельца Бирона. Пес бы с ним, с Бироном... Вот уж, кого не жалко! Однако через Морица пруссак мог сблизиться со сводным братом сего знаменитого полководца, королем Польши и Саксонии Августом Третьим. Я никогда не верил в саму возможность союза между Пруссией и Речью Посполитой (не бывает дружбы волка с коровой), но тут призадумался. Все-таки лучший из французских маршалов! При деятельной поддержке старой и новой родни — Бог знает, что он там натворит! Наш посол Кейзерлинг единственным средством для избежания катастрофы считал освобождение ссыльного герцога и возвращение его в Митаву, дабы не оставлять престол вакантным и оградить от любых возможных претендентов. Бестужев полностью разделял это мнение, однако императрица отказала. Приятно, что Алексей Петрович нарвался на сей афронт сам, без всякого моего вмешательства. Сами же развеялись планы врагов: принцесса Амалия Прусская, пережив в ранней юности драматический роман с неким корнетом (коего за любовь к ней посадили в тюрьму), обзавелась столь неуживчивым и супротивным нравом, что храбрый покоритель изрядного числа крепостей и бесчисленного множества женских сердец с позором от сей фурии ретировался. Поднятый им переполох затих.

Все эти происки в Швеции, Курляндии и Польше в конечном счете оказались совершенно бесплодны, не принеся Фридриху ничего, кроме твердого убеждения Елизаветы, что сосед против нее злоумышляет. Постоянные внушения канцлера о желательности укрощения дерзкого нарушителя спокойствия падали на подготовленную почву. Однажды на высочайшей аудиенции мне довелось откровенно высказаться о сем предмете:

— Ваше Императорское Величество, я охотно готов согласиться, что нынешний король Пруссии — дурной человек, вовсе не имеющий нравственности. Но большая политика — не та сфера, где руководствуются здравыми человеческими сантиментами. Надир-шах был вовсе разбойником с большой дороги, а сколько пользы принес! Без него бы нам турок не осилить. А честная и богобоязненная Мария Терезия дозволяет в своих владениях такие притеснения православных, что Навуходоносору впору, потому как совестью королевы-императрицы полностью владеют иезуиты.

— Александр Иванович, так ты римской церкви, или, как иные говорят, афей?

— Я за очищение римской церкви от лжи и греха. Христа почитаю, сомнительных служителей его — не очень. Однако сейчас речь не обо мне. Что за нужда нам вмешиваться в бесконечные споры немцев между собою? Пусть они друг друга хоть с кашей едят!

— Когда самый прожорливый съест остальных, куда он устремит голодные взоры? Надо заранее взять меры, чтоб не дать ему отожраться в неодолимого монстра.

— Не съест, подавится. Чрезмерное усиление Фридриха повернет Францию против него. Хотя пруссаки далеко опередили остальную Европу в умении обращать все ресурсы страны на военные надобности, их средства слишком недостаточны. Не зря король предпочитает действовать короткими наскоками: затяжная война его погубит. Наш, русский интерес вижу в том, чтобы не мешать западным соседям истреблять и разорять друг друга. Самим же избрать благую часть, сбывая всем воюющим державам провиант и оружие. Такую линию, умную и своекорыстную, вела Англия при министерстве Уолпола: ей-Богу, стоило бы сие перенять!

— Любезный граф, положение наше слишком разнится с английским.

— Не так сильно, как многие думают. Англичан отделяет от Европы морской пролив, нас — толстая, мягкая, бесформенная подушка Речи Посполитой. Проткнуть ее насквозь, конечно, можно... Только удар окажется настолько ослаблен, что отразить его, при надлежащих усилиях, мы всегда сумеем. Карл Двенадцатый подлинно был великим полководцем, но батюшка Вашего Императорского Величества заставил его бежать, как зайца от борзых. В обороне Россия непобедима.

— Лучше не доводить до того, чтобы обороняться на своей земле и жечь, как при Нашем отце, жилища собственных подданных для отнятия крова у врагов. Кто хочет войны, пусть встречает ее у себя дома!

Надо отдать должное резонам августейшей собеседницы: некоторый смысл в них присутствовал. Будущее не предрешено, его нельзя рассчитать с исчерпывающей точностью. Иногда приходится выбирать между разными способами действий, без полного представления о последствиях сделанного выбора. Я продолжал считать, что моя стратегия правильнее, хотя не имел силы победить предубеждение государыни против короля прусского. За этой враждой не стояли фундаментальные причины, подобные тем, что разделяют нас с турками: в ней было, наоборот, много личного. Король Фридрих — женоненавистник (некоторые утверждают, что и содомит). Женщины, стоящие у власти, вызывают у него приступы злобного остроумия и полное нежелание с ними считаться. Елизавета же отказ от дамских прелестей в пользу вонючих мужских задниц воспринимает, как личное оскорбление. Мелкие проявления враждебности органично ложатся на этот фон, доводя страсти до кипения. Нужна ли сия вражда России? Сомневаюсь. Королю? Совсем не нужна, вредна и губительна для его планов. Он просто удержаться не может, как мальчишка в зверинце, увидавший за прочною решеткой медведя, тыкающий в него палкой и воображающий себя героем. Чистая обезьяна, право слово! Если бы кто-то был способен его вразумить, побудив сделать хоть несколько смягчающих, примирительных жестов... Но кто? Бальтазар фон дер Гольц, посол королевский в Санкт-Петербурге, двадцатисемилетний отпрыск древнего и знатного рода, не годился. По молодости лет, он не мог служить авторитетным советником для мнящего себя гением сюзерена. Среди моих знакомых был лишь один, к которому Фридрих прислушался бы: французский литератор Вольтер, имеющий в лице короля восторженного и ревностного почитателя.

Покуда шла война за габсбургское наследство, переписка моя с французом прервалась: недосуг было, да и неприлично генералу вести корреспонденцию с подданным заведомо враждебной державы. В своем отечестве Вольтер от положения persona non grata успел перейти к дружбе со многими влиятельными сановниками. Это его перу принадлежало воззвание, призывающее британцев к мятежу и распространенное в сорок пятом году, во время последней попытки 'молодого претендента'. Не одобряя вольнодумство внутри страны, французские власти охотно отпускают его на экспорт.

К своей чести, прославленный сочинитель никогда не разделял вражды королевского правительства против России. Ненавидя всяческий фанатизм, в том числе магометанский, он почитал великим благом введенную царем Петром веротерпимость, исключающую одних только иудеев, и радовался русским победам над полководцами султана Махмуда. Писатель охотно принял мою просьбу повлиять на августейшего друга ради устранения порождающих вражду недоразумений. Более того, он счел созданный самою жизнью сюжет весьма занятным и сочинил на него пиэсу в классическом духе, где перенес действие в древние времена, да еще и в Африку, Из-за корыстных интриг придворных и банальной человеческой глупости у него там чуть не устроили войну египетский царь Птолемей и царица офирская Тэкле. На сцене история заканчивается благополучно. В жизни все оказалось гораздо сложнее.

ДОМА И ЗА МОРЕМ

Алчность человеческая воистину не знает границ. Открытие для русского хлеба вольных путей сначала в Константинополь, потом, после окончания Морейской войны, в Италию и Прованс, чрезвычайно воодушевило дворянство. Были основания питать некоторую надежду на благодарность сего сословия открывателю проливов и на поддержку осторожных, умеренных шагов по смягчению суровых правил, приковавших крестьян к тощим наделам. Получаешь выгоду сам — оставь малую толику тем, чей труд служит ее источником! Сытый и полный сил мужик больше и глубже вспашет: богатство земледельца легко превращается в богатство помещика. А который к земледелию не склонен — пусть идет на заработки, зачем ему мешать?! Он же оттуда денег принесет! Подати да оброки заплатит исправно, а полезные промыслы в нашем отечестве умножатся, избавясь от вечной нехватки рабочих рук. Всем польза будет: самому работнику, владельцу его, промышленнику и казне. Чего бы не облегчить отходникам получение пашпортов, а казенным крестьянам — переход в мастеровые или в городские обыватели?!

Увы, все упования на разумность человеческого рода оказались полнейшим вздором. Клещ, впившийся в тело, скорее даст себя напополам разорвать, чем отцепит кровососущий хоботок; точно так же вело себя и благородное шляхетство, не внимая доводам здравого смысла. Его ответ на возвышение хлебных цен оказался тупым даже не по-скотски, потому как и зверю бывает присуща хитрость, а по-насекомому, что ли... Выжимать из крестьян весь хлеб, до зернышка, сверх необходимого на посев и на скудную, впроголодь, кормежку; ловить, кого можно, и сажать на пашню; вводить в имениях бесчеловечные порядки, достойные плантаций Вест-Индии. Вот вам сумма дворянской хозяйственной мудрости. В уездах степного Поволжья, издавна служивших пристанищем беглых, появились шайки 'ловцов' во главе с отпускными офицерами: занявши какое-либо село, они мучительством и побоями принуждали мужиков сознаваться, что их предки бежали сюда из имения вожака шайки, а потом, якобы по закону, увозили живую добычу в сие имение. Казанский губернатор Степан Тимофеевич Греков, отнюдь не замеченный в сочувствии подлому народу, жаловался в Сенат на разорение от сих мнимых законников и вполне резонно указывал, что крестьяне родословий не ведут, а под кнутом кого угодно из предъявленной росписи пращуром признают. Не требовалось долгих изысканий, чтобы с полной определенностью выяснить: по Уложению деда правящей ныне государыни, сыск беглых установлен пожизненный, но не наследственный, и указы отца ее точно так же не причисляют потомство, зачатое крепостным человеком после побега, к достоянию прежнего владельца. Однако, эти бесспорные юридические аргументы ни сенаторами, ни самой императрицей услышаны не были. Охота на людей продолжалась. Жертвы ее в долгу не оставались: бросали на погибель семьи, сбивались в многолюдные ватаги, да и устремлялись на разбой. Провинции, уже двести лет пребывающие под скипетром русских царей, ныне были столь же небезопасны, как в первые годы после завоевания.

Во вверенной моему попечению Азовской губернии сих безобразий пока удавалось избежать. Являлись и там такие же шалуны, как на Волге: в Елецкой и Бахмутской провинциях, еще до отъезда моего в Москву. Но русские законы столь противоречивы... Вот один только шаг кто-нибудь ступит: маленький шаг, в любую сторону, — и непременно найдется указ, позволяющий за это подвести его, по меньшей мере, под кнут. А то и в каторгу, или под топор палача. Правда, смертные приговоры Елизавета исполнять запретила: велено отправлять на высочайшую конфирмацию. Сама же она поклялась перед иконой Пресвятой Девы, что во все правление свое ни единого человека смертию не казнит. Так что, всех милует. Душегубам рвут ноздри, да гонят в Сибирь. Но мне даже и такого не требовалось. Посечь легонько, под арестом подержать — и хватит. Кому вменили самоуправство, с непочтением к поставленным от государыни властям, кому подлог, кому обиду, сделанную крестьянским девкам... Тем и отвадили от самовольных действий: ищешь беглого холопа, так изволь установленным порядком подать в канцелярию прошение. Потом ждать, пока власти примут надлежащие меры. Терпежу не хватает? Ну, милый мой, у нас тут регулярное государство! Греков подобным образом действовать не мог, будучи лишь действительным статским: на три ранга ниже меня. Даже я, при всем своем влиянии и богатстве, оценил впоследствии, как много способна принести вреда сосредоточенная ненависть доморощенных рабовладельцев.

Нельзя сказать, что сии настроения были исключительной принадлежностью какой-либо одной из придворных партий. Разлитые повсеместно, они пробивались то там, то здесь. Пожалуй, всего сильнее — в настойчивых стараниях отменить вывозную пошлину на хлеб. Или снизить до символической величины. Петиции от авторитетных сенаторов подавались на высочайшее имя неоднократно, снабженные безупречными выкладками от имени новейшей науки о пользе всемерного расширения вывоза и улучшения торгового баланса. Спущенные императрицей обратно в Сенат, они находили весьма широкую поддержку. Любой несогласный обнаружил бы против себя многочисленных и ожесточенных оппонентов. Хитроумный Бестужев от вмешательства ловко уклонился, спихнув дело Шувалову и мне. Петр Иваныч тоже колебался, заставляя себя уговаривать.

— Нельзя на это идти. — Твердил я ему. — Зерно в Европе до трех крат дороже. Дадим беспошлинный вывоз — улетит со свистом, для собственных нужд ни шиша не останется. У нас города разбегутся или вымрут. Чем станем армию кормить, непонятно.

— Преувеличиваешь, Александр Иванович. Столько вывезти — кораблей не хватит. Хотя, конечно, мгновенная отмена недопустима... Насчет плавного снижения тарифа стоит подумать. При условии, чтобы в неурожайные годы прибегать к полному запрету вывоза.

— Кораблей хватит. Французы уже договорились с Махмудом о пропуске торговых судов в Черное море, с уплатою трехпроцентного сбора. Сейчас англичане отправили к туркам нового посла, чтобы добиться для себя того же. Думаю, и голландцы не замедлят. Осталось два препятствия: таможня и русские дороги. Зимний извоз наладить нетрудно, дощаники сколотить для сплава — еще проще. Все можно сделать. Вопрос — нужно ли? Зачем умножать вывоз хлеба из страны, где большая часть народа раннею весной голодает?

— Странно. Позволь спросить, в таком случае, кто для сей коммерции высочайшее дозволение испросил и дорогу за море купцам открыл?!

— Грешен, батюшка. Я и открыл. Да только не затем, чтоб с Речью Посполитой состязаться, кто больше вывезет. Все нужно делать в разумную меру.

— Ну, и как оную меру измерить, разумная она или нет?

— Да очень просто. Армия, флот и тыловые службы, достаточные для сокрушения осман, потребуют трех миллионов пудов провианта ежегодно, из них большая часть — хлеб и крупы. Под это количество нужны амбары, магазины, пристани, ластовые суда, повозки, тягловый скот... Люди нужны, способные тем хозяйством управить. Дороги надо строить. Запашку прибавить заранее. Хлопот — море, и деньги огромные.

— Ты что же, Александр Иванович, на полтораста тысяч считаешь?!

— Даже больше, учитывая гарнизоны и обозников. Теперь смотри, как красиво получилось: вся многосложная система снабжения уже почти готова, при этом не потрачено ни единой казенной копейки. Купцы сие сделали, ради прибыли! В случае войны что будет, представляешь?

— Чего тут хитрого? Турки проливы закроют, вывоз прекратится. Хлеб некуда деть, кроме как продать кригс-комиссарам. А он хранится в таких местах, из которых его водою доставлять удобно...

— Вот мы с тобою и разобрались. Вывозная торговля хлебом в размере потребностей большой армии допустима и уместна, ибо дает нам хорошо отлаженный механизм провиантских поставок и подвоза. Чуть больше... Ну, пусть будет резерв. Значительно больше — дело ненужное и вредное, потому как способствует умножению чуждых народов, в ущерб своему. Сытость благоприятствует чадородию, голод — наоборот. Согласен?

— С этой точки зрения — безусловно, только есть еще коммерческий интерес!

— Любезный друг, мне ли этого не знать?! Однако таковой интерес выгодней и полезней преследовать, торгуя изделиями сложных промыслов, нежели вырванными из голодных ртов жизненными припасами. Употребив сей хлеб на прокормление умелых мастеровых, я выручу за чугунное литье впятеро больше денег, за белую жесть — вдесятеро, за оружие... Оружие, это и вовсе золотое дно!

Петр Иванович все мои аргументы понимал прекрасно и был, в общем-то, с ними согласен, хотя защищать тариф от нападок не шибко спешил. Вероятно, брат Александр уведомил его о чаяниях шляхетства и предостерег от непопулярных шагов. А мне куда деваться? Это я напоил сего Кощея — значит, должен его и укрощать. Ладно еще, императрица без долгих раздумий согласилась именно со мною. Не любит она терять доходы. Кто оказался виноватым в глазах публики, легко догадаться. Опять граф Читтанов нехорош: грабит, видите ли, благородное сословие! Мнение толпы, три года назад вознесшее победителя турок до небес, ныне кинулось в противоположную крайность. Будь у нас демократия, как некогда в древних Афинах, — точно бы подвергли остракизму.

Так что, дела государственные шли очень трудно и криво. Рабство росло и укреплялось; вместо мечтаемого наступления на это зло, едва удавалось держать против него не слишком успешную оборону. Одна была светлая радость: вести из новоучрежденных колоний.

Раньше всех, еще весною, бросил якорь в Кронштадте 'Святой Лука', вернувшийся из Новой Голландии. Корабль, под командой капитана Тихона Полуектова, вышел из Архангельска загруженным лишь наполовину. Вольных поселенцев, не без труда набранных мною среди однодворцев и ландмилицких солдат, он подхватил на Капо Верде, а скотий молодняк для сих будущих земледельцев закуплен был у голландских колонистов на юге Африки. Не из России же скотину везти, если можно взять ближе, да и породою лучше. Большая часть завербованных ехала с женами, что создавало изрядный соблазн для матросов; дабы прекратить то и дело вспыхивающие драки, в порту Св. Елизаветы приобрели полдюжины черных рабынь. Этих тоже ссадили на Таранданском берегу, как стали называть, вослед туземцам, выбранное для поселения место (а саму деревню, соответственно, Таранданией). Правда, на местном наречии название области звучит несколько иначе, русскому человеку и не выговорить. Но в грубом приближении, как мне сказали, похоже.

Что любопытно, у старых поселенцев, не имевших других женщин, кроме новоголландских туземок, рослые и крепкие африканки пошли нарасхват. Моментально разобрали в жены, невзирая на их корабельную службу. А дело в чем: они же из земледельческих племен! Бродячие дикари, живущие охотой и сбором всевозможных даров природы, к длительной однообразной работе не то, что не расположены — они просто к ней не способны! Проще убить, чем заставить. Ответственны ли за это врожденные различия нрава, или привычка, с раннего детства вошедшая в плоть и кровь, не знаю, — но упорный труд в течение целого дня никому, кроме земледельцев, не дается. Возможно, поэтому вест-индские индейцы у испанцев на плантациях вымерли, а черные рабы, ввезенные вместо них, прижились. У нас получилось еще наглядней: те и другие — чернокожие. Разница в облике невелика, зато в поведении — огромна.

К тому же, местные девки весьма слабы здоровьем, и детей рожают таких же хилых. Мрут они от каждого чиха. Младое поколение уступает численностью отцам. Учитывая, что матросов в поселке через пятнадцать лет после кораблекрушения и половины от первоначального числа не осталось (кто умер, кто насовсем ушел к дикарям), без вливания свежей крови маленький русский анклав со временем бы полностью истаял, растворившись среди окрестных бродячих народцев. А с вливанием — совсем другое дело! Старожилы владеют бесценным опытом ведения хозяйства в краях, ничем не похожих на Россию. Новоселы многочисленны, молоды, крепки, а самое главное — женаты на русских бабах, котрые против туземок — что преображенский гренадер против забракованного рекрута! Доселе, к моему крайнему неудовольствию, зерно приходилось возить туда, а не оттуда. Теперь на берегу Новой Голландии появились настоящие крестьяне. Еще год-другой, и они смогут снабжать заходящие в бухту корабли не одним только кунгурячьим мясом (дурацкое название длиннохвостых зайцеподобных тварей народу почему-то понравилось и, против ожидания, прижилось). Будет хлеб, будет соленая рыба. В небольших количествах уже есть. Прошлый раз бедолагам со 'Святой Анны' оставили пару лонгботов, годных для охоты на тюленей или рыбной ловли, но слишком ненадежных, чтобы возыметь надежду уплыть на них из природной тюрьмы. Сетей они сами наплели, бочек наделали, соленые лиманы на тамошних берегах нашли; рыба, хоть не похожая на привычную селедку или треску, оказалась годной к засолке. Тихон взял маленько на пробу.

Теперь ему не требовалось спешить. Следующим заданием, после доставки колонистов и домашней живности для них, было детальное изучение близлежащих мест, с положением оных на карту. Тарандания лежит на неширокой приморской равнине, за деревней переходящей в холмы, а еще несколькими верстами дальше — в пологие, заросшие лесом горы. По описанию, раза в два пониже крымских. С них бежит множество речек и ручьев с чистейшей ключевою водой; часть из них в засушливое время пересыхает. Зимы, в русском понимании, вовсе нет: у моря снег не выпадал ни разу, в горах такое случалось дважды или трижды на памяти старожилов. Период с мая по сентябрь похож на подмосковное лето, прохладное и с умеренными дождями; с октября по апрель — на лето сухое и жаркое, как в причерноморской степи. За горами, довольно легко проходимыми, неторопливо течет к морю большая река. В сравнении с прочими тамошними речками большая: шириной примерно с Оку под Коломной. Одни туземцы называют ее Куаама, другие — Покатару. Устье оной Полуектов осматривал еще семь лет назад, в первом своем плавании к сим берегам, и нашел неудобным для судоходства по великому множеству песчаных мелей; а для земледелия приречная равнина слишком засушлива.

Двигаясь вдоль берега к зюйд-осту от устья реки, примерно в ста пятидесяти испанских лигах обнаружили превосходную бухту, в прошлые визиты не замеченную. Понятно, почему: вход в бухту довольно узок и слегка изогнут; при взгляде с проходящего мимо корабля лишь на несколько минут открывается лежащая за сим каналом водная гладь. Стоит наблюдателю чуть отвлечься — даже днем можно пропустить. А уж при движении ночью, на пристойном удалении от берега... Но если б мои мореплаватели тогда не торопились, они бы до Камчатки и до Америки совсем никогда не добрались. Теперь сочли уместным уделить внимание промежуточным пунктам. Предшествуемые шлюпками, постоянно бросая лот, вошли в залив — и обнаружили сорокаверстное водное пространство, защищенное от ветров и волн с любых направлений. Будь сия гавань обнаружена раньше, поселение бы, вероятно, устроили здесь. Ныне менять хорошее на лучшее смысла не было. Приметили местечко на будущее: вдруг еще один порт в Новой Голландии понадобится. Или возвысятся ценою шкуры морских котов, чрезвычайно изобильных в заливе.

Еще дальше к зюйд-осту вековой давности карта Яна Блау обещала Землю Ван-Димена, а на порядочном расстоянии от нее — то ли Зееланд, то ли Штатенланд. Видел их один только Абель Тасман, а после него сии землицы были сто лет никому не надобны. Нужны ли они мне? Бог знает. Вряд ли. Если бы мой капитан дальше направлялся на север, я предписал бы ему не отклоняться. Но курс его лежал как раз на юго-восток, затем что хотелось испробовать неизведанный доселе маршрут вокруг мыса Горн. Для возвращения из Новой Голландии западным путем приходится долго и мучительно лавировать против устойчивого встречного ветра, потом смещаться к северу и ловить зимний муссон. Разумеется, если сезон подходящий: иначе мучения продолжатся. А при плавании в обход Америки открывается прекрасная возможность уйти к югу, дабы использовать к своей выгоде тот самый беспрерывный западный ветер, с лихвой искупив небольшое увеличение расстояния.

Поскольку Ван-Дименова земля находилась прямо на пути мореплавателей, чего бы оную не осмотреть? После недавнего путешествия моих 'евангелистов' ясно стало, что это не оконечность Новой Голландии, как полагали прежде, а отдельный от нее остров. Насколько обширный, населенный или необитаемый, благоприятный для земледелия или нет — сие подлежало исследованию. Мнилось, что дальше к югу климат прохладней, следственно, удобнее для русских. Полагая, что северная и южная гемисферы симметричны в этом смысле, Тарандания примерно соответствует северу Африки; дальний же край Ван-Дименова острова приведет нас на сорок третий градус широты: это Барселона, Рим, Дербент... Места, вполне подходящие для белых людей.

Действительно, полоса жары осталась позади. Команда вздохнула с облегчением. Причудливо изрезанный холмистый берег, покрытый девственным лесом до самой полосы прибоя, манил таинственною сенью. Высаживались с величайшей осторожностью: сразу огородили лагерь рогатками из срубленных тут же молодых деревьев. Ночью почти не спали, обнимая верные мушкеты и с опаской прислушиваясь к жутким звериным воплям, доносящимся из близкой чащи. Поутру, злые от недосыпа, обошли окрестности. В низинах, возле ручьев, где почва влажная и мягкая, видели звериные следы (впрочем, не крупнее собачьих) и отпечатки босых человеческих ног. Тасман сообщал, что видел дым, но это доказательство населенности не было бесспорным: гроза тоже может зажечь лес. Теперь сомнений не осталось. Один из матросов напугал всех, пальнув навскидку: якобы, между деревьев мелькнула чья-то черная спина. Никаких признаков, что выстрел был успешным или хотя бы сделан по действительной, а не примерещившейся цели, обнаружить не удалось. Штурман Черемисин, руководивший сею вылазкою, огонь без команды воспретил и от греха увел людей к месту стоянки. В густых зарослях преимущество ружей перед дикарскими копьями и стрелами не столь бесспорно, как на открытой местности.

Задерживаться на острове не стали. Незачем. Срубивши, для образца, по нескольку деревьев разных пород, моряки вернулись на корабль. Туземцы... Если они столь же дики, как их новоголландские соседи (чему есть очевидные признаки), то ни вреда, ни пользы от них ожидать не следует. Да и рано еще о том задумываться, поскольку колонистов наших сей берег может заинтересовать разве что запасами древесины — после того, как будет сведен весь лес на Таранданских холмах. А он растет быстрее, чем его рубят.

Капитан прошел с севера на юг вдоль восточной стороны острова и собирался обойти его кругом, но передумал, сочтя маневр слишком опасным: совместное действие ветра и течения легко могло бросить корабль на прибрежные скалы. Как только 'Святой Лука' перестал противиться стихии и повернул нос на восток, он помчался, делая без малого сотню лиг в сутки, и всего лишь через неделю юнга с мачты крикнул: 'Земля!'

Неведомый Зееланд таил намного больше загадок, нежели Ван-Дименов берег. Что здесь есть жители, ни малейших сомнений не имелось: голландцы сто лет назад потеряли в бою с ними четырех матросов, после чего Абель Тасман присвоил найденной им бухте зловещее название 'Moordenaarsbaai', сиречь 'Залив убийц'. Двадцать две больших лодки, наполненных воинами, преследовали европейских пришельцев, пока те не удалились в открытое море. Ничего общего с пугливыми новоголландскими либо вандименскими дикарями, не умеющими сделать простой долбленки! Более того. Со времен Марко Поло картографы где-то здесь помещали страну Боач, которой легендарный путешественник приписывал невероятное изобилие золота. Славный Меркатор так и написал прямо на карте: provincia aurifera quam pauci ex alienis regionibus adeunt propter gentis inhumanitatem, что значит 'золотоносная провинция, мало посещаемая чужеземцами из-за бесчеловечности ее народа'. Будем справедливы: человечные и гостеприимные народы, обитавшие в золотоносных провинциях, давным-давно исчезли с лица земли. В лучшем случае, потомки оных с кайлом в руках добывают драгоценный металл для благородных идальго и стоящего над ними короля. А бесчеловечные... Коли до них еще и путь неблизкий — пожалуй, могли уцелеть. Зееланд, несомненно, одно из самых удаленных от Европы мест. Многие географы предполагают в нем северный выступ большого материка, именуемого ими Terra Australis Incognita; но само существование сей 'Неизвестной Южной Земли' весьма сомнительно, понеже опирается на одни лишь спекулятивные рассуждения, а не на достоверные факты. Впрочем, безусловно отвергнуть ее бытие тоже нельзя, как и предполагаемую соразмерно пространству численность населения в десятки миллионов душ. Помню, я еще юношей читал сочинение французского гугенота Дени Вераса, поместившего на южном континенте целую империю севарамбов, которой автор даровал законы и политическое устройство согласно своим мечтам. Давным-давно частью помянутого материка считали также Новую Голландию, пока Тасман не обошел ее с юга и востока. Теперь пришел черед Зееланда. Ну, как и он окажется островом? Так и растает 'Южная Земля', словно ледышка на весеннем солнце!

Двигались с опаской: не дай Бог наскочить на подводную скалу. В краях, где туземцы воинственны и кровожадны, шлюпки не спасут, а только сделают гибель более ужасной. Зато с борта 'Святого Луки', который втрое крупнее, нежели 'Морской Петух' Тасмана и впятеро превосходит его по мощи бортового залпа, на любых дикарей можно поплевывать. Вот насчет высадки... Рискованно, конечно, — но пройти мимо, даже не ступив на слывущую золотоносной землю, представлялось Тихону недостойным. Тем паче, перед путешествием вокруг мыса Горн погулять по тверди больше не доведется. Бог знает, сколько месяцев предстоит скучать без берега!

Впрочем, высаживаться прямо в Заливе убийц, который лежал впереди, как-то не хотелось. Могло, конечно, статься, что за минувшее столетие прибрежные жители утратили злобный нрав или уступили место иному, более дружелюбному племени; однако всерьез рассчитывать на столь благоприятные случайности было бы глупо. Капитан решил поискать иное место. Нет оснований полагать, что сия земля везде населена одинаково плотно и обычай туземцев неизменен. Взять, скажем, Европу: менее тысячи английских миль отделяют процветающие города Нидерландов от убогих рыбацких деревушек Норвегии, а сии последние — от пустынь, где кочуют язычники-лопари. Так, может, и здесь различия не меньше? Пытались пройти вдоль берега к зюйд-весту, лавируя против свежего встречного ветра: двое суток истратили почти что зря, совсем немного удалившись от приметной скалы, маячившей то на левой, то на правой раковине. Между тем, туземные лодки несколько раз видели в зрительную трубу. Очень далеко, никаких подробностей не разобрать; но за мореплавателями, несомненно, следили. При таком курсе, дикари на малых гребных судах с легкостью могли опередить корабль и приготовить путешественникам засаду. Чтобы не отдавать первенство в принятии решений зееландским жителям, повернули на обратный курс и двинулись путем Тасмана. Только от мыса, лежащего под тридцать пятым градусом южной широты, пошли не к норду, как голландец, а вдоль берега к зюйд-осту, затем к зюйду. На восточной стороне полуострова море выглядело намного спокойней, прибой не так свирепствовал. Берег казался безлюдным. Неделя, проведенная в пути, вселяла надежду, что опасные места остались далеко за кормою. Тем не менее, взяли все возможные предосторожности.

Место высадки укрепили еще старательнее. чем на Ван-Дименовой Земле. У матросов руки чесались проверить близтекущие речки на золото, но капитан заставил начать с фортификации. Не зря, как выяснилось: в предутренней тьме чья-то босая нога зацепила скрытую в траве бечевку, щелкнул колесцовый воспламенитель, и двухфунтовый пороховой заряд выбросил из вкопанного за оградой бочонка горящие связки просмоленной пакли. Насколько хватило света, окрестность усеяна была дикарями — здоровенными, полуголыми, разрисованными для пущего страха.

Минутное замешательство туземцев позволило занять оборону. Мушкетный залп ополовинил первые ряды атакующих, однако не обратил их в бегство. Завязалась рукопашная: против багинетов и абордажных сабель зееландцы очень ловко дрались крепкими палками в сажень длиною. На одном конце острие (деревянное, наконечник отсутствует), на другом — лопасть, как у весла. Может, это весла и есть? От выстрелов дикари шарахались, но возврашались и вновь бросались в бой. Крепкие, черти! Так драться против могущественных колдунов, коим подвластны гром и молния, — надо иметь отчаянную храбрость! У наших уже было с десяток раненых. Да еще двое из тех, кто караулил за оградой, вслушиваясь в чуждую ночь, пропали бесследно. Когда рассвет дозволил полностью использовать все преимущества огнестрельного оружия, местные поняли бесплодность своих усилий, прекратили атаку и скрылись. Пора было и морякам уносить ноги. Только... Своих бросать не хотелось. Понятно, что всего скорее часовых застали врасплох и придушили; так хоть бы трупы найти для христианского погребения... А ежели они еще живы?!

Сколь бы неограниченной ни казалась твоя власть над людьми, идти против того, что подчиненные считают честью и правдой, нельзя. Тихон это правило знал. Отплыть, не попытавшись выручить пропавших матросов, значило бы уронить себя в глазах команды. Капитан кликнул охотников (идти захотели все, даже раненые), отослал на 'Святого Луку' минимально необходимый состав для управления кораблем, отдал приказ подшкиперу сняться с якоря, коли не вернется к закату, и двинулся по следам неприятеля. Туземная деревня обнаружилась совсем недалеко: скрытая от взоров и укрепленная двойным палисадом. Сразу понятно, что дикари не токмо чужеземцев, но и друг друга весьма охотно режут. Ну, или дубинками глушат, если резать нечем. За частоколом угрожающе рычали, скалили зубы и высовывали розовые языки злобные двуногие звери. Матросы тоже разъярились: почему-то сии жесты показались им чрезвычайно обидными. Кроме мушкета, каждый нес по паре ручных гранат, — с них и начали. Когда развеялся дым, пространство между заборами было подобно мясной лавке. Ударили в багинеты, но серьезного сопротивления не встретили: уцелевшие жители бежали в лес, пользуясь нехваткою наших сил для полного окружения.

Пропавших часовых, Андрона Семенова из Усть-Сысольска и Микеле Альваро из Калабрии, нашли у костра посреди селения. Точнее, нашли отрубленные их головы — и признак ужасного пиршества, печеное человеческое мясо. С большим трудом Полуектов удержал своих людей от опрометчивой погони, для немедленного истребления туземцев, которую они рвались учинить, и отвел к морю, пока враги не опомнились. Не испытывая судьбу, ушли немедля. Общее мнение было: 'Ну его нахрен, и золото, с таким народом'. Капитан заключил примерно то же самое, только иными словами: мол, для закрепления на этом берегу понадобится высадить значительный отряд и держать для его поддержки небольшую эскадру — а признаков, подтверждающих золотоносность сей провинции, обнаружить пока не удалось. Весьма сомнительно, чтобы древние путешественники могли о том судить со знанием дела, ибо дикари здешние металлов не знают, а пришлые рудознатцы, если бы и сумели доплыть в такую даль, были бы немедля употреблены жителями в пищу.

Далнейшее плавание 'Луки' оказалось трудным, даже мучительным, потому как удобных пунктов для отдыха не встретилось вплоть до островов Капо Верде, а путь до них занял почти полгода. Так что, лиха довелось хлебнуть: без малого четверть команды перемерла от хворей. Возможно, заход на Терра дель Фуэго или в соседнюю, столь же бесхозную, Патагонию облегчил бы участь больных — но мог и усугубить. Способна ли скудная природа тех мест поддерживать здоровье человека европейской расы, или обрекает его на гибель, вопрос пока еще не исследован. Против иных кругосветных путешествий, потери наши можно считать умеренными. Впрочем, хвастаться на весь мир я не спешил. Обнародовать обстоятельства плавания значило бы открыть свои тайны соперникам, заведомо нас превосходящим. Поэтому для непосвященных пустили в оборот ложную версию. Конечно, всех матросов молчать не заставишь... Однако разделить правду и моряцкие байки бывает иной раз весьма затруднительно. Да и не поверит никто, чтобы русские, до сих пор почитаемые в искусстве навигации робкими учениками, опередили на восточном океане признанные нации мореплавателей.

Месяцем позже 'Луки' прибыл к родным берегам 'Сервий Туллий', ходивший в Америку с колонистами, а на возвратном пути доставивший партию чая из Кантона в Ливорно. Его систершип 'Нума Помпилий' под командою Федора Рябова остался в Анианском заливе для изучения оного и для защиты двух только что основанных колоний от немирных индейцев. Почему двух? Так получилось. Не сложились дружественные отношения у бывших ландмилицких солдат с Харлампием и его адептами. Это еще мягко сказано — внушало беспокойство, как бы русские люди не перебили друг дружку безо всякой помощи дикарей! Думаю, теснота во время путешествия немало способствовала зарождению сей вражды. На воле, да в окружении опасных инородцев — все пройдет со временем. Но по-первости лучше развести еретиков с приверженцами официальной церкви: как ни молод был начальник экспедиции, искусство управления он превзошел и нужду сию отчетливо чувствовал. Обеим партиям поселенцев дал выбрать место согласно их собственным предпочтениям. Ландмилицкие разместились на острове; сектанты — на матерой земле, близ устья крупной реки, впадающей в залив. Туземцы именовали оную Стауло, а колонисты окрестили, по созвучию, Стольной или Столичной. Селение же, на берегу ее основанное, гордо назвали Новым Петербургом!

Высечь бы их за своевольство, да больно далеко: шиш дотянешься. К тому же, сходство с окрестностями града Петрова и впрямь имелось. Когда я развернул начерченную моряками карту, первая мысль была: 'зачем они изобразили Невскую дельту?!' Знакомые контуры, ветвление речных проток... Лишь со второго взгляда заметны отличия. Где ожидаешь увидеть Петропавловскую крепость, нет острова, зато имеется холм. Вот на нем харлампиевцы и обосновались. Поставили большой дом, один на всю общину, окружили палисадом. Индейцы (соседи тех, кого Альфонсо защищал от вражеского набега) встретили поселенцев доброжелательно: даже помогали. Небезвозмездно, разумеется. Плодородную, удобренную речными наносами низину возле подножия холма начали расчищать под посевы. Дело шло медленно из-за отсутствия рабочего скота: в корабельных трюмах для него места не хватило. Доставка животных планировалась лишь на следующий год.

Пока я не взял Охотскую гавань на откуп, из Якутска туда ежегодно отправляли караван в четыре-пять тысяч вьючных лошадей. Часть оных возвращали назад, другую забивали на мясо. С тех пор, как хлебное снабжение пошло морем, обозы сии удалось значительно уменьшить, однако полностью от них отказаться не вышло. Поэтому на западной, азиатской стороне океана всегда есть избыток низкорослых, но выносливых сибирских лошадок. Перевезти оных на другой континент — вот это, конечно, тяжкая забота... Между тем, люди, которым я поручил собрать сведения об испанских владениях в Америке, сообщали весьма неожиданные факты. Оказывается, за границею сих колоний имелись туземные народы, располагающие изрядным количеством превосходных коней. Все началось семьдесят лет назад, когда в Новой Испании бунтовались покоренные племена. Вице-король благополучно усмирил возмущение, но часть преступников, опасаясь расправы, бежала в степь к северу от Рио-Гранде, прихватив уворованное четвероногое имущество. Великолепные пастбища, где бродят бесчисленные стада диких быков, пришлись по нраву и лошадям. Они размножились, как песок морской, и всего лишь через полвека (краткий миг в истории) жалкие бродячие народцы американских прерий обернулись грозными воинами, наводящими такой же ужас на оседлых соседей, как в Старом Свете некогда — татары. Племя команчей, прежде совершенно безвестное, глубокими набегами разорило колонию дотла. Так что, распространения испанской власти на облюбованные мною земли покамест не следовало опасаться.

Не лучше ли прикупить коней у индейцев, перегнав табун сушей к Анианскому заливу? Такую возможность мы с помощниками обсуждали. Решили, что все-таки не стоит. Во-первых, пути не изведаны; во-вторых, пролагать их — не в наших интересах. Покуда русские в Америке не закрепились, вряд ли стоит открывать расположение первых селений как европейцам-соперникам, так и воинственным туземцам. Тайну не удастся хранить вечно, или даже сколь-нибудь долго. Но уже несколько лет форы могут оказаться решающими. Поэтому лошадей, телят и ягнят решили везти из Азии. Командиру Охотского порта Афанасию Никитичу Зыбину послано было распоряжение переделать пакетбот 'Святой Иоанн Креститель', совершающий регулярные плавания в Камчатку, и еще три более мелких судна, у него имеющихся, для транспортировки скота.

Выходцы с ландмилицкой черты избрали для поселения иной ландшафт, нежели сектанты. Выбирали долго и много спорили. Одним приглянулся остров с участками степи, годной хоть для пастбища, хоть для распашки; другим казался удобнее соседний, с заросшими кедровым лесом горами, откуда сбегало множество бурных ручьев, годных для устройства водяных колес. Такого места, которое бы совмещало все достоинства разом, в округе не нашлось. Чуть не поделились еще раз надвое! Однако разум, в конце концов, победил, а выбор сделали, сообразуясь с отношением американцев к незваным гостям. Осели там, где можно это сделать без драки.

Покойный Альфонсо, когда присваивал названия новым землям, придерживался общего правила первооткрывателей: насколько возможно, льстить начальству. Большой остров, протянувшийся на четыреста верст и закрывающий Анианский залив от холодных северо-западных ветров, поименован был в честь императрицы Елизаветы; меньшие — по вельможам. Бестужев, Шувалов, Румянцев, я — каждый мог видеть свое имя на карте. И вот теперь так получилось, что главное селение новой колонии расположилось на куске суши, названном по канцлеру (который в сей колонизации никакого проку не видел). Что ж, судьба иной раз любит пошутить. Бестужевский остров формою напоминал подкову или, скорее, пару седельных переметных сумок, набитых под завязку. Каждая сума толщиною верст семь или восемь, длиною около десятка; между ними залив шириною от версты до двух и протяженностью десять, устьем открытый к югу. В самой глубине оного, на узкой перемычке, соединяющей половины острова — большая индейская деревня. Жители называли себя 'ламми', что значит на их наречии 'люди моря', и были чрезвычайно искусны в ловле рыбы. Как и многие другие тамошние обитатели, они сильно страдали от набегов воинственных соседей, облеченных в кожаную броню и деревянные шлемы, будучи не в силах противустать им в открытом бою. Приход русских, кои повели себя со всем вежеством, начав с даров и угощения, туземные вожди постарались обернуть к своей пользе. Пусть чужаки поселятся близ входа в залив: тогда при любом набеге первый удар достанется им; а кто кого осилит... Все равно, ламми окажутся в выигрыше!

Сия дикарская хитрость колонистам была вполне внятна; но с помощью винтовальных фузей и артиллерии укротить воинственных набежников с дубьем и дротиками отнюдь не представлялось затруднительным: гораздо легче, нежели выковыривать из леса местных жителей, в случае насильственного отнятия у них земли. А лес там был чудо, как хорош. Могучие кедры в три обхвата, высотою под двадцать сажен, прямые, как стрела, — мечта корабельного строителя! Гора, занимающая восточную половину острова, возвышалась над морем примерно на три четверти версты; в складках ее прятались голубые озера с чистейшей водой; бегущие из них речки со множеством живописных водопадов усеяны бобровыми плотинами. Превосходное место для лесопилки.

В трюме 'Нумы Помпилия' имелся полный комплект частей к пильным машинам, кузнечных принадлежностей, и даже пара водяных колес в разобранном виде. Все, что нужно для устройства небольшой верфи. На первый год планировались лишь подготовительные работы: строение временных жилищ, мастерских, навесов для сушки бревен и, разумеется, простейших фортификациионных сооружений. Потом, если все пойдет гладко, корабельное дело в Охотске будет остановлено, а мастера переведены в Новый Свет. Вот, только с пашней надо решить. Провиантское снабжение пока оставалось слабым местом. Рыбу, мясо, лесные ягоды — можно хоть самим добыть, хоть у туземцев купить в любом количестве. Хлеб, привезенный через три океана, — редкость и ценность. Остров с черноземною почвой, на который жадно взирали переселенцы, лежал в однодневной досягаемости. Верст тридцать к югу: вполне бы можно устроить на нем временный стан, чтоб выезжать на полевые работы и присматривать за посевами в сезон. Однако тамошние индейцы к переговорам оказались не склонны. Ломать их сопротивление силой... Граф Читтанов не велел! Надо сначала осмотреться, узнать, кто с кем дружит, кто с кем враждует. Выстроить расчетливо-умную политику. Через год или два станет видно, каким образом выгоднее действовать. Неизбежные столкновения с туземцами лучше оттянуть, насколько возможно, и постараться превратить в межплеменную войну с минимальным нашим участием.

Все занимались своими делами. Колонисты обустраивались на щедрой американской земле; моряки наносили на карту сушу и воды; компанейские приказчики скупали у индейцев меха. Отклонения от первоначальных предначертаний оставались в допустимых пределах. Однако меня терзало предчувствие, назойливое, как чесотка. Мнилось, что я не успеваю. Что великие планы пойдут прахом. Что беда придет, откуда не жду. Как выяснилось вскоре, тревога была не напрасна.

DAMNATIO AD BESTIAS

— Юрьев день? — Великая княгиня закатила очаровательные глазки, напрягая память. — Он в апреле или в ноябре?

— Их два, Ваше Высочество, но речь об осеннем. В конце ноября. Поздняя осень — по сути, единственное время года, когда крестьянин может переселиться без ущерба для хозяйства. Урожай убран и обмолочен, времени для обустройства на новом месте достаточно... Это был весьма разумный обычай.

— Почему же от него отказались?

— Бог знает: я не настолько стар, чтоб иметь несчастье при том отказе присутствовать. Сие случилось за десятилетия до моего рождения. Ныне можно только гадать, да искать ответы в старинных грамотах. Занятное было время. Как будто волна безумия прокатилась по всей Европе: в Москве — Соляной бунт, в Париже — Фронда, в Лондоне отрубили голову несчастному королю Карлу... Одновременный прилив фанатизма в удаленных и непохожих странах. Представьте, британский парламент вотировал законы, направленные к запрету театра — дабы представления не отвлекали народ от хождения в церковь! Через полвека после Шекспира, и нате вам... Здесь, на Руси — то же самое!

— Разве у русских был театр?!

— Театра не было. Но склонность к пуританству и тут явилась, грубые развлечения простолюдинов точно так же запрещали во имя религии. Случилось мне как-то раз прочесть жизнеописание знаменитого раскольника, протопопа Аввакума, им самим написанное. Вообразите, принцесса: народный праздник, ярмарка. Музыканты играют, скоморохи народ веселят, поводыри медведей ученых плясать заставляют. Вдруг святой отец, в исступлении. 'Разойдись', кричит. 'Прекратить бесовские игрища!' Да врукопашную, один против тысячной толпы! Двух медведей, пишет, великих — одного в лес прогнал, другого так зашиб, что бедный зверь еле ожил... Голыми руками, потому как за оружие браться духовный сан не позволяет. И вот с этаким темпераментом, представьте, допущенный в царские палаты, судит он о церковной реформе! А главный оппонент его, патриарх Никон, такой же богатырь и столь же неистов сердцем. Взялись пастыри добрые учение Христово толковать, заспорили между собой — как только Москву по бревнышкам не раскатали?!

— У нас в Германии... Была тогда большая война. Тоже из-за религиозных разногласий. Очень, очень много людей погибло или умерло от голода и болезней. Но к середине прошлого века уже все закончилось.

— Вестфальский мир? Да, время примерно совпадает. Я не изучал немецкие законы целенаправленно, однако по тем фрагментам, кои попадались случайно, могу заключить, что крестьян и в Германии прижали. То ли в ходе Тридцатилетней войны, то ли по ее окончании. Это как бы еще одно поветрие, наряду с пуританством и бунтовским духом, поразившее множество государств. Примечательно, что Земский собор, окончательно закрепивший земледельцев, созван был в уступку московским бунтовщикам и во избежание новых беспорядков.

— Как возможно такое? Неужели мятежники...

— Нет, конечно. Хотя чернь, скорее всего, тайно возбуждал кто-то из знатных, тут логика событий более извилиста. В опасении новых мятежей, требовалось укрепить верность дворянства. Вот и пошли навстречу его давнему, ясно выраженному желанию. Что нарушится баланс между сословиями, мало кого заботило...

— Если Россия благополучно прожила сто лет при сем нарушении баланса, к тому же изрядно возвысившись против иных держав, — так ли это плохо, как Вы считаете?

— Хороший вопрос, Ваше Высочество. Давайте взглянем на прямое следствие сих суровых законов. Сравним казенные доходы России и европейских государств, в расчете на одного плательщика. В германских княжествах они выше здешних от трех до семи крат; во Франции — тоже примерно втрое, несмотря на уродливую откупную систему, вследствие которой больше половины налогов не доходит до королевской сокровищницы. Если же сопоставить с Британией и Нидерландами... Ей-Богу, даже стыдно становится — хоть я в этом, вроде, и не виноват.

— Уж Вам-то, граф, точно стыдиться бедности здешней не следует: вряд ли кто сделал больше для умножения богатства сей империи.

— Может, и так. Но вот оглядываюсь — и вижу, насколько мои успехи недостаточны. Мне раз приснился сон, будто я на гребной лодочке пытаюсь догнать корабль, под всеми парусами идущий по ветру. Таков истинный образ сих усилий. В одиночку или с малой горсткой сподвижников не сотворить того, что способна сделать лишь целая нация. Голландцев меньше вдесятеро, нежели нас. При этом в ремесленном производстве они нашу империю превосходят, в обороте заграничной торговли — превосходят многократно. Совокупное богатство их крохотной страны больше, чем у огромной России!

— Все же не совсем понятно, причем тут межсословные отношения? Какая связь?

— Самая простая и очевидная. Умелые мастера и ловкие негоцианты имеют доход в десятки, сотни, тысячи раз больше, нежели темные и нищие мужики! В наш просвещенный век, благосостояние государства определяется численностью и талантами городского торгово-ремесленного населения, крестьянство же обращается в источник рабочих рук для его промыслов. Извольте видеть: из двух миллионов нидерландских жителей, половина живет в городах! А в здешней империи? Селянину из своего сословия выйти — что зайцу на березу влезть! Горожан менее десяти процентов — и то изрядную часть составляют гарнизонные солдаты с семьями, чиновники, офицеры, да их прислуга. Не скажу, что дармоеды: люди нужные. Но все же не производящая, а потребляющая часть народа.

— Ну, а почему бы помещикам российским не завести такие же точно промыслы, кои в Европе устраивает Tiers état? Вы же, дорогой граф, сумели?!

— Именно поэтому мне лучше всех ведомо, сколь трудно соединить в одних руках дела служебные с делами коммерческими. Какие-то из них обязательно пострадают. Пусть будут дворянские промыслы, я не против. Однако долговременные опыты по сей части убедительно показали, что в делании, к примеру, сукна благородные и чиновные промышленники наши за бесчиновными англичанами угнаться не могут. Похоже, главная причина того — в способах получения работников. Наш мануфактурист сначала тратит немалые деньги на покупку деревень; потом верстает купленных крепостных в сукновалы, наугад и часто неволей. Английский его коллега лишних расходов не делает: к нему люди сами сбегаются, только свистни. Он переберет многих, из жаждущей наняться толпы, и возьмет лучших. А угроза потерять место подхлестывает лучше любого кнута. Надо крестьянам облегчить уход из деревень и найм в работы. Только беспрерывное поступление свежей крови, постоянный и обильный прилив рабочих рук в главнейшие коммерческие центры поддерживает государственную экономию живой и бодрой. А у нас... У нас сделано все, чтобы остановить сей живительный ток! Все главные артерии перетянуты жгутами стеснительных законов. Если у пациента никакие члены еще не отсохли, сие говорит лишь о необыкновенной его выносливости.

— И все-таки, Вы умеете с выгодою вести дела при всем несовершенстве русских обычаев, прибегая к покупке деревень или найму тех мужиков, кои приходят на заработки. Значит, есть же способы преодолеть сии трудности?!

— У меня — есть. Благодаря чину и богатству. Хотя сопряженные с лишними хлопотами и расходами. А вот громадному количеству мелких промышленников, кои могли бы со временем вырасти в крупных, путь перекрыт наглухо. Опытный кузнец, желающий расширить дело; умелый ткач, нуждающийся в подмастерьях... Купить работников подобные мастера не вправе, да и неудобно им было бы: сегодня есть заказы; завтра — пусто, и 'говорящие инструменты' обратятся в бесполезное бремя; послезавтра — вдруг опять понадобятся? Нужны более гибкие способы привлечения дополнительных рук. Какие? Напрягать ум не требуется совершенно: все придумано до нас. Удобнее вольного найма системы нет, сие вполне доказано британцами. В России, к тому же, отсутствуют замшелые цеховые правила, которые только мешают...

— Зато присутствуют старинные законы, которые мешают еще больше.

— Не такие уж старинные, Ваше Высочество. Сто лет для юридических установлений — не возраст. Только вот как от них избавиться? Понятно, что благородное шляхетство нельзя обижать: оно само кого угодно обидит. Денежная компенсация, выкуп... Что-то такое могло бы помочь. Но откуда деньги у государства, не имеющего доступа к главным источникам богатства в современном мире?! Все мои усилия в части заморской торговли — не более, чем попытка разорвать этот порочный круг. С какими шансами на успех? Если поживем, то увидим.

— Однако, граф, в истории мы знаем великое множество примеров, когда бедность и простота нравов служили основою процветания, а безудержная жажда злата приводила народы к утрате всех изначально присущих добродетелей и в конечном счете — к погибели. Вы не боитесь увлечь Россию на сей опасный путь?

— Нисколько. Громадного большинства народа тлетворное дыхание золотого тельца никоим образом коснуться не может: многие из крестьян и серебра-то сроду не видывали. Одни медяки. Их образ богатства — не золото, а каравай настоящего хлеба, без древесной коры и лебеды. Если же говорить о знати... Вы много встречали в сем кругу верности, чести, бескорыстия? Нравов, которые есть, куда портить?! Не отвечайте, сей вопрос — риторический. Касательно процветания... Полагаю, о нем возможно толковать лишь в том случае, если мерою оного почитать военную мощь государства. Да, это впрямь величайшее из достижений, и мы должны вечно за него славить блаженныя памяти государя Петра Алексеевича. Но смотрите, принцесса: из последних четырех войн полностью на собственный кошт мы вели одну только шведскую. Масштабы действий были весьма скромные: двадцатитысячная армия маршировала вдоль финского побережья, провиант и амуниция для нее доставлялись морем из недалекого Санкт-Петербурга. При большем удалении от собственных границ, когда приходится снабжать значительные силы за счет покупки всего необходимого на месте — казна империи неспособна с этим справиться. Русские войска дважды ходили на Рейн, в войнах за польское и цесарское наследства, но сие совершались благодаря субсидиям Вены и Лондона. Турок я одолел на заемные у голландцев деньги. Весьма сомневаюсь, что получил бы в Амстердаме хоть один медный фартинг, если б там заранее предвидели, как все обернется. Ничего предосудительного с точки зрения чести либо деловой репутации... Но второй раз такое не проделать. Кто умеет выскользнуть из долговой удавки, тот для банкиров persona non grata.

— Значит, по Вашему мнению, самостоятельная политика в Европе России не по силам?

— Не по кошельку, я бы сказал. Силы-то есть. Только их содержание в странах, где жизненные припасы гораздо дороже, чем у себя дома, выйдет разорительным. Результат не оправдает расходов. У возможных противников положение обратное: чем дальше с запада на восток, тем дешевле провиант и все, что производится сельскими обывателями. Правда, Карл Двенадцатый сим пренебрег... Даже выправив на жителях Саксонии контрибуцию в двадцать два миллиона талеров, он по-прежнему злоупотреблял реквизициями. В этом не самая важная, но все же одна из весомых причин его неудачи.

— Извините, Александр Иванович. — Супруга наследника престола повернула изящное ушко к тихо подкравшейся фрейлине, чтобы выслушать некую тайную новость. — С величайшим сожалением, вынуждена прервать нашу чрезвычайно интересную беседу. Вы позволите пригласить Вас на обед в субботу?

— Буду занят, к сожалению.

— Тогда в воскресенье, после литургии?

— Извольте. Приду, если почувствую себя в добром здравии.

Насколько имели смысл беседы об истории, политике и государственной экономии с Великой княгиней Екатериной? Бог знает. При жизни ныне правящей императрицы ни скрупула государственной власти эта девочка точно не получит. Если доберется ло трона — то заведомо за пределами моего жизненного срока. Пережить Елизавету я не имею надежды. Но исподволь вложить кой-какие идеи в юный, восприимчивый ум — почему бы и нет? Кронринцесса имела хотя бы достаточно любопытства, чтобы охотно меня слушать. И довольно соображения, чтоб понимать.

А вот с теми, кто действительно наделен властью, понимания становилось все меньше. Что бы ни вносил я в Сенат — все отвергалось сразу, с порога. Скажем, всех утомили бесконечные просьбы купечества о воспрещении вести торговлю лицам, не относящимся к сему сословию, в особенности владельческим крестьянам. Дескать, гильдейских сборов они не платят и от прочих тягостей, присущих состоянию, избавлены. Вроде бы, справедливо — но неисполнимо, потому как помещики холопей своих неизменно покрывали, имея с их доходов хозяйскую долю. Предложил соломоново решение: право торговли предоставить всем, на условии покупки надлежащего патента. Пусть рядом с купцами по единственному занятию появятся купцы-крестьяне или купцы-чиновники, с оставлением за оными прав и обязанностей их прежнего чина. Ежели кого-то сие смущает — готов первым подать пример! Выгода казны очевидна, богатство народное тоже прибавится... Нет! Сама возможность, что генерал может оказаться в одной гильдии с простым мужиком, представлялась чем-то непристойным, вызывая переглядывания и ухмылки за моей спиною: старик, мол, когда-то был орлом, ныне же безсомнительно выжил из ума.

Сам состав высших сановников неумолимо менялся. Уходили в мир иной друзья и враги. На их места вставали новые фигуры, большей частью невзрачно-серые и бесконечно мне чуждые. В апреле, с двухнедельным промежутком, предстали перед Всевышним Левашов и Ласси. Румянцев-старший умер двумя годами раньше, когда я был еще на юге, — некому стало пороть сына-полковника. Фельдмаршал Иван Юрьевич Трубецкой тоже нас покинул прошлой зимою. Равным образом, за пределами России крымский хан Селямет и король шведский Фредрик разделили участь простых смертных. Ежели есть загробный мир, а в нем — ад, сему королю там уготовано теплое место. Это ведь он послал француза Сигье, коий застрелил Карла Двенадцатого. Проложил себе преступлением дорогу к трону, и что?! Сидел на нем тридцать лет, как ворона в гнезде, ничего важного не сделал. Ни плохого, ни хорошего: все, что совершалось, происходило помимо его воли, силою партий в риксдаге, не слушающих безвластного монарха.

Люди, претендующие в этой вселенной на что-то большее, нежели ежедневное превращение пищи в дерьмо, с возрастом начинают задумываться, что они после себя оставят. Что сотворить, достойное благодарности потомков. Вот, Мориц Саксонский, совсем еще молодой в сравнении со мною, преставился от болезни почек в подаренном Людовиком Пятнадцатым замке Шамбор. Всего лишь два года протянул с окончания прославившей его войны, а переменчивость народной любви успел испытать полною мерой. 'Полководец, даже победоносный, подобен плащу: о нем вспоминают лишь во время дождя', — такие bon mots отпускал сей любимец Фортуны. Он строил несбыточные планы: то ратовал за переселение честных и трудолюбивых бедняков из Германии на остров Мадагаскар, то мечтал о создании царства израильского в Америке (вероятно, с надеждою стать на склоне лет царем у евреев — не имея в жилах ни капли еврейской крови).

Хотя мои коммерческие и колониальные прожекты были гораздо практичнее морицевых и благополучно воплощались, имея несомненный успех, участь забытого на вешалке плаща виделась вполне реальной. Чем дальше отступала военная гроза, тем слабее становилось влияние графа Читтанова при дворе императрицы Елизаветы. Смена властителя и опасение бунта в Крыму, равно как боязнь восстановления самодержавства в Швеции, приостановили на время сей упадок — однако, как назло, и в Бахчисарае, и в Стокгольме все прошло гладко. Можно было, конечно, сыграть на стороне канцлера, ведущего дело к войне с Пруссией; только вредить существенным интересам государства ради своей приватной корысти отнюдь не казалось мне достойным делом.

Подобно тому, как Бестужев монополизировал иностранные дела, братья Шуваловы забрали под себя дела внутренние. Любое постороннее вмешательство встречали с враждебностью и опаской. Петр Иванович принял, как должное, помощь с продвижением новых акцизов — но когда мне, в свою очередь, понадобилась его поддержка в Сенате, взаимностью отвечать не спешил. Александр Иванович и вовсе смотрел косо. Я совершенно не скрывал своих мнений касательно положения крестьян: кому иному столь вольные мысли могли бы выйти боком. Все же, испытанная верность и долголетняя служба значили в глазах императрицы довольно, чтобы предоставить мне полный иммунитет от каких-либо действий Тайной Канцелярии. Только ни малейшего практического шага к ограничению или ослаблению рабства сделать не выходило, и даже возможности такой не виделось.

Что оставалось? Всякие пустяковые хлопоты, скучная рутина мелких государственных дел? Не имея охоты сим заниматься, нередко манкировал и без того не слишком обременительною службой, ссылаясь на стариковские хвори (что не всегда было пустою отговоркой: возраст, увы, берет свое, а дрянной санкт-петербургский климат способен и молодого к праотцам отправить). Против ожиданий, из всех Шуваловых наилучшие отношения сложились у нас с Иваном, втрое меня младшим, и с приятелями фаворита, вокруг него вращающимися. Среди младого поколения изредка попадались люди, не чуждые умственных интересов; почему бы не протянуть им руку через головы не внемлющих правдивому слову отцов и старших братьев?

Из новых знакомцев один стоит особого упоминания. Впрочем, профессор химии Ломоносов вообще стоял особняком в санкт-петербургском высшем обществе. Происходя из крестьян, не пользуясь ничьим покровительством и начавши систематические занятия чуть не в двадцать лет, собственным трудом достиг высших пределов земной мудрости. Ни возрастом, ни сословием, ни даже внешностью не был он подобен молодым людям, коих привели в храм науки богатство и праздность. Рослый детина в камзоле, прожженном брызгами кислоты, с большими мужицкими ладонями, легко сжимающимися в столь же здоровенные кулаки, которые владелец, не задумываясь, пускал в ход... Откуда у такого ум и талант, да и зачем ему?! А вот поди ж ты — одарил Всевышний! В гордом сознании мощи своего разума, сей ученый муж ни перед кем не заискивал и не склонялся, отдавая лишь должное верховной власти.

Это не помешало ему подняться над горизонтом обыкновенной академической карьеры, хотя в не весьма юном возрасте, годам к сорока. Известность и некоторое влияние при дворе стяжало профессору сказанное в общем собрании Академии 'Слово похвальное императрице Елизавете Петровне'. Сей панегирик, замечательный по слогу, привлек внимание людей понимающих еще и тонким, дипломатичным стремлением подправить политику империи, восхваляя преимущественно усилия государыни по сохранению всеобщего мира. Понятно, что академик не сам по себе такое выдумал, а почерпнул вдохновение в шуваловском кругу, — но в противлении канцлеру, готовому втянуть Россию в новые европейские войны, его стремления были полностью согласны с моими.

Впрочем, правительственные интриги не служили главным предметом наших разговоров. Помимо денег и политики, существует чистый мир знания. Счастлив тот, кому образование и умственные силы открывают доступ в него. Занятость другими делами много лет не позволяла мне отдавать должное науке, так что чужие успехи на сем поприще вызывали смешанное чувство благожелания и легкой зависти. Несколькими годами прежде сего высокоученый собеселник издал переведенный им курс экспериментальной физики Христиана Вольфа, — прекрасно, кстати, переведенный: никто не подозревал, что русским языком возможно столь ясно излагать сложные и доселе чуждые ему материи. Но продажа шла очень плохо; штабеля книг так и пылились в кладовке при академической типографии, пока я об этом не узнал и не скупил почти целый тираж для заводских и навигаторских школ. Правда, не все описанные эксперименты выглядели безусловно достоверными. Вот, скажем, немец фон Чирнгаузен, поджигая разные вещи с помощью большого увеличительного стекла, определил, что под стеклянным колоколом, из которого выкачан воздух, огонь не загорается. Даже порох у него будто бы не воспламенялся, а только плавился. Мне же из долговременной практики довелось удостовериться в полной ненужности воздуха для горения и взрыва пороха. Повторением опыта, Чирнгаузен был в сем пункте посрамлен. Еще более крупную ошибку вольфианской школы Ломоносов обнаружил самостоятельно, усомнившись в природе теплоты, как особой материи и сочинивши целый ряд трактатов на сей предмет: 'Опыт теории упругости воздуха', 'Размышления о природе теплоты и холода' и еще какие-то, кои уже не вспомню. Объяснение сих явлений через коловратное движение мельчайших партикул выглядело гораздо убедительнее, нежели версия о проникающем сквозь любые преграды тончайшем флюиде. Флюидная гипотеза, выдвинутая в прошлом веке Робертом Бойлем, никак не была способна справиться с неограниченным количеством теплоты, образующемся в результате трения: например, при сверлении пушечных стволов, особенно если режущая кромка инструмента затупилась.

Круг интересов нового знакомого был широк, чтобы не сказать — необъятен. Однако по должности он состоял профессором химии; сия дисциплина пользовалась наибольшим фавором. Прекрасная лаборатория, построенная и оснащенная по высочайшему повелению сразу, как окончилась череда войн и стало чуть полегче с деньгами, предоставлена была в распоряжение Михаила Васильевича. Хотя Берг-коллегия имела свое подобное заведение для пробы руд и минералов (близ Покровского собора в Москве), петербургским химикам тоже перепадало довольно трудов по сей части. Собственный же интерес академика (в том числе и коммерческий) касался преимущественно минеральных красок для получения цветных стекол и смальт. Под оживленный рассказ Ломоносова вспомнилось, как полвека тому назад мой учитель синьор Витторио трудился над приготовлением цветных фейерверков; стали искать совпадения и различия в действии одних и тех же минеральных субстанций, рассуждать о природе цвета... Самое очевидное расхождение прямо-таки бросалось в глаза: лиловая окраска пламени, присущая горящему пороху, селитре и внесенному в огонь поташу, не имела ни малейшего соответствия в стекольных образцах. При достаточно тщательной очистке компонентов, сваренное с поташом стекло выходит совершенно бесцветным. Для сравнения, медь в обоих случаях дает совершенно схожую гамму оттенков зеленого и голубого.

Никакая наука не может существовать без точных измерений; но как измерить цвет? Сравнить с неким эталоном, это понятно. Например, красный соответствует крови. А какой именно крови? Пущенной из вены или артерии? Юноши или старца? Чахлого или полнокровного? Человека или скота? Возьмем за образец голубого небо, и сразу же на нас обрушится лавина вопросов о времени года и суток, погоде, удаленности от моря и еще Бог знает о чем. Зеленый... Путешественники рассказывают, что американские дикари, живущие в лесах, имеют более дюжины разных названий для оттенков этого цвета. Употребляемые художниками краски никакую шкалу составить не могут, ибо неодинаковы по яркости и чистоте, к тому же склонны выцветать со временем... Уже не помню, кому из нас пришла в голову мысль пойти по стопам Ньютона, разделившего солнечный свет стеклянной призмой в артифициальную радугу. Достаточно приложить к ней линейку, и каждому чистому тону можно будет сопоставить определенную цифру, подобно градусу на термометре. Сам я до испытания сей методы не дошел: отвлекли другие занятия; а профессор, кажется, вдохновился. Дайте срок, он еще порадует нас новыми тайнами натуры, открытыми пытливым умом.

Во все времена ученые мужи заботились не об одном лишь разыскании новых истин, но и о передаче своих знаний молодым поколениям. В Санкт-Петербурге при Академии с самого ее основания учредили гимназиум и университет; однако студентов можно было перечесть по пальцам, да и тех, большей частью, завозили из Германии. При Анне Иоанновне сделали как-то раз благородную попытку оживить сие заведение переводом дюжины учеников из московской Славяно-греко-латинской академии. В числе их оказался и Ломоносов, только подлинной alma mater будущего химика стал скорее Марбург. На брегах Невы дело не шло: дворяне предпочитали отдавать сыновей в Сухопутный кадетский корпус или в Морскую академию, открывающие все пути к блистательной военной карьере, духовные имели свое заведение при Александро-Невском монастыре, а tiers état... В России оно наукой не интересуется. Почтенное купечество, обучающее своих чад латыни — можете себе такое представить? Вот и я не могу. Мужик Ломоносов, солдатский сын Крашенинников, попович Виноградов — умны и талантливы, спору нет; но это же чудаки, уникумы, по редчайшей случайности отпавшие от своих сословий. У нас нет столбовой дороги в науку, в отличие от наиболее просвещенных государств, а есть лишь труднопроходимые кривые тропы. К тому же Петербург, по удаленности от хлебородных мест и скверному климату, страдает от дороговизны съестных припасов. Через полвека после основания он все еще остается чуждым, диковинным древом, растущим в кадке под стеклом и не пустившим корней в русскую почву. Кому нет крайней нужды здесь находиться, тот предпочитает более приветливые места.

Так что, все попытки наладить обучение натыкались на вечный недород студентов и ответно-прохладное отношение к сей обязанности академиков. Мол, некого учить — и слава Богу! Ломоносов с Иваном Шуваловым, огорченные провалом очередного своего приступа к сей фортеции (в сорок девятом году, когда новый проект университетского регламента был раскритикован Тепловым и Шумахером и отклонен, как несоответствующий состоянию учащих и учащихся), тогда уже начали задумываться, не перевести ли дело в Москву. Набрать некоторое число достаточно подготовленных, но не служащих пока еще молодых людей там вышло бы вернее, чем в Петербурге. Фаворит как-то раз меня спросил, не желаю ли я споспешествовать успехам просвещения в России, предоставив некоторую часть капитала.

— А на то, что найдутся желающие получить образование на собственный счет, надежды нету? Доставшееся даром люди, как правило, не ценят. К тому же... Знаете ли, Иван Иванович, на мои деньги содержится множество школ. Цифирных — больше всего, через них все сыновья работников проходят, кроме заведомых дурней. Способные и старательные идут дальше. Самая высшая ступень, коя готовит будущих инженеров, навигаторов и торговых приказчиков, по изощренности преподаваемых наук славнейшим европейским университетам мало, чем уступит. Но это совсем иные заведения. У шотландских наемников есть поговорка: 'he who pays the piper calls the tune'. Кто платит волынщику, тот и заказывает песни.

— Александр Иванович, какая разница, будет ли за обучение юноши платить его родитель, или казна, или некий приватный благотворитель...

— О-о-о, дорогой мой... Разница огромная! На казенный кошт — выйдет еще один кадетский корпус, только для статских. Называться он может как угодно: университетом, коллегиумом, академией, — только дух его и сущность отнюдь не название определит. Касательно приватных благотворителей... Нигде в мире они не обеспечивают содержание сколько-нибудь значительного числа студентов. Для малого числа одаренных талантом бедняков это годится, но ведь я же захочу получить выгоду от своей щедрости! Пусть, скажем, выученные на мой счет отслужат в моих компаниях семь лет по контракту, как английские indentured servants...

— Побойтесь Бога, Ваше Сиятельство!

— Ладно, шесть лет пускай отслужат. В этом случае будет естественно, коли я стану профессорам указывать, чему и как сих стипендиатов учить. В настоящем университете, как Вы, несомненно, понимаете, подобному влиянию сторонних персон вовсе не должно быть места, равно как вмешательству со стороны властей государственных или церковных. Ну, ежели там не проповедуют бунт или ересь, что должно пресекаться по закону. Науки остаются вольными лишь до тех пор, пока платят за них сами учимые. Суть университетской системы окажется искажена и подорвана, если деньги пойдут извне: о подлинной автономии в таком случае не будет и речи. Тогда уж лучше учредить ряд специальных школ с высоким уровнем обучения, не претендующих на невозможные в наших условиях привилегии.

— Можно надеяться, что со временем люди достаточные оценят преимущества образованности, особенно, если государыня согласится принимать в службу после университета сразу на два или три чина выше. Но в начале непривычного дела участников его надо льготить. Не Вы ли, Александр Иванович, постоянно твердите, что знать нуждается в непрерывном пополнении талантами, вышедшими из простого народа? Вот Вам и возможность: коли хотите поддержать, сделаете много пользы, — даже если по первому времени сей университет окажется далек от совершенства.

Молодой камергер был во многом прав. Я обещал ему значительную субсидию, если замысел этот когда-нибудь придет к воплощению. Однако, прежде, чем дело сдвинулось с места, над моей головою сгустились тучи столь мрачные, что стало просто не до того. Пришлось озаботиться, как бы в Сибирь не укатить!

А началось — с непокорства заводских крестьян. Не моих: демидовских. У покойного Акинфия был младший брат, Никита Никитич. Обойденный при разделе наследства, он упрямо стремился догнать первенца в фамильном ремесле, расширял дело с чрезвычайной быстротою и частенько возмещал недостаток денежных средств для строительства новых заводов, безбожно урезая плату работникам. Незадолго до того, купил он у князя Репнина большое имение в Обоянском уезде. Крестьяне, весьма наслышанные о деловых обычаях знаменитого промышленника, встретили явившихся утвердить их за новым владельцем служителей Вотчинной коллегии на границе владения, полуторатысячной толпою с дубьем и рогатинами. Мол, без кровопролития не покоримся: умрем, но под Демидова не пойдем! Испуганное начальство продажу имения отменило. Дало слабину — и тем открыло ящик Пандоры. Желающих освободиться от заводской неволи явилось множество. Под Малоярославцем, на парусной и бумажной фабрике коллежского асессора Гончарова, работники не только явили непокорство, но и составили настоящий воинский отряд, разбили посланную на их усмирение команду, отняли у нее пушки... Лишь бригадир Хомяков с тремя полками смог затушить разгоревшийся бунт. Прежде, чем разобрались с гончаровскими мастеровыми, восстала Ромодановская волость Калужской провинции, купленная все тем же Никитой-младшим и его сыном Евдокимом у графа Головкина. Беглый солдат, знающий правильную службу, обучил мужиков строю. Даже и не одних мужиков: бабы и девицы, в изрядном числе, облачились в мужское платье и тоже взялись за оружие. Вообразите, по сей детали, степень ожесточения. Полковник Олиц, с целым батальоном в пятьсот человек, оказался этими фуриями разгромлен и взят в плен. Два офицера и три десятка нижних чинов убито и умерло от ран; потери противной стороны, значительно сие превзошедшие, ничуть не устрашили крестьян. Хомяков, победитель при Малоярославце, отправлен был на ромодановцев со своею бригадой — но в этот раз не преуспел. Сжег несколько деревень и захватил бунтовщиков человек двести, однако большая часть разбежалась и составила многочисленные вооруженные шайки, кои по всей округе ни прохода, ни проезда не давали. Дело пришло в Сенат. Будь я помоложе, точно предпочел бы смолчать или больным сказаться...

Только у старости — свои права. Старикам терять нечего. Жизнь прожита, будущего нет все равно. Погибнуть в бою счастья не выпало. Одна осталась радость: говорить людям правду в глаза. Не всю, конечно, а то не поглядят и на седины, загонят на Соловки, как Толстого; и все же предел дозволенного с возрастом заметно отодвигается.

— Господа сенаторы; я большею частью согласен с высказанными тут мнениями о непростительной слабости действий бригадира Хомякова и особенно — Вотчинной коллегии, подавшей крепостным людям ложную надежду улучшить свою участь путем непокорства и бунта. Возмущение в Калужской провинции, так или иначе, придется давить силой. Теперь уже никуда не деться, к сожалению. Государство погибнет, ежели начнет в подобных случаях уступать.

Сделал паузу, оглядел высокое собрание. Не клюнули. Смотрят, как сычи. Ждут, когда перейду от разумных речей к неизбежной крамоле. Ну... Правильно, в общем-то ждут...

— Тем не менее, подлинные военные действия, с употреблением артиллерии, выжиганием селений и убиением изрядного числа поселян в самой, что ни есть, коренной России — тоже не во благо империи. Я в турецкой-то земле не велел зря народ разорять. А тут свои.

— Значит, мятежники Вам свои, Александр Иванович? — Князь Одоевский, бывший президент Вотчинной коллегии, бросился оборонять угрожаемые, по его разумению, позиции. — Свои они, доколе покорны. А бунтовщики — опасней турок! И чем ближе к средине государства, тем опасней. Нельзя давать пощады внутреннему врагу!

— Да я, Иван Васильевич, о другом. О том, как не делать верноподданных врагами, и не доводить оных до бунта. Вы рапорт Хомякова изволили прочесть? Что ему супротивники перед боем кричали? Мол, мы Ея Императорскому Величеству не противимся, а от Демидова смерть себе видим и в руки к нему нейдем.

— Ложь сие! Кто закону, от монаршей особы исходящему, враждебен — тот против Государыни Императрицы себя ставит!

— Давайте не будем спешить с окончательным приговором. Я сам, как всем здесь известно, заводчик. Больше тридцати лет веду крупные промыслы, с тысячами работников, как наемных, так и крепостных, и за все это время не имел среди них случаев непокорства, с коими не могла бы справиться заводская стража. Часто и до стражи не доходит: объявится смутьян, мастеровые бока ему намнут — да никому и не скажут. Палить же по своим...

Обер-прокурор Бахметев, в далекой юности мой однополчанин-семеновец, усмехнулся:

— А на Перекопе в семьсот тринадцатом году? Картечью по взбунтовавшимся солдатам?

— Ну, это, Иван Иванович, совсем непохожий случай. Там других способов не было. И времени: либо сей секунд войско в чувство привести, либо оно превратится в неуправляемую толпу и погибнет под татарскими саблями. Кстати, господа, сие может служить подтверждением, что при действительной необходимости у меня тоже за картечью дело не станет. Однако нынешняя оказия — иного рода. Наведите справки: у Никиты Никитича работникам сплошь и рядом не платят совсем ничего. Бывает, еще должны за прокорм остаются. А пашню-то пахать времени нету, стало быть, и хлеба своего нет! Семью как содержать?! Ладно, у кого есть помощники, умеющие без набольшего с хозяйством сладить. А если семеро по лавкам, да мал мала меньше? Подлинно, голодную смерть себе увидишь, а заодно — детям своим. Оттого и бабы взялись за оружие, что при таком порядке детям спасения нет. Можно кормиться подаянием, ходить 'в кусочки', но не тогда, когда бедствует, считайте, вся волость.

Тайный советник Голицын, сын покойного князя Дмитрия Михайловича, возразил:

— Мастеровые на Брынских и Дугненских заводах другое показывают и говорят, что всем довольны.

— Так ведь, Алексей Дмитриевич, мастеровой мастеровому рознь! На любом железном заводе найдутся такие служители, которых обижать — себе дороже. Без них дело развалится, а коли недовольны будут — пойдет вкривь и вкось. Этим заводчик платит щедро, каким бы скупердяем он ни был. Есть и те, которые боятся против хозяина свидетельствовать. Стоило бы озаботиться вопросом о вине статского советника Демидова в доведении своих людей до бунта и подумать на будущее о законодательном определении крестьянских повинностей в отношении владельцев.

Одоевский злобно ощерился:

— Ежели наказывать помещиков за то, что их крепостные люди бунтуют, мужичье совсем страх потеряет. Сии канальи могут содержаться в повиновении лишь неуклонною строгостью и угрозой безотменной кары. Сами же, Ваше Высокопревосходительство, изволили заметить, что слабость — путь к погибели государства!

— Дражайший Иван Васильевич, искусство править людьми не сводится к виртуозному владению кнутом. Вот, извольте послушать, что писал император Антонин Пий одному вельможе, пенявшему на рабское непокорство:

'Не одним только проявлением власти должно обеспечивать послушание рабов, но и умеренным с ними обращением, давая им все что нужно, и не требуя от них ничего, превышающего их силы. В том, что касается их повинностей, надо поступать с ними по справедливости, соблюдая меру, если ты хочешь легко преодолеть их наклонность к непослушанию. Не надо быть слишком скупым на расходы для них, не надо прибегать к мерам жестоким, потому что в случае волнений среди рабов проконсулу придется вмешаться и, согласно данному ему полномочию, отнять у тебя рабов'.

Я закрыл записную книжку и продолжил:

— Ежели языческий государь шестнадцать веков тому назад рассуждал столь разумно и человеколюбиво, то кольми паче мы с вами, именующие себя христианами, должны милосерднее с братьями во Христе обходиться! И где проконсулы наши, готовые унять безрассудную алчность рабовладельцев?! Единственный способ предупредить новые восстания заключается в искренней заботе о правде и справедливости для простого народа.

Неблагоприятное отношение вельмож к моим увещеваниям, разумеется, можно было предполагать, однако степень враждебности превзошла всякую меру. Ох, что началось! Среди сенаторов большая часть хоть, может, и не хватает звезд с небес, но все же люди разумные и опытные. А тут... Куда их разум делся, воистину одному Богу известно! Как бык на красную тряпку, так наши государственные мужи взъярились на высказанные мной идеи. И на меня, вместе с ними. Упреки в потворстве бунтовщикам — еще самое легкое, что довелось услышать. Дабы пригасить всеобщее возмущение, пояснил, что речь не о помещичьих крестьянах, а исключительно о заводских. Мол, российское благородное шляхетство, самим Всевышним призванное повелевать, обращается со своими рабами умеренно и человечно, а вот промышленники, только вчера поднявшиеся из мужиков, надлежащего опыта лишены и должны быть поставлены под благодетельный присмотр государства. Напрасные старания! Любая урезка прав господина воспринималось коллегами по Сенату, как покушение на богоданные основы мироздания. Все мои предложения отвергли напрочь. Бригадира Хомякова предали военному суду за слабость и нерешительность, вместо него послали генерал-майора Опочинина с большим корпусом и предписанием действовать без пощады. Посыпались доносы, в том числе на высочайшее имя: в спокойную пору мои доводы о необходимости уступок простому народу воспринимались как безобидное стариковское чудачество; теперь те же самые соображения вдруг обратились в опасные противогосударственные инсинуации. Попасть на личную аудиенцию к Ее Величеству не вышло: Лизавета Петровна изволила делить свое время между балами и молитвами, уклоняясь от неприятных положений. Ваня Шувалов, на словах выражавший дружбу и обещавший всемерное содействие, на деле не помог ничем, смущенно отводя взор при встречах. Наконец, в компанейский гостевой дом (собственного жилища в Санкт-Петербурге я так и не сподобился завести) явился старший дядюшка сего премилого красавца и со всею доступной ему вежливостью попросил не сеять раздор в народе. Лучше всего — отбыть в деревню.

— Любезный друг. Это Ваше собственное пожелание, или Высочайшая воля?

Глава Тайной Канцелярии достал из-за обшлага аккуратно сложенную записку на александрийской бумаге, запечатанную розовою облаткой. Так дамы высшего света заклеивают любовные письма. Развернул — да, Ее почерк. Собственноручное послание, знак самого наивысшего уважения! 'Дорогой Александр Иванович...' Так, вот оно, главное. 'Нездоровый столичный климат Вам явно вреден. Искренне надеюсь, что отдых в имении поможет восстановить силы, потраченные в беспрестанных трудах на благо отечества...'

С императором еще можно бывает спорить. С императрицей... Кому доводилось спорить с бабами, хотя бы с собственной женою, пусть скажет: много ли пользы из сего выходит?

СЕЛЬСКИЕ ДОСУГИ

Нельзя не заметить, что легкая расслабленность государственных мышц, охватившая империю при нынешней государыне, имеет не одни лишь дурные стороны. По крайней мере, нравы в России сильно смягчились. Никакого сравнения с порядками, царившими при грубой, мужиковатой Анне, тем паче — при непреклонно-суровом Петре. В наше время, если надо отпихнуть неугодного вельможу от руля государства, сие делается с любезной улыбкой и чуть ли не под видом дружеского объятия. Впрочем, готов допустить, что изысканными манерами и крайней деликатностью, явленными властью при наложении очередной опалы, я обязан по преимуществу военной своей репутации и трепету обитателей Востока перед грозным Шайтан-пашою. Пугало на султана — вещь необходимо нужная в хозяйстве; в любой момент может понадобиться.

Так что, в глазах непосвященных, ни малейших признаков ссылки мой отъезд вовсе не имел. Ну, поехал старик в деревню отдохнуть... Ну, поругался с кем-то перед этим... Ничего удивительного, что здоровье поправки запросило: сердиться вообще вредно, особенно же — в преклонные года. Желчь разольется, никакие доктора не помогут!

Село Бекташево сильно разрослось со дней предыдущей царской немилости (в благополучные времена посещать его досуга не находилось). Вдоль главной улицы разбогатевшие на лесопильном промысле мужики таких теремов понастроили, что боярам прошлого века впору. На нынешний вкус, конечно, бедновато: внуки тех бояр презирают дедовский образ жизни. Им подавай дворец по проекту французского архитектора, да с регулярным парком, статуями и фонтанами. А то устроишь бал, пригласишь персон этак сотню, и где их принимать?! Чем удивлять и вгонять в безнадежную зависть? Я, впрочем, ничего подобного не имел в планах и охотно согласился на предложение Мелентия Антипова, одного из столпов сельского общества, пожить в его свежепостроенном, но еще не заселенном доме. Большой свиты с собой в имение не потащил: три секретаря для деловой переписки, полдюжины слуг и помощников... Зачем мне больше? Разместился с удобством и простором. Выйдешь на широкий балкон при светелке — такие открываются дали, что дух захватывает! Налево тянутся изумрудной полосою заливные луга, серебристою змейкой мелькает кое-где смирная в эту пору речка. Направо — за поясом сжатых, по осени, полей темнеет бор, мимо коего сей поток несет свои чистые, хотя чуть желтоватые от болотной ржави воды. По первому взгляду странно показалось: отчего лес вдали будто раскрашен полосами в две краски? Оказалось, моя работа! Просто забыл, за давностию лет.

— Ваше Сиятельство, когда еще при государе Петре Алексеевиче изволили распоряжаться, — почтительно напомнил Мелентий, — привезли землемера и велели в Чернореченском бору наметить полосы, числом сто и шириною по сорок сажен, дабы каждый год сводить по одной. Я-то еще мальчонкой бегал сопливым, а батюшка мой покойный Егор Иваныч в старостах у Вашей Милости служил, так что все эти дела через него совершались. Народ, помню, дивился, что новый хозяин аж на целый век вперед рассчитывает, чтобы внукам и правнукам хватило.

Вот теперь вспомнил. И впрямь, было такое. Вырубку приказал вести не сплошь, а через ряд, для лучшего возобновления леса; однако натура внесла в мой план свои поправки. На широкие просеки в старом ельнике ветер нанес легкокрылых березовых семян, так что молодые елочки оказались под сплошным лиственным пологом, терпеливо дожидаясь неблизкого часа, когда белоствольные красавицы вырастут, состарятся, падут и обратятся в труху. В осеннюю пору с птичьего полета (или с холма, на каком стоит Бекташево, подобно большинству северных русских сел) взору открывается восьмиверстный лесной массив, расчерченный словно по линейке. Если на Луне, как считают иные ученые, есть разумные существа (и если они умеют делать телескопы), вполне возможно изобразить надпись, которую они смогут прочесть. Хотя начертание оной займет, по меньшей мере, лет двадцать...

Не знаю, как там насчет предполагаемых иномирных жителей, а бекташевцы, особенно ребятишки, отнеслись к моей системе снятия лесного урожая с полным одобрением, некоторые — прямо восторженно. Темнохвойные чащи — довольно угрюмое и бедное жизнью место. Напротив, опушка — светла, радостна, щедро дарит пришельцев грибами, ягодами и всевозможною дичью. А тут весь огромный лес взяли, да и превратили в сплошную почти опушку! Летняя страда миновала; для первых морозцев, когда русские дороги обратятся в твердь и станут проезжими, а мужики разойдутся на промыслы, время еще не пришло. По известной поговорке, у крестьян оставался час и для потехи. А у меня? Чтение почты и диктовка писем отнюдь не заполняли весь досуг. Конные и пешие прогулки по окрестностям тоже скоро наскучили. Дабы избыть праздность, начал составлять мемуары. Озирая мысленным взором картины прошлого, мучил себя вопросом: сумел ли я хоть что-то изменить в мире? Ну, турок побил... Несколько раз, крепко. Без меня бы так не вышло. Но прочен ли сей успех? Вот помру — непременно полезут магометане искать реванша, возвращать потерянное. Право плавания через проливы султан и вовсе в любой момент отобрать может, одним своим фирманом, коль не убоится войны. Этот сюжет пока еще далеко не окончен.

Вооружение, тактика, устроение войск... Ввел в употребление штуцера и егерские роты, начал поставлять армии и флоту превосходные сверленые пушки, довел до ума тактику мобильной артиллерии, маневрирующей в ходе баталии. В последнем не только моя заслуга: многие в сем направлении устремлялись, от шведов до персиян. Просто мы дальше всех продвинулись. Вот способы сбережения солдатского здравия в походе ни с кем делить не хочу: я их не только собственным разумением придумал, но и вбил шпицрутенами в умы подчиненных, не исключая самых тупых. Есть, чем гордиться! Однако все сие никоим образом не может остаться исключительной принадлежностью русских. Пруссаки, вон, уже переняли: благодаря отъехавшему к ним генералу Кейту, произведенному Фридрихом в фельдмаршалы. Теперь распространение этих новшеств по всей Европе — лишь вопрос времени, причем не весьма длинного. Возможно, и до турок дойдет, ибо король прусский весьма склонен к дружбе с султаном и охотно пошлет ему своих офицеров, если тот дозволит христианам начальство над магометанами. Вероятно, к будущей войне упомянутые инвенции станут всеобщим достоянием, а для обретения преимущества понадобится изобрести что-то еще.

Коммерция, промыслы и колониальные прожекты. Тут граф Читтанов не посрамил репутацию венецианцев. Самый бесспорный мой успех. В торговле железом и железными изделиями Россия уверенно теснит шведов, занявши должность главного поставщика сего металла на пространстве от Англии до Персии. По всему Медитерранскому побережью (разве за изъятием Испании) безраздельно царит чугунная посуда, отлитая на моем южном заводе. В Африке, Новой Голландии, Америке появились русские поселения. Ежегодно до полудюжины кораблей Камчатской компании ходят в Бенгалию. Фактория Банкибазар на Ганге содержится силами антверпенских евреев, но под покровительством империи Всероссийской и для ее выгоды. Половина селитры на наши пороховые заводы поступает через сей пункт. Шувалов как-то предлагал заменить тамошних негоциантов хотя бы немцами, дабы не раздражать императрицу присутствием среди компанейских служителей 'врагов христовых', однако согласился с моим возражением: торговля эта слишком важна, не стоит подвергать ее риску. Жизнь в Ост-Индии наполнена жестоким соперничеством с голландскими, английскими и французскими купцами: все норовят друг друга вытеснить, с употреблением самых подлых и коварных приемов. Мало кто способен держаться против враждебного напора такой силы. Фламандские иудеи справляются — ну, так пусть трудятся дальше, и Бог им судья в делах веры!

Впрочем, среди коммерческих агентов Компании большинство русских. Зря, что ли, учил?! Есть немцы, итальянцы — и совсем мало подданных колониальных держав. Это, прежде всего, вопрос лояльности. Каждая доходная статья становится в современном мире яблоком раздора; будущие столкновения в заморских владениях неизбежны. Стоит ли подвергать испытанию верность служителей, заставляя их драться против соплеменников? При уязвимости наших позиций в южных морях, ничтожнейшая оплошность может стать фатальной. Недаром компаньоны не торопятся отнять у меня и моих ставленников фактическое руководство колониальными и торговыми делами, хотя и злобствуют касательно излишних, по их просвещенному мнению, расходов на устройство поселений в диких землях. Лучше бы, мол, дивиденды увеличить, а не тратить несусветные суммы на переселение мужичья в Америку! Пока удается сдерживать их алчность, упирая на неизбежную потерю сей коммерции при отсутствии опоры на берегу. Любая из трех старейших ост-индских компаний может послать в Анианский залив превосходящие, против наших, силы и перенять меховую торговлю с индейцами — если только тамошние окрестности не будут заранее укреплены под русской властью. Вице-король Новой Испании пока не может, но когда-нибудь должен будет попытаться воспрепятствовать продвижению Камчатской компании в сторону Калифорнии. Положа руку на сердце, должен признать: надежда на долговременное спокойное обладание американскими территориями все еще очень неверна.

Так что же, в итоге, получается? Все владения, занятые моими трудами для империи, могут быть утрачены в одночасье при нерасчетливом ведении государственных дел. Доверия к Бестужеву на сей счет мало. Впрочем, к Воронцову или какому-либо иному сановнику, могущему, при успешной интриге, нынешнего канцлера заменить — как бы еще того не меньше. Земля тверда под ногами, пока есть сила отражать посягательства на оную, иначе это прах, могущий легко быть сдутым ветрами истории... Пожалуй, главная и самая бесспорная ценность, приобретенная Россией благодаря моим усилиям, это люди. Мною отобранные, вскормленные и выученные, испытанные в беспрестанном состязании с коллегами из просвещеннейших стран Европы. Две-три сотни навигаторов, инженеров, заводских начальников, торговых распорядителей... Несколько тысяч литейщиков, токарей, вальцовщиков, матросов... Ничтожно мало в масштабе государства: менее тысячной доли от всего народа российского, исчисляемого ныне, с бабами и ребятишками, в двадцати миллионах. Но, подобно закваске, впущенной в бродильный чан, сия когорта претворяет окружающую инертную толщу по собственному образу и подобию. Если не случится какой-то вселенской катастрофы, через два-три поколения страну будет просто не узнать. Жаль, что я этого не увижу. Изощренная сложность высокодоходных промыслов и тупое прикрепление работников к земельным наделам никак не уживутся бок о бок. Надеюсь, будущим государям (и советникам оных) достанет ума, чтобы сей конфликт решить миром. А сейчас, пока еще, тесто не взошло, из коего потомки испекут хлеб грядущего века.

Сохранить дело, сберечь своих людей. Вот главный мотив, побудивший меня не рваться напропалую в бой с апологетами рабства. Отступление не заключает в себе чего-либо постыдного: опытный военачальник обязан относиться к такому маневру с полным хладнокровием. Что некоторые из компанейских служителей, поднятые и выращенные мною, теперь больше слушают Петра Шувалова... Готов отнестись к этому с пониманием. Заранее приуготовиться ко времени, когда меня не станет, малость подловато — но умно. Не следует требовать от всех и каждого благородной верности сюзерену. Тех, у кого шея плохо гнется, а бесстрашие преобладает над изворотливостью, я заранее постарался сплавить в колонии, где сия порода человеческая более востребована. Иной раз даже случаются трения между главною компанейской конторой, стоящей за осторожность и экономию, и местными управителями в диких землях, исполненными духа конкистадоров.

Пожалуй, лучше для дела, что граф Читтанов вовремя отошел в тень, передав руль приказчикам и лишь изредка, в трудные моменты, давая подсказки из-за кулис. Найти же себе занятие — не составило ни малейшего труда.

Ученые штудии, прерванные когда-то в силу обстоятельств; переписка с Вольтером, собиравшимся в pendant к жизнеописанию Карла Двенадцатого сочинить историю Петра Великого; беседы с крестьянскими детьми... Вот интересно, почему я, приехавши в деревню, беспременно оказываюсь в окружении стайки мальчишек? Что им тут, медом намазано?! В каком-то смысле, конечно, намазано: некоторые здешние уроженцы, начинавшие у меня на побегушках, приезжали потом важными господами, в немецком платье... Но главная причина, скорее, не в этом. У нас, людей, как и у прочего зверья... Не хотите считаться зверьем? Ладно, как у прочих тварей божиих — детеныши нравом игривее, живее и любознательнее зрелых особей: сравните, например, трехмесячного котенка с толстым котом, ленивым обжорой и любителем поспать, в какого он со временем вырастает. Сопоставляя собственную натуру с окружающими, признаюсь честно: во мне и к старости сохранилось довольно ребячества, азарта, любопытства и охоты к игре. Не той, что на клетчатой доске или зеленом сукне, с деревянными и нарисованными на бумаге королями, а к серьезной, большой, где порою настоящие короли в отбой уходят. Или к игре ума, во всех многообразных ее разновидностях: наука, сочинительство, et cetera... Подобное тянется к подобному. Не сподобившись иметь собственных наследников, я увожу, подобно дудочнику из Гамельна, чужих. Касательно судьбы ребят, ушедших за 'трубачом в пестрых одеждах', немецкая легенда предлагает множество версий: от утопления в Везере до счастливого переселения в дальние страны. Что ждет прежних моих воспитанников после меня, точно так же неведомо. Надеюсь, что не пропадут. Новые хозяева Компании не станут зря обижать ценных служителей. Если кто-то все же не поладит с Петром Ивановичем, его охотно примут хоть Демидовы, хоть Онучин или Бенедетти — бывшие мои приказчики, отпущенные на вольные хлеба и владеющие теперь собственными, немалого размера, промыслами.

Впрочем, не у всех отроков любопытство преобладает над здравомыслием. Даже не у большей их части. Ну, и слава Богу: надо же кому-то пахать и сеять, оставаясь в крестьянском звании! Но есть и такие, коим обыденная сельская работа кажется нестерпимо скучною рутиной, зато возможность хоть одним мизинчиком прикоснуться к делам 'нашего графа' — честью и наградой. Целый выводок подобных отщепенцев захороводился вокруг меня. Была бы их немалая толпа, да только я сразу прогнал всех, кто слаб в учебе. Школьный учитель здешний (достойный человек, а не драчун и пьяница, что был когда-то: их с той поры четверо сменилось) благодарил и кланялся, дескать, представить себе не мог, чтобы у детей единым разом столько усердия прибавилось.

Спастись от ребячьей назойливости было два способа: либо приказать слугам гонять мальчишек, либо найти им занятие. Собственно, искать долго не пришлось: опыты по строению артифициальных птиц, незлонамеренно прерванные инквизиторами Венецианской республики более десяти лет назад, могли быть возобновлены в любое время. Требовалась лишь свобода моя от важных и не терпящих отлагательства дел, да команда старательных помощников. То и другое оказалось налицо; к тому же Семен Крутиков, приехавший со мною помощником секретаря, когда-то принимал самое тесное участие в далматских опытах и охотно взял на себя непосредственное руководство, избавив мое сиятельство от малозначительных забот. Еще один умелец нашелся тут же, в селе: бывший корабельный плотник и парусный мастер, списанный по старости и болезни, однако в наставники ребятам годный. К сожалению, бамбук и шелк, припасенные некогда для постройки летучей машины, затерялись или пропали, доставка же новой партии требовала времени. Пришлось на первое время заменить их сосновыми рейками и тонкой парусиной, а вместо горы Велий Верх использовать берег Черной речки, сильно уступающий высотою, но для 'птичек' саженного размера вполне пригодный.

За пару месяцев новосозданная артель пробежала хоженную ранее часть пути, подойдя к созданию полноразмерной машины. Наступившая зима заставила перенести работы в пустой овин, снятый незадорого у соседа. Печь для сушки снопов плохо справлялась с декабрьскими морозами — иной раз приходилось дожидаться оттепели. Из детишек остались самые упрямые, которым и стужа нипочем, дай только интересным делом заняться. Впрочем, русский климат оказался не только помехой: мягкий, пушистый снег позволял по-новому решить проблему возвращения на земную твердь, исполнив нижнюю часть машины в виде салазок. Взлет, при такой конструкции, я тоже предполагал возможным с крутого и достаточно высокого склона.

К Рождеству диковина была готова. На святочном гуляньи мальчишки, прокатив полотняную птицу, поставленную на легкие полозья, по всей деревне, под смех и прибаутки веселящегося народа пустили с горки, с которой прежде сего детвора каталась на ледянках. Самый тощий и легкий — Алешка Новоселов — забрался в плетеную из лозы люльку, взялся за шкоты, позволяющие изгибать и растопыривать хвост артифициального монстра наподобие паруса, но... Пташка не взлетела. Трехсаженные крылья, забирая ветер, сообщали всем эволюциям устройства необыкновенную плавность. Где ледянки мчались стрелою, там наше изделие скользило с вальяжностью парусника. Разогнаться до требуемой быстроты никак не получалось. Хватившие браги мужички принялись насмешничать:

— С крыльми, а не летает... Што ж то за птица така получилась? Неначе, курица!

— Мож, она у них и яйца несет?

— Да не, в ентой корзинке токо пару яиц найдешь, у ейного птенчика — и те мелкие!

Достоинства сиятельного графа крестьянские шутки вроде бы не касались: делали-то все ребята, я же лишь изредка давал советы, снисходя с невообразимой высоты. Но парней задело. Поглядывая на меня украдкой, они явно ждали генеральского рыка, в отпор веселящимся глупцам. Еще мне не хватало святочную потеху людям портить! Велел измерить крутизну и протяженность склона, засек время скатывания, рассчитал скорость. По миновании праздничной недели, бурмистр Андрон выгнал тех самых крестьян работать в счет летней боярщины: расчищать и выравнивать склон Телятиной горы, самой высокой в округе и с южной стороны переходящей в отвесный речной обрыв, издырявленный ласточьими гнездами. Прежде безымянная, возвышенность эта обрела название благодаря недавнему приключению, когда с кручи свалился отбившийся от стада телок. Мясо, рассказывают, оказалось отбито не хуже, чем бифштекс у повара-англичанина. Алексей, птичий наездник, взирал на сии труды с видимой опаской.

— Не забоишься? А то, давай, постарше кого посажу.

Парнишка дернул головою, глаза блеснули:

— Нет, Ваше Сиятельство! Лучше меня никто не сладит.

Сверкать на господина очами он, по правде говоря, имел кой-какие основания. Матушку его, Олену, родила через девять месяцев после одного из моих визитов в деревню молодая, вольного поведения, вдовушка, по доброте своей не отказавшаяся скрасить хозяйский досуг. Конечно, не пойман — не родитель; красавица и других привечала; но указание старосте выдать ей денег и снабдить всяческим припасом ввиду сей оказии было дано. Возможная моя дочурка, подобно всем крестьянским девушкам, рано вышла замуж, нарожала своих детей и умерла молодой от морового поветрия. Алеша и его сестренка жили при мачехе. Внуки? Бог знает. Возможно. Наверно, из-за моего сиротства — а может, по иной какой причине — я в смысле любви к потомству вышел калекой. Не знаю сего чувства, ну вот совсем! По крайней мере, не испытываю ни малейшего побуждения тех, кому дал жизнь, каким-то образом баловать, льготить и устилать их путь розами. Тем паче (отметим между прочим), балованные дети почти всегда вырастают либо не годными ни на что бездельниками, либо записными мерзавцами. Если младенец унаследовал мой дух, он сам сыщет дорогу из деревенской глуши в широкий мир: школа здешняя открыта для всех, а любой грамотный юноша принимается в Компании, как родной. Оттуда, по выслуге, можно уйти на вольные хлеба. Правда, желающих мало, но само наличие такой возможности весьма оздоровляет атмосферу. У других владельцев, конечно, иначе. Там крепостные подлинно в рабстве пребывают. Мне же удалось высвободить в русских людях, подаренных царем за службу, скрытые силы и таланты. Силы огромные, куда Гераклу! И обратить оные к своей корысти, что худого?! Все на принципах взаимности: я укажу вам путь к свободе и богатству, извольте лишь маршировать к заветной цели в моем полку; ежели нужно будет — пробиваться с боем!

А этот малец мне пока еще непонятен. Сдается, иной раз во взоре отрока мелькает обида: дескать, мог бы и признать, старый черт! И впрямь, парнишка-то похож. Не на меня нынешнего, конечно, а на виденное бездну времени тому назад назад отражение юного венецианца в стеклах библиотечных шкафов.

Долго ли, коротко ли, гору от кустарника расчистили. Кочки сровняли. Ямы засыпали. В крещенские морозы целую неделю возили наверх бочки с водой и заливали ледяную дорожку. Чуть желобом: края повыше. Опорные салазки летучей машины тоже наморозили льдом. Тоненько, чтобы вес не сильно увеличить. Дождались безветренного солнечного дня. От села до Телятиной горы далековато будет, так что птицу привезли на санях, нарочно для нее излаженных. Шестеро крепких парней нежно ее сняли с опор, поставили на край площадки. Наездник влез в корзину, перекрестился.

— Готов?

— Да!

— Не спеши выбирать шкоты. Если хвост поднять раньше времени, пока скорости нет...

— ...То не взлетит, а подпрыгнет и опрокинется. На 'воробьях' пробовали, знаю.

'Воробьями' ребята прозвали уменьшенные подобия машины, в сажень размером, коих они сделали штук пять. И все переломали, иные — не по одному разу.

— Ладно, с Богом!

Осеняю паренька крестным знамением. Даю знак юношам, держащим концы крыльев. Черт, неодновременно! Кто-то запоздал на мгновение, птица пошла с горки чуть наискось. Края желоба не дают ей выскочить из колеи, она виляет 'змейкой', у самого низа словно встает на дыбы, подлетает сажени на две, сваливается вбок, цепляет сугроб крылом и с треском рушится наземь. Алешка летит кувырком: мелькнули тонкие ноги в латаных портах и больших, с чужой ноги, серых валенках — и все скрылось в искристом облаке мелкого снега.

Обочь желоба, по целине, цепляясь за что ни попадя, ребята съезжают вниз на задницах, дабы помочь товарищу; только он уже и сам справился. Выбрался из сугроба, поднялся на ноги, отрясает снег. Слава Всевышнему, вроде бы цел! Когда я осторожно, по тропке с веревочным поручнем и вырубленными в самых крутых местах ступенями, спускаюсь под гору, там все стоят кружком около сломанной машины. У наездника поперек лба царапина, длинная и сочащаяся кровью, на щеках — дорожки от слез.

— Больно?

— Да не-е... Машину жалко. Моя вина, ошибся! Надо бы сразу, как стал подниматься, веревки чуть отдать...

— Все ошибаются. Не плачь, пороть не буду.

— А мне все равно, будете или нет!

— Ладно тебе. Машину починим. В какую меру следует шкоты и брасы тянуть, заранее угадать невозможно, так что вины твоей здесь не вижу. Думаю, следующая попытка окажется удачнее.

— Еще разгону не хватило. Чую, крылья воздух забрали — а желоб-то уже и кончился... Вот и стал изо всей силы нос задирать, чтобы все-таки взлететь... Повыше бы склон, хоть немного...

— Где ж его взять, когда на тысячу верст окрест гор настоящих нету и в помине?! Хотя ладно, пять сажен добавим.

Пока чинили сломанное крыло (точнее, делали новое на его место), все те же крестьяне выстроили на макушке Телятиной пятисаженный помост, наподобие детских потешных горок, какие делаются на святки для забавы, — только размером поболее. Желоб еще наморозили и выгладили нарочно для сего придуманною волокушей, кою тягали на веревке вверх и вниз. Вообще, затея с летучей машиной началась трудами десятка отроков, избывающих зимнюю скуку и безделье, но постепенно втянула в свою орбиту чуть не всех оставшихся в селе работников, а серебро из моего кармана, напротив, потянула наружу. Мелочь, конечно; только я привык вкладывать средства таким образом, чтобы отдача многократно превосходила затраты. Что за польза будет от сей игрушки, весьма занимало крестьян. В отличие от далматинских жителей, не дождавшихся объяснений от чужеземного графа, своих мужиков оставить без разумной интерпретации было бы как-то неуважительно.

Только не смейся, любезный читатель. Разумеется, девяносто девять помещиков из ста сочли бы ниже своего достоинства давать отчет 'чумазой деревенщине'; но у меня в имениях, как тут уже говорилось, иные порядки. Кнут на крепостных людей, конечно, есть: совсем без этого, к сожалению, не обойдешься; но употребляется он в редких, даже исключительных случаях. Скажем, для наказания преступников, когда тяжесть деяния несоразмерна плахе или каторге. Обыкновенные средства побуждения к нужным владельцу действиям — деньги, деньги и еще раз деньги. Не столько в простейшем смысле найма или подряда, сколько в открытии для крестьян доходных промыслов, приносящих выгоду также и мне. Вот, к примеру, гвоздильное ремесло. Моя доля образуется от продаж за границей, где цены гораздо выше российских, а не от выжимания копеек при закупке. Или, допустим, лесопильный промысел... Но я отвлекся, об этом — в другой раз. В общем, очень многое держится на репутации графа Читтанова, как изобретательного и ловкого дельца, способного заработать миллионы даже там, где другие совсем никаких возможностей не видят. Причем не только для себя заработать — но и поделиться справедливым образом с теми, кто ему в этом деле поможет. А неугодные или непокорные рассчитывать на участие не вправе.

Так вот, представьте: ежели сказать крестьянам, что 'их сиятельство' затеял дело, не преследующее никакой выгоды, они сначала не поверят, а потом, когда все же убедятся, плюнут и скажут, что старик выжил из ума. И начнут выискивать, как бы отношения с хозяином переменить ему в убыток, а себе на пользу. Мне это надо?! Поэтому на вопросы Мелентия, что за хреновину делают ребята и какая с нее корысть, прямо отвечал: бесполезная вещь, чисто для забавы. Кого забавлять? Сам догадайся. И улыбался с ехидцей. Догадаться-то и впрямь нетрудно!

Вот и пошли по деревне шепотки: мол, глупо, конечно, тратить на игрушки этакую прорву полотна, да только сею птицей саму государыню будут тешить! Наиболее злоязычные (и не слыхавшие, по деревенской темноте, о Тайной канцелярии, а потому излишне бесстрашные) рассуждали: дескать, она хоть и помазанница, но все же баба — стало быть, дура. А граф хитер, аки змий-искуситель и этой дуростью бабьей намерен каким-то образом воспользоваться. Уж понятно, что себе не во вред!

Меж моих слуг довольно давно завелся человечек, отписывающий о каждом шаге хозяина Александру Ивановичу Шувалову. А он обо всем важном обязан сообщать императрице. При этом утаить что-либо... Коли не доложит Шувалов — доложат Бестужев или Воронцов, и какой тогда вид будет иметь мой дражайший тезка при следующей встрече с государынею?! Все, что желаешь довести до сведения канцлера, достаточно изложить в письме, отправленном кому угодно обыкновенною почтой. Вице-канцлер и стоящий за ним 'молодой двор' столь обширной паутины раскинуть не успели, однако кое-какие сведения стекаются, несомненно, и к ним. Теперь вообразите: все три враждующих партии, соревнуясь между собою, учнут доносить Ее Величеству о новых и невероятных делах графа Читтанова — как водится, безбожно перевирая подлинные известия из моей деревни. Чем ответит Лизавета Петровна?

Враждебных чувств ко мне она не питает. Уступила давлению шляхетства... Ну, при такой всеобщей ажитации — сие, пожалуй, от нее не зависело. Пришлось уступить, дабы собственный трон не зашатался. За полгода дворянская ненависть, разумеется, совсем не прошла — но, я надеюсь, сильно остыла. Врагам моим при дворе их кратковременное торжество не принесло счастья: на другой же день они с удвоенной яростью схватились между собою, и кое-кто вскоре начал задумываться, не лучше ли будет отправленного в деревню графа как-нибудь в столицу вернуть.

А жизнь во дворце — скучна невыносимо! Балы, танцы, застолья радуют душу после тяжелых долговременных трудов, как бывало при отце государыни; каждодневные же праздники скоро надоедают и обращаются в унылую повинность. В затхлой придворной атмосфере любая свежая новость, даже сплетня, привлекает внимание неизъяснимое. И тут, представьте, глава Тайной канцелярии расскажет, что у Читтанова в деревне люди по воздуху летают... Да еще, что придумано такое чудо нарочно для Ея Величества потехи! Женское любопытство, это, знаете ли, в некотором роде стихия. Праматерь Ева из-за него такого натворила... Словом, возвращение мое в ближний круг при сем обороте произойдет неминуемо и очень быстро.

Так что, был резон торопить работников, сколь возможно. Семка Крутиков сам трудился, как каторжный, часов по шестнадцати в сутки, да и мальчишек гонял совсем не по-детски. От школы я их освободил, приказав учителю потом устроить для 'птичьей команды' отдельные занятия.

Впридачу к удлиннению ледяного желоба, нашлось средство ускорить разгон. Опорные салазки птицы заменили отдельными (вернее, отделяемыми) санями с окованными железом полозьями. В основание оных саней заложили десятипудовую доску литого свинца. Хоть великий Галилей и установил независимость десцендитного стремления тел от их веса, сие справедливо лишь для случая, когда противление воздуха ничтожно мало. У нас же, при шестисаженном размахе крыльев, оно огромно: главная-то задача в том и состоит, чтоб заставить воздух держать всю конструкцию, вместе с человеком. Разумеется, без свинцового груза.

На сей раз аппарат привязали тонким линьком за хвост к перекладине деревянной горки — чтобы никаких перекосов.

— Готов, Алексей?!

— Погодите, разберусь со шкотами. Скажу, когда пускать.

Натянулись бечевки, оканчивающиеся петлями в руках наездника. Полотняный хвост чуть пошевелился, повинуясь: вверх-вниз, вправо-влево, с поворотом... Теперь проверить растяжки, связывающие низ корзины с крыльями, примерно на трети длины оных: они тоже бегучие и привязаны к стременам на ногах. Позволяют перемещать центр тяжести вбок и управлять, таким образом, креном... Эх, маловато у человека конечностей, еще бы пару...

— Пускайте!

Напряженные пеньковые волокна без усилия разошлись под острым, как бритва, лезвием ножа, и освобожденная машина устремилась вниз по крутому, мало не отвесному, склону. Свинец не зря заложили: вместо прежней корабельной неспешности, аппарат усвистал под гору, как ядро из пушки. Даже страшно стало за парня. Чуть кренится, похоже... Сейчас кувырком пойдет! Нет, выровнял! Качнулись полотняные крылья, освобожденные санки с устрашающей скоростью вылетели на лед реки, крутясь на ходу... А несколькими саженями выше стремительно и плавно скользило, не касаясь поверхности, невиданное от века творение человеческих рук.

Наваждение длилось четыре или пять секунд, не больше. Чуть довернув по руслу, артифициальная птица подняла и растопырила хвост, задела грудью-корзиной снежную целину и утонула в туче морозной пыли. Из множества глоток (поглазеть собралось немало зевак) вырвался одновременный удивленно-восторженный крик. Народ посыпался с кручи, как горох из рваного мешка. Черт с ними, лишь бы мне мальчишку на радостях не помяли!

Толпа расступилась (опять я последним подошел). Алеша, с виду заметно ошалевший, взял себя в руки, одернул армяк и доложил почти по-воински: дескать, полет исполнен, при нисхождении на землю порвано полотно на левом крыле и на хвосте, а каркас цел. Да еще блоки отломало и шкоты запутались, — так их все одно переделывать надобно, потому как толку в них мало: тянешь, тянешь, а птица не слушается! Мол, он уже придумал, как правильно сделать.

— Завтра об этом. Андрон!

Бурмистр вынырнул из-за моей спины в то же мгновение. Чует, когда может понадобиться.

— Найди батюшку, от моего имени закажи благодарственный молебен Господу.

— За что — благодарственный, Ваше Сиятельство?!

— За то, что разум дал, а не оставил дураком, как многих прочих!

После начального успеха очевидно стало, сколь убога, непрочна и уродлива созданная под водительством Семена летучая монстра. Для глухой деревни — сойдет, а государыне показывать... При следующих опытах ни Алеша, ни другие ребята и близко не смогли подойти к сорокасаженной дальности полета, достигнутой в самый первый раз. В лучшем случае, получались короткие подскоки, впрямь напоминающие об усилиях домашних кур стать на крыло. Мужики-то, видно, не зря потешались! Причина сего безобразия открылась довольно-таки быстро: полотно слегка растянулось. Паруснику сие не вредит, летающей машине — увы... Перешили, пропитали ткань олифой — стало получше. Но ненамного. И вообще, веры в успешный показ многажды латанная после неоднократных падений птица совершенно мне не внушала. К тому же, приготовленный когда-то китайский бамбук нашелся: десять лет он дожидался моего запроса на складе фактории в Ливорно. Корабельный ход между Кафой и медитерранскими портами не прекращается даже зимою, сообщение Крыма с Москвою столь же регулярно... В общем, возы пришли в Бекташево как раз ко времени. Крестьяне щупали, дивились: с виду солома соломой, а толщиною в хорошую жердь! Шелк и шеллачную смолу доставили тем же караваном.

Вот теперь пришлось и мне впрягаться. Натоптанная тропка закончилась; многоразличные огрехи конструкции вылезли наружу. Правили оные, можно сказать, на лету — испытывая свежевыдуманные решения сначала на старой, полотняной, птице, чтобы потом наиболее удачные из них применить уже на новой, шелковой. Спорили, как лучше сделать, до хрипоты. Кто господин, а кто холоп; кто многоопытный старец, а кто юнец сопливый, — совершенно в этих спорах не вспоминали. Алешка встревал во все детали, причем большею частью по делу. Парень выказывал непостижимое чутье по части лавирования в воздушных струях, коему просто неоткуда взяться у существа, ходящего по земной тверди. Ужели правы суеверы, и наши души спустились в сей бренный мир с небес, из обители крылатых? Глядя на этого отрока, вполне можно было поверить.

Совсем немного времени не хватило. За три дня до Сретения прискакал взмыленный фельдъегерь, выхватил из сумы легкомысленное письмецо в несколько строк. 'Любезный Александр Иванович, душевно буду рада видеть Вас у себя в Москве на Масленую... Надеюсь узреть Ваши новые инвенции, о коих уже земля слухом полнится'. Клюнула рыбка! Да вот беда: Пасха нынче ранняя, масленичная неделя вот-вот начнется... Коли фельдъегеря пустить вперед, чтобы готовил подставы, и гнать тройки нещадно — пожалуй что, успею... Машину соберем и доделаем на месте, только ведь не испробована, дьявол! Ладно хоть, Москва: там Воробьевы горы поблизости. А то два года в древнюю столицу не езжала. Санкт-Петербург же для показа моих птичек совсем не годен. Разве что, научусь конной упряжкой их поднимать...

МОСКОВСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Мало есть на свете занятий приятнее, чем путешествие по России зимним путем. Когда погода хорошая. А ежели метель? Преодоление каждой версты обращается в тяжкий, непосильный труд; заблудиться и пропасть возможно совсем неподалеку от станции. Поднялась вьюга — сиди дома, у печки, подкидывай в топку поленья, слушай вой ветра, да моли Всевышнего за тех, коим не хватило ума спрятаться в тепле.

Только вот беда: не было мне досуга ждать! Промедлишь, огорчишь государыню — и все напрасно. Труды и надежды пойдут прахом. Так что гнал коней и людей, невзирая на снежную бурю. В Тверь добрались чуть живые. Дальше, по наезженной дороге, легче стало, да и погода утихла. Приезда в Москву не помню: расхворался. 'Шелковую птицу' Семка и бекташевские ребята собирали без меня. Из придворных кругов — ни единого ободряющего знака: словно графа Читтанова нет на свете и сроду не бывало. Даже Иван Шувалов, ведающий ныне высочайшими развлечениями, и тот, сукин сын, не снизошел до личного визита! Камердинера прислал осведомиться. Или на случай неудачи норовит в сторонке занять позицию, или враги мои такую силу взяли, что сам ныне действующий фаворит у них по струнке ходит.

Дня за три до начала поста, слава Богу, сумел встать с постели. Добрался с компанейского подворья к ветхому, полуразвалившемуся царскому дворцу на Воробьевых горах, где предоставили нам каретный сарай для летучей машины. Глянул — и схватился за голову. Осрамлюсь же навеки! Склон достаточно крутой, но весь в кочках. Машина не готова: ребятишки, совсем замученные, только еще шелк на каркас натягивают. Охрипший секретарь из последних сил кроет черными словами бурмистра соседнего села...

— Что стряслось, Сема?

— Так не дает же, сукин сын, мужиков — горку ровнять!

Хитрый управитель согнулся с неожиданною для толстой своей фигуры ловкостью, привычным движением перекрестился:

— Истинный Бог, Ваше Сиятельство, некого дать: которые не на заработках, всех забрали балаганы масленичные ладить, по приказу Ихнего Высокопревосходительства генерал-губернатора Трубецкого!

— Никиты Юрьевича? Ступай, без тебя обойдемся.

Верный мой помощник проводил мужика взором сломавшей ногу лошади, которую вот прямо сейчас застрелят. Пришлось успокоить юношу:

— Толку от него... Да они всем селом неделю проковыряются. А послезавтра уже Прощеное! Тут полк солдат нужен. Перо и бумагу бери, быстро. Пиши...

Через пару минут посыльный ускакал с запиской для генерал-губернатора. Хоть мы с Трубецким друг друга на дух не переносим, рисковать благорасположением императрицы ради соблазна сделать мне пакость сей пройдоха отнюдь не осмелится. Будут солдаты! Осталось только все, что нужно для них, приготовить.

— Теперь старшему приказчику Компании. Прислать лопаты, кирки, топоры — для двух тысяч работников. Котлы кашеварные и провиант для того же числа, на один день. Дрова. Канат пеньковый, тысячу сажен. Смолы пять бочек, паклю и жерди в соразмерном количестве — на факелы. Вина хлебного сорокаведерную бочку... Нет, лучше две. Денег медных... В конторе столько не найти, пусть у купцов наменяет: рублей, хотя бы, полтыщи.

— Пятьдесят пудов, Ваше Сиятельство. Может, серебром?

— Столько разменного серебра найти непросто. А рублевики раздавать — что, один на пятерых? Бог знает, как еще поделят... Нет, лучше медью. Лошадки у него добрые, свезут. О, кстати: саней надо сотню — только не дровней, а с дощатым настилом и бортами.

— Коней крестьянских нанять, или в гарнизонном обозе найдутся?

— Да какие у гарнизонных кони?! Клячи последнего разбора; иные только потому и живы, что своими ногами до живодерни дойти не способны. Крестьянских тоже много не надо: по одной лошадке на трое саней, чтобы порожняком сюда доставить. А тут на руках: дальше двухсот сажен езды не будет. Отвозы артиллерийские взять вместо упряжи, коли сыщутся. Если нету — сами навяжем. Бревен пятивершковых, досок, гвоздей — как на помост, что в деревне ставили. Помнишь, наверно, чего сколько?

— Помню.

— Вот, столько же и напиши. Как закончишь, возьми Алешку и еще кого хочешь, поставьте вешки на склоне. Чтобы к приходу солдат все уже размечено было.

— Слушаюсь!

Рабочие команды от московских полков явились довольно скоро и по моим распоряжениям, не мешкая, принялись за дело. Когда стемнело, зажгли факелы. Выбранные от солдат кашевары разожгли костры еще раньше; через час-другой над огородами села Воробьева поплыл густой приманчивый дух вареного пшена с мясом. Одетые в рванье крестьянские дети голодными зверьками смотрели из-за дырявых плетней. Пожилой секунд-майор с нездоровым цветом лица и красными глазами пропойцы, приведший один из отрядов, хотел было их прогнать, но я остановил:

— Скажи, пусть помогут, коли хотят. До ужина, за кормежку.

Не то, чтоб их слабые руки были мне позарез нужны... К старости мы делаемся сентиментальны, хочется всех облагодетельствовать — а раздавать деньги либо припасы даром означает портить людей. Только за работу, никак иначе.

Вечером дал полтора часа на еду и небольшой отдых. Притомившиеся солдаты подходили к котлам, доставали из-за пазух щербатые деревянные миски... Бедно мы все-таки служивых содержим, оловянная посуда не так уж дорога. Может, начать из белой жести делать? Еще дешевле выйдет, и намного.

Всю ночь работали, словно на войне. Впрочем, я не следил: сил не было бодрствовать сутки напролет, как в молодые годы. Распорядил уроки, да и лег почивать в избе бурмистра. Однако ж, обещание 'не обидеть' и две заветные бочки, поставленные на виду для пущего соблазна, сотворили чудо. Мутный февральский рассвет открыл взорам прямую, как ружейный ствол, и достаточно широкую полосу мерзлого грунта, ниспадающую с высокой кручи к Москве-реке. Гарнизонные с ленцой дробили редкие комья, алмазно поблескивающие на изломе кристаллами льда. Я собрал офицеров.

— Господа! Последнее усилие: двести возов снега свалить в желоб, раскатать волокушей и полить москворецкой водичкой. Семен покажет, как выгладить поверхность. Главное — не медлить, а то морозец нынче крепкий.

— Люди измучились, Ваше Высокопревосходительство! Передохнуть бы...

— Пустяк остался — против того, что сделали. Как окончим, стройте народ к раздаче винной порции, каши и хлеба. Вина — двойная чарка, еды вволю. Деньги... Артельщики надежные у вас, не воруют?

— Как можно, Ваше...

— Ну, вот и славно. Как секретарь мой работу примет, пусть к нему подходят с мешками.

Слава Богу, что государыня с перины раньше полудня не встает! Иначе б ни за что не успели. Шкоты, изгибающие хвост, натягивали под звон бубенцов и топот копыт подъезжающего императорского кортежа. Коли по уму, еще бы надо, самое меньшее, дня три на проверку всех сочленений и на привыкание наездника к новой машине. А ежели не спешить — так и неделю. Да где ж ее, неделю-то, взять?! Великий Пост начнется, все забавы — прочь, дабы от благочестивых мыслей не отвлекали!

Два красивых лакея в мгновение ока раскатали перед золоченою дверцей поставленной на полозья кареты персидский коврик, милый друг Ваня Шувалов протянул ручку вальяжно, дабы самолично поддержать августейшую любовницу... Как-то Елизавета отяжелела, в ней появилась нездоровая полнота. Конечно, она всегда была, что называется, 'в теле', но прежде сие неплохо сочеталось с природной красотою и крепким сложением, унаследованными от матери; теперь же, за неполный год, что мы не виделись, заметно сдала...

— Желаю здравствовать Вашему Императорскому Величеству!

— И тебе доброго здоровья, Александр Иванович! Какими чудесами на сей раз изволишь удивлять?

Дружелюбным помаванием высочайшей главы государыня как плотину обрушила: вокруг меня сразу стало тесно от желающих выказать приязнь и расположение. Зная цену сей дружбе, ответил придворной толпе одним небрежным общим поклоном. Правда, самых первоклассных фигур в императрицыной свите как раз не было. Ни Бестужева, ни Шуваловых-старших. Зато наследник престола с женою — тут как тут. Высочеств поприветствовал отдельно. Впрочем, тоже наскоро: не дай Бог, государыня заскучает.

— Соблаговолите видеть, Ваше Императорское Величество: сия артифициальная птица сделана из легкого, но прочного китайского бамбука и обтянута наилучшим лионским шелком, пропитанным смесью шеллака и аравийской камеди, разведенных в горячем spiritus vini. Всего на крылья и хвост пошло свыше ста парижских локтей ткани...

— Теперь вижу, граф, что Вы точно ненавистник прекрасного пола. Это же полторы, а ежели на худосочных дам — так целых две дюжины шелковых платьев! И все это сейчас взмахнет крылышками, да и улетит?!

— Взмахнуть не получится. Даже у самого могучего богатыря силы не хватит, чтобы махать по-птичьи столь длинными и широкими крыльями. Посему, как можно узреть, они закреплены штагами и вантами, подобно мачтам с парусами на корабле. Собственно, крыло есть не что иное, как парус, положенный набок. Ну, а раз мускульной силой, потребной для подъема вверх, мы не располагаем, то лететь можем только сверху вниз, от макушки горы к подножию оной.

Ее Величество с видимым разочарованием покосилась на крутой, в начале чуть не отвесный, склон с проложенным по нему ледяным желобом. Похоже, в дурном настроении, да и выглядит... Пудра и румяна, конечно, многое могут скрыть, но только не глаза...

— Тогда что в этом занимательного? С обрыва кувырком любой дурак полетит, безо всякого искусства!

— А умный, да с искусством — не кувырком, но подобно птице, скользящей по воздуху. Сей отрок, именем Алексей, уже не раз такое проделывал.

Алешка застыл, как истукан, ладно хоть шапку догадался сдернуть. Бледный, глаза вытаращил... По виду, напуган до полусмерти. Шутка ли: сама царица изволила обратить на него взор! Черт бы побрал мальца, в таком параличе он ни на что не способен будет, кроме как убиться! Хоть самому на его место... Расшибусь, так хоть срама не обрету!

Елизавета еще раз, с явным неодобрением, глянула на крутопадающую гору. Протянула руку, милостиво потрепала парнишку по стриженым в кружок волосам:

— Не бойся, мальчик: я не разрешу твоему хозяину столкнуть тебя вниз. Граф Александр Иванович так увлекся наукой, что ради нее готов христианских детей бросать в пропасть.

Да, глаза... Нездоровые, с желтоватыми белками, с тонкими кровяными прожилками. Офицеров и мастеровых, склонных заменять ночной сон кутежами да выпивкой, мне довелось встречать гораздо чаще, нежели хотелось бы. У непохмеленных — примерно такое же обличье. И столь же непредсказуемые перепады настроения по утрам. Учитывая, что женская плоть слабее... Благо, Великий пост уже близок: пожалуй, государыне пойдет на пользу. А теперь-то что ей сказать?! Уф-ф-ф, слава Всевышнему! Алешка отмер! Заговорил, ослица Валаамова!

— Я не боюсь... И не ребенок я! Виноват, Ваше Императорское Величество: растерялся. Прошу Вашего высочайшего дозволения слететь с этой горы на артифициальной птице!

— А ну, как разобьешься?!

— Нет! У нас в Бекташеве горы не хуже, пробовал уже! Я умею!

Государыня в сомнении обратила ко мне утомленный ночными пиршествами лик. Ответил уверенно, с ободряющей улыбкой:

— Он справится. Нет ни малейшего сомнения.

Главное — чтоб царствующая особа не догадалась, как нагло ей лжет верный слуга. В душе моей уверенности не было вовсе. Внучок, Курций сопливый, страх перед царицей победил, однако не тем способом, каким нужно. Видно, что разозлился на себя, на свой испуг, да и кинулся в противоположную крайность: теперь хоть с колокольни вниз головой! Мне же требуются от него хладнокровие и сосредоточенность.

— Н-ну... Если Вы, господин граф, ручаетесь... Тогда пусть летит!

— Дозвольте послать за священником Троицкой церкви, дабы освятил машину и благословил самого летуна. Почитаю сие необходимо нужным. И прошу великодушно меня простить: механизм требует внимания.

Пока местный батюшка, подобрав полы наилучшей праздничной рясы, пробирался между куч оставленного ночной работою хлама, я бесцеремонно повернулся к императорскому величеству спиной, чтобы собственными руками проверить натяжение управляющих шкотов, легкость хода блоков и свободу поворотов длинного, как у сороки, хвоста. Убедившись в исправности, обернулся:

— Приступайте, отче. Чин освящения колесницы будет к месту, лишь перемените освящаемый предмет на 'птицу'. Алеша, встань рядом. Не суетись: главное сейчас — слушать.

Умный поп еще накануне разведал, к чему делаются столь обширные приготовления, и не заставил себя упрашивать. Под мерные взмахи курящегося ладаном кадила, поплыл над окрестностями звучный бас:

— ...Господи Боже наш, мудростью украсивший человека и благим промыслом вся ко благу направляющий, ниспошли благословение Твое на птицу сию и Ангела Твоего к ней приставь...

Великое дело ритуал. Только что парень был взбудоражен до грани безумия, и вот подходит под благословение — спокойный, умиротворенный... То, что надо! Делаю знак рукою: машину, закрепленную на санях, в мгновение ока втаскивают на помост. Блестят заиндевелым железом острые полозья.

— Алексей, лезь в корзину. Тулупчик сбрось, мешать будет. Уселся? Проверь поводья и стремена.

Примерно с минуту сверху доносится лишь сосредоточенное сопение. Потом поочередно натягиваются шелковые шнурки, отклоняется в разные стороны хвост и слегка шевелятся длинные чаячьи крылья. Красиво... Но если будет неудача — впору такой шнурок на себя примерить, как бывало у турок в старину. Нет хуже, чем зависеть от недоученного, кое-как натасканного сопляка! Главное, не выказать и не передать ему сейчас своего настроения, иначе уж точно все пропало. Забираюсь тоже наверх.

— Все ли хорошо?

— Стремена по-разному чувствую. Правое бы подтянуть.

Останавливаю взглядом готового спорить Семена Крутикова:

— Подтяни, Сема. Сколько скажет.

Секретарь, дуя на стынущие пальцы, распускает и перевязывает довольно-таки тугой морской узел. Императрица внизу ждет. Ждут сенаторы, генералы, камергеры... Ёжатся, переступают ногами: февральское солнышко, хоть и светит уже по-весеннему, ни шиша покамест не греет. Морозец весьма чувствительный. Я тоже жду. А парнишка-то мой без шубы, в одной меховой душегрейке!

— Не замерз?

— Нет.

Лицо Алеши ангельски спокойно, взгляд рассеян. Из-под шелкового крыла выползает измученный Семен:

— Проверь. Так лучше?

Тот слегка шевелит ногами:

— Лишку перетянул. Отдай назад маленько.

Подтверждаю легким кивком распоряжение. Сейчас не я главный. Главным бывает тот, от кого все зависит. Надо ему внутри себя приготовиться — пускай тянет время, Бог с ним. И даже если юный засранец просто тешится минутным всемогуществом, заставя мерзнуть всю верхушку империи, с государынею во главе — он в своем праве. Пока Елизавета терпит...

— Вот теперь правильно. Александр Иваныч, я готов!

Спускаюсь к императрице:

— Ваше Величество, позволите?

— Давно пора, заждались!

— Соблаговолите дать знак, махнув платочком.

С поклоном подаю шелковый квадрат, из обрезков. Представляя некий прожект августейшему вниманию, весьма полезно бывает сделать царствующую особу не сторонним зрителем, а непосредственным участником действа. Петра Великого, так и втягивать не надо было: сам в любое дело встревал!

Семен с Демкой Нифонтовым, самым старательным из добровольных помощников, уже выкатили машину на уклон. Теперь ее держит лишь тонкий линь, привязанный к задней части санок. Взмах платка... Блеск ножа... С Богом!!!

Вполне представляю, как лихо приходится Алешке. Еще в деревне сам как-то раз съехал с разгонной горки... Без птички, на голых санях: просто для понимания. От скорости дух захватывает; проворство и точность в управлении нужны исключительные. Стук полозьев по неровностям льда, гул ветра в ушах — и любое неосторожное движение может выкинуть тебя из желоба, так, что костей не соберешь!

За перегибом склона, часть оного сверху не видна. Кажется, что машина устремилась вниз с быстротою необыкновенной, да прямо и ухнула в бездну! Государыня в ужасе прижала плат к устам, дабы не закричать: погибель юного храбреца показалась ей несомненной, — но через мгновение все увидели далеко внизу стремительную длиннокрылую тень, белую на белом, летящую над головами потрясенных, разинувших рты, зевак. Черт, не туда летящую! Отклонясь от направления разгона куда-то вбок! Деревья на берегу, сейчас вломится прямо в рощу! Не учел я, что вдоль реки подувает легонький норд-вест, а птички мои, в силу особенностей конструкции, самовольно приводятся к ветру...

Однако, нет — не зря, видно, попик ангелов припряг! Не подвел Алешка! С естественностью живой птицы, клонясь поочередно то на одно, то на другое крыло, машина выписала в воздухе гигантскую, в полверсты, литеру 'S', обогнула все препятствия и плавненько прижалась к заснеженному москворецкому льду, лишь в самом конце крутанувшись и замерши хвостом вперед.

Неподобающее 'Ура!' вырвалось из глоток моих юных помощников и покатилось, подхваченное гуляющим народом и оставленными для помощи солдатами, при молчаливом негодовании сановной императорской свиты... Дьявол, самое главное-то ребятам не втолковал! В присутствии коронованной особы никто да не дерзает выражать свой восторг, покуда Ее Величество сего не сделает! Царское слово всегда и по любому предмету первое. А так, благодаря сим деревенским невежам, я вновь оказываюсь, ежели не бунтовщиком, то, по меньшей мере, фрондером!

Государыня же молчала. Наконец, до простодушных селянских отроков стало доходить, что радость их преждевременна. Кто сам допер, кого пихнули локтем. Заткнулись на полуслове, уставились на царицу, как бараны....

— Ах, Александр Иванович, как же ты меня напугал! Больше так не делай, ради Христа! Разве можно верного слугу этакой опасности подвергать?!

Не сердится, это главное. С Анной бы такая дерзость не прошла. Елизавета же увидала, что там дети почти, и не стала взыскивать за невоспитанность и грубость манер. И даже... Даже соскочила с полуофициального тона на совсем приватный, употребляемый лишь с персонами ближнего круга, и то не при всяких обстоятельствах. Кто долго состоял при дворе, верхним чутьем улавливает, какое титулование и какая манера речи в данный момент времени уместны...

— Государыня-матушка, зрелище зато какое! А парнишке игры сии только в радость: вон он, выбрался из корзины, руками машет!

— Раздетый же совсем! Привезите-ка его сюда немедля, да в шубу закутайте, не то простынет!

Конные гвардейцы, сопровождавшие императорский кортеж, кинулись выполнять; подняли на гору и машину — но надеждам на скорое повторение полета не суждено было исполниться. У основания левого крыла зияла изрядная дыра, обрамленная рваными лохмотьями. Бамбуковая укосина треснула. Елизавета, узнав, что представление окончено, быстренько укатила к себе на Головинский двор обедать.

— Там, на льду, Ваше Сиятельство, — оправдывался Алеша, — я чуть на людей не налетел. Они, как зайцы, врассыпную... На грех, середь них затесалась баба с ведрами. Тяжелыми, зараза, дубовыми... Бросила прям у меня на пути: коромысло, будто копье, под крыло воткнулось! Велите сыскать!

— Зачем?

— А наказать?

— Это ей с нас причитается за испуг. Двугривенный, самое меньшее. Ладно, не до нее сейчас. Тебе что государыня сказала?

— Спросила, как зовут... И чей сын.

— Чей внук, не спрашивала?

— Так тайна ведь... А ежели спросит, что отвечать? Царице же врать нельзя, хоть она и добрая?

— Сам ей открою, коль уместно будет. Мы с тобой званы вечером... Угадай, куда?

— Неужто...

— Вот именно. Проси хоть Семена Крутикова, хоть иного кого, чтоб научили приличному поведению. Осрамишься — по гроб жизни сожалеть будешь!

Вечерний прием оказался сплошным разочарованием. Государыня одарила рассеянной улыбкой и едва заметным кивком, не удостоив даже краткой беседы. Будь Елизавета поласковее, вокруг меня хоровод бы водили, а так... Приветствовали формально, без сердечности. Жаль, но так уж вышло: виденные утром чудеса произвели на императрицу не совсем однозначное впечатление.

Только Великая княгиня Екатерина, да еще цесарский посол барон Претлак выказали живой интерес к полету артифициальной птицы. И то, скорее как к цирковому трюку, нежели научному достижению. Барон интересовался, не согласится ли мое сиятельство устроить такой же дивертисмент для его властительницы. Сильно подозреваю, что над ним довлели политические виды: попробовать, не удастся ли перетянуть графа Читтанова, известного оппонента австрийского союза, на свою сторону. Жена наследника... Тоже, конечно, небескорыстно: 'молодой двор' привечал всех, кто мнил себя неправедно отодвинутым от средоточия власти. Полагаю, на первом месте у нее стояло желание вовлечь меня в свою партию; но присутствовало, помимо этого, и простое, здравое любопытство.

Прочие же все... Да черт с ними! В общем, ставка не сыграла. Или сыграла — но не в полную силу. Далеко не с той мощью, на какую надеялся. Прочь от императорского двора не гонят — зато и совета в государственных делах не спрашивают. Живи, как хочешь, занимайся, если душа лежит, наукой либо коммерцией... Только ведь коммерция per se, сама по себе — это корабль, коим рулевые, сиречь приказчики, правят куда сноровистее владельца. На мне прежде лежало проталкивание в Сенате и коллегиях необходимых для Компании резолюций, защита от всевозможных посягательств и прочие сего рода заботы; теперь комиссию эту взял на себя Петр Шувалов, тоже солидный компанейский дольщик, и худо-бедно с нею справляется.

Наука? А почему бы и нет?! Нынешние опыты стоит продолжить. Масленичный полет, впечатлил он императрицу или нет, был великолепен. Полверсты, если мерять по прямой! Раза в полтора больше, коли учесть маневры на лету (способность совершать которые сама по себе должна считаться достижением величайшим). Обобщить свои предварительные расчеты и выкладки, привести в удобопонятную форму, издать в Академической типографии... На латыни, естественно. Кто пожелает оспорить, пусть приезжает: пущу Алешку прямо у него над головою... А еще лучше устроить показ в главнейших европейских столицах, это будет просто взрыв бомбы! Прямо в городе, конечно, не выйдет: скажем, в Париже есть Монмартр, однако склоны холма сплошь застроены или засажены деревьями. Ближайшее к Лондону место с хорошим перепадом высот — Дуврские скалы. Чего я там не найду в нужном количестве, это снега, льда и мороза. Нужно думать, как поженить летучую машину с колесной повозкой. Или, может, с зскимосской кожаной лодкой? Канава с водой, вдоль нее бежит резвая упряжка и тащит крылатого монстра... Почему бы артифициальной птице не быть водоплавающей?! Садиться на воду — всяко безопасней!

Словом, вариантов много. Надо пробовать. По возможности — не в Москве, чтоб не мешали. Здесь атмосфера недоброжелательства густа, как деготь. Шляхетство меня не любит, подозревая в намерении разорить поместья путем переманивания мужиков на компанейские заводы и в заморские колонии; лейб-кампанцы не любят вдвойне — в ответ на мнение о них, как ни на что не годных, отожравшихся на царицыной милости, бездельниках. Давно ли я шел с ними вместе, дабы посадить Елизавету на трон? Воистину, праздность — мать пороков! Высшие сановники... Ну, тут понятия любви и ненависти бессмысленны. Совсем иная логика отношений. Возле трона всегда бывает тесно, и проигрыш любого из царедворцев оборачивается выигрышем остальных. Шуваловы многим мне обязаны — однако в определенный момент сочли выгодным встать на противоположную сторону и поддержать канцлера. Не осужу — ибо давно вхож в сферы высокой политики; поэтому не исключаю для себя точно такой же способ действий. Но сейчас никакой способ не поможет вернуться на высоты, с коих не так давно сверзился. Сейчас — не вклиниться. Войны-то с турками нету...

Государыне мое присутствие тягостно. Последний отцовский генерал, безупречно верный, но крайне раздражающий людей, от коих зависит прочность ее трона. Выгнать — некрасиво, сослать — не за что... Если я сам куда-нибудь уеду, она вздохнет с непритворным облегчением.

В довершение бед, привязавшаяся в дороге простуда не отпускала меня, мучая непроходящим кашлем. Травяные отвары, звериное сало, баня, растирание горячим вином, — ну совсем ничего не помогало! Павел Захарович Кондоиди, ставший лейб-медиком после опалы Лестока, предложил, как водится, пустить кровь... Еле удержался, чтоб не обидеть черными словами хорошего человека. Почти отчаявшись, вспомнил, что владею имением в Крыму, в теплом, сухом и чрезвычайно здоровом климате. Палаццо на берегу моря... Сам же, вдвоем с Растрелли, планы рисовал; стены и крыша давно готовы. А что внутренняя отделка даже не начата — так единственно потому, что заняться было недосуг. Да и на кой черт она человеку, чуть не весь отпущенный век прожившему по-походному? Испросил благословение императрицы, отдал необходимые распоряжения, дабы отправиться спешно, пока не распался зимний путь. Перед отъездом судьба улыбнулась: прискакал на почтовых из Петербурга профессор химии Ломоносов. Не затем, чтобы со мною увидеться, а для хлопот об устроении завода цветного стекла и о приписке деревень к нему. Но, услышав о полете человека по воздуху, бросил дела и прямо с дороги велел править на компанейский двор.

Вот уж, этому-то не требовалось объяснять научное значение события! Скорее, пришлось утихомиривать, дабы избежать сочинения по сему поводу трескучей оды. Не из скромности: просто чувствовал себя прескверно, и любые громкие звуки утомляли.

— Дражайший Михаил Васильевич, — убеждал я его, — загадка здесь только одна. Сколько веков люди используют парус? А ветряные мельницы? Так почему у нас до сих пор нет подробнейших трактатов о взаимном действии движущегося воздуха и обтекаемого им тела? Не то удивительно, что я нашел способ полета — а то, что сего не сделали задолго до меня. Хотя, если Клио не лжет, все же сделали. Впервые при царе Миносе, потом... Никто не считал, сколько раз. Три или четыре свидетельства вполне достоверны; сомнительных рассказов многие десятки, причем часть из них может опираться на перевранные до неузнаваемости истинные события. Каждое столетие...

— Так почему же... — Академик чуть смутился, что грубо прервал собеседника на полуслове, но я поощрительно улыбнулся, — Почему это все оказалось забыто?!

— Думаю, тому две причины. Во-первых, древние летуны сами не очень понимали, как это им удалось. До Ньютона наука о движении блуждала во мраке. А второе... Вероятно, главное: никакой пользы от сего летания нет.

— Как же, Александр Иванович... Как — нет пользы?! Уподобиться птице небесной, постигнуть Божье творение во всем величии, восхититься несказанной мудростью Его, созерцать твердь земную, опершись на аер... Ужели в сем нет пользы и смысла?!

— Для меня-то, пожалуй, есть... Для Вас — тем паче, ибо Вы не токмо философ, но, к вящей славе Божией, еще и поэт. Для крестьянина или бюргера, придавленных заботой о пропитании голодных отпрысков — точно нет. Для купца... Нет барыша, нет и пользы. Генерал, мечтающий запустить летуна под самые небеса, чтобы разведать эволюции вражеской армии, тоже будет горько разочарован. Пустосвят, озабоченный поиском колдунов и чернокнижников — увидит смысл, но совсем не тот, что мы с Вами.

— Да, народ и ныне темен; а уж в старые времена... Семя, павшее на камень, не принесет плода, и с мудростью человеческой так бывает. Вполне могли забыть. Это просвещенные люди понимают, что истина, прогоняющая тьму незнания, бросает лучи свои также и на соседствующие области. Может, изучив свойства крыла, придумаем, как усовершенствовать парус — или найдем иную пользу, о которой ныне и мысли не дерзаем иметь...

— Может, найдем. А может, нет. Пока это праздная забава одного богатого графа. А главный прок от нее... Мошну чуток облегчить, чтобы не лопнула от денег.

Я успел. Приехал в Воронеж на полозьях, разбрызгивая упряжками полуаршинной глубины лужи. Буквально через день дороги превратились в бездонные канавы с грязью. Затрещал лед на реках, поднятый талою водою, и уплыл на юг в одночасье. Едва отдохнул после торопливой скачки, а уже пора дальше отправляться! Доном, разумеется: он в это время года влечет вниз, к морю, множество сплавных дощаников. Их путь — в одну сторону, возврата нет. А мой? Тоже пойду на слом, или вернусь еще в Россию?

Неспешный речной сплав позволил исправить упущение, до коего прежде никак не доходили руки. Мальчишки-то деревенские, увезенные для работ над артифициальной птицей — неучами у меня росли! Дал им секретарей в учители, приказал школить до седьмого пота, и розог, при нерадении, не жалеть... Ничего, терпели — хотя Алешка Новоселов попробовал однажды отстоять свое привилегированное положение, как лучшего (и единственного) птичьего наездника:

— Александр Иваныч, пошто вся эта математика? Ничем она в небесах не поможет!

— Хочешь сказать, чижик ни Ньютона, ни Бернулли не читал, а летает — за милую душу?! Так ему эта способность дана Творцом. А нам, людям — шиш! Вместо нее дарован разум. Только с его помощью мы можем оторваться от земли.

— Вашего высокографского разума на всю нашу артель с лихвою хватит!

— Э, нет! Шалишь! Моему разуму недолго осталось резвиться. Кто будет дело продолжать? Кроме того... Помнишь, как у царицы в гостях были?

— Да она, почитай, на нас и не взглянула...

— Зато Великая княгиня... Ты хоть понял, кто это такая?!

— Знамо дело, жена будущего царя... Который по кончине Лизаветы Петровны на трон взойдет. Да, эта была куда как ласкова!

— Запомни: придет время, когда ни меня, ни нынешней государыни в сем свете уже не будет. Царствовать станут Их Величества Петр Федорович и Екатерина Алексеевна. Вспомнят ли тебя, и какое место ты займешь при новом правлении — от наполнения твоего ума очень сильно будет зависеть. Можешь, как чижик: полетал, позабавил, и назад в клетку. А коли тебе этого мало, то нужно сделаться человеком, умеющим вершить важные дела. Сие требует превзойти такие науки, которых ты и названий-то не слыхал! Да и политесу не мешает набраться, иностранные языки освоить... Иначе будешь в глазах придворных мужиком, быдлом чумазым, и никогда не сойдешь за своего!

— Граф Разумовский, вон, из простых...

— Забудь. Это редчайшее исключение, какое впредь никогда не повторится. К тому же, цесаревна (тогда еще) Елизавета своего милого друга Алексея Григорьевича очень многому выучиться заставила — и, можно сказать, собственной августейшею ручкой на казацкого сына глянец навела. С тобою так нянчиться никто не будет. Кроме одного вредного старика. Сейчас от стараний в учебе зависит, станут ли благородные в будущем смотреть на тебя, как на равного — или как на грязь под ногами! Понял? Не слышу ответа!

— Понял, Ваше Сиятельство!

Ежели, паче чаяния, и понял, хватило сего урока ненадолго. Той страсти к знаниям, какая обуревала когда-то юного венецианца, внучок не унаследовал. Сорванец, заводила мальчишеских шалостей... Далеко не дурак, но совершенно равнодушный к наукам. Однако исторгнуть его из своего сердца я не смог бы, если бы даже захотел.

ВОДА, ОГОНЬ И МЕДНЫЕ ТРУБЫ

— Братцы мои любезные, помните ли поговорку про нужду и калачи?

— Разумеется, ваша милость; но какое касательство имеет она к здешним делам? — Сидяшие вдоль стола директоры покосились на выскочившего вперед всех Ивана Гриффита, начальника угольного отделения, и вновь уставились на меня. Тоже, значит, хотят разъяснений.

— Самое прямое и непосредственное, Иван Фомич. Сколько раз директориум изволил мне писать о безнадежном к исправлению недостатке водяной силы?

Вопрос риторический. Директориум, сиречь совет управляющих Южным заводом Компании, взял за правило любые сбои в поставке чугунного литья оправдывать истощением степных речек. Мол, с нашей стороны все возможное сделано, долины оных до самых верховий обращены в цепочки прудов, — но на полную продолжительность засушливого приазовского лета все равно этих запасов недостает.

А я, между прочим, ехал в Крым... Да только получил на пути одну из таких слезных жалоб, и счел, что двести верст — не крюк. Тем более, кой-какие соображения на сей предмет время от времени в голову мою забредали. Нет, право, отдаление от государственных дел имеет свои хорошие стороны! Кто бы знал, какую долю умственных и душевных сил мы тратим на междоусобную борьбу, попусту растрачивая и без того короткую жизнь в бесконечных интригах... Употребить бы эти силы на что доброе... Знаю, что разумы большинства вельмож абсолютно к сему не годны, но льщу себя надеждой, что все-таки сам не безнадежен.

Неторопливо разглядываю собравшихся. Никто более в контратаку на меня не выскакивает, хотя и внутреннего трепета, подобающего при внезапном появлении хозяина, тоже ни в ком не ощущается. Плохо сие, иль хорошо? Зависит от положения дел. Ежели коммерция процветает, а горизонты ее открыты и ясны — пускай служители благодушествуют, я не против. Ну, а если положение не столь блистательно... Да что говорить: распустились, конечно, пока у меня руки не доходили!

Редко случается, чтобы какой коммерческий прожект от начала до конца шел гладко, без сучка и задоринки. Все мои затеи при начале своего бытия болели, как младенцы, многоразличыми хворями. Иные и вовсе померли, по воле Божьей. Другие выжили, заматерели и ныне радуют отменными дивидендами, а паче того — пьянящим восторгом победы над косным миром, подобно мягкой глине обретающим форму в твоих руках. Сопричастность деянию Творца, будто служишь у Него подмастерьем, вот самое великолепное чувство из доступных смертному на сем свете.

Чугунолитейный завод в Бахмутской провинции доставлял особенно много хлопот. Никак не удавалось вывести оный на прямую и гладкую дорогу. Чудесные першпективы, вдохновлявшие меня при начатии сего дела, подтверждались несомненными успехами, зато и внезапных препятствий хватало с избытком. Новейший английский способ выплавки металла на каменноугольном коксе, придуманный железоделателями графства Шропшир, мои мастера переняли быстрее самих британцев. Посреди безлесной южнорусской степи сия метода оказалась в высшей степени уместна. Вслед за первой домной построили вторую, затем третью... В близлежащем Анненхафене, рядом с военною гаванью, я выкупил место для торговых причалов; многочисленные суда развозили товар по всей Медитеррании. И вот, здрасьте вам: в прошлый, весьма засушливый, год механической силы для приведения в действие воздуходувных машин хватило едва до середины лета! Пришлось печи гасить. Хуже того: поспрашивали старожилов и выяснили, что этакая сушь как раз и соответствует обыкновенному здешнему климату, а предшествующие многоводные сезоны были, скорее, отклонением от среднего. Все расчеты речного стока пошли черту под хвост... Что дальше делать?! Сократить продажи, отдавать товар дороже — даже и думать нельзя. Сей же час на мое место англичане влезут!

Тишина становилась тягостной: как штиль, предваряющий грозу. Начальство заводское смиренно понурило головы, отводя взоры и тайком переглядываясь меж собою: авось минует высокопревосходительный гнев. Главный управляющий Селифан Пыжов почувствовал, наконец, что далее молчать непристойно:

— Дозвольте, Ваше Сиятельство, сказать. Минувший год большой беды не случилось, потому как старые запасы литья, частию нераспроданные, позволили более чем наполовину покрыть возникшую по причине безводья нехватку. Еще и цены почти на треть подняли. Пошлет Господь дожди нынешним летом, так, может, и обойдемся.

— А коли не смилуется? Наличных водяных запасов в заводских прудах до какого времени хватит?

Пыжов повернулся всею массивною тушей (шея у него, что ли, болит?), нашел взглядом долговязого парня в кургузом, не по росту, камзоле:

— Антипка, доложи.

Тот нервно дернул кадыком, будто сглатывая ставший поперек горла кусок, и приготовился что-то сказать. Но я помешал. Не к нему вопрос — и не следовало Пыжову отбивать оный на другого, словно мячик при игре в лапту.

— Ты, детинушка, кто таков будешь?

Сбивающимся от волнения голосом юноша поведал, что исполняет должность начальника водяного хозяйства, после приключившейся три месяца назад нежданной кончины прежнего гидравлического мастера, при коем состоял учеником. Вот и причина неуместного спокойствия директоров: полагают, что можно бросить мне на съедение этого агнца, отнюдь не входящего в их тесный дружеский круг, и сия жертва умиротворит злого духа (ну, то есть, рассерженного графа). Шиш вам, братие! Орел не ловит мух.

— Ладно, докладывай.

— Если все запасные пруды до мертвого бруса слить, на две ныне действующих печи до конца июня примерно. Может, пару дней не дотянем.

— А на одну?

— Вдвое дольше, до середины августа. Не считая, сколько с поверхности усохнет. Однако ж, за эти месяцы обыкновенно случается несколько хороших ливней, с грозою...

— Значит, заводская работа целиком зависит от летних гроз, кои могут случиться, но могут и обмануть ожидания? Этак мы британцам вчистую проиграем, потому как у них дожди льют без отмены, зимой и летом. Реки круглый год полноводны, даже малые... Абрахаму Дарби, небось, нет нужды водяные колеса останавливать. А нынешние завышенные цены для него куда как приманчивы. Из Лондона пишут: Левантийская компания заказала в Колбрукдейле большущую партию чугунной посуды и печного литья. В Константинополь повезут, ежели кто еще не понял! Что делать станем?

Гидравлист открыл было рот, но сообразил, что смотрю-то я на Селифана — и ответ, стало быть, жду от него. Главноуправляющий вздохнул — тяжко, как паровой насос:

— Против натуры не попрешь, Ваше Сиятельство. Зимою при нехватке воды выручает воловий привод, потому как нанять скотину можно в любом количестве и почти даром; летом же... Никто не даст. Своих содержать? Кормить агромадное стадо целый год заради месяца работы, коий может еще и не случиться... Убытка больше выйдет, нежели при остановке печей.

— Другие мнения есть? Антип, ты чего кривишься — хочешь возразить?

— Не, я согласен с господином главным директором...

— А собственного суждения — вовсе не имеешь?

— Имею! Просто...

— Имеешь, так скажи. Или Селифана Панкратьича боишься? Так это зря. Бояться надо, что упустишь единственный в жизни случай показать высокому начальству свое разумение и схватить Фортуну за волосы!

Парень оглянулся затравленно — и будто в прорубь крещенскую сиганул:

— Я, Ваше Высокографское Сиятельство, еще в прошлом годе предлагал... Ну, когда сушь начиналась... Качать воду в верхний пруд ньюкоменской машиной, что у Ивана Фомича на шахте...

— А шахту, значит, подземные ручьи пускай топят?! — не стерпел главный угольщик, соединивший в себе унаследованную от батюшки-валлийца прижимистость с хозяйственными привычками матери-малороссиянки. — Хрен тебе, а не машина, выблядок полтиннишный!

— Ч-ш-ш-ш... Ну-ка, Ваня, не бранись! — Пришлось мне еще раз вмешаться. — Как тебе не совестно собрата по дирекции неподобными словами ругать?!

— Пес шелудивый ему собрат, Ваше Сиятельство! Слова мои суть не ругательство, а истинная правда, потому как подкидыш он, купленный за полтинник, и должен знать свое место в совете почтенных людей!

— Вы еще у меня местничаться начните, как бояре в старину... Аристократы, мать вашу, чумазые! Антип, что-то не пойму: в голодном семьсот двадцать втором году я и впрямь покупал младенцев, коих раздал в семьи мастеровых на воспитание; но ежели ты из них, так вроде молод...

— В тридцать четвертом снова недород приключился; генерал-поручик Геннин тем же образом велел поступать. Только мне, оставшемуся в сиротах по возрасту едва ли не школьническому, цена была уже вовсе не полтинник...

Прокопченный, как эфиоп, и донельзя разбалованный незаменимостью, доменный мастер Афоня Варнаков не сдержался, чтоб не пошутить:

— Штраф тебе, Иван, за бесчестие: выблядок-то рублевый оказался...

Директоры с трудом подавили ухмылки; гидравлист дернулся, как ужаленный плетью; я погрозил Афоньке кулаком:

— Кто еще встрянет не по делу, точно без штрафа не уйдет. Давай, Антип, дальше о воде.

— Так вот, понеже вырос я при заводе в Тайболе, где двигательной силы всегда избыток, по переводу сюда сразу стал задумываться, как здешнему безводью помочь. Мнится, кроме как оборачивать много раз одну и ту же воду, иных способов не найти. Или ветряной привод сделать для подъема оной, или от огненной машины. У англичан есть такое, слышал!

— Мало ли, что есть у этих свиней, — пробормотал вполголоса Гриффит, унаследовавший от папаши присущие валлийскому племени чувства к англичанам, — ты придумай, чего у них нет!

— Сам придумай, коли сие, по-твоему, так просто!

— Много вас таких, любителей свое бремя на других перекладывать. Я уголь даю, на кокс пережигаю — а твои колеса даже и знать не хочу! Кому что в должность вменено, то и делай!

— Так и меня только плотинному строению учили. Какою силой крутить приводы, коли пруды обсохли, это уж точно не моя забота! Если бы...

— Хватит. Помолчите оба. — Меня эта череда взаимных упреков начинала приводить в раздражение. — Ежели от непоправимой скудости натуры, да от английского соперничества промысел здешний зачахнет, и останетесь вы без денег, кого винить станете? Опять друг дружку? Селифана Кузьмича, что не взнуздал и не запряг вас, как следовало, дабы тянули все согласно в одну сторону? Графа Читтанова, который не предусмотрел все препятствия, могущие встретиться на пути сей коммерции в ближайшие сто лет?!

— Никто здесь, никоим образом, не смеет винить в чем-либо Ваше Сиятельство... — Забеспокоился главноуправляющий.

— Речь не о том. Мы живем в беспокойное время, и удастся ли ныне пробавиться безупречным исправлением одной только своей должности... Не знаю, право. У кого-то получится, других стремление оставить все неизменным приведет, напротив, к самым решительным переменам, причем дурного для них толка... Хотя бы изредка, надобно поднимать взор от повседневных дел, на которые у каждого из нас ум навострен, и глядеть выше.

— Для предметов духовных, церковь служит.

— Нет, я о земном. Материальном и денежном. Здесь тоже прицел может быть взят на разную высоту и дальность. Вот, завод в Тайболе все знают, и ни для кого не секрет, на чем он, собственно, процвел. Сейчас трудно представить, чтобы такой ресурс водяной силы, единственный в своем роде, пребывал невостребованным. Два больших озера, между ними песчано-галечная гряда шириною около версты; при этом уровень воды в Суванто на пять сажен выше, чем в Ладоге! Прокладывай водяные лари, ставь колеса, и круглый год снимай с них любую мощь, какая только может оказаться потребна. Такое место — все равно, что большущий золотой самородок, лежащий прямо посреди дороги! И что вы думаете? Апраксин, Меншиков, сам государь Петр Алексеевич — все прошли мимо! Дело явно не в недостатке ума, потому как оба вельможи были весьма и весьма неглупы, а Петру Великому справедливо дают место среди мудрейших и проницательнейших монархов нынешнего века. И вот, поди ж ты: устраивали заводы в Систербеке, в Ижорах... Сколько денег зря выкинули, только затем, чтоб сии бесплодные начинания умерли, не выдержав соперничества!

— Может, не знали о разнице уровней? — Задумчиво предположил Антип. — На перемычке был раньше лес густой...

— Как же о том возможно не знать, когда из Сувантского озера вытекает река, длиною семьдесят верст, и впадает в Ладожское у Кексгольма, причем речка сия довольно-таки бурная и порожистая от самого истока до устья! На всех картах она показана, да и лично в тех местах не раз проезжали перечисленные мною персоны... Загадка, верно? Имея очи, не видят... По мне, тут общее свойство человеческого взгляда: мы примечаем только те предметы и свойства оных, кои заранее почитаем важными и значительными для себя.

— Но Вы же разглядели?

— Занеже искал именно это: мощный, непрерывный источник двигательной силы. Сдается мне, что и здесь, на юге, у нас с вами многое ускользает из вида лишь потому, что мы смотрим в другую сторону. Или даем слишком много значения статусу персоны, высказывающей мнение, а не самому мнению, как таковому. Предлагаю хорошенько обдумать способы возместить нехватку гидравлической силы, после чего собраться для обсуждения еще раз. Скажем, через неделю. Недели хватит?

Получив единодушные уверения, что хватит, отпустил всех, за исключением главноуправляющего. С ним был разговор, не предназначенный для ушей нижестоящих.

— Скажу прямо, Селифан Панкратьич: я недоволен. Десять лет назад, только вступивши в начальствие над заводом, ты был неутомимо деятелен; теперь то ли устал, то ли обленился. Желаешь отдохнуть? Не стану препятствовать. Компании ты послужил немало, можешь рассчитывать на достойную гратификацию при выходе. Хочешь остаться? Хватит спать в оглоблях. Для начала: коммерческий расчет по предложению о закачке прудов паровым насосом делали?

— Не помню... Нет, вроде.

— Так распорядись, чтобы сделали. То же самое — по ветрякам. По наращиванию плотин, если такая возможность еще не исчерпана. По снижению потерь воды, ежели оные имеются. Способов много; одного лишь нельзя — сидеть на заднице, ничего не предпринимая.

Следующий совет прошел гораздо толковее и принес немалую пользу для дела. Возможно стало аргументированное сравнение различных источников силы, с оценкою, сколько лишних копеек они надбавят на каждый пуд чугуна. Поначалу, предпочтительной движущей стихией выглядел ветер, тем более что перекачка больших масс воды при помощи ветряных мельниц давно практикуется голландцами; все можно рассчитать заранее и применить готовые решения, испытанные веками. Но потом углубились в тонкости работы огненных машин — и ответ показался отнюдь не очевидным.

Во-первых, доменная печь являет собой почти неограниченный источник дармового тепла. С какой стороны и каким образом его забирать — тут есть о чем подумать; но, скажем, горячий воздух (с языками пламени), выходящий у колошников, использовать можно невозбранно.

Во-вторых, огневой двигатель можно присоединить к воздуходувным машинам напрямую. Сам характер движения приводящих и приводимых механизмов взаимоподобен: не нужно, как с ветром, преобразовывать вращение в поступательный ход или приводить в действие сложные водоподъемные устройства, чтобы затем пускать эту воду на колеса. Достаточно соединить шток поршня ньюкоменовой машины с рычагом больших мехов, при помощи неравноплечего коромысла, и все заработает! Очень просто, безо всяких замысловатых передач.

Сочли, во что станет по деньгам. Вышло все-таки малость дороже, нежели при эксплуатации ветряной силы. Однако, не потребовалось даже и вопросы задавать, в виде испытания на догадливость, чтобы открыть решающее преимущество этой системы. Антип, заметно осмелевший сравнительно с прошлою встречей, выскочил первым:

— Зато привод мехов огненною машиной позволит нам вовсе не зависеть от погоды! Ни от дождя, ни от ветра! При том, что в здешних местах засуха и штиль обыкновенно совпадают.

Ванька Гриффит опять-таки уперся: потребовал, чтобы на его машину, задействованную в откачке шахтных вод, отнюдь никто не посягал. Я не дал разгореться спору:

— Ладно, дружок. А где у тебя вторая машина?

— Какая вторая, вашсясь?!

— Лейпольдовой конструкции. Помнится, в семьсот сорок третьем году резолюция была такая, чтобы изготовить два разных паровых насоса, для сравнительного испытания оных. Денежки ассигнованы, аппараты выделаны в Тайболе и отправлены вам, сюда, для употребления в дело. Один собран и действует; с другим что сталось?

Иван Фомич с Селифаном Панкратьевичем переглянулись. На широких, упитанных лицах происходил плавный переход от недоумения к растерянности.

— Ну, что молчите? Когда война турецкая возгорелась, мне стало недосуг отчета с вас требовать. А без присмотра... Похоже, кое-кто возомнил, что граф Читтанов, по старости, вовсе из ума и памяти выжил. Не обижайтесь, братцы, коли мнение сие окажется опровергнуто самым грубым и неприятным для вас способом!

Кто бы мог представить, как шустро способны двигаться солидные, изрядно зажиревшие директоры... Словно матерые индюки начали вдруг порхать воробушками! Все же природа человеческая не позволяет управлять людьми посредством одних лишь только пряников. Без кнута никак. Да что греха таить: я и сам не уделял должного внимания сей проблеме, покуда лондонская Левантийская компания не возымела намерение вытеснить мой чугун с медитерранских рынков.

Лейпольдова машина нашлась. Части ее лежали нераспакованные под завалами всевозможного хлама в одном из сараев близ Анненхафенского порта. Дюймовый слой пыли поверх намазанного изготовителями пушечного сала служил верным ручательством, что все годы, кои она там пребывала, сим чудом техники интересовались одни только мыши. Толстые манжеты воловьей кожи, призванные уплотнять зазор между поршнем и цилиндром, изгрызены были насквозь. Еще пришли в негодность коромысла и рычаги, передающие усилие на водяную помпу — но это вряд ли можно почесть за ущерб, потому как для приведения в действие воздуходувок все равно требовалось изготовить новые, совершенно иных размерений.

Пыжов лишь разводил руками с виноватым видом: дескать, казните, коли угодно — забыл напрочь! Повинную голову, как известно, меч не сечет. Гриффит избрал другую тактику.

— Мне, вашсясь, нужды не было во второй машине, — оправдывался он. — Которую первой смонтировали, оказалась так хороша, что почти вовсе не ломалась. Любые исправления и замены мы успевали делать, самое большее, за пару дней. Подобные перерывы при откачке шахтных вод отнюдь беды не составляют.

Впрочем, внимательный осмотр действующего насоса открыл не столь приятную картину. Стенка цилиндра настолько расшлифована, что бочкообразность видна без инструмента, невооруженным глазом. Если машина еще работала, то исключительно благодаря искусству заводских шорников, умеющих изготовить достаточно толстый и эластичный манжет.

— Менять надо. — Вынес я вердикт. — И, пока делают новые части, каждый день молиться, чтобы старые дождались благополучного абшида. Кстати, сейчас это выйдет не так уж дорого. В несколько раз дешевле, нежели десять лет назад.

Директоры глядели с недоверием: им ли не знать, как трудно отыграть хоть копейку при фабрикации железного товара.

— В Тайболе наладили стан для сверления стволов трехпудовых и пятипудовых мортир. 'Тройка' имеет диаметр десять и три четверти дюйма, 'пятерка' — тринадцать дюймов с четвертью.

— Маловато будет. В старой машине — без малого два фута цилиндр. — Ревниво вступился за свою любимицу главный угольщик.

— А какие в нем потери силы из-за несовершенства формы? Мортирные стволы близки к идеалу. Тринадцать с четвертью в диаметре — значит, площадь поршня сто тридцать восемь квадратных дюймов; при обыкновенной упругости воздуха в пятнадцать русских фунтов на квадратный дюйм, усилие на штоке составит пятьдесят пудов с лишним. Ну, пусть, с потерями, сорок. В конце концов, если одного цилиндра окажется мало — можно взять два, или даже четыре. Это для ньюкоменовой машины. Применительно к лейпольдовой, выгоднее пойти другим путем: увеличить упругость пара в несколько раз, дабы соответственно умножить силу при сохранении прежних размеров. Впрочем, сие считается опасным, и вообще, конструкция не испытана толком. Наверняка в ней обнаружится множество подлежащих исправлению погрешностей. Жаль, что вы так оплошали: сейчас бы могли уже иметь солидный опыт по части использования тугого пара. Тот самый опыт, Иван Фомич, которого лишены англичане: прямо по твоему желанию, сказанному на прошлом совете!

Найденную машину привели в годное состояние довольно быстро: десяти дней не прошло. Воздуходувные мехи она качала исправно, капризничала в меру. Случались присущие лейпольдовой системе утечки пара между поршнем и цилиндром, но их быстро устраняли, временно переключая мехи обратно на водяной привод. Как нарочно, в ночь после запуска хлынул такой ливень, что степные речки вздулись и помутнели, заводские пруды переполнились, а главное беспокойство Антипу-гидравлисту причинял избыток воды. Боялись, как бы она плотины не размыла. Так часто бывает, и не только с погодой: словно издевается над людьми некий супротивный и ехидный дух. Возможно, именно из-за этих вывертов единобожие, хотя возобладало над язычеством, нигде не стерло его без следа и не научилось обходиться без воплощения зла, антагониста Всеблагого Создателя. В самом деле, не Творцу же Вселенной приписывать сии мелкие и вредные пакости.

В одном немаловажном отношении мы, здраво рассудя, отступили от первоначального плана. Не стали забирать жар для котла напрямую от доменной печи, ибо расположение машины вышло бы в этом случае весьма неудобным, с точки зрения доступа к ней. Котел, цилиндры, поршни, клапаны, коромысла — все сие требует, особенно поначалу, вмешательства мастеров для отладки механизмов, исправления неизбежных поломок и внесения возможных улучшений в конструкцию. Тащить это громоздкое и покамест капризное хозяйство на колошниковую площадку, где и без того тесно, а вырывающийся из печи жар грозит испепелить зазевавшегося работника... Ну его к дьяволу! По крайней мере, не следует замахиваться на все сразу. Вот добьемся надежности, как у хороших башенных часов, работающих сто лет без поправки либо замены частей — тогда пожалуйста, можно котел над печью вешать. А пока пожжем уголек. Авось, не разоримся. Расход ведь не беспрерывный: только в те месяцы, когда воды недостает.

Вроде бы, задача решена... Одна из доменных печей сразу получила резервный источник силы для поддержания дутья, другие ожидали поставки заказанных для них машин, самое позднее, к зиме. Острота проблемы существенно снизилась. Но что делать с директорами, управляющими заводом? Чуть не загубили, черти, всю коммерцию! Вытеснить потом английских соперников из Леванта навряд ли удалось бы, а без вывоза литья в турецкие владения о серьезном доходе нечего и мечтать. Менять состав директориума — смысла большого не вижу. Загвоздка не в персональных свойствах управляющих. Пыжов, Чижов, Ежов... Какая разница? Кого ни ставь, любой станет устраивать спокойную жизнь для себя. При этом, Компания слишком велика, чтобы крупные вкладчики могли следить каждый шаг служителей и вмешиваться в дела, по мере надобности.

Да если б даже могли — что с них толку? Ладно, я: все-таки, с Дезагюлье и с Лейпольдом дружбу водил, с иными умными людьми беседовал об огненных машинах неоднократно, сам кое-что по этой части еще во времена Петра Великого придумал и в железе воплотил. Для меня такая машина — не чудо заморское, а вполне утилитарное устройство, подобное водяному колесу или ветряку. Но если бы, предположим, подхваченная прошлой зимою горячка оказалась более злокачественной, и ваш покорный слуга взял, да и помер?! Все мы на свете временные гости. Шуваловы (хоть оба брата вместе, хоть любой в отдельности) как бы распорядились в этом деле?

Что-то мне подсказывает: не стали бы компаньоны искать новые источники движения. Может, припрягли бы волов, может — голландских мельниц понастроили; убыток же от сих допотопных способов возместили, урезав жалованье мастеровым. Подход вполне действенный, если рассчитывать на малый срок и не особо задумываться о будущем. Однако, в длительной гонке вперед вырвется тот из соперников, коий всех прочих превзойдет не скупостью и зверством к своим работникам, а изобретательностью и умом. Как биться на этом поле с британцами, черт его знает! В Англии любой промышленник, устремляющийся за коммерческой выгодой, слышит за спиною топот и тяжелое дыхание толпы, претендующей на ту же добычу. Он вынужден изощряться в отыскании всевозможных преимуществ, потому как при малейшей оплошности его обгонят и перехватят желанный прибыток. Россия, сравнительно с Островом, сонное царство. По товарам, отпускаемым компанейскими заводами, состязательности почти совсем нет. Даже не потому, что некому: Демидовы могли бы, в принципе, потягаться. Но у меня с этим кланом сложилось партнерство, основанное на разделении сфер деятельности. При отсутствии формального трактата, всякий сверчок тут знает свой шесток. Моя компания закупает полосу, переделывает в белую жесть, корабельные болты и кницы, рубленую и вязаную сталь, и продает за рубеж; а сама полосовое железо не вырабатывает (демидовское, как ни старайся, окажется прочнее и дешевле). Братья, соответственно, не претендуют на мои экспортные привилегии. Исключение — Персия, где встречается уральское литье с южнозаводским. Само собою, на внутрироссийский торг тоже идет товар из всех источников; сие, впрочем, не составляет яблока раздора, ибо по-настоящему большие деньги приходят исключительно из-за границы. Монопольный статус весьма благотворно влияет на доходы Компании, хотя в то же время потворствует склонности ее приказчиков к чрезмерной самоуспокоенности и безделью.

Как обязать директориум измышлять и вводить в употребление новые, превосходнейшие против прежних, способы работы? Никак, наверно, не выйдет. Одно дело — исполнять рутинные, регламентом определенные, правила; совсем иное — выдумывать свои, от века небывалые. Два этих занятия требуют совершенно различного склада ума. Селифан Панкратьич на своем месте чрезвычайно полезен: держать в руках столь обширное хозяйство, приводя к единой цели движение разнородных его элементов, весьма и весьма непросто. Вносить на ходу значительные улучшения... Ну, не хватает его на такое. И негде взять человека, коего хватит. Возможно, следует поручить отдельной команде инженеров поиск по всему свету, приспособление к местным нуждам, а коли получится, так и самостоятельное изобретение всяческих полезных новшеств. Подчинение сих людей главноуправляющему следует обусловить категорическим запретом использовать оных для всяких случайных поручений, попросту говоря — на побегушках. Спрашивать надо, как с них самих, так и с управляющего (в части руководства этим департаментом), за решение важных технических проблем.

Беда в том, что на формирование и надлежащую подготовку такого разведочного отряда уйдут годы — а расщедрится ли Создатель на долголетие для графа Читтанова, неизвестно. 'Me mortuo terra misceatur igni', часто говаривал император Тиберий. То бишь, после меня гори все огнем. Не повторю эти слова вослед римлянину, ибо судьба начатых дел заставляет переживать и беспокоиться, подобно многодетному отцу, пекущемуся о судьбе потомства. Вот глянут будущие владельцы в расходную ведомость, усомнятся насчет полезности возможных приобретений от дорогостоящих изыскательских работ, да и прикроют все нахрен! Ежели размахнуться слишком широко, всенепременно так и будет. Поэтому цель надо ставить близкую и практическую. Скажем, доведение до ума лейпольдовой огненной машины, дабы уравнять оную по надежности с машиной Ньюкомена.

Хотя в пользу англичанина говорит весьма широкое распространение насосов его инвенции (примерно сотня их действует в Британии, десятка полтора на континенте), никак не могу избавиться от впечатления какого-то врожденного уродства, вывернутости наизнанку этой системы. Ну, как она работает? В объем, заполненный паром, впрыскивается холодная вода, осаждающая оный; сгущение материи создает пустоту, в которую втягивается поршень под влиянием упругости воздуха. У Лейпольда все проще: пар, выходящий из котла, давит собственной силою — кстати, цилиндров в машине два, и движение происходит без пауз, присущих конструкции соперника. Нет непреодолимых препятствий к использованию паровика где угодно: скажем, для вращения токарных станков на заводе или для буксировки кораблей в порту, посредством специального судна.

Однако, розы не растут без шипов. Кожаный уплотнительный манжет, самый уязвимый элемент машины, нуждается в смазке. Ньюкоменов поршень покрыт водою, она и выполняет эту роль. Если из-за плохого сопряжения частей некоторое количество жидкости окажется втянуто в цилиндр, сие действию механизма не вредит. В лейпольдовой машине пар слишком тугой и горячий, он выдавливает воду прочь. Здесь надобны особые приемы.

Если бы дело заключалось в том, чтобы создать один-единственный экземпляр, ценою подобный ювелирным изделиям и требующий при работе, чтобы вокруг него толпою хороводились ученые инженеры, задача не представляла бы особой трудности. Давным-давно, еще при Петре Великом, я такое, собственно, уже сделал. Огненная тележка, сотворенная для государевой потехи, вполне себе ездила — часа два или три. Потом сломалась, и без меня ее никто не смог исправить. Сейчас речь идет о коммерчески выгодном использовании стихии пара, хотя бы применительно к случаю острого сезонного недостатка механической силы. Кое-какие усовершенствования с тех времен, воистину допотопных, были сделаны; на пару месяцев устойчивой работы, с короткими перерывами, осмеливаюсь питать несмелую надежду; но полагаю сие лишь начальным пунктом длительного и многотрудного пути.

Вот на эту дорожку и надо поставить с полдюжины сообразительных и хватких ребят, обученных инженерному делу в Тайболе. Старый завод — это сила! За десятилетия при нем выросла целая гроздь разных школ, от цифирных до инженерных и коммерческих. Два поколения чрез них пропущены. Ежели раньше грамотей, знакомый с математикой и механикой, был редкою птицей и, как правило, заезжим немцем, теперь своих выучили столько, что появился выбор. Незачем далеко ходить: взять здешний директориум, так три четверти, наверно, приехали сюда с берегов Ладоги.

Ну, а поскольку предметом внимания сей команды будет источник силы, подчинить оную лучше не главноуправляющему, а начальнику плотинно-колесного хозяйства. Вместо временного исполнения должности, произвести его в полноценные директоры, а порученный департамент переименовать из гидравлического в силовой и приводной. Справится ли Антипка? Простоват, конечно: дипломат из него никакой. Но железо любит, и честолюбие у парня есть. Стараться будет. Что Пыжов на парнишку зол, не страшно. Без приличного повода не съест: меня убоится. Попробует подловить на ошибках и какие-нибудь мелкие грехи вменить в тяжкое преступление? Так ведь на то и щука в море...

Произойдет ли выгода от сих трудов, и успею ли я оную увидеть — Бог весть. Но стремиться к совершенству необходимо. Navigare necesse est. Кто ищет покой, уподобляется покойникам еще при жизни.

КРЫМСКОЕ ЛЕТО

Пока я выводил директориум Южного завода на путь истинный, увезенные мною сельские ребята усердно восполняли пробелы в постижении школьных наук. Не всегда в охотку, иногда и под розгою: корень учения, известно, горек. Таких школяров, чтобы совсем без принуждения обходились, бывает один на сотню, наверно, — и не всегда сии умники оказываются столь же хороши в работе, как были в учебе. Да и миновало уже то время, когда можно было довольствоваться уединенными лампадами разума, светящими во мраке невежества: ныне отыскание новых способов, ведущих к вящему процветанию сложных промыслов, становится делом артельным.

Подобным образом, в части летучих машин Семену Крутикову было указано приготовить из вверенных его попечению отроков такую команду, которая способна окажется испытывать и воплощать мои идеи, высказанные в самой общей и не вполне обдуманной форме. Это для начала; в будущем желательно так устроить, чтобы обходиться вовсе без постороннего водительства.

По-первости, урок сопливым инвенторам поручен был далеко не самый сложный. Артифициальной птице, в присутствии государыни, двора и множества зевак доказавшей способность к полету, не хватало... Ну, если сравнить с настоящими птицами, живыми, не хватало ей лап. Салазки с окованными железом полозьями, скользящие с высокой горы по ледяному желобу, наилучшим образом сообщают летающей машине нужную скорость, однако применимы крайне ограниченно по времени и месту. Потребное им сочетание условий почти нигде не исполняется. В России зима продолжительна и морозна, так рельеф малопригодный, плоский. Телятин холм, близ моего имения, или Воробьевы горы под Москвою — все же недостаточно возвышены. Едва летун оторвет от земли задницу, как ей уже снова угрожают кочки: запаса по высоте считай, что нет! Европа, особенно медитерранская ее сторона, радует крутыми склонами, зато изобилия снега и льда не обещает... Разве, на каком из альпийских глетчеров разгонный желоб построить? К черту: вот уж куда совсем не влечет! Вовсе не чувствую охоты ползать меж промороженных ледяных пиков. Мои старые кости мечтают о ласковом солнышке, изъеденные пороховым дымом легкие просят для дыхания теплого морского бриза... Главное же, в горах возвращение летучей машины на твердь грозит превратиться в неразрешимую проблему. Ровную площадку не вдруг найдешь, а нашедши — попадешь ли еще на нее?! Жаль будет ребятишек, ежели убьются.

Так что, полозья побоку: надобно иное. Разумеется, механические подобия птичьих ног мастерить незачем: конструкция из множества рычагов и пружин вышла бы монструозной по сложности, неподъемной по весу и едва ли годной для передвижения. Кто бы ни творил в нашем мире жизнь, божественный разум или слепая натура, — идея неограниченного вращения этой созидающей силе осталась чужда. В то же время, инженерная мысль преимущественно на этом принципе все и строит. Оставя пока в стороне прожекты артифициальных птиц, опирающихся на легкую кожаную лодку и поименованных мною 'гуси-лебеди', велел юной команде заняться подбором приемлемого размера колес, в сочетании с наименьшим весом, и поиском лучшего способа крепления оных к машине. При шестисаженном размахе крыльев, мнилось уместным использовать упругую бамбуковую перекладину длиною не менее двух сажен, пропущенную где-нибудь под сиденьем летуна, чуть впереди центра тяжести. Прочность и гибкость этой колесной оси тоже следовало выбрать достаточные без излишеств. Чтобы не ломать дорогостоящую и уже испытанную в полете 'Шелковую птицу', ребятам поручено было собрать ее нелетающую копию, тождественную по каркасу, но обтянутую простой парусиной, и ее уже таскать по степи за упряжкой, меряя усилие на крюке пружинным прибором, сделанным по инвенции славного Роберта Гука. В следующем ряду экспериментов предполагалось, закрепивши хвост на шарнире, ронять сию модель передней частью на колеса, раз от раза увеличивая высоту.

В моем собственном тесном содействии при этих нехитрых опытах нужды не обреталось; довольно было кратких ежевечерних докладов. Тем паче, сразу по прибытии нашем в Крым нашлось множество несравненно срочнейших дел. Во-первых, поместье крымское, пробывши несколько лет без присмотра, оказалось для обитания негодным. Из дюжины семей неаполитанских виноделов, водворенных близ руин древней Поссидимы, большая часть сбежала назад в Италию, обругав на прощанье крымский климат, якобы не подходящий для лозы по причине жутких зимних морозов. Что у соседей виноград не вымерз, ничего в их глазах не значило. Переселенцы, которые остались, о своем упорстве пожалели, потому как на деревню напали разбойники. Бог весть, какие именно: кто уверял, что татары, кто говорил о русских дезертирах — только уцелело лишь два семейства, сумевших на лодке уплыть в Кафу. Остальных — кого вырезали, кого угнали в плен; жилища спалили. В моем недостроенном палаццо подожгли стропила, отчего крыша рухнула вовнутрь, засыпав комнаты битой черепицей. Толстые стены из местного известкового камня не пострадали, разве что слегка закоптились; но жить в доме стало невозможно. Ввиду сего, разместились по-походному, в армейских полотняных шатрах. Нападение произошло сравнительно недавно, на исходе минувшей зимы. По вероятию, негодяи все еще оставались в ближних окрестностях и готовы были, при случае, повторить успешный набег. Предотвращением сей возможности пришлось заняться в самую первую очередь. Благо, для обращения к властям далеко ехать не требовалось: высшие губернские чины имели обыкновение начало лета встречать в Кафе, предпочитая пыльному Азову цветущий черноморский берег.

Любой превосходительный или высокопревосходительный чин, приезжая в провинцию, обязательно визитирует всех значимых в местном масштабе персон. Либо у себя принимает, по обстоятельствам. Это ритуал непременный, как у кобелей при встрече — обнюхаться. Не обязательно в самый первый день, но, чуть отдохнувши с дороги, будь готов меряться полномочиями. Формально у меня таковых вовсе не имелось. Отправляясь из Санкт-Петербурга в сельское изгнание, я сложил с себя многочисленные государственные должности, коими был обременен. Разумеется, сложил по собственному прошению и в связи с нездоровьем. Ни один вельможа, будь он здоров, как племенной бугай, не станет спорить с подобною формулою. Альтернативой служит отстранение грубое и суровое, возможно — с отдачей под арест. Среди прочего, простился со званием генерал-губернатора Азовского, коему также подчинен Крым. Новый начальник губернии назначен не был (случается, и более важные вакансии годами в нашем отечестве пустуют), а вице-губернатор Петр Васильевич Измайлов затаил обиду на канцлера, что не дал усесться на это место. Бестужев получил в его лице еще одного непримиримого врага.

Впрочем, сие не означало безусловного дружелюбия к графу Читтанову. Бывший подчиненный и против меня успел скопить изрядную такую кучку камней за пазухою. Лучшее, на что можно было с его стороны надеяться, это пресечение разбоя в пределах добросовестного исполнения должности.

Беседовали мы, тем не менее, вполне приятельски. Из далекой южной провинции столичные интриги видятся смутно. Генерал-фельдмаршальский чин у графа не отнят, стражи за спиною и кандалов на запястьях не видать... Не значит ли сие, что домыслы об опале ложны, и он действительно отошел от дел по болезни? Возраст весьма почтенный! Но хоронить рановато: по виду, вполне себе бодр, и даже если навлек высочайшую немилость, женское настроение переменчиво...

— Прости, Александр Иванович, но без прямого распоряжения надлежащих инстанций ни единого солдата дать не могу.

На лице вице-губернатора ясно читалась опаска, что гость приехал в Крым с единственной целью: для повышения собственной значимости, возжечь очередную войну с турками.

— Петр Васильич, пойми меня правильно. Вовсе нет нужды передавать какие-либо войска под мою руку, тем более что для очистки местности вряд ли потребуется свыше полубатальона пехоты, с толковым майором во главе, да пара сотен иррегулярной конницы. Опускаться на такой масштаб, после начальствия над большими армиями, как-то неинтересно и отчасти даже срамно. Назначь офицера, коему вполне доверяешь. Я же, со своей стороны, готов дать слово чести, что не стану вмешиваться в его распоряжения, тем паче — склонять к действиям, способным ухудшить наши отношения с Портой.

— А с крымским ханом?

— Ежели разбойничали ханские подданные... Так пускай хан их ловит, сыскивает, да казнит. Не желает — придется нам эту обязанность брать на себя. Как иначе?! Потачки давать нельзя! Сам знаешь: недостаток жестокости в правлении здешние народы сочтут за постыдную слабость. На шею сядут, и ножки свесят! Моментально! Хотя, уверен, если послать Арслан-Гирею запрос — он ответит в точности подобно предшественнику своему, Селямету. Дескать, мои люди все дома, печеных жеребят кушают, кобыльим молоком запивают; а что за сучьи дети под Кафой разбой творят, знать не знаю и ведать не ведаю... Да что я тебе рассказываю: вместе ж сию переписку вели!

— И все же, Александр Иванович... Тут надобно хорошенько подумать, чтобы не оказаться нам виноватыми пред государынею...

— О чем думать?! Забудь на минутку, что речь обо мне. Усадьба местного помещика подверглась нападению и поджогу; глава губернии в задумчивости: ловить воров, или хрен с ними, пусть дальше промышляют?!

— Бывает, что некого послать.

— Бывает. Только не здесь. В Крыму войск десятикратно больше, нежели во внутренних провинциях. А коли непременно хочешь подумать, так вот тебе предмет для размышлений. Любой законопослушный обыватель имеет право биться с татями сам, а также вооружить для обороны слуг или нанять сторожей...

— Нет! Бога ради, не надо! Найду тебе батальон, только чтоб никаких приватных армий!

— Армий не будет; но черкесов, хотя бы, сотенки две в прибавку к твоему батальону наберу. И ландмилицких равное число, по императорскому указу о найме для Камчатской компании.

— Да куда же столько?!

— Нужда минует, лишних в Америку отправлю. Не беспокойся, на Бахчисарай идти — все равно недостаточно. Дальше, чем на пол-дня конного пути, в степь или на Яйлу пускать не буду. Если помнишь, Ак-Кадынларский трактат дает нам право преследования крымских набежников даже в ханских владениях, однако с тем, чтоб на чужой земле не ночевать.

— Лучше б на нее вовсе не заходить...

— Без крайней необходимости не стану. Дражайший Петр Васильич, не страшись: нет у меня намерения дразнить турок, дабы через новую войну с ними вернуть себе влияние при дворе. Больше скажу. Влияние это мне не нужно. Чины, богатство, власть, слава — тоже не влекут. Верно, пресытился. Лишь несколько странных мечтаний, запавших в душу во времена незапамятные, чудом Божиим сохранили свою силу и безотменно требуют воплощения.

Измайлов недоверчиво усмехнулся: дескать, рассказывай... Я равнодушно пожал плечами: думай, мол, что хочешь...

Ловля татей затянулась надолго: собственно, на любом пограничье с кочевниками сие занятие не прекращается никогда. Вот, и в Крыму после ухода турок христианские жители побережья наслаждались относительной безопасностью лишь в местах расквартирования крупных российских гарнизонов, простирая свои хозяйственные хлопоты не далее линии аванпостов. За нею — не скажу, что дикое поле. Рельеф не тот. Но пространство дикое и почти безлюдное, лишь изредка пересекаемое ватагами джигитов, рыщущих в поисках добычи, да преследующими оных воинскими отрядами. Ни крымские христиане, ни татары не смеют селиться в тех местах, гонять стада на девственные пажити, устраивать сады и пашни. Какой бы ты веры ни был, разорят: не одни, так другие. Зато непролазные заросли по ущельям и множество проточенных водою в известковом камне пещер дают убежище отщепенцам всякого роду и племени: дезертирам, беглым крепостным, скрывающимся от кровной мести черкесам, изгнанным за преступления татарам... Кормятся они воровством, не делая разницы между собственностью христианской и магометанской. Когда-то, давным-давно, подобным образом зачиналось казачество. Вот только, в наше время никто не станет ждать двести лет, пока изгои натащат в свои логова пленных женщин, размножатся и заведут гражданское устроение.

По данному вице-губернатору слову, я воздерживался от участия в облавах. Сказать по правде, мне оно и неинтересно. Особенно при наличии занятий, гораздо более увлекательных. Во-первых, дом надлежало исправить и достроить. Кафинские армяне, держащие в своих руках сей промысел по всему русскому Крыму, сначала заломили цену несусветную — однако вскорости поняли, что выгодный заказ может совсем из рук уплыть, будучи перенят солдатскими артелями. Сговорчивость их сильно возросла, и условия подряда оказались, в конечном счете, вполне приемлемыми. Впрочем, и солдатам дела хватило: задача была поставлена, чтобы в три месяца, до прихода осенних дождей, окончить хотя б одно крыло. Так быстро здесь строить не привыкли. Без моего плотного руководства затянули бы, самое меньшее, на год.

Во-вторых (и, вероятно, в-главных), ублюдок от противоестественной связи артифициальной птицы с одноколкой изволил появиться на свет. Как всякий новорожденный, он требовал неослабного внимания, и надо было служить при нем нянькой. Сколько ни старались ребята, нужное сочетание веса и прочности никак у них не получалось. Деваться некуда: пришлось изобрести колесо.

Нет, на славу первого (совершенно, увы, безвестного) создателя сего предмета не посягаю. Но пересмотр всей конструкции и системы действующих в ней усилий предпринял довольно-таки глубокий. У обыкновенного каретного колеса массивный обод передает нагрузку на деревянные спицы, весьма толстые и тяжелые, потому как работают они на сжатие и не должны, по возможности, гнуться. Вместо этого, ободья велел сделать тонкими и пружинистыми, связав оные со ступицами туго натянутым шелковым шнуром. Малый вес, упругость, проницаемость для воздуха — все достоинства присутствовали; вот только ни один каретный мастер за такое не брался. Так что, делал своими людьми, на ходу измышляя нужные ремесленные приемы. Естественно, работа затянулась. Кроме того, требовалось найти, где бы без опаски разогнаться.

В промежутках между различными занятиями, я регулярно ездил верхом по окрестностям: как для моциона, так и для знакомства со щедро отмеренными мне владениями. Дорога от Поссидимы до Кафы стала совершенно безопасна. Отряженные Измайловым войска, совместно с нанятыми мною иррегулярами, очищали горы дальше на запад, в сторону Судака, разоряя разбойничьи логова и часто в буквальном смысле выкуривая их обитателей из подземных убежищ. Когда сие не удавалось — пещеры взрывали порохом, вместе с укрывшимися татями. Одновременно с началом наступления, объявлено было прощение добровольно сдавшимся дезертирам: во многих случаях оказывается выгоднее оставлять врагам и преступникам выход, дабы смягчить их упорство и не доводить сопротивление до крайности. Правильное сочетание милосердия с жестокостью составляет одну из главных тайн в искусстве управления людьми.

Юные мои слуги нередко сопровождали хозяина: в летнюю крымскую жару бесчеловечно было бы заставлять их целыми днями трудиться в мастерской либо сидеть над книгами. В южных странах лишь утреннее время, от рассвета до прихода зноя, годится для дел. Потом, по медитерранскому обычаю, наступает сиеста. Ну, а к вечеру... Во второй половине дня каждый занимался, чем нравится. Предоставить ученикам свободу — лучший способ узнать, чего стоит каждый из них. Кого имеет смысл учить дальше и растить в настоящего помощника, а кому не подняться выше подмастерья. Алешка Новоселов вначале регулярно седлал дареного конька и ездил за мною, как привязанный; затем куда-то стал пропадать. Однажды, возвращаясь в усадьбу по гребню горы, великанской стосаженной ступенью возвышающейся над долиною Поссидимы, я узрел хорошо знакомого каурого мерина мирно пасущимся на скудной, высушенной солнцем, траве. Где хозяин его? Дав знак никому не следовать за мною, пустил коня шагом... На самом краю, где плато обрывается крутым склоном, виднелась худенькая полудетская фигурка с простертыми по сторонам руками. Парнишка не замечал меня, уставясь во что-то пред собою. Достал зрительную трубу, глянул: серо-пестрый канюк парит в идущих от раскаленной земли струях воздуха, лениво подруливая крыльями и высматривая зорким оком добычу; а тощие алешкины ладони, раскинутые в подражание птице, вторят неторопливым движениям. У многих летучих хищников крайние маховые перья бывают растопырены в виде пальцев; так вот, кисти мальчика настолько им уподобились, что казались не совсем уже человеческими. Люди так не умеют, мышцы и суставы иначе устроены! Вот, сейчас шевельнет плечами — и 'двуногий бесперый' обернется пернатым, руки обратятся в крылья, влекущие небывалое существо в бесконечную синюю даль...

— Алеша!

Наваждение сгинуло, как не бывало. Паренек обернулся — и смутился, будто его застали за отроческим грехом. Мне тоже почему-то стало неловко. Жаль стало исчезнувшего волшебства, кое столь опрометчиво спугнул.

— Алеша, давай на него вместе посмотрим.

Но канюк, верно, не признал меня за своего. Безо всяких видимых усилий уплыл в сторону, шагов на триста вдоль гребня, подальше от сомнительных подражателей, и там продолжил охотничьи забавы. Я оценил окружающее практическим взглядом и поощрительно улыбнулся пареньку:

— Хорошее место ты нашел. Морской бриз упирается в кручу и дует, считай, снизу вверх. Долина внизу ровная, надо лишь кое-где кусты вырубить, да камни убрать. Верх горы еще лучше: глаже, чем Аппиева дорога. Прикинь, где лучше всего артифициальную птицу разгонять для взлета.

У мальчишки губы задрожали; он глянул взором смертельно раненого олененка и вдруг разразился слезами.

— Ты что, Алексей?! Обидел кто?

— Я думал... Надоело Вам... Месяц, как приехали, а ничего почти не двинулось. Колеса какие-то дурацкие... Думал, забросили это дело, и я больше никогда не полечу...

— Глупый ты еще. На вот платок, вытри сопли! Когда спешить следует, а когда не надо — от правильного ответа на сей вопрос зависит жизнь. Твоя жизнь, между прочим, не чужая!

— Да и пес с нею. Ежели не летать, она мне без нужды.

— Ну точно, дурачок деревенский. Станешь так рассуждать, отправлю назад в Бекташево гусей пасти. Даже не коров: на них ума поболее надо.

— Не отправите. Коли не бросили прожект... Без меня не выйдет. Кто другой — точно убьется, а я нет. Больше никто не сумеет: одному мне Господь дал...

— Уймись, говорю! Не то, вот ей-Богу, велю высечь! Дал или не дал, хвастовство — грех, и немалый!

Переходы между отчаянием и самодовольной уверенностью совершались у моего внучонка легко и быстро. Будь я уверен, что розги могут от сей душевной шатости вылечить, точно бы воспользовался этим средством. Увы, надежды не было: согласно долговременному опыту человечества, наказания на теле еще могут оказаться уместны в отношении флегматиков или сангвиников, будучи же применены к меланхоликам и холерикам — в большинстве случаев приносят вред. Кроме того... Черт побери, парень действительно был незаменим! Столь редкий в крестьянской породе нервический склад организма одарил его невероятной, нечеловеческой чуткостью к движениям воздуха и эволюциям артифициальной птицы. Он правил сею машиной, словно рожденный для небес: не тратя ни мгновения на раздумья, легко и безукоризненно точно. Поколебать алешкину монополию мне, при всем старании, не удавалось, ибо ни один другой ученик не обнаруживал и малой доли его талантов.

Дарования эти вскоре пригодились. 'Шелковая птица' на длинной привязи каталась по полю за упряжкой: благодаря новым колесам, легко и плавно. Ее младшая сестра, тоже обтянутая лионским шелком для полета, составляла необходимый резерв. Ребята забирались в корзину по жребию, чтоб никому не было обидно. Пока от земли не отрывались, ничто не нарушало благолепия. Вот когда я разрешил чуть-чуть, не выше аршина, подлетать и сразу опускаться назад — пошли неудачи. Машина скакала раненою куропаткой; через три или четыре попытки треснула колесная ось; только заменили — следующий несостоявшийся летун зацепил землю концом крыла, порвал шелк и сломал несколько поперечин. Дня на три добавил работы.

Алешка взирал на сии потуги с высокомерием небожителя. После зимних приключений на Воробьевых горах и воспоследовавшего приема у императрицы, в нем пробудилась отвратительная заносчивость. Некоторая доля товарищей приняла эти амбиции как должное, охотно покорилась самозваному вожаку и старалась ему всячески подражать; другие ненавидели, завидовали, называли за глаза 'сыном байстрючки' и не пускали в ход кулаки только из-за страха наказания. В конце концов, неумеренное самомнение отрока дошло до такой степени, что возглавлявший ребячью артель Семен Крутиков тоже почувствовал себя уязвленным и принялся ратовать за равенство и справедливость. Нехорошо, мол, когда трудятся вровень, а слава и высочайшая милость достаются лишь одному.

Что ж, мне тоже казалось невредным щелкнуть мальчишку по носу, дабы не слишком оный задирал. Но ситуация вывернулась наизнанку: выходило, что терпеть придется моему сиятельному органу обоняния. Ну, и семкиному курносому, в первую очередь. Секретарь глянул виновато... Я развел руками: мол, что делать... Обосрались. Бывает. Разгребай.

Алексей снизошел на уговоры Крутикова и почтил благосклонным вниманием резервную птицу. Поиграл тягами и стременами; прокатился вначале без подлета; выждал, пока переменчивый ветер устоится — и махнул форейторам рукою. Упряжка помчалась, влача за собою машину... Отрыв ее от поверхности произошел так плавно, что сразу и не заметишь. Обратный маневр был совершен столь же искусно. Все разразились восторженными криками: неприязненные чувства к герою дня оказались на время забыты.

Жеребьевку похерили. Вернее сказать, отложили: до полного исправления поврежденной летучей машины. На уцелевшей весь остаток дня катался только один из отроков — понятно, кто. Когда распрягли усталых лошадей, а парни мои дружной ватагой двинулись к морю, смывать с разгоряченных тел засохший пот и едкую местную пыль, он не пошел вместе со всеми, а обратился ко мне.

— Я готов, Ваше Сиятельство.

— Торопишься. Надо бы два-три дня покататься, прежде чем на гору лезть.

— Совершенно незачем. С колесами, или без них — летать просто.

— Тогда скажи, почему тебе просто — а другим никак?!

Парнишка на мгновение сделал гордо-замкнутую мину, будто желая сберечь секрет для одного себя, но тут же принял более снисходительный вид. Его сегодняшняя над нами виктория и так выглядела весьма убедительной; теперь триумфатор мог позволить себе немного великодушия. Да и сильно ссориться со мною пока опасался.

— Сразу было видно, что без встречного ветра скорости не хватает. При слабом ветре тоже. Упряжка хорошо тянет: взлетая, можно взять чуть покруче, нежели на горке... Но совсем немного. Задерешь нос на долю градуса выше, и воздух перестанет держать. Свалишься вбок, крыло сломаешь — как оно у Егора и вышло. Кстати, из всех сегодняшних попрыгунчиков он лучший: другие не сумели поломать машину, понеже утратили воздушную опору в самый момент отрыва от земли. А Егорка полсекунды удержался.

— Вопрос-то не о том. Вот тебе 'сразу видно'... А остальным не видно ни черта! Как угадать скорость, позволяющую оторваться от земли, не грянувшись в следующий миг об нее харей?! Как ловить нужную 'долю градуса'?

— Не знаю. Просто чувствую, и все. Ваше Сиятельство изволили однажды птице-чижику меня уподобить... Его, мол, сам Господь летать научил, и Ньютоны с Бернуллями для сего не надобны... Вот и мне тоже. Это не от науки. От Него.

Еле сдержался, чтоб не выругаться. Упруг подлунный мир! Сколько ни усиливайся согнуть оный на свой лад — выворачивается, как непослушная пружина. Еще и не угадаешь, где твоим пальцам достанется. Десятки тысяч людей согласными действиями служат моим замыслам — а один упрямый мальчишка (к тому же, по крови не чужой) не желает быть глиною в ладонях скульптора, уподобляясь скорее острому стеклянному осколку...

Впрочем, на следующий день разногласия наши с Алешкой утратили, ежели не смысл, то срочность: погода испортилась. Порывистый норд-вест нагнал дождя с грозою; иссохшие поля и пастбища жадно впитывали долгожданную влагу; избыток ее превратил пустые русла ручьев и речек в мутные ревущие потоки. Шатры наши армейские насквозь промокли. Обе летучие машины, к счастью, помещались в главной зале палаццо. Временное парусиновое покрытие, натянутое на новых стропилах, защитило их, когда разверзлись небесные хляби.

Покуда не было особой нужды, я со своими людьми в дом не лез: жить в полевом лагере гораздо приятнее, чем на стройке, где ведутся работы. Теперь, призвавши седобородого Лазаря Мовсесяна, главного строительного подрядчика и (переводя на европейские понятия) цехового старосту здешних каменных дел мастеров, велел освободить место для меня с 'птичьей командой' в левом крыле дворца, где ночевали его работники. Правое занимали солдаты кафинского гарнизона, отпущенные комендантом фон Герцфельдом на вольные работы и возможности потесниться не имевшие: во всех пригодных для обитания комнатах у них и так громоздились полати в три яруса.

Мовсесян, восприявший свою должность еще при султанской власти, раз от раза возобновлявший порушенное русскими пушками, теперь же работающий на того, кто больше всех старался здешние города стереть с лица земли, вначале относился ко мне с большой опаской. Постепенно убедившись, что страшный Шайтан-паша никого зря не казнит, человечину на завтрак не кушает, с умными людьми беседует без чинов — он попривык и осмелел. Как-то раз я у него спросил:

— Нынешняя Кафа — бледный призрак той, что была раньше. Жителей едва ли треть осталась, а уж богатства... Жаль, наверно, прежнего благосостояния?

— Зато не под иноверною властью...

— Так, значит, иноверная была в чем-то лучше, умнее христианской — раз торговля и ремесла при ней процветали, а ныне чахнут?

Армянин глянул с опаской: лукавство в разговоре с таким собеседником не проскочит, за правду же — как бы не пострадать... Потом решился:

— Жители магометанской веры частью уплыли в Анатолию, частью ушли за горы, в ханство. Кое-кто и хотел бы остаться, но Ваше Сиятельство изволили раздать оружие нашим неразумным детям... Целые кадылыки совсем обезлюдели.

— Расчет был на христианских переселенцев из османских владений: если б они пришли, как ожидалось, на опустевшие места, хозяйство не упало бы столь значительно.

— Они предпочитают Азов или низовья Днепра, где безопаснее. Здесь, в Крыму, под вашей властью только приморская полоса, ограниченная горами. Дальше — ханство... Если даже хан стремится к миру, он просто не в силах уследить за всеми подданными. При турках порядка было больше. Они держали в узде татарских удальцов, не сдерживая карающую руку, и те принимали наказание, как от родного отца. Султан для них мало, что единоверец — еще и халиф, глава всех правоверных. Против него бунтовать — харам, грех... А против русской власти? Ваши начальники стерегутся, чтоб магометан не обидеть, только проку от того мало...

— Погоди, сменится поколение или два. Мы с тобой, правда, не увидим... У России есть многовековой опыт правления магометанскими странами: Казанью и Астраханью — двести лет, Касимовым — триста...

— Те места, Ваше Сиятельство, далеки от владений Порты Оттоманской. Здесь же — до Города три дня морем, если ветер попутный. А до вашего Санкт-Петербурга сколько отсюда скакать? Да и помимо этого, народы меж собою различны. Вот, наших взять: мы больше склонны к мирным занятиям. Османы пришли с непобедимой силой — делать нечего, покорились. Пашем землю, строим дома, платим подати. Теперь явились русские... Слава Христу, конечно, что явились...

— Но если б нет, вам и под султаном жилось неплохо. Да ладно, не оправдывайся: все понимаю и вовсе не требую, чтоб весь народ армянский в едином порыве решил восприять мученическую смерть за веру. Ты о чем сказать-то хотел? О несклонности крымцев к мирной жизни?

— Это воины по духу, Ваше Сиятельство. Ждать, что племя столь гордое удовольствуется пастьбой своих баранов и продажею шерсти на вывоз, навряд ли можно. Османы же не упустят случая, дабы самых буйных и беспокойных из них еще подстегнуть, ссоря с русскими для собственной пользы...

— Разумеется, турки будут стараться. Насколько успешно — не скажу заранее. Во всяком случае, моя совесть чиста: заключенный мною от имени Ее Императорского Величества трактат дает что крымцам, что прибрежным отуреченным черкесам даже больше воли, чем они имели под султанскою властью. Не оценят выгод своего нынешнего положения, не захотят или не смогут жить мирно — что ж, это будет их собственный выбор. Ставши передовым отрядом священной войны магометан, сии народы попадут меж нами и Портой, как зернышки между жерновами.

Беседы о нравах и стремлениях народов Крыма были всего лишь данью праздному любопытству: прямого влияния на иностранную и внутреннюю политику империи я не сохранил. Как только горячее южное солнышко высушило размякшую от дождей почву, возобновились подготовительные работы к воздушным опытам. Они вновь затянулись, понеже за время вынужденного перерыва появилась новая идея по части запуска в полет артифициальных птиц. Как иногда случается, умная мысль, забредшая мне в голову, оказалась случайным порождением чужой глупости. А дело было так. Антип Сиротин, поставленный мною начальником машинного департамента на Южном чугунолитейном заводе, стремглав кинулся доказывать свое усердие: выписав из Тайболы забракованные мортирные стволы, употребил оные (сразу четыре штуки) для создания огненной машины. По вырабатываемой силе, это его творение должно было оказаться непревзойденным. Так и вышло; да только вот котел, питающий железного монстра горячим паром, даже и близко не отвечал потребности: ежели разжечь самое сильное пламя, поднять упругость пара до предела возможного, а затем пустить машину — едва разогнавшись, она теряла ход. Сам Антип немедля мне о сей беде сообщил, потому как в ином случае я узнал бы о том от Селифана Пыжова, его заведомого недоброжелателя, что было бы значительно хуже.

Ну, вот. А у меня в голове накрепко засели алешкины слова, что, дескать, у лучшей моей упряжки быстроты не хватает, чтобы при отсутствии хорошего встречного ветра поднять в воздух взлетающую 'птичку'... И смутно рисовалось в уме нечто вроде механической лебедки с громадной часовою пружиной, способной выдать изрядное усилие на короткое время: пять или десять секунд. Будь поблизости отвесные скальные обрывы, употребил бы опускающийся на канате груз; но такие скалы имелись лишь в местах, весьма удаленных от моего имения и пока еще недостаточно безопасных. Перечитал антипово слезное послание, представил его машину в деле... И сказал мысленно: 'Ага!' После сего просмотрел иные рапорты, убедился, что нехватка воды в прудах заводу нынешним летом не грозит — и отписал механику, что ему, конечно, следовало провести нужные опыты и расчеты для определения подобающих размеров котла; надеюсь, что в следующий раз он не преминет оные сделать; но прямо сейчас надобно его детище разобрать, погрузить в Анненхафене на посланное от меня судно и доставить в Поссидиму. Как есть, без переделок. И самому вместе с ним прибыть — коли найдет, на кого оставить департамент.

В скором времени огненная машина обрела пристанище на горе, почти что на самом перегибе склона. Для нее сделали яму, перекрытую прочными досками вровень с грунтом. Наружу выступал только маленький сегмент здоровенного дубового шкива, с бегущим по нему несмоленым полудюймовым линем. Поблизости выстроили обширный дощатый балаган, чтобы работы с артифициальными птицами вести под крышей. Чуть выше, где наилучший обзор, поставили сторожку с наблюдательною каланчой и учредили круглосуточную охрану. Внучок мой чуть не лопнул от нетерпения, дожидаясь возобновления полетов. Наконец, дождался.

Развели огонь, подняли упругость пара до открытия клапана. Я остановил Алексея, хотевшего сразу цеплять 'птичку':

— Прежде на телеге испробуем. Вон на той. Нагрузите-ка ее камнями, для веса.

Нагрузили, даже с избытком. Летучая машина, вкупе с летуном, раза в полтора легче бывает. Линь вытравили на сотню шагов, зацепили самосбрасывающейся петлей.

— Антип, давай!

Под землею устрашающе рявкнуло, зафырчало, зашипело — как мог бы шипеть и фыркать огнедышащий дракон, ростом с дом. В расщелине, куда вывели по канаве толстую жестяную трубу для отвода пара, мгновенно вздулось пышное белое облако. Линь, натянувшийся до звона, едва не лопнул; простая мужицкая повозка устремилась к пропасти со скоростью, немыслимой для нее в обычной жизни, подпрыгнула на помосте — и улетела, кувыркаясь, вниз.

— Ни ... себе!

Матерный возглас вырвался едва ли не из всех уст одновременно. Ребята с видимым сочувствием покосились на чуть не занявшего место несчастной телеги Алешку. Тот напустил на себя показное бесстрашие и лихость:

— Хороший разгон! Можно лететь.

Я покачал головою:

— Слишком хорошо — тоже плохо. Секунды считал кто-нибудь? Нет? Какого беса мы вас учим, остолопов?! От пуска машины до полета телеги с обрыва примерно пять биений сердца, около четырех секунд... Средняя быстрота двадцать пять шагов, или чуть больше восьми сажен в секунду... Считая разгон равномерным, шестнадцать сажен в секунду конечная скорость, ежесекундная прибавка — четыре... Значит, усилие на лине почти равно весу телеги, и превышает вес артифициальной птицы, вместе с седоком! Наши птички на такое не рассчитаны. Могут рассыпаться еще до взлета.

Предохранительный клапан облегчили примерно вдвое. Спустивши лишний пар, пожертвовали еще одной телегой. Теперь уже ребятишки считали, я только их проверял. Вышло, что процентов двадцать силы можно прибавить, к вящей радости Алексея. Отношение к скорости и высоте у него — как у скряги к золоту.

Команда разошлась по заранее определенным постам: кто к машине, помогать с ее пуском, кто вниз — быть готовыми помочь летуну при несчастливом возвращении на землю. Сам занял место в стороне, у края обрыва, чтобы всех видеть и никому не мешать. Долго, бесконечно долго парнишка готовился, сосредоточивался и ждал подходящего момента... Сигнал!

Под инфернальные звуки паровой лебедки ангелокрылое чудо стремительно и плавно взяло ход, вот колеса оторвались от дорожки, линь соскочил с крюка... Все благополучно! Пока благополучно, тьфу-тьфу-тьфу! Огромная белоснежная птица в полной тишине скользит по теплому, пахнущему морем и полынью, аеру; слегка отклоняется от прямолинейного полета, румба на полтора приводясь к ветру... Сама или Алешка рулит? Прикладываю зрительную трубу... Да, рулит: чуть скручиваются оконечности крыльев, длинный крестообразный хвост гнется влево... Лишь наметанное око способно заметить столь малые деформации, профану показалось бы, что машина управляется чистым усилием воли. Впрочем... Не такие уж малые, к тому же птица ощутимо кренится! Что он задумал?! Отрываю окуляр от глаза, дабы расширить поле зрения — и вижу, как летун закладывает двухсотсаженный круг. Вот он проносится почти у меня под ногами, едва не задевая крылом сухие будылья, торчащие на крутом склоне! И еще один виток — теперь заметно ниже, примерно на полугоре. Затем, разомкнув спираль, уходит к морю и где-то у самого палаццо плавненько прижимается к земле. Где моя труба?! Черт, в такой дали, да еще против солнца... Ни шиша не разглядеть! А, вон: машут белым флагом! С ближайшего к летучей машине наблюдательного поста. Это значит, все хорошо. При частичных повреждениях цвет был бы желтый, при полной неудаче — красный.

Пока спускался, желание задать своевольнику взбучку сменилось более взвешенными сантиментами. В конце концов, никто лучше него не может оценить, какие маневры в воздухе возможны, а какие приведут к падению. Да и не достучаться бывает до алешкиного разума, когда на волне очередного триумфа парень себя мнит небесным принцем. Черт знает, что за характер, и откуда взялся такой у крестьянского сына! Неужели все-таки от меня?!

НА ЗЕМЛЕ И В НЕБЕСАХ

Остаток лета (не весьма уже протяженный) полностью был пожертвован искусству небесного летания. Каждый день на рассвете ребячья партия, облепив упряжку, помогала тащить артифициальную птицу на гору, чтобы потом две или три минуты с замиранием сердца наслаждаться небывалым доселе зрелищем. Конечно, никто не хотел оставаться всего лишь зрителем: друзья и недруги Алешки соединились, чтобы припереть сопливого монополиста к стенке. Пусть делится! Делится местом в корзине летучей машины, умениями оной управлять, шансами сломить себе шею... Противиться всеобщему напору было невозможно. Разве что, я бы запретил — но тогда парни, оскорбленные в лучших чувствах, из горящих внутренним огнем помощников превратились бы в унылых исполнителей, делающих постылую работу из-под палки. Чем ломать юные души — уж лучше кости. К сожалению, таковые переломы не заставили себя долго ждать. У Акима Дементьева, самого ярого алешкина недруга и состязателя за место вожака ребячьей ватаги, птица после отрыва от земли поднялась круто вверх сажен на восемь, перевернулась через левое крыло и вдребезги разбилась о камни. Летун, страшно изуродованный, помучился еще двое суток и умер. Жаль его было. Впрочем, посылать людей на смерть — обыденный труд военачальника. Главное, чтобы не зря. Легкое подозрение, что мой хитрый внучонок мог что-то нарушить в замысловатой системе тяг и шкотов (с него бы сталось), ни подтверждений, ни опровержений не нашло. Юноша только руками разводил: Акимка, мол, на пуд с лишним был его тяжелее, а слушать умные советы по управлению машиной в силу природных тупости, упрямства и злобы отнюдь не желал. Вот и поплатился, дескать, за собственную дурь.

Может, и впрямь вся беда крылась в неумении. Бог его знает. После сего несчастья стремление молодых людей в небеса, хотя не исчезло вовсе, стало более сдержанным и разумным. Печальный случай побудил задуматься о способах передачи навыков полета с минимальным риском для жизни. Вдобавок, был у меня еще один дальний замысел... Словом, требовалась увеличенная птица, поднимающая сразу двоих. Прежде, чем рулить самому, пусть каждый будущий летун прокатится вместе с Алексеем, свыкнется с необыкновенными ощущениями, научится владеть собою в воздухе... Ну, и присмотрится, хотя бы, как надлежит править машиной. А кроме сего — ежели удастся выработать методу сравнительно безопасного катания по небу сторонних персон... Ух, какие возможности откроются! Все королевские дворы Европы... Ладно, помолчу — чтоб не сглазить!

Очень удачно получилось, что движимая от парового котла лебедка обладала значительным избытком силы. Подняв упругость пара до первоначальной, мы запросто разогнали бы 'двойную' птицу. Единственное препятствие являл непомерный вес устройства. Мортирный ствол должен выдерживать выстрел, то бишь усилие стократное против создаваемого паром; соразмерная у него и толщина стенок. Так что, на место сборки огненную машину везли по частям: каждый цилиндр — отдельной упряжкой в шестнадцать волов. Таскать этакого монстра по всему свету... Нет, нужен легкий передвижной привод. Возвращаться к разгону конями не хотелось.

Конечно, у лошадок тоже есть свои преимущества: прежде всего, свобода от множества инженерных проблем. Но скорость, сообщаемая упряжкой взлетающей артифициальной птице, совершенно недостаточна. Для успеха надобен, помимо прочего, встречный ветер сажен этак четыре-пять в секунду. Весьма желательно, чтоб это был зюйд-вест (если дело происходит в окрестностях Поссидимы). Что же получается? Дни, когда можно подняться в небо с помощию конного привода, за целое лето вполне пересчитаешь по пальцам! Пар избавляет от рабского подчинения ветреным сыновьям розовоперстой Эос: уж лучше платить оброк надежному Гефесту.

Поэтому в Тайболу отправлен был заказ на новую огненную машину, в главных своих частях подобную прежней, только на порядок более легкую. Сам же я, вместе с заметно повзрослевшими от пережитого мальчишками, принялся мастерить большую птицу.

Кстати, полеты здешние отнюдь не остались тайною для мира. Да и мудрено было б оные утаить, когда шестисаженная монстра чуть не каждый день выписывала круги над побережьем. Близлежащая Кафа посещается множеством торговых судов: не только турецкая столица, но также Ливорно и Марсель имеют частые сношения с нею. Обычный путь к проливам идет в сем месте вдоль крымского берега. Купцы и шкиперы не делают из виденного в Черном море секретов; если ж говорить о матросах — они любому, кто развесит уши в портовом трактире, такого порасскажут... Всех превзошла вскормленная восточными сказками фантазия турецких денизчи. В обратной передаче моих торговых агентов, блуждавшие по Константинополю слухи звучали один другого жутче и диковиннее. Одни говорили, что Шайтан-паша вывел породу небывалого размера орлов; другие — что нашел кладку птицы Рух, описанной великим путешественником ибн Баттутой, и теперь разводит крылатых гигантов, как курей; третьи рассказывали о летающих огнедышащих драконах. Вся эта сказочная живность, по мнению осман, притравливалась на правоверных и должна была стать в строй русской армии при скором нападении оной. Наш новый посол Обресков даже представил в Диван специальный меморандум, опровергающий сии злонамеренные измышления — но, как водится, лживым словам коварного гяура никто не поверил.

Французские газеты не слишком далеко от сих баснословий ушли, собирая, видимо, новости в кабаках самого дурного пошиба. Старый приятель мой Вольтер, коий мог бы возжечь свет истины, развеяв напущенный газетерами туман, занят был собственными бедами: поссорясь с Фридрихом Прусским и покинув негостеприимный Берлин, тщетно искал новое пристанище. Заподозренный в похищении стихотворных рукописей недавнего покровителя, он угодил во Франкфурте под арест и на какое-то время пропал из виду. Его легкомысленные соплеменники, ничем не сдерживаемые, обратили байки о моих делах в нечто совсем уже фантастическое. Британцы вели себя солиднее. Члены Королевского общества, верные девизу 'Nullius in verba', сиречь 'Ничего со слов', послали мне запрос через президента своего, графа Маклесфильда; однако письмо это, стараниями клевретов Бестужева, заплутало в недрах российского почтового ведомства и нашло адресата с полугодовым опозданием. Разумнее всех оказались трезвомыслящие немцы. Цесарский посол в Санкт-Петербурге фельдмаршал-лейтенант фон Претлак имел удовольствие лично наблюдать масленичный полет на Воробьевых горах, отослал в Вену подробнейший рапорт, а теперь, будучи заменен в русской столице графом Эстергази, вернулся в отечество. Его детальные и по-военному точные сообщения, лишенные невероятных выдумок, до которых столь охоча толпа, были зато самыми достоверными.

Именно в его докладах и появилось название, ставшее нарицательным для летучих машин. Барон просто перевел употреблявшееся мною имя 'Шелковая птица' как 'Seidenvogel', приложив оное не к одному определенному аппарату, а ко всему роду оных. Отныне и впредь, для читающей публики все артифициальные птицы стали зайденфогелями! Могли бы, вообще-то, меня спросить... В таких случаях надо брать корни из благородной латыни, а не из грубой речи германских варваров. Но теперь уж не исправить: прокукарекано!

Как ни спешили мы построить новую 'птичку' до зимы, гонку с уходящим теплом проиграли. А виноват в том Алешка, лучший и почти единственный наш летун, потребовавший радикальным образом переделать всю комбинацию управляющих шкотов. Не первый раз уже — но совершенству, как известно, предела нет. Порадовало, что парнишка сумел выстроить целую сложную систему в собственном уме и обосновать, чем она лучше и правильнее старой. Значит, учится помаленьку использовать для полета и разум, не одно только голое чутье! Бог даст, найдет со временем словесное выражение для тех тонких воздействий, кои отделяют полет от падения, а жизнь летуна — от его смерти. Но, пока все новшества довели до ума, пока нашли новый баланс меж прочностью и весом, в горах прошел уже первый снегопад. Машину все-таки опробовали (для начала, с одним человеком в корзине), улучив редкий момент сухой и относительно тихой погоды; однако научение en masse искусству полета пришлось отодвинуть до будущей весны. Зато заложили дополнительно сразу четыре больших птицы.

Место для столь обширных работ теперь имелось. Растрелли-младший, сочинивший прожект моего палаццо, главную залу размахнул чуть не с кафедральный собор, предназначая для балов и приемов. А кого мне в ней принимать?! Какие, к лешему, балы может задавать опальный вельможа на крымском фронтире? Собственной рукою изменил начертания архитектора и внес поправки в конструкцию стен, дабы без риска обрушения пробить в антифасаде не дверь, а необъятной ширины ворота, — и вот, пожалуйте, мастерская летучих машин. Прочие помещения, лишь часть коих достроена (и то без окончательной отделки), населены были с казарменной плотностью: молодые 'птицестроители', вызванные им в помощь мастера с заводов, наемная стража, плотники, кровельщики, штукатуры... Не жил смолоду аристократическим манером — так и в старости нехрен начинать! Одну только комнату себе оставил: кабинет, он же спальня, столовая и гостиная; рядом каморка для секретарей. С рассвета до глубокой ночи кипят дела. Слава Богу, хоть Компания теперь управляется сама собою и не требует прямого вмешательства.

Крымская зима коротка. Уже в феврале случаются такие оттепели, когда южный ветер дышит весною, а погода напоминает скорее среднерусский апрель. Потом, правда, возвращаются холода, сырость, угрюмые тучи. Свирепые штормовые волны с грохотом разбиваются о ступени моей дворцовой лестницы, наполняя воздух мириадами соленых брызг... Все равно, у Черного моря зимовать веселее, чем на севере. К приходу настоящего тепла мы не только достроили начатые машины, но в ходе сей работы изготовили набор стапелей и шаблонов, позволяющий делать 'птичек' быстро, дешево и в точном соответствии с утвержденным образцом — как, в свое время, галеры в венецианском Арсенале. Не все из моих людей понимали, зачем это нужно: иные шептались, что старик, дескать, выжил из ума.

А если даже и выжил — не их собачье дело! Когда, после пробных полетов с мешком песка вместо пассажира, Алешка доложил о готовности подняться в небо вдвоем, и ребята мои заспорили, кому первому испытать сию участь... Никто не ожидал. Отговаривали, умоляли, пытались на колени вставать... Но я велел закрыть пустоглаголивые рты, потому как ничьих резонов не спрашиваю. Место это мое. И если б сама императрица вдруг чудом небесным здесь явилась, дабы мне сие запретить — покорства бы она не снискала.

Холопей моих можно было понять. Случись некому потускневшему сиятельству покинуть сей бренный мир, их положение сильно переменится к худшему. И что теперь: забиться в тихий угол, сидеть, дрожать, сберегая свою никчемную жизнь?! Все равно ведь не сбережешь: смерть найдет и в собственной постели. Конечно, по справедливости надлежало бы крепостных пустить на волю. В крайности, по завещанию; а лучше — заранее, ибо посмертные распоряжения усопшего исполняются далеко не всегда. Только где она, та воля? Во-первых, нет установленной процедуры, подобной, к примеру, древнеримской. Есть способы переменить сословие, но весьма затруднительные и крючкотворные: явно, что в самой возможности такой перемены власти видят недоистребленное покуда зло. Во-вторых, кто у нас вольный? Даже дворянин, по сути, есть государев раб, и в обращениях на императорское имя вполне добровольно, сам, рабом пишется. Свободны на Руси лишь волки лесные, да их двуногие собратья — разбойнички.

Да еще я каким-то чудом в сию премилую компанию затесался. Вот, ей-Богу, честно скажу: всю жизнь что хотел, то и делал. Чины, награды, тюрьмы, приговоры... Средства, придуманные властителями, дабы направлять в желаемое русло действия подданных, как-то меня не цепляли. То есть, физически вполне цепляли, даже очень и весьма, но не побуждали уродовать свой дух, дабы втиснуть его в казенное прокрустово ложе.

Впрочем, мы с вами отвлеклись. Цыкнув на слишком заботливых оберегателей хозяйского здравия, занял я место в плетеном из лозы веретенообразном тулове птицы, сзади и чуть выше Алеши. Парень оглянулся: мое присутствие заметно поколебало его всегдашнюю самоуверенность. Надобно было успокоить.

— Распоряжайся сам. Как обычно. До возвращения на землю можешь считать, что у тебя за спиною — просто груз.

— Слушаюсь, Ваше Сиятельство. Эй, на лебедке! Готовы?

В ответ донесся утвердительный возглас. Взмах руки... Фырканье пара и — рывок! Птица скрипнула всеми сочленениями, запрыгала по казавшейся ровной поверхности, спину вдавило в парусиновое сиденье. Мы вылетели, словно камень из пращи. И — тишина. Только шелковые шкоты поют под ветром. Осторожно, чтоб не нарушить равновесие, повернул голову... Нет, это не передать словами! Испробуйте сами, что такое мчаться на рукотворных крыльях над расцветающей от первого весеннего тепла землею — тогда нам будет, о чем поговорить.

Но счастье всегда бывает быстротечным. Лужайка в дворцовом парке внезапно оказалась прямо под самым носом, стукнули колеса о землю, спружинила бамбуковая ось. Пробежав еще с десяток сажен, летучая машина замерла недвижно. Подскочили слуги:

— Как себя чувствуете, вашсясь?

— Прекрасно. Помогите вылезти. У нас, стариков, для столь узких мест ловкости не хватает. Кстати, Алексей...

— Да?

— Если поменять устройство, чтобы летун, который рулит, был сзади, а пассажир впереди — ты сумеешь птицей управить?

— Для какой причины? Ежели будет рослый, вроде Вас, так я за ним ничего не увижу. Расшибемся.

— Обоим сделаем хороший обзор. Вот смотри: переднего седока разместить почти лежа; второго, наоборот, поднять — головою под самое крыло.

— А ноги? Отрубить, что ли, пассажиру по самую задницу?

— Э-э-э, там будут такие задницы, что за подобные пропозиции тебя самого в мелкий фарш изрубят. По самой скромной мере, сиятельные — а больше светлейшие. Насчет августейших, правда, не уверен. Все равно, для таких персон корзину можно и удлинить маленько в этом месте.

— Нет уж: коли такие высокие особы, вот пусть они башкою в крыло и упираются! Им привычней, что кучер впереди, на облучке.

— Можно и так. Но давай испытаем оба способа. Хотя бы с чучелами разного веса. Оценим продольный баланс — а там уж решим, годная идея или нет. Надо успеть приготовиться, пока есть время.

— А что, потом не будет?

— Угадал. Цесарский посол еще осенью передал Ея Императорскому Величеству послание от своей царствующей четы — с просьбою касательно нас. Матушка-государыня долго думала... Но, как известно стало, недавно решилась. Так что, ждем указа.

— Откуда Вы знаете?

— Плох тот генерал, что не умеет наладить разведку.

Разведка и впрямь не подвела. Вскорости прискакал курьер с личным посланием Елизаветы. Императрица стелила мягко, не приказывая, а скорее излагая свои желания в безупречно любезной и деликатной форме. Мол, не соблаговолит ли глубокоуважаемый граф, ежели здоровье позволит... Полагаю, при моей репутации ненавистника Венского двора отказ под сим благовидным претекстом виделся почти безсомнительным. В то же время, сквозь гладкие царицыны обороты ощущалась тайная опаска, чтобы дражайшие союзники не сманили у нее старого слугу., пусть дряхлого и опального, но даже в таком положении весьма охлаждающего воинственность магометанских соседей.

Послуживши с мое, даже самый недалекий простак научится определять, которое распоряжение надлежит исполнять неукоснительно, а каким возможно манкировать. Вот только — зачем, когда указания высшей власти полностью отвечают (хотя на коротком отрезке пути) собственным планам и расчетам? На другой же день продиктовал и отослал письма в Вену.

Не далее, как прошлым летом барона фон Бартенштейна, четверть века исправлявшего там должность канцлера и за последний десяток лет накопившего множество предубеждений против вечно оппонирующего его посланцам генерала Читтанова, сменил сравнительно молодой и не отягощенный грузом прошлого моравский граф Венцеслав Кауниц. Одаренный изобретательным умом, кипящим свежими идеями, он готов был переменить очень многое — так почему бы, среди прочего, не попытаться заполучить долголетнего противника в друзья, или хотя бы в нейтралы? Новый канцлер ответил предельно дружелюбно и скоро. Пока депеши путешествовали, новую стаю 'птичек' мы окончательно довели до ума, главное же — сломали-таки алешкину монополию на полеты. Еще четверо парней вполне уверенно (правда, не столь виртуозно) научились исполнять все нужные для сего эволюции. К вящей моей радости, при этом насмерть никто не убился, хотя поломки людей и машин, конечно, были.

Сорок лет назад (Кауниц еще титьку сосал) меня посылал в те края Петр Великий. Первая дипломатическая миссия! Я был молод, неопытен и горяч, посему главным итогом оной оказалось убиение на дуэли некого гонористого поляка, ценою собственной тяжелой раны. Бог знает, стоил он или нет перенесенных страданий. Серьезный был вояка, полковник у Карла Двенадцатого. Но Польша — гиблое место, там самый яркий военный талант не сделает пользы своей отчизне и пропадет ни за понюх табаку. Что проку уподобляться дарованием Цезарю, когда никто никому не подчиняется?! Оставшись живым, ничего бы он в сем мире не изменил. А моя покалеченная нога всю жизнь о той оказии напоминала. Ну, и еще одно мучение, до сих пор памятное — дорога... Нынче мне такого просто не вынести. Море, только море! Никак иначе!

Русские суда минуют проливы без досмотра — но подвергать турок искушению все же не следует. Объявили, что граф приболел; в палаццо сел затворником старый лакей, внешне похожий на меня. Даже команда 'Марка Манлия' (так назывался избранный для путешествия флейт) оставалась в неведении до самого выхода в Архипелаг. Ну, кроме капитана, конечно, да еще пары верных людей. У острова Тенедос дождались, пока пройдет узости идущий следом 'Камилл'. Путешествие до Триеста прошло спокойно. Городок, прежде захолустный и сонный, в нынешнее царствование оживился: снесли старые крепостные стены, бесполезные против тяжелой артиллерии, углубили гавань, предприняли обширное строительство. Статус вольного порта привлек множество купцов. Венецианцы злобствовали, а что сделаешь? Против цесарцев Serenissima не пляшет!

Портовые и городские власти, заранее предупрежденные из столицы, явили чрезвычайную любезность. Двор прислал для встречи дорогих гостей камер-юнкера фон Швиндта, разряженного в кружева и бархат, что любая куртизанка позавидует — но, на удивление мое, вполне дельного. Благодаря его содействию, таможенные и карантинные формальности удалось свести к самому скромному минимуму. Вот коней все же недостало, чтобы ехать в Вену полным составом, с передвижной мастерской и многочисленной командой помощников. Швиндт рассыпался мелким бесом: никак, мол, не догадаться было, что легким, как перышко, 'зайденфогелям' нужна для полета паровая лебедка весом с осадную мортиру. Дьявол, писал же об этом... Конечно, вина не его: подробности сии потерялись при передаче распоряжений из высших инстанций.

Решили не ждать, пока на всех промежуточных станциях приготовят дополнительных лошадей, а ехать сразу, хотя малым числом. Я, мой денщик, двое парней-летунов, да механик с помощником при огненной машине. Помянутая машина и две птички. Прочее все оставили на кораблях. Семен Крутиков заикнулся было о полетах с окрестных гор, для экзерциции... Пришлось его окоротить:

— Совсем ума решился?! Сначала здешняя государыня с мужем должны сие зрелище увидеть. Иной черед воспримут как показное неуважение к августейшей чете. Ты лучше эйлерово 'Введение в анализ бесконечных' растолкуй ребятам...

— Ва-а-аше Сиятельство! Да я сам в этой книжке едва ли треть понял!

Так вот и случай, чтоб разобраться досконально. Приеду — экзаменацию устрою. И прочие науки не забывай. Языкам их учи, место куда как подходящее. Немцы, италианцы, славяне — все вместе, в одном маленьком уютном городишке. А будут лениться... Ну, ты знаешь, что делать. Полеты же, хоть на пол-аршина высоты, только с моего дозволения!

Знаете ли, чем интересна дорога из Триеста в Вену? Тем, что линейкой по карте расстояние между этими пунктами — двести верст с малым, а по земле ехать — более четырехсот. Восточные отроги Альп, лежащие прямо поперек, заставляют выписывать петли. При этом, крутых подъемов и спусков остается более чем достаточно. Телега с двухсотпудовым паровиком несколько раз чуть не укатилась в пропасть, потому как возчики были обыкновенные, почтовые, — а умеющие править такими тяжестями есть только в артиллерийском ведомстве. Пришлось, по временам, вылезать из кареты и собственными руками показывать, как вязать дополнительные постромки для помощных лошадей и людей. Зато все окрестные горы осмотрел, дабы иметь возможность выбрать самую из них подходящую для полетов.

Мария Терезия приватной аудиенции не дала. Не потому, что выказала пренебрежение: ей было просто-напросто не до чудес науки, как и любой женщине на осьмом, по внешности, месяце беременности. При собственном восшествии на отеческий трон переживши ужасное время, когда империя чуть не погибла из-за отсутствия наследников мужеска пола, она старалась исключить на будущее время династические склоки, наплодив принцев и принцесс на любой вкус и рожая новых почти ежегодно: ожидаемый ныне младенец должен был стать ее четырнадцатым ребенком. Общий, на всю толпу жаждущих лицезреть государыню, устало-благосклонный взгляд... Вот, собственно, и вся высочайшая милость. Зато император Франц уделил больше внимания.

Я уже имел случай аттестовать сего монарха, как человека заурядного. Но, по здравом размышлении, должен прибавить, что подобная оценка, хотя в целом верна, все же грешит односторонностью. Действительно, в делах государственных и военных все его старания оказались столь мало успешны, что Мария Терезия просто перестала допускать любимого муженька к высокой политике, оставив за ним лишь должность самца-производителя, в коей он был великолепен. Зато приватные денежные заботы, управление всевозможными доходными промыслами либо коронными имениями давались ему куда как хорошо. Будучи наполовину французом (по матери, принцессе Орлеанского дома) и подписываясь даже в официальных бумагах не иначе, как 'Франсуа', император вполне усвоил присущий этой нации вкус к многообразным радостям жизни: изысканным кушаньям, дамской красоте, тонким винам, благородному искусству охоты... К чести его, умственные наслаждения в сем перечне тоже присутствовали. Двадцати лет отроду сделавшись лотарингским герцогом после смерти отца, юноша тем не менее нашел оказию усовершенствовать свое образование, для чего совершил длительное путешествие в Голландию и Англию, свел тесное знакомство с Дезагюлье и был им произведен в чин мастера 'вольных каменщиков'. Хм... Может, тоже тайное общество основать? Ложу маляров и штукатуров, к примеру... Да нет, куда мне! Покойный Жан Теофил удивительным образом соединял блестящие дарования ученого с талантом заморачивать умы титулованным и богатым адептам. Сочетание редчайшее. Даже, пожалуй, уникальное. Так вот, какими бы нелепыми ритуалами не обставлял сей потомок гугенотов свои попытки устроения нового, более разумного мира, он приобщил-таки будущего императора к великому духовному движению нашего века и внушил ему глубочайшее почтение к науке. В свободное от убиения лесных зверей и разбиения дамских сердец время Франц составил прекрасные коллекции минералов и старинных монет, вел переписку со многими видными естествоиспытателями и даже порой почитывал 'Философические трансакции Королевского Общества'.

Живой интерес к новейшим открытиям и находкам содействовал большему дружелюбию и открытости со стороны императора, чем было возможно ожидать заранее. Буквально на другой день после разочаровывающего приема у его супруги, все тот же фон Швиндт доставил приглашение на обед. Вместо бесчисленных покоев Шенбрунна (в коих мудрено не заблудиться), августейший хозяин, благодаря хорошей погоде, велел сервировать стол в дворцовом парке, где выгорожен знаменитый 'звериный сад'. Вот, что хотите, то и делайте: и сама империя нелепая, и даже название оной трижды лживое, а умеют же люди с приятностью устраиваться в сем бренном мире! Благородные олени, с достоинством несущие увенчанные рогами головы; пугливые косули, спокойно щиплющие траву в десятке сажен от людей; пчелы гудят над головою, собирая нектар с цветущих лип... Эдем, да и только! Круг был узкий: старый фельдмаршал Вильгельм фон Нейпперг, учитель и друг императора; лейб-медик Герард ван Свитен, как представитель науки; две или три дамы (скорее для украшения, чем для беседы). Говорят, что любвеобильный Франц не ограничивается одной законною супругой, благодаря его усилиям вечно беременной, а одаряет мужским вниманием жену вице-канцлера и нескольких фрейлин: возможно, это они и были. Бог с ними; главное — разговор между мужчинами. К счастью, император предпочитал французский язык немецкому, на котором я едва могу два слова связать.

Только вот конверсация сия пошла не как ожидалось: стоило похвалить окружающую благодать, хозяина неудержимо понесло хвастать. Соловьем заливался, рассказывая, сколько еще у него замыслов по улучшению и самого дворца, и парка при нем, и города столичного, и всей империи... Правила поведения при дворе предписывают в подобных случаях восхищение, и каждый высоко стоящий сановник, в любой стране мира, прекрасно умеет оное изображать. Но под конец мне начало казаться, что лицевые улыбательные мускулы свело от чрезмерного напряжения и шея заболела от беспрестанного кивания головою. Устал, ей-Богу! Дождавшись паузы, осторожно спросил: не лучше ли, мол, замышляемые перемены в жизни подданных, несомненно благие, оставить собственному их усмотрению? Сей опрометчивый выпад окончательно увел разговор на кривые тропы немецкой государственной мудрости, предполагающей, что простой народ настолько же не может о себе позаботиться, как, скажем, корова не способна построить теплый хлев и накосить на зиму сена. Все, не исключая дам, грудью встали за любимого монарха. Ван Свитен в пример темноты крестьянской привел распространенное среди цесарских славян поверье, будто некоторые покойники по ночам оживают и выбираются из-под земли, чтобы пить человеческую кровь. Как возможно терпеть подобное варварство и невежество, да еще и потакать оному?! Занедуживший селянин вместо мер, предписанных медицинской наукой, принимается вместе с соседями раскапывать свежие могилы — и если находит труп, не тронутый покамест гниением, то его и записывает в зловредные упыри. Проткнуть осиновым колом, сжечь, обезглавить, изрубить на мелкие части... Бессмысленное надругательство над усопшими, большинство из которых при жизни были добрыми христианами, а после смерти заслужили покой, — вот что творит суеверное мужичье, стоит поставленным над ним просвещенным и мудрым господам хоть на минуту ослабить свое благодетельное попечение.

— Странно. — Ответил я. — А вот в России продолжительная нетленность тела покойника, напротив, почитается знаком Божьей милости, а иногда и доказательством святости. Не главным, конечно, но важным. И там, и здесь — славяне, племена родственные. Откуда ж такая разница поверий? Может, за темноту народную следует спросить с тех, кто призван быть его учителями, то бишь с духовенства?

Жизнерадостная физиогномия Его Императорского Величества сделалась кислой, будто ее обладатель целый лимон внезапно раскусил: обсуждение дел отцов-иезуитов, кои с странах римской веры господствуют над образованием, никак не входило в его планы. Мне, впрочем, тоже не было резона увлекаться мелочной местью августейшему собеседнику, тем паче — давать повод для ссоры. Совлек с наезженной самохвалительной колеи, и будет. Перешли к артифициальным птицам: я высказал требования к местам, удобным для взлета оных и для возвращения на землю. Франц, как любитель охоты, прекрасно знал все окрестности своей столицы.

— Значит, Вам, граф, нужна гора... В пределах часа конного пути от моего дворца, есть несколько холмов, довольно крутых и возвышающихся от ста до двухсот клафтеров над обыкновенным уровнем Дуная. Однако Бургшталь и Нуссберг сплошь покрыты садами, виноградниками, огородами. Каленберг от подножия до вершины зарос лесом. Леопольдсберг — тоже, но по его склону проходит дорога к часовне св. Леопольда, которую можно расширить...

— Если мне память не изменяет, эта гора — ближайшая к реке, на самом берегу? С крутыми склонами? Весьма удобное расположение. С позволения Вашего Императорского Величества, завтра же съезжу туда и выскажу окончательное мнение.

На том и завершили прием. Разумеется, после виденных по пути в Вену альпийских вершин пригородные возвышенности не сказать, чтобы шибко вдохновляли. Венский клафтер близок к французскому туазу и пятью вершками уступает русской сажени, так что перепад высот примерно соответствовал крымскому. Но мне-то уже хотелось большего! Зато близость Леопольдсберга к городу обещала сделать свидетелями небывалого зрелища всех жителей имперской столицы, начиная с царствующей четы. В любое другое место императрица точно не поедет, да и муженька ее выманить навряд ли удастся. Ладно, Бог с ними: начнем с малого.

На другой день я, в сопровождении непременного фон Швиндта, обозрел предложенную императором площадку. Место, вообще-то, знакомое. Когда турки осаждали Вену, именно с этой высоты взирал на кипящий внизу бой Ян Собесский, выбирая момент предельного утомления и расстройства неприятельского, чтобы решительной атакою христианской конницы прорвать ряды янычар. Бывши при цесарском дворе в семьсот четырнадцатом году, новопроизведенный генерал Читтанов никак не мог оставить без внимания поле столь славной баталии. Правда, мне-молодому даже и во сне присниться не могло, с какою целью буду разглядывать знакомый рельеф сорок лет спустя. Кстати, с тех пор кое-что изменилось. Склоны, обильно политые кровью, вперемешку христианской и магометанской, суеверные крестьяне оставили впусте; зато на сем удобрении вымахал густой, могучий лес. Во время битвы гора была лысая; в прошлый мой приезд кое-где виднелась молодая поросль; теперь же просвет между густыми кронами сохранялся лишь вокруг храма, построенного дедушкой нынешней государыни, императором Леопольдом, да еще вдоль дороги к нему. Церковь сия, воздвигнутая в память избавления города от чумного поветрия и посвященная небесному патрону монарха, тоже подверглась переделке. На месте скромной часовни придворный архитектор Антонио Бедуцци возвел небольшое, но красотою вполне достойное августейшей фамилии здание. Так вот, плоская макушка горы в ближайшей окрестности оного была свободна от леса, словно бы некая плешь, или тонзура у монаха. Если ее растянуть к норд-весту, убравши лишние деревья, и проложить разгонную полосу чуть наискось к имеющейся дорожке — для взлета артифициальных птиц лучшего желать невозможно.

Услужливый камер-юнкер безропотно взял на себя все хлопоты касаемо сих приготовлений. Ежели без спешки, без чрезвычайных усилий — времени надобилось неделя или две, смотря по расторопности подрядчиков. Не будучи сильно занят, я посвящал время светским досугам: визитировал высокопоставленных сановников, после императорской аудиенции наперебой устремившихся искать моего внимания, и вел разговоры о политике. Большею частью — совершенно праздные; одним из немногих исключений оказалась встреча со здешним канцлером.

О каких-либо соглашениях речи не шло; у меня и полномочий на заключение оных не имелось; но почему бы не обсудить обоюдоинтересные вопросы? Понятно было, что новые диковинные инвенции делают графа Читтанова желанным гостем при всех европейских дворах, приглашения от коих не замедлят явиться. Так почему бы не использовать добровольного посредника для сообщения с партнерами по вечной игре, длящейся, сколько существует на свете род человеческий и не могущей прекратиться, покуда вышние силы не захотят его истребить? Взаимно, я тоже имел виды на продвижение через Кауница некоторых собственных идей. Впрочем, первая беседа свелась, главным образом, к обмену взглядами и мнениями относительно интересов разных государств и проистекающей из них вражды или дружбы.

Устремления нового канцлера к согласию и миру с французами отнюдь не составляли великой тайны. Вроде бы, разумно: имея неприятелями, помимо короля Людовика, еще Фридриха Прусского и султана Махмуда, понесши от сих последних тяжкие поражения и не видя среди своих военачальников нового принца Евгения — что правителям Империи оставалось делать?! Даже порознь вражеские державы причиняли цесарцам тяжкие конфузии, а если, не приведи Господь, вместе навалятся... Хорошо бы противников разобщить, склонивши сильнейшего их них, как минимум, к нейтралитету. Но чем оплатить благорасположение Франции? С тех самых пор, как это королевство сложилось, оно принялось теснить германцев, дабы обрести свою естественную границу на Рейне. В Эльзасе вожделенная цель уже достигнута; но далее к северу многочисленные войны не принесли соразмерного успеха. Невзирая на племенное сродство жителей Брабанта с французами, прибрать их в свое подданство христианнейшим королям пока не удалось. Прервать же многовековое движение... Нет, не верю! Точно так же император не может идти на территориальные уступки Людовику, не уронив своего авторитета перед имперскими князьями и прочими вассалами. Мне совершенно не представлялось вероятным, что Вена с Парижем как-нибудь сторгуются. До знакомства с Кауницем не представлялось. А после — пришлось пересмотреть многие устоявшиеся догмы.

Наш мир беспрестанно меняется, и эти изменения надобно бывает учитывать в своих расчетах. Дед Марии Терезии в борьбе с османами и Францией сплотил Священную Римскую империю, стоявшую после Тридцатилетней войны на грани распада. Однако же, с тех пор некоторые части ее оформились в самостоятельные государства, имеющие прочные связи со сторонними державами: Ганновер — с Британией, Саксония — с Польшей, Бавария — в постоянном почти союзе с Францией. Пруссия сама по себе набрала такую силу, что не раз вынуждала собственного формального сюзерена просить пощады. Стоит ли пытаться взять эту королевско-княжескую свору на короткий поводок, или пустить оную бегать, ограничив любовь к отечеству одними наследственными землями фамилии Габсбургов? Канцлер явно склонялся ко второму. Отчасти, полагаю, дело в его моравском происхождении. Недавние битвы за Силезию происходили в опасной близости от имений графа; естественно, что угрозу со стороны Пруссии он считал наиболее важной. Далекие же Антверпен и Брюссель, на каждую попытку цесарцев распоряжаться в сих провинциях заводящие бесконечные кляузы по поводу древних вольностей, гарантированных им прежними императорами, — полагал скорее обузой, и отнюдь не отрицался при удобном случае обменять на какое-либо равноценное владение, только ближе примыкающее к Австрии и более удобное для обороны. Возвращение Силезии почиталось непременно нужным: это был его персональный point d'honneur.

При таких воззрениях главы имперской внешней политики, вчерашние непримиримые враги вполне могли благополучно меж собой поладить. Но прочный мир на французской границе неминуемо должен был привести к войне с другим противником: без поддержки Людовика Фридрих Прусский выглядел не настолько страшным, чтобы не питать надежду при помощи союзной России осилить, наконец, наглеца.

Вот в этом пункте — в расчете на русскую помощь — и начиналась неприемлемая для меня часть хитроумного плана графа Кауница. Ладно, сражаться ради собственных выгод, — и то за последние полвека мы воевали слишком много, не всегда расчетливо, с чрезмерным кровопролитием и разорением для народа. Не хватало еще теперь впрягаться за чужие интересы. Пусть немецкие державы бьются меж собой до полного истощения сил: викторию одержит тот, кто выберет нейтральную позицию, дабы снабжать обе стороны оружием, амуницией и провиантом. К несчастью, Бестужев с этим не согласен, он грезит ниспровержением Пруссии — и государыня Елизавета вместе с ним... А меня она слушать не желает.

Грустные размышления о превратностях большой политики прервал посыльный от фон Швиндта, сообщивший о полной готовности взлетательной дорожки близ вершины горы Леопольда. Для снаряжения артифициальных птиц к полету, на заднем дворе тамошней кирхи выстроен был дощатый сарай. Приближался день, должный привлечь к моим пташкам внимание всего просвещенного общества. В случае успеха, графу Читтанову будут внимать, как греки — Дельфийскому оракулу. При неудаче — осыплют насмешками и обольют грязью так, что отмыться будет мудрено. Никого так усердно не пинают, как несостоявшегося кумира, обманувшего народные надежды.

В ВЕНЕ И НАД НЕЮ

Казалось бы, какая разница, где летать?! Москва, Вена, собственные имения... Воздух везде одинаковый! Ан нет: впечатления публики различаются! Одно дело прозаичная трезвомыслящая Европа, где любое мало-мальски важное событие попадает на перо многочисленным газетерам и обсуждается с надлежащим вниманием, другое — далекая Россия, известия из которой часто проходят через много уст и сильно приукрашиваются по пути. Истинное раздолье для краснобаев, навроде того немецкого барончика, коий, послуживши у нас вначале при герцоге Антоне Ульрихе, затем в кавалергардском полку, вернулся недавно в отечество и теперь рассказывает, как, бывши при осаде Очакова, летал верхом на пушечных ядрах. Отчет фон Претлака и прочие сообщения иноземцев о чуде на Воробьевых горах попали в ту же самую струю. Гигантские морские змеи, псоглавцы, явление Девы Марии деревенскому дурачку... В народном уме (если позволительно так называть сие вместилище всякого вздора) всегда циркулирует изрядное число небылиц, к коим и присоседилась страшная сказка о летающем диавольскою силой графе Читтанове, чернокнижнике и некроманте, недаром именуемом турками 'Шайтан-паша', сиречь 'Генерал Сатаны'.

Среди людей образованных простонародные суеверия не пользуются кредитом, зато этот круг имеет свои предубеждения: так сказать, более рафинированные. Одно из них предписывает объявлять вздором и выдумкою все, что не умещается в границах повседневной банальности. Во всяком случае, скепсис достигал высокого градуса. Утверждали, что московский полет на самом деле был искусной мистификацией, до коих столь охочи италианские chiarlatani: птица, якобы, скользила по натянутому меж высокими деревьями шелковому канату, выкрашенному для скрытности в небесно-голубой цвет. Наиболее благожелательные извиняли сей обман присущими варварской России традициями масленичного гулянья, вполне допускающими любое шутовство и скоморошество, за исключением совсем уже неприличных выходок. Рассказы о крымских летучих монстрах скорее усугубляли недоверие, ибо достигали просвещенных ушей в крайне искаженном виде, будучи уснащены самыми вздорными и нелепыми фантазиями. Император Франц, и тот колебался — хотя склонен был верить слову своего генерала, собственными глазами видевшего небывалое. Монарх весьма почтительно трактовал членов Королевского общества, к которому я имею честь принадлежать. Но, тем не менее, определенные сомнения и в его взгляде проскальзывали.

Демонстрационный день с самого начала не задался. Демка Нифонтов, предполагавшийся летуном на вторую машину, внезапно занемог животом. Ему не то, чтобы от земли оторваться — выйти из нужника никак не удавалось. По краткому расспросу, вроде бы, слабительного подсыпать никто не мог... Ладно, милый внучок, не пойман — не вор. Но больше лететь некому. Разве... Приходила уже в голову мысль, что следовало бы обучить летанию не одних лишь отроков холопского чина. Иначе в свете может утвердиться мнение: граф Читтанов употребляет для полетов тех, кого не жалко. Дабы приохотить к сей забаве людей благородных, в корзине зайденфогеля должен тянуть шкоты дворянин, желательно — титулованный! При враждебном отношении ко мне российского шляхетства, у себя в отечестве набрать знатных юношей в ученики нечего было и думать; за границей — требовало времени и определенной репутации летательного ремесла, как занятия вполне аристократического (которое renommee как раз и требовалось приобрести). Порочный круг, во всей своей уроборосной замкнутости. Разорвать оный — способ есть. Простой и очевидный. И, кажется, единственный...

Конечно, в моем возрасте садиться самому править птицей — не очень-то разумная мысль. Зрение слабеет; члены не столь подвижны и гибки, как у юноши; кости хрупки, ежели что... Зато каждая рейка и каждая ниточка в летучей машине знакома, как часть собственного тела. Даже Алешка, с его сверхъестественным чувством воздуха, едва ли может в этом со мною сравниться.

— Едем! Демьян, ты остаешься. Пей отвар дубовой коры и не трескай всякую дрянь, тогда еще доведется полетать!

Легкая карета, запряженная шестериком, неслась по превосходной венской мостовой. Внутри всего трое: мы с Алешкой и здешний камер-юнкер фон Швиндт. Механики при паровой лебедке возле своего аппаратуса и ночевали, чтобы с восходом солнца развести огонь в топке. К полудню, когда проснутся мученики ночных балов и пиршеств, железный богатырь наберет полную силу и будет готов швырять моих птичек с обрыва... Сейчас на улицах Вены можно встретить одних только простолюдинов, с утра пораньше спешащих по своим делам и шустро уступающих дорогу высокосановной упряжке.

Богатые особняки сменяются домиками попроще, потом начинаются сады, потом — и вовсе лес. Дорога ощутимо идет в гору, резвые лошадки с рыси переходят на шаг. Причем, мы еще сбоку заезжаем, где склон пологий. В лоб на эту гору не то, что карета — не всякая коза влезет! Алешка сидит, как на иголках: явно хочет что-то спросить, но не решается. Правильно делает, сейчас я злой.

До отплытия из Крыма удалось слетать пассажиром еще дважды. Как править — не только в теории ведаю, но и к ухваткам присмотрелся. Самое главное и раньше знал: важнее всего сохранять скорость, чтобы не дать парусам крыльев потерять ветер. Если на корабле сие грозит лишь утратой хода, то здесь — костей не соберешь. Лишь перед самым касанием земли надо задрать повыше нос и погасить инерсию, подобно как делают живые птицы; только крыльями бить, как они, не получится. Обстановка для малоопытного летуна здесь благоприятнее, чем в Крыму: кроме самого начала, линия движения пролегает вдоль ровного и прямого дунайского берега. Ежели что не так, всегда можно плюхнуться на мелководье, вроде утки. Вода, она мягче; да и не шибко холодная — по русскому счету конец мая, по здешнему так и вовсе июнь.

С вершины горы вся Вена видна, как на ладони. День солнечный, даже обещает быть жарким. Окончательное приготовление летучих машин к делу полностью захватило мое внимание: минуты мчались нечувствительно. Ну, вроде, проверка окончена... Сколько там осталось до заранее оговоренного срока? Четверть часа? Сигнала еще не было? Камер-юнкер не сводил зрительной трубы с императорского дворца: крохотного белого пятнышка, похожего на игральную кость, упавшую в траву. Когда монарх изволит окончить утреннюю трапезу и вместе со всею свитой выехать из Шенбрунна, нам должны дать знак фейерверком. По прибытии Его Величества в место, именуемое Тюркеншанце, наиболее удобное для наблюдения, оттуда пустят еще один. Ждем, торопиться пока некуда...

Прикрывши глаза, еще раз представил в уме всю последовательность маневров, кои надо будет совершить в воздухе. Достал из кармана изящное изделие мэтра Жюльена Ле Руа, открыл крышку... Время застыло недвижно, как бурная река, внезапно обращенная в лед.

— Ваше Сия...

— Чего тебе?!

— Может, не надо Вашему Сиятельству летуном садиться? Хватит цесарцам одной птицы, обойдутся...

— Если я захочу слышать твое мнение, то прикажу оное высказать.

— Виноват, Вашсясь!

— Дурачка-то из себя не строй... Herr Kamer-Junker, что там во дворце?

— Непонятно, Exzellenz. Какая-то кавалькада отъехала примерно двадцать минут назад, но условленного фейерверка не видно было.

— Откуда именно отъехала? От парадного входа?

— Да. Может, пиротехники оплошали? Хотя... На таком удалении, при таком ярком солнце вспышку пороха можно и не разглядеть. Türkenschanze гораздо ближе, но, к сожалению, чуть за холмом...

— Н-да... И где же прославленный германский порядок?! Теперь ясно, каким образом вы уступили магометанам и потеряли Белград. Надобно решать, летим сегодня, или нет: у меня пар в котле садится!

— Exzellenz, будьте милосердны, подождите еще. Сейчас абсолютно непонятно, где находится Его Императорское Величество, и удобно ли ему смотреть. Хотя бы полчаса!

— Ладно. Но ни секунды больше.

Полчаса прошли в постепенно возрастающем напряжении. Не люблю наказаний на теле и стараюсь не употреблять оные без нужды — но все больше хотелось выдрать кнутом прикомандированных ко мне дворцовых служителей. Или через строй пропустить. К сожалению, это здесь применяется только к солдатам.

— Ну что, любезный!?

— Exzellenz, noch fünf Minuten...

— Хватит делать из меня осла. Мой кадет летит прямо сейчас — или гасим паровой котел и открепляем крылья у летучих машин. Извольте определиться, да без мешкания!

Фон Швиндт, вроде как собиравшийся поспорить, глянул... Оценил градус моего раздражения — и безнадежно вздохнул, смирившись с безвременной гибелью придворной карьеры.

— Летите хоть в преисподнюю, господин граф...

— Благодарю за доброе пожелание. Алексей, место!

Парнишка ужом ввинтился в узкий остроносый туфель плетеной корзины, поймал босыми ногами стремена, руками вцепился в кренгельсы шкотов. Повертел хвостом, шевельнул крыльями...

— Готов!

— На лебедке! Доложить упругость пара!

— Под клапан, Ваше Сиятельство!

— По взмаху платка. Приготовиться... Давай!

Огненный привод запыхтел гигантским драконом, кроющим свою самку в диком пароксизме страсти. Птица жалобно скрипнула, метнулась к обрыву, подскочила пару раз — и оторвалась от земли. Помедлила мгновение, заставив замереть сердце... Чуть опустила нос и заскользила все быстрее вдоль склона, забирая постепенно вправо. Сукин сын Алешка! Еще немного — висел бы вместе с птицею на ветвях... Похоже, на встречно-восходящий поток наткнулся: переднюю часть с крыльями приподняло, когда хвост еще не успел сей поддержки почувствовать. Вот и начал набирать высоту, в ущерб скорости. Ветер здесь, в окружении обступивших разгонную дорожку деревьев, совсем не чувствуется; вдоль Дуная легонько дует с веста; к востоку же от горы, очевидно, есть завихрения с движением воздуха в противоход. Надо заранее, сразу после взлета, горизонтальную лопасть хвоста выгибать книзу!

Крылатый силуэт, ярко-белый на фоне кудрявой зелени деревьев, скользил уже так далеко, что мне понадобилась зрительная труба. Ежели император занял отведенное для наблюдения место, сейчас зайденфогель промчится прямо перед ним. А коли не успел... Меньше спать надо! Увидит, конечно, отовсюду — единственно, с меньшими подробностями. Вот птичка кренится влево, плавно отворачивая к Дунаю... Там вдоль реки тянется длинная полоса, заливаемая в половодье водою. В сей низине построек нет и быть не может; лишь кое-где у берега лежат рыбацкие лодки, цепляются за влажную землю плакучие ивы, да преграждают путь скоту легкие временные плетни. Помехи имеются; зато и ровных лужаек довольно, чтоб артифициальной птице безопасно на оные присесть. Обычно там пасут коров или косят траву; но сегодня жители получили строгий приказ держать пространство свободным как от двух-, так и от четвероногих существ, коий дисциплинированно исполняют. На днях, мы с Алексеем прошли все эти площадки собственными ногами, в сопровождении местных городовых управителей. Он клялся, что запомнил каждую кочку и при возвращении на землю не оплошает. Конечно, моя собственная память не столь хороша...

О, вот уже пора ему выбирать место! Вчера говорено было, что при нужде лучше опуститься на воду, нежели протаранить носом забор или влететь колесами в промоину. Еще в Крыму были случаи, когда благоприятный ветер позволял долететь аж до самого моря; берег же не везде удобен, вот и приходилось купаться. Ничего страшного: весь рангоут и такелаж моих птичек пропитан составами, кои не боятся ни дождя, ни кратковременного погружения в воду. Держать их там сутками, разумеется, не стоит...

Нет, сейчас изображать гусей-лебедей не понадобилось! С великолепным изяществом, не уступающим грации Божьих созданий, белокрылое чудо опустилось на чисто выкошенный лужок, пробежало с десяток сажен и замерло недвижно. Что там с Алешкой... Ни шиша не видно! Проморгался, подрегулировал трубу — и разглядел, как летун выбрался из корзины, встал лицом к нашей горе и поднял вверх обе руки: сигнал, что все в порядке! Ну, слава Богу...

Мой черед. С помощию охранявших площадку здешних гарнизонных солдат, выкатил на разгонную линию вторую птицу, инструктовал начальствующего офицера. Выждал еще немного, чтоб набралось довольно пару в котле, после чего с великим трудом и посторонней помощью разместился в корзине...

— Allons, lieutenant! Komm schon!

У-у-у-уххх! Как из пушки! Если б не прежние полеты за спиной Алексея, ни за что бы с собой не совладал, потерявши управление и грянувшись оземь. А так — над самым краем склона отдал шкоты, сгибая книзу широкий хвост; движением ног направил птицу чуть влево... Не столько у меня искусства, чтобы перед кесарем Францем выкрутасы рисовать, да и вес побольше, чем у мальчишки: лучше сразу выйти к реке. Растяжки загудели под ветром... Что-то слишком быстро запас высоты убывает, скорость непривычно велика, — потянул шелковые шнуры, вывел машину на горизонталь. Ага, слушается! Теперь в обратную сторону, дабы уклон все-таки был... Поиски золотой середины, то бишь наилучшего угла к горизонту, заняли все мое внимание до самого момента, когда подернутая легкой рябью речная гладь вдруг оказалась неожиданно близко, в каком-нибудь десятке сажен. Берег тоже не слишком удален, однако ни одного мало-мальски ровного и свободного от препятствий лоскутка в пределах видимости почему-то не обнаруживалось. Черт возьми, их же должно быть без счета! И было, и есть — только не там, где мне требуется! Значит, на воду. Поближе к бережку прижаться... Дьявол, сплошные кусты!

Разогнав кинувшихся врассыпную диких уток, моя артифициальная птица с шумом вломилась в густые прибрежные заросли. Инерсическая сила швырнула вперед, грудью на жесткий край корзины. Ветви хлестнули по лицу, еле успел нагнуться и зажмуриться. Вода подступила; не более фута пространства между поверхностью оной и повисшим на переломанных стеблях камыша крылом осталось для дыхания. Попробовал выбраться... Шиш, нога зацепилась за стремя! Ладно, пока дальше не тонем. А водичка, для начала лета, не слишком теплая: ежели дожидаться помощи, сидя погруженным в нее по шею, то наверняка с простудой слягу. Кровь из расцарапанного лба потекла в глаза: освободил руку, вытер брови тыльной стороною ладони... Да, не самое блестящее возвращение, хотя для первого раза сойдет. Вполне можно было и разбиться.

Нырнувши с головой, освободил запутанную ногу; потом дюйм за дюймом, словно угорь из верши, выполз из плетеной западни. Не в мои годы такими экзерцициями заниматься! Слава Богу, глубина небольшая: всего лишь по пояс. Весь в черном иле, с налипшими водорослями, с размазанною по лицу кровью, — выбрался на берег и увидел спешащую навстречу толпу с дубьем.

— Schau, der Wasserteufel! Смотрите, водяной черт!

— Halt! Nicht bewegen! Стоять! Не двигаться! Ich bin kein Teufel, ich bin ein Graf und ein Christian! Я не черт, а имперский граф и добрый христианин!

Здешний народ приучен к повиновению: стоило лишь начать уверенным тоном командовать, и дисциплина тут же восторжествовала. Ну, еще, правда, крестик показал, золотой на шелковом шнурке. Разом подтверждает и веру, и принадлежность к высшим сословиям, а стало быть, право повелевать. Только не повторяйте сей жест в России или, Боже упаси, в Италии. Там, знаете ли, все иначе.

С трудом подбирая немецкие слова, приказал мужикам бросить дубье, раздеться и лезть в воду. Птичку вытащили, даже не очень-то поломанную. За два или три дня можно исправить. Вокруг постепенно собрался народ. Послал наиболее солидного из бюргеров за городскою стражей.

Нимало не сочувствуя стараниям жителей венских предместий искать чертей где попало, особливо же меня принимать за нечистую силу, я не преминул отметить, что какая-то бесовщина впрямь творилась. Накануне порядок вывоза птицы и летуна с места посадки был согласован во всех подробностях: действия, сигналы, люди, повозки... Ну, и где все это?! Какого рожна творец небывалых машин, граф и миллионщик, стучит зубами от холода в мокрой одежде и чужом убогом камзоле?! Только в четвертом часу пополудни приперлись дворцовые служители, чтобы с первого же слова обрадовать:

— Ее Императорское Величество изволили сегодня разрешиться от бремени принцем!

При всей своей козлиной блудливости, Франц остается заботливым отцом и мужем. Как-то в нем это гармонирует. Когда у супруги начались схватки, все планы на ближайший день он похерил, обо мне мгновенно забыл — а фон Швиндт, к сожалению, оказался недостаточно близок к трону, чтобы узнать сию новость вовремя. Увы... Сожаления императора, что не смог наблюдать полеты зайденфогелей, мне обер-камергер передал (отнюдь не извинения, тут все смысловые тонкости значимы), просьбу повторить сей кунштюк передал тоже... Я отговорился нездоровьем. Пришел бы сам, как коллега по Королевскому обществу — другое б дело. Что он, жонглера нашел, подрядившегося его развлекать?! Или шута?! Ну его к дьяволу, подъюбочника!

Все же, Петр Великий был единственным в своем роде монархом. Многое можно поставить ему в упрек: жестокость, пьянство, чрезмерное отягощение подданных, даже порою несправедливость. Меня, вон, по кляузе Меншикова, чуть в крепости не сгноил. Но все это совокупно можно простить за редчайшее в государях свойство: неутолимую страсть к новшествам, знаниям, науке... Сам ломился к свету, как лось через сухостой, и других за собою влёк. Даже, бывало, против воли. Ныне просвещение в моде; множество коронованных особ желают презентовать себя его ревнителями; вот только искренности в них — на ломаный грош.

Торжества в честь рождения августейшего младенца, нареченного Фердинандом, совершенно затмили в глазах благородной публики все причуды чужеземного графа. Разве что, некий газетер упомянул полеты гигантских шелковых птиц над городом в числе прочих праздничных представлений. Знать бы заранее, когда Мария-Терезия разродится, так повременил бы недельку: куда спешить? Кстати, из Санкт-Петербурга сообщили, что супруга наследника тоже в тягости, причем срок такой, что уже никак не скроешь. Что-то долгонько цесаревич не мог ее обрюхатить. Многие даже сомневаются, его ли это заслуга, или Петру Федоровичу помогли. На фоне правящей четы союзной империи, мастерящей уже второй десяток принцев и принцесс, российские достижения по этой части выглядят бледно. Собственно, их еще и вовсе нету, потому как различные опасности подстерегают человеческих отпрысков повсюду, не исключая материнского чрева. Если сей ребенок изволит появиться на свет, а после сумеет выжить и окрепнуть, то с большой вероятностью станет когда-нибудь властелином России. Не сдюжит — старайся дальше, великая княгиня! Будущность державы — в твоей

* * *

*! Вот, что можно почти с полной уверенностью угадать, это имя. Точнее, имена, приготовленные на оба возможных случая, для царевича и для царевны. Ежели родится девочка, то будет Анна: в честь бабушки по отцовской линии, любимой сестры императрицы, о которой она уже четверть века хранит нежную память и печаль. Касательно мальчика, есть варианты, но немного. Соответствующие традиции царских фамилий весьма устойчивы. В предыдущей династии чередовались Иваны и Василии, в нынешней — Алексеи да Петры. Только есть еще одно важное правило: события иной раз накладывают мрачный колорит на имена участников оных. Скажем, после Смуты ни одного Бориса или Григория на пушечный выстрел к трону не допустят. Народная память крепка; на несколько веков, думаю, хватит. После смерти сына и наследника Петра Великого невозможен стал в царской семье Алексей, после восшествия на трон Елизаветы — Иван... Наиболее почитаемо сейчас имя Петр (понятно, благодаря кому), вполне способное занять у Романовых то же место, как, скажем, у французских Бурбонов — Людовик. Но, все же, и оно не бесспорно. Рано умерший Петр Второй бросил на него тень несчастья. Племянником своим, обретшим его же в православном крещении, государыня тоже не весьма довольна. Я бы сделал ставку на апостола, постоянно упоминаемого вместе со святым Петром и чтимого с ним в один день. Петр или Павел, равновероятно.

Русский посланник фон Кейзерлинг первым среди значительных персон явился, дабы выразить свой восторг по поводу полета и справиться о здоровье. Перебинтованный лоб и подсохшие царапины на щеке доставляли не слишком много болезненных ощущений, лишь придавая мне облик драного кошками или злой женою страдальца. Я заверил действительного тайного советника в полном своем благополучии. Сей курляндец возвысился благодаря Бирону, ухитрился не упасть вместе с герцогом и даже поднялся еще выше. Сейчас он шпионил за мною, чтобы докладывать обо всех движениях Бестужеву. Мы поговорили вполне дружелюбно. Собеседник подтвердил высокий дипломатический класс, ни единой нотой не выдав разочарования, что граф Читтанов и на этот раз не убился.

Еще два посла выказали существенный интерес: прусский и неаполитанский. Оба их королевства состояли с венским двором в давней и не до конца примиренной вражде. Пруссак передал письмо от Карла Вильгельма Финка фон Финкенштейна, кабинет-министра и друга юности короля Фридриха. Примечательно, что сия эпистола была продиктована еще в то время, когда мой обоз тащился по альпийским кручам, на полпути между Триестом и Веной. Похвальная быстрота получения известий и ответной акции на них! Граф Карл Вильгельм превосходнейшим образом аттестовал пристрастие своего сюзерена к просвещению и всевозможным наукам и уверил, что тот будет чрезвычайно рад установить доброе знакомство со столь преславным инвентором, каким почитает мое сиятельство. Министр приглашал в Потсдам. Ясно, что сие шло от короля: напрямую означить источник нельзя, дабы не подвергнуть Его Величество унижению в случае отказа.

А отказ, безусловно, напрашивался. Злоключения Вольтера после бегства его из Сан-Суси, а паче того — горячая антипатия к Фридриху со стороны императрицы Елизаветы, почитающей наглого соседа чуть ли не исчадием ада, отвращали от подобного визита. Положение мое в России и без того шатко: бестужевская партия дышит злобой, удовлетворясь для ненавистного врага подобием добровольной ссылки лишь вследствие противления государыни. Утратив монаршую защиту, можно променять Крым на Пелым, или же вновь обратиться в бездомного скитальца — как при Анне, только с гораздо большею потерей и меньшим, по причине старости, запасом сил. Что касается возможных выгод, для себя или Российской империи, способных произойти от встречи с королем, таковых я просто не вижу. Разве взять его с собою в полет, да уронить сажен с пятидесяти. Впрочем, это шутка. Цареубийство обычно не позволяет изменить государственную политику, потому как она в большинстве случаев определяется не произволом первого лица, но совокупностью неодолимых обстоятельств. Ну, будет вместо Фридриха Второго Август Первый, еще более самоуверенный и задиристый: он моложе брата на десять лет, а превосходная военная машина, созданная трудом поколений, рождает нестерпимый зуд в руках. Оные так и чешутся, побуждая треснуть по башке случившегося поблизости растяпу и отнять, прежде чем оклемается, какое-нибудь ценное имущество.

Так что, Финкенштейн получил ответ, наполненный вежливыми извинениями. Повод не ехать нашелся бесспорный: для летания надобны горы, а таковые в Пруссии имеются лишь на силезско-богемской границе и слишком удалены от королевской резиденции. К тому же, ландшафт этих провинций, насколько я его знаю, не весьма благоприятен в сем отношении. Далее — пространное описание места, которое бы оказалось пригодным (и какого в прусских владениях заведомо нет и быть не может).

Карлос Неаполитанский, в противность Фридриху, внушал мне самые дружественные чувства: пожалуй, единственный среди ныне царствующих монархов. Его представитель Пьетро Беккаделли ди Болонья, князь Кампореале, был личностью во всех отношениях заурядной, но среди сицилийской аристократии, к коей имел честь принадлежать, выделялся хорошими манерами и незаносчивостью. Редчайшие в сей провинции свойства! Нет сицилийца, который не мнил бы себя пупом земли. Князь не страдал этой смешной самовлюбленностью, присущей жителям европейских захолустий, и казалось вполне уместным ответить на его предложение согласием. По недолгом размышлении, так я и сделал.

Впрочем, раздражение против императора Франца тоже со временем утихло — даже раньше, чем зажили царапины на лбу. Перед отъездом, сменив гнев на милость, устроил для него (и супруги) новое небесное представление. Сам не летал, пустил мальчишек. Демка не подвел, Алешка — и подавно... Вот ведь чертенок! Жара стояла, день был тихий и знойный. Накаленный воздух струился над черепичными крышами: при взгляде в зрительную трубу местами будто волны пробегали. Представьте, этот хитрец так сумел промыслить линию полета, чтобы оные струи его поддерживали, долетел с Леопольдовой горы аж до Шенбруннского дворца, и сел на лужайку в парке! Дистанция, по всем расчетам невозможная! Мария Терезия, вполне оправившаяся после родов (четырнадцатый ребенок не то, что первый) и наблюдавшая зрелище с балкона, вознаградила летуна титулом имперского рыцаря, дарующим обладателю дворянство. Демьяну выпал допотопный чин, обозначавший в старину оруженосца. По окончании торжественного приема внучок мой, и раньше задиравший нос до небес, едва не лопался от гордости. Из холопей — в дворяне! Сам добился! Что артифициальные птицы, вообще-то, не им придуманы и сделаны, теперь уже казалось неважным... Наутро пришлось его искать: дерзкий отрок, видимо, решил прибавить к переходу в благородное сословие также и посвящение в мужчины, заставивши себя вытаскивать из постели чьей-то горничной или камеристки. Ладно, пусть. Кто из нас не был молодым? Сказать по чести, парень достоин был любой награды. Я вот до такого не додумался, а он — извольте! Речь не о совращении горничных, конечно: разумею восходящие струи воздуха и употребление оных для летания.

На обратном пути через окраины Альпийских гор Алексей то и дело подпрыгивал на каретных подушках, будто их начинили иголками. У деревеньки Земмеринг и вовсе выскочил из повозки, в полном восторге оглядел простершуюся в полуверсте под ногами цветущую долину, с обманчиво-ровными зелеными лоскутками пастбищ, так и манившими на них слететь. Сложил руки в умоляющем жесте:

— Ваше Сиятельство! Смотрите, какое место!

Артифициальные птицы последней инвенции разбираются, для удобства перевозки, на четыре части. Умелая команда может приготовить такую к полету за день: полчаса, чтобы прикрутить крылья, остальное время — на протяжку и регулирование такелажа. Раскидать пташку внизу — вдесятеро быстрее. Но, так или иначе, два дня терять. А мне уже чертова неметчина до полусмерти надоела. В отношении к германцам я до старости не изжил какое-то стихийное недоброжелательство, которое вдохнул в раннем детстве с отравленною застарелым коварством и злокачественной завистью атмосферой венецианских улиц.

— Когда ты увидишь окрестности Неаполя, здешние места моментально забудешь. Тут всего-то сажен двести... А гора Везувий более версты вышиной, и от вершины только шесть верст до моря. До берега долетишь, имея еще немеряный запас под брюхом! Файто и Сан-Микеле в хребте Латтари — еще выше. Там, правда, насчет дорог не уверен... На Везувий хотя бы вьючная тропа имеется: горючую серу добывают, у самого кратера.

— А что такое кратер?

— Дырка. В глубины земли. Оттуда серный дым валит постоянно; даже иногда с огнем.

— Так это чё же, адская бездна? А ежели там бесы?

— Глупости. Нет никаких бесов. Обыкновенный горн, как в кузнице, только не человечьими руками сделанный.

— А чьими?! Батюшка Никодим в церкви показывал, на картине: есть под землею бесы...

— У батюшки Никодима, может, и есть. Я к нему в чулан не заглядывал. На Везувии же точно нету. Землю огнем прожгло, вот и кратер. О, вспомнил! Должна быть дорога на гору Файто. Зимой оттуда снег для погребов возят и за деньги в Неаполе продают.

— Снег — за деньги? Где это видано?!

— Представь себе. Город на берегу моря стоит. Оно за лето так прогревается, что целую зиму теплом дышит. На Рождество теплее бывает, чем у нас в России на Покров. Снег, ежели выпадет, то сразу тает. А в горах дуют холодные ветры. Да чего рассказывать: приедем туда, сам увидишь. Сейчас, правда, лето... В Неаполе жара и сушь. Ты лучше вот о чем подумай. По низинам, все ровные места у них, ежели не застроены, то плодовыми деревьями засажены. Пастбища, и те на косогорах. Птичкам нашим негде сесть будет, кроме как в море, у бережка. Надо корзину кожей обтянуть, как лодки сибирские дикари обтягивают, да возле колес по бурдюку, надутому воздухом, приспособить. Обыкновенные, в виде цельной шкуры? Думаю, в полете будут мешать: не летают по небу козлы с баранами! Форма у шкур не очень-то пригодна. Может, цилиндры или конусы из тонкой сыромятной кожи, растянутые на обручах, поставить? И непременно, чтоб воду держали: хотя бы четверть часа, покуда лодка подоспеет и птицу отбуксирует к берегу. У тебя есть чутье на предмет, как та или иная помеха на летательную способность повлияет. Так вот, поразмысли, а потом свои соображения мне представь.

— Слушаюсь! К какому времени представить?

— Когда в Триест приедем. Крайний срок — сразу по выходу в море.

Если надобно молодого человека отвлечь от глупостей и поставить на правильный путь, нет лучшего способа, чем поручить ему важное дело. Такое, которое именно он способен выполнить лучше всех в целом свете. По крайней мере, юноша должен верить в это. Чувство призванности — целительный огонь, выжигающий в человеческой душе пороки. Что же касается Алеши — он воспринимал части летучей машины, как продолжение членов собственного тела. Его мнение уж всяко стоило послушать.

В Триесте меня дожидался целый мешок почты из Ливорно. Опытный Семен Крутиков оценил послания, как важные, но не срочные, и вдогонку за господином не отправил. Главным образом, там были новости из колоний, доставленные свежеприбывшим кораблем. Наиболее интересные — из Америки. Если корреспонденция с Африкой и Восточной Индией давно сделалась регулярной, то правильное сообщение с Анианским заливом далеко еще не установилось. В течение предшествующих лет, из четырех ушедших к сему дальнему берегу (и ожидаемых обратно) судов ни одно не появилось ни в европейских портах, ни в Охотске или Петропавловске. Опасались самого худшего. Бог его знает: может, вся колония погибла?! Чума, междоусобицы, нападение превосходящих врагов... Что угодно могло приключиться. Особенно беспокоило, не воспылала ли какая из европейских наций ревностью к нашим успехам в сем забытом Богом краю. Туземцы-то не справятся, а вот один-единственный линейный корабль с отрядом морской пехоты способен запахать, словно плугом, неокрепшую русскую поросль на плодородной американской земле. Никакой крупный прожект не удастся хранить в секрете вечно. Рано или поздно соперники прознают о нем — и точно так же постараются скрыть, насколько возможно, свои ответные против него меры.

Беспокойство оказалось напрасным. Нет, несчастье все же произошло: пакетбот 'Иоанн Креститель', переделанный в скотовозное судно и должный на обратном пути доставить в Камчатку почту из новооснованных колоний, два года назад пропал в море. Но эта беда все ж не столь страшна, как боялись. Небольшой, сравнительно, кораблик; до предела уменьшенный экипаж (к тому же, состоящий из охотских моряков, коих я не привык еще числить своими)... Да британские ост-индцы на каждом из своих кораблей, за каждое путешествие в Бенгалию, от поноса больше теряют! Более того, безвестно пропавший служитель — не значит мертвый. Хочу надеяться, что люди мои не утонули, а спаслись, подобно команде 'Святой Анны', на каком-нибудь неведомом европейцам райском острове.

Прочие все суда, с людским комплектом, глава американской экспедиции Федор Рябов удержал ради смирения туземцев. Тот набег кровожадных дикарей, отражению коего содействовал еще в первом плавании к Анианскому заливу Альфонсо Морелли со своей командой, не был случайным эпизодом. Подобное происходило каждый год, как только с приходом лета устанавливалась погода, позволяющая судам-однодревкам (хотя и сделанным из гигантских стволов) пересекать значительные морские пространства. Первое столкновение вышло не слишком удачным. Разрисованных головорезов прогнали, не нанеся тяжелого урона: те моментально смекнули, что огромные лодки чужаков, плюющиеся смертоносным огнем, против ветра ходить не умеют. Баркасы же, вооруженные каждый легкою пушкой на носу, за узкими прогонистыми долбленками тоже угнаться не смогли. Так что, ближайшие к нашим поселениям и самые дружественные деревни местных жителей колонисты защитили — а вся ярость набежников досталась тем, кому недостало ума встать под русское покровительство. Ну, тоже, в принципе, неплохо: желающих заключить союз прибавилось. К осени поставили лесопилку и одновременно с домовым строением сделали полдюжины легких, очень быстрых полугалер. Прямо из сырого дерева, не заботясь ничуть о долговечности. Следующий военный сезон сведен был решительно в пользу русских. Разбойники настигнуты, прорежены картечью, самые упорные — перебиты, более трусливые — взяты в плен. Дабы раз и навсегда отбить у враждебных племен охоту даже приближаться к русским колониям, вместе с алиатами из американцев совершили ответный поход.

Пользуясь подсказкою туземных проводников, торговый фрегат 'Нума Помпилий' двинулся к островам, с коих пришли неприятели. Более мелкие суда следовали в кильватере; захваченные лодки вели на буксире. Чуть за пределом, куда досягает самый зоркий глаз, воинов союзных племен, облаченных в доспехи и шлемы побежденных хищников, пересадили в их же долбленки, добавив в каждую еще и русских охотников, под видом пленных. Вражеские деревни взяли с налета: сильные и умелые воины ушли в набег, прочий народ всею толпой высыпал встречать своих... И слишком поздно понял, что в знакомых судах — совсем другие люди. Правда, часть успела убежать в лес; но убили и захватили в плен тоже немало. Самой важной добычей были женщины, которых в колонии не хватало. Хоть я и старался отправлять в новые земли преимущественно молодые семейные пары, полностью выровнять пропорцию полов так и не удалось. Союзные индейцы поначалу продали переселенцам небольшое число своих девок — но далее, испробовавши вкус наживы, безбожно взвинтили цены на этот товар.

Мужчин-пленников союзники собирались или отдать на выкуп (у кого родня сумеет оный собрать), или зарезать, принеся в жертву своим идолам. Рябов воспротивился, не желая поощрять столь изуверские формы язычества. Хотя вожди уверяли, что у них не принято употреблять в пищу мясо убитых врагов, мой капитан не вполне полагался на них в этом вопросе. Поставить пленников в работу? А как удержать от бегства, когда кругом лес, и украсть лодку в соседней деревне большого труда не составит? Отпускать тоже не годится: больно крутой народ, хлеще черкесов. Такие, выкупившись, не уймутся — продолжат нападения, с использованием всех знаний о наших возможностях и военных приемах, кои обрели в неудачном набеге и последовавшем плену. Решили запереть пока в трюме, а при скорой оказии отправить всех в другие колонии: часть в Африку, в Елизаветинский порт; часть — в Новую Голландию, на Таранданский берег. Так впоследствии и сделали. Только племя сие, как оказалось, совсем не переносит неволи. За не слишком длительное ожидание, половина крепких и свирепых воинов, Божиим попущением впавших в оковы, перемерла, как осенние мухи.

После доставки в колонии 'Святым Иоанном' партии якутских лошадей, земледелие там сделало широкий шаг вперед. Половину коней отдали ландмилицким, сидящим на Бестужевском острове; другую — в Новый Петербург, староверам Харлампия. 'Отца Харлампия', как он теперь себя именовал. Шарлатан сопливый, собакам бродячим он отец! Впрочем, дела мне до нравственных качеств бывшего ученика не было вовсе: хлеб местного сбора — вот все, что от него с приспешниками требовалось. Обыкновенно от пяти до десяти крестьян потребно, чтобы прокормить одного солдата, заводского работника, торговца или добытчика мехов. Отнимать более пятой части урожая... Кое-где, особенно на плодородном Востоке, берут у земледельца до половины — но это требует очень большого числа сборщиков и стражников, которые сожрут весь добытый излишек. Для носителей верховной власти польза от такой обдираловки сомнительна.

Коней, как и прочий инвентарь, харлампиевцам предоставили в долг: под отдачу с будущих урожаев. Вкупе с тем, что следовало за перевоз их самих, сумма казалась неоплатной. Вывернуться из кабалы невозможно, потому как железо, свинец, порох — откуда, кроме Компании, получить? Однако, самозваный духовный вождь выказал недюжинную изворотливость. Объявил, что вся община его сторонников — одна семья, и жить должна, как братья и сестры. Совместные трапезы, имущество, работа... В крестьянском хозяйстве ведь как бывает? Мужик сам определяет потребную меру своего труда из необходимо нужного для пропитания семьи, для уплаты оброков и податей, ну и для создания запасов на случай неурожая. Если, скажем, в силу каких-то обстоятельств прибудет сбор хлеба с десятины, или вдруг явится новый плуг, коим пахать можно быстрее, — он просто уменьшит время работы. Кто упрекнет его за это в лености — пусть сам попробует столько трудиться день за днем. Это на пределе сил человеческих. Особенно в России, где за четыре или пять теплых месяцев требуется столько же успеть, сколько в южных странах за целый год.

И вот, представьте, оказались русские мужички в таком краю, где привычной зимы вовсе нету. Земля даже в январе не промерзает; снег ложится от случая к случаю; на пашне работать можно хоть круглый год. Сено для скотины косить не требуется! Якутские лошади привычны к тебеневке: могут раскопать сугроб в пол-аршина, чтобы добыть из-под него траву. А здесь им и вовсе раздолье. Только стеречь надо от местных, чтоб не охотились на диковинных зверей. Словом, возможности по освоению девственных просторов оказались выше потребностей. Если бы крестьяне жили отдельными хозяйствами, то расчистили бы лядины в таком же, примерно, размере, как делают сие в русских лесах — и тем ограничились. Но тут 'отец' стоит над душой... Не дает, проклятый, остановиться! Вместо привычных делянок, получилась плантация. Вместо урожая 'сам-три', пойменные земли реки Стауло дали на подсеке 'сам-двадцать'. Хозяин староверской колонии никому не сказывал, сколько хлеба намолотил и свез в амбары — однако, уже на третий год после высадки полностью обеспечил им экспедицию. По цене привозного, доставленного через полсвета. И для торговли с туземцами нашел излишки, и даже винокурение завел! А уж под 'огненную воду' договариваться с вождями стало куда проще и веселей. Кусок черноземной степи на острове Румянцева, на который при самом своем появлении колонисты бесплодно щелкали зубами, теперь достался в аренду чуть не даром: десятый сноп, и научить местных ставить бражку. Все туземные 'большие люди' вдруг оказались у Харлампия в друзьях, а сам он — непременным медиатором при любых трениях с ними. Заместо кабального приказчика, явился этакий полунезависимый хлебный магнат. Ведь сумел, сукин сын, вкрадчивым словом привести подвластных к добровольной покорности, а затем удесятерить плодотворность их труда! Одним принуждением такого не добьешься; опыт же доморощенной теократии выдался неожиданно успешным.

ИМПРЕСАРИО БРОДЯЧЕГО ЦИРКА

— Долой Сатану и его генералов!

— В адский огонь философов, да здравствуют церковь и король!

— Жги чернокнижников!

Беснующаяся толпа вот-вот перехлестнет через ажурную ограду. Здесь не королевское владение, поэтому войсковой караул нам не положен. Хозяйская стража, вместе с моими слугами, на столь протяженном фронте орду lazzaroni не удержит. А дальше... Положим, ворваться во флигель под огнем — у этих не хватит воинского духа. Толпа же, не регулярное войско. Но вот подпереть двери, да запалить — вполне с них станется!

А так все хорошо начиналось...

Сразу по прибытии в Неаполь, после наилюбезнейшего королевского приема, мы воспользовались гостеприимством маркиза ди Валлелонга и разместились в его новопостроенном палаццо близ моря. Король предлагал свой старый дворец (тот, что возле Анжуйского замка), однако мрачноватая память о прятавшемся там от разъяренного батюшки царевиче Алексее побудила отклонить столь великодушное предложение. Нет, я не суеверен — но зачем тревожить тени прошлого? К тому же, мне требовалось место, где развернуть мастерскую; а сие строение как раз и было покинуто монархом по причине чрезвычайной тесноты, не позволяющей увеличить дворцовый парк без обиды для подданных. Кругом старинные кварталы; сплошная стена фасадов прорезана узкими кривыми средневековыми улочками (по южно-итальянской традиции, на каждом балконе сохнут обывательские подштанники). Мило, уютно — только совсем не отвечает современным понятиям о благородстве, красоте и величии. Сразу по восшествии на престол, Карл начал возводить новый дворец к югу от Неаполя, в городке Портичи; после же того, как британский коммодор Вильям Мартин навел на сию резиденцию тяжелые корабельные пушки, дабы подкрепить настоятельное требование воздержаться от враждебных действий противу Венского двора — оставил и его, избрав иное место для строительства, верстах в двадцати пяти от моря, куда заведомо не долетят ядра с бомбами, да и морской десант не доберется.

Словом, флигель в имении маркиза, с прилежащими хозяйственными постройками, показался мне гораздо удобней, нежели полуторавековой давности королевские палаты: прямое свидетельство новых успехов человеческого разума даже в столь древнем искусстве, как архитектура.

С полетами тоже все шло неплохо. Правда, Везувий с ходу в руки не дался. Проложенная по его склону тропа, при внимательном рассмотрении, для моих целей оказалась непригодна. Горы Латтари, что на южной стороне залива — столь же дики и плохо обжиты. Покуда королевские инженеры обдумывали, на которую из вершин дорогу проложить, чтобы не ради одной лишь забавы, а и в дальнейшем от этого возыметь какую-нибудь пользу — мои ребята летали с холмов Позиллипо и Камальдоли, что к норду и норд-весту от города. Не выше Леопольдовой горы близ Вены или Поссидимской в Крыму. Зато горячее медитерранское солнце к полудню так накаляло преданную его свирепству землю, что жар струился, как от хорошо протопленной печки. Легкий бриз, дующий с моря, упирался в крутые склоны и отклонялся кверху, нежно поддерживая храбрецов, осмелившихся вверить свои жизни его предательской ласке. Алеша почти сразу, со второй или третьей попытки, нащупал в небесной пустоте сию опору и пользовался ею с естественностью кружащего над лугом коршуна. Другие летуны, ему вослед, тоже учились ловить 'вздохи Зефира' — но сильно уступали в искусстве. Погрешностей в управлении делали множество: слава Богу, никто не убился. Близость моря позволяла в любой момент взять к берегу и плюхнуться, коли нужда, на мелководье.

Ничто не предвещало угрозы. Я знал, конечно, о двух недавних бунтах, когда городская чернь Неаполя выставляла ультимативные требования касательно государственных или церковных дел, и королю ничего не оставалось, как принять оные. В одном случае речь шла о новом изгнании из королевства евреев, лишь недавно допущенных в него Карлом ради казенной выгоды; простолюдинов тогда вели за собою церковники, так что вся история ничего удивительного не представляла. Известно, что низшие сословия почти никогда не действуют в политике по собственной корысти, а чаще служат в должности ездовой скотины ловким интриганам из высшего духовенства или знати. Но через некоторое время уже церковь, вдохновленная сею викторией, зарвалась: выказала явное намерение возродить в городе инквизицию. Пес его знает, кто поднял босяков на этот раз. Готов даже допустить, что сами встали. Святые отцы, видя фурию народного гнева обращенной теперь против себя, притворились невинными овечками: мол, никаких планов воссоздания трибунала у них и не бывало! Навет, синьоры...

Благодаря этим двум победам, толпы lazzaroni стали влиятельною силой во внутренней политике королевства. Кто их направлял, кто дергал марионеток за ниточки — для меня оставалось полностью неведомым. Ну, не ждал я с этой стороны какого-либо вмешательства в мои дела! И вот, извольте...

— Где Паскуале?

— Похоже, прячется где-то, Ваше Сиятельство!

— Найти немедленно! Сюда его, добром не пойдет — тащите силой!

В услугах Лоренцо Паскуале, дворцового служителя, приставленного королем для связи и решения всяких мелких проблем, нужда возникала нечасто. Ленивый неаполитанец беззастенчиво этим пользовался и целыми днями бездельничал, не покидая, однако, общества порученных его заботам королевских гостей. Зато, как паленым запахло, сразу исчез!

Впрочем, по части игры в прятки он сильно бекташевским ребятам уступал, это через пять минут стало ясно. Его извлекли из винных погребов маркиза и поставили пред мои очи. Придворный был, как говорится, pas dans son assiette: в глубине души отчаянно трусил, хотя лицо держал.

— Ваше Сиятельство! Эти молодые люди вели себя со мною неподобающим образом!

— Они выполняли мой приказ. Не следует исчезать, когда в Вас имеется необходимость.

— К Вашим услугам, Eccellenza.

— Попробуйте утихомирить толпу. Предложите переговоры...

— Убьют, не вступая в дискуссию.

— Что, так сразу? А если перед ними будет духовное лицо?

— Священнику, конечно, горло не перережут... Только где ж его взять?

— Насколько помню, кто-то из близких родственников здешнего хозяина имеет сан, и его облачение должно быть в доме... А Вы, полагаю, учились в иезуитской школе? Сможете сойти за клирика?

— Пресвятая Дева! Изображать священника, не будучи рукоположенным?! Да меня потом за такое святотатство... Пусть лучше мятежники в куски порубят!

— Как пожелаете, дорогой друг. В любом случае, Вам придется к ним выйти.

— Ни за что! Это верная гибель! Не заставляйте меня, ради Бога! Не обременяйте свою душу тяжким грехом...

— Я генерал. Тысячи людей послал на смерть. А кто не шел, аркебузировал за трусость. И не чувствую бремени греха.

В лице Франческо отобразилась внутренняя борьба.

— Ваше Сиятельство, позвольте... Это сугубо конфиденциально!

Жестом приказал своим удалиться.

— Говори, что у тебя?

— Из винного погреба подземная галерея ведет к морю. Там спрятана лодка...

— Что ж ты раньше молчал?

— Ход узкий, и лодка маленькая. Для одного или двоих. Берег отсюда слишком близко: более многочисленную группу обязательно заметят.

— Ладно, двое — так двое. Семен, Алешка!

Пока инструктовал Семку Крутикова и готовил распорядительные письма своим капитанам, Паскуале у меня совсем скис. А что он думал: на закате жизни я возьму, да и запятнаю свою честь позорным бегством от голодранцев, вооруженных засапожными ножиками? Бросивши при этом своих людей?!

Ночь прошла беспокойно. Крики, факелы, стрельба в воздух... Лаццарони не решились на штурм усадьбы. Правильно сделали: числом они могли нас задавить, но уж кровью бы я их умыл. Толпа постепенно таяла. Кто притомился и ушел домой спать; кто протрезвел и решил не будить лихо. Наутро поредевшую орду прорезал отряд вооруженных матросов с 'Камилла'. Королю то ли недосуг оказалось, то ли не захотел ссориться лишний раз с подданными... Отправил ему вежливое послание: извинился, что стал причиною раздоров, и выразил готовность вернуться, как только народ здешний перестанет считать достижения науки кознями диавола и его слуг.

Ну их нахрен, медитерранские страны. В древности они были светочем разума, пока вся остальная Европа составляла прибежище косматых варваров; теперь же невежество и фанатизм по-хозяйски там угнездились. Карл наверняка пожалел о допуске в свою столицу подозрительного для черни инвентора, другие же правители тем более не спешили с приглашениями. Не считая пруссаков, единственный вызов был из Англии. Не от короля, и даже не от министерства — от графа Маклесфильда, президента Королевского Общества.

Что ж, пусть будет Англия. Курс на Гибралтар, далее на Лондон. Вот странно: в массе своей, британцы — один из самых несимпатичных мне народов. По крайней мере, правящее сословие. Но вести с ними дела получается не в пример лучше, нежели с разлюбезными французами либо подданными италианских государей. Возможно, дело в том, что возведенное в высший жизненный принцип своекорыстие делает поведение человека предсказуемым и логичным: англичанин пакостит лишь в том случае, когда это сулит явную выгоду; представители же большинства иных наций нередко творят сие даром.

Погода благоприятствовала плаванию, до самого Кадиса почти все время шли в бакштаг. Вот только здоровье вновь стало подводить. Приступы изнурительного кашля прям-таки наизнанку выворачивали, внушая сомнение, доберусь ли я до Лондона живым. Сделавши остановку в Лиссабоне, попробовал отлежаться в арендованном у богатого негоцианта особняке (хозяин отбыл по торговым делам в Бразилию и не докучал своим присутствием). Прошла неделя, другая началась... Недуг, вроде бы, чуть отступил — но полного выздоровления, даже в самом благоприятном случае, пришлось бы ждать несколько месяцев. Доктора единодушно твердили то, что и без них было понятно: в преддверии надвигающейся осени, переезд на сырой и холодный север означал бы верную смерть. И что теперь: надолго отложить демонстрацию своих птичек в Англии? В дождливое и ветреное время года ничего хорошего из таких попыток не выйдет, а до будущего лета надо еще дожить! Здраво рассудя, поручил Крутикову удивлять британцев без меня, при теснейшем содействии главного торгового агента в Лондоне Михайлы Евстафьева. Доклад для Королевского общества велел передать президенту оного в письменном виде.

Пока угрюмая Атропос крутила в пальцах нить моей жизни, раздумывая, сейчас ее перерезать или еще немножко погодить, мир Божий жил своим чередом. Двуногие существа, мнящие себя созданными по образу и подобию Творца, все так же дрались за скудные средства пропитания, лгали, изворачивались, клятвопреступничали, плодили голодное потомство, — а для стяжания хотя бы скромного благополучия готовы были предать мучительной смерти сколько угодно братьев во Христе. Сильные мира сего, коим недоедание не грозило, алчностью и безжалостностью далеко опережали бедный люд. Всех превосходили монархи — и чем просвещеннее считалась возглавляемая ими держава, тем наглее и бессовестнее оказывались приводимые дипломатами резоны для ограбления менее удачливых соперников. Трения между Британией и Францией, никогда не утихавшие полностью, вновь обострились в колониях. Американские владения этих держав имели значительное белое население лишь вдоль морского побережья, да кое-где по речным долинам Сент-Лоренцовой и Миссисипской. Дремучие леса, обитаемые полуголыми дикарями, непосредственной ценности не представляли; но мысль о том, что овладевшие ими оппоненты когда-нибудь в будущем сделают приобретенную землю оплотом своего могущества, не давала покоя дальнозорким вождям сих народов. Кто сделал первый шаг на пути, ведущем к столкновению, этого сам черт бы не разобрал. Как водится, обе стороны обвиняли друг друга.

Однако, ежели оценить здраво средства и возможности тех и других, ни малейших неясностей не остается. Применительно к Новому Свету, у островитян решающее преимущество. Даже два. Во-первых, несравненно сильнейший флот, способный воспрепятствовать доставке подкреплений в неприятельские владения: Луизиану и Новую Францию. Своих же войск в противостоящие им колонии он может перевезти сколько угодно. Во-вторых... А во-вторых, возить их особенно и незачем! На месте можно солдат навербовать, потому как английских колонистов за морем больше, чем французов, раз этак в двадцать. Уже изрядно за миллион, страшно подумать! Особенно когда вспомнишь, что русских в Америке не наберется и четырех сотен, и даже с ныне совершаемым переводом на берег Анианского залива охотских жителей, число их едва перевалит за тысячу душ. Правда, через тот же Охотск добираются к Харлампию согнанные с Ветки староверы — но эти, вроде, не вполне свои. Да как ни считай, хотя бы и с ними... Слава Богу, мы на другом краю материка.

Вот и 'новым французам' надо сидеть, как мышь под веником, тлеющую вражду не раздувать, а между тем искать средства противодействия многократно сильнейшему неприятелю. Очевидно, что недостающие ресурсы можно обрести лишь в американских владениях союзного мадридского двора, по населенности и богатству превосходящих все прочие колонии. Но насколько испанским Бурбонам хочется видеть в своем огороде французских родственничков... Как земледельцу — стадо козлов на грядках, а уж какой они масти... Англичане там или французы, неважно! Нужна очень изощренная дипломатия и крупные авансы Мадриду, чтобы избыть заслуженное недоверие.

Ну, а пока инициатива принадлежит британцам. Причем, скорее новоанглийским, нежели лондонским. Обвинения, что враг первый напал, в значительной мере рассчитаны на собственную метрополию. Преодолеть нежелателей войны, заставить короля Георга Второго и парламент вмешаться энергическим образом... На побережье, в Новой Шотландии, фортуна благоволила губернатору Лоуренсу и его людям, захватившим построенный неприятелями форт Босежур. Вдали от моря вышло наоборот: горстка французов и союзные им индейцы обратили в бегство, наполовину истребив, численно превосходящий и располагающий сильной артиллерией отряд генерал-майора Брэддока. Счет викторий и конфузий пока был ровный. Тем не менее, представлялось очевидным: как только англичане всерьез начнут использовать всю потенцию своих колоний, галлов не спасет ни искусство, ни доблесть, ни удача. Российская империя формально состоит в союзе с Англией, однако ей невыгодна победа сих мнимых друзей. Как, впрочем, и торжество их противников. Наилучший для нас ход событий — взаимное истощение обеих держав, с установлением равновесия между ними. Тогда сила России обретет значение; ее голос будет слышен в Европе, из чего можно извлечь немало выгод. Разумеется, при условии, что Бестужеву дадут пинка под зад, а на место канцлера сядет человек, преследующий интересы отечества и меньше Алексея Петровича зависимый от иноземных влияний. Возможно ль на такое чудо надеяться? Поживем — увидим... Если, конечно, поживем...

По всему Старому Свету атмосфера политическая дышала предвестием грядущей бури: клубились мрачные тучи, густо напитанные электрической материей. Когда именно разразится гроза, чье неосторожное движение собьет крышку с ящика Пандоры — пока неясно было. Вот, что зажженный в колониях фитиль рано или поздно приведет огонь к европейской пороховой бочке, сомнений у меня не обреталось. Впрочем, Лиссабон имел шансы и далее пребыть в наслаждении мирной тишиною, подобно тому, как в самой средине урагана порой бывает 'глаз', сиречь область покоя. Португальская нация, в былые века весьма задиристая, слишком долго спроваживала в новооткрытые земли самых горячих и амбициозных своих сочленов. Прежнюю страсть к пролитию крови сменили умеренность и миролюбие. Бразильские сахарные плантации и алмазные копи рождают достаточный денежный поток, чтоб не искать от него дальнейших приключений. Уравновешенность и осторожность, вот главные качества нынешней генерации лиссабонских негоциантов, равно как и знати. Эти сословия здесь не спешат меж собою сближаться, невзирая на тождество интересов и образа жизни: помехой служат замшелые древние законы, обязывающие претендентов на высокий ранг или титул доказывать чистоту своей крови, сиречь отсутствие в роду магометан либо иудеев. Полная противоположность России. У нас никто не стыдится ордынских предков, дочери Шафирова повыскакивали замуж за Рюриковичей, а черный, как начищенный сапог, Абрам Ганнибал состоит в генеральском чине и заведует инженерной частью всей русской армии. Родословие весит мало, зато сегодняшний, сиюминутный статус... Тут явились рубежи непреодолимые. Именно в новом поколении пропасть, отделяющая благородных от простолюдинов, обрела небывалую глубину. Представьте, кто-то скажет о явленной на ее первый бал дворянской девушке, что она похожа на мещанку, или, Боже упаси, на купчиху... Зарезать несчастную ножом было бы, право, человечнее!

Болезнь почти вовсе избавила меня от светских обязанностей, сведя оные к обмену краткими, довольно-таки формальными письмами с государственным секретарем по иностранным и военным делам, маркизом де Помбалем. Да еще Фелисиано Ольденбургский заглянул познакомиться. Сей отпрыск матери-португалки и немецкого купца (злые языки уверяли, что папаша, дескать, из выкрестов) давно уже добился выдающегося успеха в заморской торговле. За год до сего он основал компанию для сношений с португальскими колониями в Азии, добившись для нее статуса, как у всех прочих ост-индцев. Мог ли сей делец манкировать визитом к негоцианту-однокорытнику с противоположного края Европы? Конечно, нет! Особенно, если вспомнить значение Каповердианских островов и порта Макао для русских торговых экспедиций. Местные португальские власти некий авантаж от них получали; этому ловкачу, разумеется, хотелось перенаправить доходы в свой карман. Только вот ни выгод, какие можно предложить взамен, ни средств, чтобы принудить меня делиться, — ничего у него не было. Старый хитрец вполне сие понимал и не напирал слишком сильно, ограничившись осторожным разведыванием обстановки. Иное дело взрослый сын его по имени Мартиньо, явившийся пред мои очи совместно с батюшкою: самоуверенный и наглый, нетерпеливо жаждущий спровадить отца в могилу и рулить делами самостоятельно. Помнится, я еще подумал, что с такою манерой он быстро сломит себе голову. Так и вышло: не далее, как в следующем году сей Мартиньо впутался в интригу против упомянутого министра Помбаля, коий в отместку лишил компанию покровительства короны и не дал ей отсрочки по долгам казне, чем привел к скорому банкротству. Достопочтенный Фелисиано имел несчастье наблюдать крушение дела всей своей жизни, еще будучи в нашем грешном мире.

Кроме этой, не имевшей важных последствий, беседы, все прочие мои труды вершились при посредстве почты. К сожалению, способ сей отягощен неустранимым пороком: распоряжения запаздывают. Где требуются мгновенный ответ, приходится полагаться на доверенных людей либо пускать события на самотек. Вначале все шло хорошо. Прибывши в Англию, мои летуны имели счастье снискать гостеприимство и покровительство самого герцога Кумберлендского, третьего сына короля Георга и главнокомандующего британской армии. При его великодушном содействии удалось выбрать подходящее место на южном побережье, близ Дувра, и до начала осенних штормов поймать несколько дней благоприятной погоды. Первую попытку наблюдали только герцог со свитой, да горстка бездельников из жителей. К последнему полету, через неделю, из Лондона понаехали целые толпы благородной публики. Расчистить от любопытствующих разгонную дорожку удалось лишь при помощи посланных герцогом офицеров. Перепад высот всего лишь в полсотни сажен, в сочетании с нежаркой погодой начала осени, не дозволял сделать представление столь же зрелищным, как ранее в Вене или Неаполе, — но и то, что получилось, вызвало совершенный восторг. Череда беспрерывных дождей, заставившая прервать экзерциции, никак не мешала празднованию успеха: титулованные особы в очередь записывались, желая оказать честь моим ребятишкам. Виваты гремели, как пушечные залпы в пылу жаркой битвы, вино лилось рекою, безудержные кумплименты пьянили еще хлеще вина... С трудом протрезвев после приступа всеобщей любви, Крутиков с Евстафьевым обнаружили, что с внучонком моим Алешкой совсем никакого сладу не стало. Глядит, как на смердов: меня, дескать, к королю на прием зовут, а прочие все должны быть довольны, ежели служат пьедесталом сей справедливой и заслуженной славы. Мои запоздалые увещевания с дистанции в тысячу миль то ли не достигли ушей засранца, то ли были прехладнокровно мимо них пропущены. Тех же, кто близко, он вовсе за начальство перестал считать, окончательно с ними порвал и заявил, что при попытках диктовать ему правила перейдет в иностранную службу.

Вот что с таким делать? Человек он вольный; ему император Франц дворянскую грамоту выписал... Убить жалко, а по-хорошему не поладить. На поддержку русского посольства рассчитывать нечего: канцлер своей вражды отнюдь не скрывает, полеты же артифициальных птиц в европейских столицах именует не иначе, как 'бродячий цирк синьора Читтано'. К тому же, посол наш в Лондоне, Петр Григорьич Чернышов, мало что под Бестужевым ходит — еще и по личным пристрастиям ко мне неприязнен, будучи зятем покойного Андрея Иваныча Ушакова и сохраняя все сантименты милого тестюшки. А лица, непосредственно причастные, обгадились самым жалким образом. Какое-то время они просто стыдливо молчали, не решаясь доложить о том, как рушится успешный поначалу прожект. Потом вывалили все сразу: что Алексей исчез и не появляется; что еще двух парней сманил с собою (не летунов, а подмастерьев, знающих все тонкости строения летучих машин); что приводил поглядеть на птичек не праздных зевак, а людей с острым глазом и умелыми руками; что кто-то в городе весь бамбук скупил... Наконец, вышло наружу: парень укрылся в пригородном имении, где устроил собственную мастерскую, а помещение и деньги предоставил молодой граф Дарнлей — сам ненамного его старше, но уже вступивший в полноправное владение огромным наследством, составленным предками за триста лет. Два безумных авантюрьера нашли друг друга. Известно стало, что англичанин открыл Алешке неограниченный кредит, условиями же поставил обучение тамошних мастеров изготовлению артифициальных птиц, а его самого — искусству полета.

Единственным препятствием, на какое-то время задержавшим негодяев, оказалось отсутствие огненной машины, подходящей для привода лебедки. Паровиков системы Ньюкомена в Англии насчитывали на тот момент больше сотни, но это были громоздкие стационарные устройства, к тому же совершенно не способные производить непрерывное вращательное движение. Заказать механизм в Тайболе я бы, разумеется, не позволил. Не то, чтоб это составило большую помеху: при высочайшем искусстве британских ремесленников, всегда возможно повторить любое русское изделие. Вопрос, во что сие встанет по деньгам. Золотой дождь пролился на шеффилдских мастеров, и через несколько месяцев требуемый аппарат был изготовлен.

Очень скоро, уже в средине следующей весны, я имел неудовольствие наблюдать падение своей монополии на небесную забаву. Все умения, кои вырабатывались годами, соперники обрели в одночасье. Птички получились, в общем-то, не хуже моих. У Дарнлея нашлись сподвижники: несколько молодых аристократов. Эта веселая шайка даже и пробовать не стала дождливое, ветреное небо Британии. Они предпочли французские Альпы, обосновавшись в Гренобле и делая дальние выезды по всем окрестным горным селениям. Неплохие места, что говорить... Мне туда хода не было из-за стародавнего случая, когда я, обороняясь от берберийских пиратов, пристрелил за трусость и предательство пару французов. Зато англичан (числившихся офицерами лучших полков своего короля) ничуть не смущало, что надвигается война с приютившим их государством. Удивительное легкомыслие! Впрочем, и среди знатных парижан сыскались юнцы, предпочетшие общество будущих врагов столичному блеску и комфорту. Компания составилась смешанная: британцам на сей раз хватило ума, чтобы отбросить обычное высокомерие и, отправляясь в гости, заручиться дружбой хозяев.

К этому времени обида моя к неблагодарному потомку хоть и не вовсе остыла, но потеряла первоначальную остроту. По совести, исходным пунктом крушения должен признать собственное нездоровье: будь я в Лондоне, подлый холоп не посмел бы затеять сию бесчестную возню прямо на глазах у хозяина. А еще причина смягчения — из предпринятого мною турне тихонько, по капле, вытек смысл. В чем была идея? Политические мыслители нового века (гнездящиеся, главным образом, в Вене и Лондоне) открыли: тонкий механизм европейского равновесия, дабы он безупречно работал, надо почаще смазывать дешевой, имеющейся в изобилии русской кровью. При этом нет нужды идти навстречу России в части ее фундаментальных интересов — достаточно мелких подачек находящимся у власти персонам. Неважно, кто стоит у руля: немцы, как при Анне, или елизаветинские русаки, — на британское золото падки те и другие одинаково. В польской войне Ласси, в австрийской Репнин-младший по запросу союзников водили к Рейну экспедиционные корпуса. Сражаться тогда не довелось; но теперь нам готовят план действий, чтобы точно было не отвертеться. Попытки противодействовать злокачественным интригам изнутри, в Москве и Санкт-Петербурге, ничем хорошим не кончились. Сие понятно: мое значение при дворе императрицы всецело определяется угрозой со стороны Порты Оттоманской. Султанская власть в упадке — значит, и граф Читтанов никому не нужен.

Вот и явилось у меня желание: приобретя всесветную славу и влияние при союзных дворах, попробовать завести мину под неравноправную алиацию с обратной стороны. Как именно? Преждевременно пока рассказывать. Здоровье, конечно, подвело... Но это не главное. Изучивши обстоятельства на месте, понял: ничего бы не вышло, будь я даже здоров, как бык, и прославлен, как Александр Великий. Слишком далеко уже дело зашло. Тяжелый воз европейской политики все ускоряющимся галопом летит к пропасти, влекомый обезумевшими скотами с кровавою пеной на губах. Каждый, кто встанет на пути — окажется мгновенно смят и растоптан. Бесполезно.

Зато промежуточная задача, то бишь создание моды на полеты по воздуху среди аристократической молодежи, исполнилась наилучшим образом. Да, без меня — ну, и черт с ним. Надо сказать, наука незадолго до этого уже дала светским бездельникам занимательнейший предмет для развлечения. Разумею лейденскую банку, творение знаменитого Мушенбрека. Инвенция распространилась стремительно! Повсюду, даже в дикой Америке, крутились стеклянные шары, шуршали суконные салфетки, электрический флюид наполнял обложенные фольгою сосуды, искры летели во все стороны... Когда господин Франклин доказал тождество этих блесток с молниями, сведя все отличия к масштабу, ажитация поднялась на новую ступень. Все хотели испытать на себе, как жалит прирученная стихия.

В Париже знаменитый аббат Нолле устраивал целые представления. Сто восемьдесят мушкетеров, взявшись за руки, образовали живую цепь — кондуктор электрической силы. В момент разряда вся рота вскрикнула разом. В другом опыте то же самое проделали семьсот монахов. Искрами убивали цыплят, воспламеняли порох... Справедливости ради, напомню: я еще лет за двадцать до сего пробовал применить этот способ для взрыва мин, только не добился успеха. Лейденских банок тогда не знали, вот беда. Замечательное изобретение стократ усилило рукотворную молнию; теперь станут возможны военные применения оной.

Еще одно направление изысканий открыло путь к извлечению электрической субстанции прямо из насыщенного ею воздуха. Видя приближение грозы, естествоиспытатель запускал в небо змей — и флюиды стекали по веревке. Иногда для тех же целей употребляли длинный металлический шест на крыше дома. Сей способ добычи электричества оказался опасен: два года назад санкт-петербургский профессор Георг Рихман был убит молнией прямо у себя на квартире. Императрица воспретила столь рискованные эксперименты. Слава Богу, его убило шестью месяцами позже моего показа артифициальных птиц на Воробьевых горах — иначе, боюсь, Елизавета и мои бы опыты не преминула заодно похерить.

Шалости с достоянием Зевса (или, коль пожелаете, Ильи-пророка) заметно разогрели интерес просвещенного общества к наукам. Впрочем, в борьбе за внимание публики провозвестники электрических чудес виделись скорее соперниками, чем соратниками — с тем преимуществом за ними, что большую часть их демонстраций возможно было учинить в любой гостиной. Летунам же требовалось поразить воображение парижан через рассказы немногочисленных очевидцев. Да, половина Москвы уже подобное наблюдала... Вся Вена. Весь Неаполь... Толку-то что?! Никто не посмеет слишком бурно выразить восторг, пока Париж этого не сделает. Даже первенствующие в коммерческом отношении Амстердам или Лондон далеко не самовластны по части натуральной философии, моды, изящных искусств, мнений о пристойном и неподобающем.

Ситуация сложилась так, что наиважнейшие события мне пришлось наблюдать со стороны. Засылать в альпийские деревни соглядатаев отнюдь не требовалось: страсть к похвальбе, присущая знатной молодежи, делала широко известным каждый шаг гренобльцев. Правда, надобна была поправка на преувеличение ими собственных подвигов. Мой старый друг Вольтер, не допущенный властями в вожделенную столицу, поселился в Женеве и с обыкновенной своей любознательностью собирал все слухи о приключениях отважных летунов. Порой, его письма заставляли от души смеяться. Однако же, и после очистки от восторженных небылиц успехи алешкиной команды превосходили всякое вероятие. Обыкновенно дальность полета не превышает десятикратного перепада высот; этот же сукин сын летал так, будто сам Всевышний личным указом освободил его от подчинения ньютоновым законам. Те, кто брал у него уроки, тоже — не все и не каждый раз — но время от времени вытворяли такое, что иначе, как чудом, и назвать нельзя. Ребята, оставшиеся под моим началом, не могли чем-то подобным похвастаться: во-первых, Демка Нифонтов не равен был Алексею искусством, а второе (и, пожалуй, главное) — степень риска я отмерял своим очень расчетливо, по-стариковски. Никакого сравнения со знатными сопляками, вырвавшимися в небо без надзора старших. Эти словно бравировали презрением к опасности: в первый же месяц двое из них совсем убились, третий сломал хребет и остался навсегда парализованным... Думаете, другие стали осторожней? Как бы не наоборот! Они будто стремились поскорее сжечь свою жизнь, да не ровным и ясным пламенем свечи, а ослепительным пороховым фейерверком. Полеты чередовали с пирушками, с отчаянным волокитством за дамами и девицами, которые и сами кидались в объятия новых кумиров, словно безумные... А во главе лихой компании, почитаемый за вожака знатнейшими (и намного более взрослыми) юношами — мой Алешка. И что?! Взывать к его разуму и совести? Невозможно, за отсутствием оных! Зачахли эти свойства и отмерли. В срамной уд все соки ушли. Впору дивиться, как еще талант летуна не усвистал туда же...

Прекрасный пол не в чем упрекнуть: есть ли грех в исполнении долга плоти, предписанного Творцом?! Улыбнется юноша: очарование младости, горящий взор, печать близкой смерти не челе... Облик, не оставляющий равнодушной ни одну женщину, достойную сего звания, от служанки до герцогини. Как тут устоять? Думаю, в будущих поколениях среди смуглых кареглазых провансальцев и коренастых обитателей Дофине явятся еще, причем во множестве, не по-здешнему светловолосые и стройные до худобы отроки и девы. Откуда? А пролетал тут некий ангел...

Что мнимый сей ангел обречен стать падшим, да не пятою преткнуться, а несомненно шею сломать, с самого начала было у Алешки на лбу написано. Удивляет обратное: сколь долго щадила его Фортуна. Целое лето парню сходили с рук любые, самые немыслимые, самые наглые прегрешения против разума и осторожности. Где другой костей бы не собрал, он ни разу даже пальца не оцарапал и, видимо, всеконечно уверовал, что, мол, Господь его самолично хранит. Стало быть, все позволено. Ну, не дурак ли?! В сентябре, через пару дней после Воздвижения, пришла черная весть: разбился. Насмерть.

До той поры ни светские, ни духовные власти никоторой страны не выказывали определенного отношения к летанию людей по небу. Смотрели косо; отдельные кликуши поднимали, бывало, крик о связях с нечистою силой; но полномочные персоны молчали. Волна славы, взметнувшая вдруг летунов на заоблачную высоту, явно застала их врасплох. Покровительство императора Франца и герцога Кумберлендского даровало юным безумцам респектабельность. По всей Европе явились десятки подражателей, большей частью — бесхитростных кретинов. Еще при самом начале сего поветрия, сочтя себя обязанным предупредить беду, я объявил через газеты: полет следует начинать плавным разгоном по горизонтальной поверхности, отнюдь не прыжком с высоты! И что вы думаете?! Огромное большинство этих придурков полезло, как встарь, на колокольни — с крылышками такого размера, что курицу в воздухе не удержат! Многочисленные увечья и смерти заставили общее мнение качнуться в противоположную сторону. Критическим пунктом стала гибель юного аббата Жоффре, сиганувшего прямо с крыши Нотр-Дама, на глазах у многочисленных прихожан. Этот случай даже меня смутил: не подобает, все же, духовной особе вести себя, как безмозглый молодой дворянчик.

Предержащие зашевелились. Парижский архиепископ Кристоф де Бомон высказался самым суровым образом: приравнял всех летунов к самоубийцам и не велел, в случае несчастья, хоронить их в освященной земле. Король Людовик некоторое время помедлил — возможно, именно затем, что не хотел тащиться в хвосте церковников — но пару недель спустя под строгим наказанием запретил как собственным подданным, так и иностранцам подниматься в воздух в пределах своего государства. Большинство европейских монархов последовало французскому примеру. Из сколько-нибудь значительных держав свободными остались Голландия (а как в ней летать, когда страна плоская, как блин?), Пруссия (Фридрих любит эпатировать богобоязненную публику вольнодумством) и отчасти Англия. Островитяне, верные традициям, решили вопрос не посредством административных предписаний, а вердиктом суда, установившим на дальнейшее прецедент: запрещается летать там, где артифициальные птицы могут напугать лошадей (дабы животные не понесли) либо беременных женщин (дабы последние не выкинули). Найти же место, в котором на много миль окрест не окажется ни тех, ни других... Есть ли вообще такой пункт в сем густонаселенном королевстве?

Сколь быстро поднялся всеобщий ажиотаж вокруг полетов, столь же стремительно и сдулся. Остались кое-где кучки чудаков, контрабандными путями проникающих в небо, — да моя команда, которую в сложившихся обстоятельствах я предпочел вернуть домой в Крым. Вот, разве Британия извлекла нечто из этой истории: сие касается огненных машин.

Утвердившаяся давным-давно система Ньюкомена, при всех недостатках оной, шахтовладельцев в общем-то устраивала; прочие заводчики обходились водяными колесами. Но вот теперь употреблявшийся моими летунами аппарат инвенции Лейпольда, бывши скопирован в Шеффилде, стяжал самое пристальное внимание. Огромная мощь при небольших размерах, потенциальная совместимость со всеми устройствами, кои для работы надо крутить, — эти свойства обещали озолотить каждого, кто сумеет преодолеть две коренные слабости сей машины: повышенный аппетит к тугому пару и недолговечность кожаной манжеты поршня. Антип Сиротин, глава департамента силовых приводов на моем Южном чугунолитейном заводе, два года уже над этим бился. Теперь десятки опытнейших механиков накинулись на те же проблемы. Кто придумывал способы смазки манжеты, кто колдовал с материалом уплотнений, кто изобретал котлы причудливой формы... Как могущественная брешь-батарея прогрызает крепостную стену, так совокупный ум английских инженеров решает коммерчески перспективные задачи. На своих заводах в России я постарался ввести, где возможно, подобный способ правильной осады — но доступная нации сила рассуждения есть плод многовековой научной традиции. Когда б еще не мешали всякие уроды...

К сожалению, использовать против англичан их собственные законы о привилегиях никак в этом случае не получалось. Во-первых, патент капитана Савери, подкрепленный особым парламентским 'Актом об огненном двигателе', покрывал все разновидности подобных устройств — и уже лет двадцать, как вышел на экспирацию. Во-вторых, саксонский профессор Яков Лейпольд, хотя и не построил свою машину, опубликовал чертеж оной в фундаментальном труде 'Theatrum Machinarum', так что любой претендент, вздумавший бороться за приоритет с покойным ученым, оказался бы в невыгодной позиции. Возможно, минимальные шансы были, поскольку я независимо от саксонца придумал ту же конструкцию и воплотил в железе, причем до публикации 'Театрума'. Но ввязываться в длительную тяжбу, затруднительную для иностранца, просто не хотелось — да и, правду сказать, в плане инженерной фантазии Лейпольд меня все же опередил.

Хорошо жить своим умом. Но еще лучше, когда можешь прибавить к нему заемный. Посему, оптимальный способ действий включает внимательную слежку за всеми новшествами, кои появляются у соперников, и скорейший перехват наиболее удачных из них. Скажем, свежеизобретенные способы плавки и литья чугуна мне удалось заимствовать у Абрахама Дарби даже раньше, чем они распространились в самой Англии. Повторить сие с огненными машинами... Почему бы и нет?! Мы вывели из бездействия остановившихся на распутье британцев; когда они зашагают вперед — надо крепко ухватить их за фалды. Завод в Тайболе уже сейчас готов к изготовлению цилиндров правильной формы — хоть чугунных, хоть бронзовых, на выбор. Можно делать дешево и en masse. Стан для сверления мортирных стволов даже перестраивать не надо.

Подгонять моих лондонских служителей нужды не обреталось: они и так землю носом рыли, тщась оправдаться за оплошность с летунами. Здоровье (тьфу-тьфу-тьфу...) вроде поправилось, костлявая в очередной раз отступила. Лиссабон очень приятный город, но сидеть в нем дальше — смысла нет. Крымское имение в готовности, строительные работы почти все окончены. Оставалось дождаться корабля. Флейт 'Муций Сцевола' запаздывал (впрочем, не настолько, чтобы начать беспокоиться о том). Первого ноября, в День Всех Святых, я совершал ежедневный утренний моцион, когда земля вдруг содрогнулась. Вначале не понял: подумал, это меня трясет какая-то новая лихоманка. Но начали рушиться здания... Сам удивился, как проворно скакнул на средину дороги. Вовремя, а то бы завалило! Денщик Егорка, шедший рядом, замешкался и принял на голову осколки битого стекла: глубоких ран избежал, но крови было, как от резаного поросенка. Пока бинтовал несчастного слугу его собственной, распущенной на ленты, рубахой — окрест разверзся ад. Уцелевшие жители, безумные от страха, потрясенные гибелью близких, выли в ужасе — и этот вопль покрывал все пространство города. В некоторых домах перед ударом стихии топились очаги; теперь сквозь кучи битого кирпича и ломаных досок пробивался кое-где дымок. Несколько минут, и по руинам пройдется огонь, обращая в пепел мертвых и живых, зажатых под обломками.

— Ваше Сия... Чего это?!

Глаза у Егора были — по талеру.

— Где?

— С морем чего такое?!

И впрямь, с морем было неладно. Со склона холма, где мы стояли, видно не слишком хорошо... Но все же можно различить: оно ушло! Среди грязи, песка и гниющих водорослей обсыхали, как рыбы в спущенном пруду, мелкие каботажные суда. На горизонте тоже не как обычно...

— Бегом, в гору! Живей!

— Ваше Сиятельство, зачем?!

— Затем! Сейчас увидишь, кретин!

Крутя на ходу головою в окровавленной повязке, парень споткнулся, упал, опять поднялся, припустил уже со всех ног... Взглянул и я. Да, испугаться было чего: на лиссабонский порт накатывалась гигантская волна. Стеною вырастала из пучины, поднималась выше корабельных мачт, неумолимая как Божий гнев, зеленовато-черная, окаймленная кружевом белой пены. Бежать уже дыхания не хватало. Слуга преодолел все же испуг, вернулся, подставил плечо... Поковыляли вместе. Сзади настигал мощный гул. Земная твердь снова вздрогнула, когда об нее разбился миллионотонный гребень...

Нет. Не достала нас вода. Вал грязной пены как языком слизнул обломки кварталом ниже, погасил начавшиеся пожары, утащил в море тысячи тел. Иные из них пока еще барахтались, но против столь мощной стихии человек бессилен. Еще раза два или три взбесившееся море кидалось на землю, но с каждым приступом все слабее. А сверху, куда не добралась волна, бушевал огненный шторм. Не все постройки рухнули при первом ударе; однако теперь, когда их охватило пламя, спасения не было.

Кто сохранил остатки разума, отчаянно метались среди руин в тщетных попытках спасти родных и уцелевшее имущество. Помог бы — но в первую очередь следовало позаботиться о своем. Вернувшись к особняку, едва нашел от него фундамент с небольшой частью стены в углу. Все остальное смыло к морским чертям. Уходя из дома, я отослал секретаря в почтовую контору, повара — за провиантом для путешествия. Может, хоть они выжили? Надо попробовать дождаться: не хочу бросать верных служителей в очаге беззакония и мародерства, который будет на месте города к вечеру. Уж настолько-то я знаю людей.

Надежды частью оправдались. Молодой секретарь Ваня Введенский, из поповичей, вместо почты зашел сначала на улицу, где обитают местные жрицы Венеры, — а эта часть города, чуть не единственная из всего Лиссабона, уцелела. Представьте: храмы, по случаю христианского праздника переполненные молящимся народом, рухнули, похоронив тысячи прихожан. Вертеп же разврата... Искренние адепты римской церкви ощутили себя уязвленными; многие даже пошатнулись в вере. Когда, чуть больше года назад, почву тряхнуло в Константинополе, и под развалинами янычарской казармы нашли погибель четыреста нехристей — сие было принято с удовлетворением, как Божья кара. Теперь недоумевали: 'За что, Господи?!'

Не имея предрассуждений против блудниц, я легко устроил себе и своим людям ночлег под крышей: ноябрь, он и в Португалии месяц не жаркий. Похож отчасти на русский сентябрь, но только более дождливый. К счастью, 'Муций Сцевола' не замедлил.

К счастью — потому как уже нашлись... Почему я так раздражаю всех глупцов, желающих быть святее Папы Римского?! Ни одна из христианских конфессий, в лице своих законных представителей, не пыталась вменить графу Читтанову связь с нечистым. Зато самозваные духовные вожди, те просто исходят бессмысленною злобой. В разрушенном стихиями Лиссабоне пустили слух: дескать, наколдовал сие бедствие не кто иной, как...

Вполне достаточный повод, чтоб поторопиться. Король Жозе и первый министр маркиз де Помбаль весьма опасались беспорядков, могущих усугубить и без того катастрофическое положение в столице. Спровадили гостя незваного, спеша успокоить мятущуюся чернь, готовую вдаться в очередной приступ безумия. Диву даешься, какие химеры овладевают иногда народным умом. Только, знаете ли... Иной раз бывает жаль, что приписанное мне суеверами сверхчеловеческое могущество — всего лишь вздорная выдумка. Грязен, подл и кровав этот мир. Чтобы добиться успеха, приходится быть соразмерным ему в этих качествах. Вся жизнь прошла в мучительных усилиях совместить диктуемое выгодой с элементарными правилами чести, дабы себе самому не стать отвратительным. Владея же полубожественною властью... О, сколько б я всего перекроил! Лиссабон бы мелочью показался. А которые мне всячески мешают, пусть помнят: даже и без волшебства, дорого им встанет эта злокозненность. Пока жив, ни за что не прощу. Да и после смерти не отстану.

ПОСЛЕСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ,

ИЛИ

О ЧЕМ МОЛЧАЛ ГРАФ ЧИТТАНОВ

На этом обрываются собственноручные записки графа Читтанова. Были случаи, когда ученое сообщество будоражили известия о находке продолжения их — однако, все предложенные вниманию публики рукописи, по внимательном рассмотрении, оказывались мистификациями. По крайней мере, такова точка зрения официальной науки. Прощальная угроза мемуариста была им в полной мере исполнена: до сих пор о политических противниках графа судят преимущественно с его голоса, не принимая во внимание неизбежную субъективность оценок. По нашему мнению, такие фигуры, как А.П.Бестужев-Рюмин, А.И.Ушаков, Э.И.Бирон — далеко не одномерны и вряд ли заслуживают столь безусловного осуждения. Но наш автор испортил им посмертие.

Претензии можно предъявить не только в части суждений. Передача фактов тоже не всегда безупречна. Возьмем, для примера, крохотный эпизод из парижского периода жизни, когда пиротехнические изыскания будто бы помешали Витторио Читтано и его ученику сделать достойный 'фейерверк на свадьбе третьей дочери герцога Валентинуа'. Достаточно открыть французские родословные книги, чтобы убедиться: третья дочь герцога никогда не была замужем. Избрав иную стезю, она стала коадъютрисой монастыря в Компьене. Если же речь идет о второй дочери, Анне-Ипполите (третьем ребенке в своем поколении, считая старшего брата), то ее свадьба состоялась годом раньше, нежели говорится в мемуарах. Вероятно, Читтанова подвела стариковская память.

Такого рода мелкие погрешности в изобилии рассеяны по всему тексту. Нет нужды перечислять их здесь: интересующиеся могут обратиться к общеизвестному англоязычному труду доктора Уильяма Воротынского. Для нас важнее другое. Имеются темы, которые мемуарист упоминает — но затем они полностью исчезают из поля зрения. Часть из них военно-технического характера, часть относится к химии или механике. Здесь трудно найти закономерность: Читтанов не делает ни малейшей тайны из технологии сверления артиллерийских орудий, оказавшей, согласно общему мнению, значительное влияние на военное дело второй половины восемнадцатого столетия, и явно замалчивает опыты по применению триоксигенхлоркалиевой соли для ударного воспламенения зарядов, не имевшие большого успеха. Первую попытку ввести новый способ в употребление изобретатель предпринял сразу, как поступил на русскую службу; практика заставила отвергнуть его, как ненадежный. Но упрямец продолжал бесплодно тратить ресурсы на заведомо бесперспективные исследования. Впоследствии он втянул в эти работы Шуваловых и близкого к ним Ломоносова, что вряд ли следует приветствовать. Великий ученый мог бы заняться чем-нибудь более полезным. Хуже всего, что работы держали в полной тайне; приоритет России в этой области не был зафиксирован, а весь цивилизованный мир оказался лишен значительных выгод — вплоть до открытий, сделанных в Англии, Франции и Швеции уже после середины века.

Аналогичный подход мы можем наблюдать в ряде других отраслей, связанных с военными либо промышленными инновациями. Секретность (тем более бессмысленная, что записки не предназначались для немедленной публикации) всецело зависит от субъективного мнения Читтанова о важности утаиваемых технологий и опасности перехвата их возможными конкурентами. Представления эти во многих случаях оказались ошибочными. В то же время, сохранить в секрете действительно значимые нововведения русской армии не удалось: перешедший на прусскую службу генерал Джеймс Кейт убедил Фридриха Великого заимствовать некоторые из них. В артиллерии — мобильные батареи, способные маневрировать в ходе сражения; в пехоте — отряды метких стрелков с нарезными штуцерами; для охраны здоровья солдат — комплекс мер, разработанный Читтановым после Прутского похода. Доведенные с немецкой аккуратностью до совершенства, эти прогрессивные изменения позволили небольшому королевству держаться целых восемь лет против соединенных сил всей континентальной Европы.

Не в меньшей степени 'фигуры умолчания' затемняют историю совершенствования паровых машин. Уже, вроде, высказался Александр Иванович о безусловном преимуществе английской инженерно-конструкторской школы... Так нет, продолжил тратить немалые средства на параллельные изыскания в России! При этом, совсем не спешил делиться результатами со всем просвещенным человечеством. Вопреки мнению восторженных апологетов нашего автора, считающих, что он существенно ускорил научное и промышленное развитие мира, здесь можно говорить о политике узкой и своекорыстной.

И совсем уже густой мрак царит в сфере силовой и агентурной поддержки коммерческих операций. Известно, какими методами сколачивалась читтановская торгово-промышленная империя. Торговый агент в Льеже Гийом ван Хорн, поставивший под сомнение имущественные права прежнего хозяина после бегства его в Англию, сгорел в своем доме с женою и маленькими детьми. Ушедший из Компании капитан Альфонсо Морелли не прожил и года в отставке: тоже погиб насильственной смертью, вместе с семьей. Случайность? Не думаю! Найдутся и другие похожие случаи. Хотя прямых доказательств причастности к ним графа и его частной секретной службы вроде бы нет, подозрения продолжают иметь место. Некоторые историки идут дальше. Скажем, член-корреспондент Британской Гуманитарной академии Х.Й.Носенко выдвинул гипотезу, что смерть двух российских императриц: Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны, — тоже не была естественной. Глубокоуважаемый Христиан Йозефович утверждает, что в семейном архиве Виндзоров есть документы, подтверждающие эту версию, которые, однако, не могут быть сделаны достоянием гласности. По мнению авторитетного исследователя, вклад русского венецианца в становление южноитальянской мафии и неаполитанской каморры на порядок больше, нежели в научно-технический прогресс.

При всей спорности подобных (возможно, слишком смелых) предположений, за ними кроется одна безусловная истина. Апологеты Читтанова, изображающие его возвышенным интеллектуалом и гуманистом, упускают из виду другую, темную сторону этой многообразной личности. Кстати, мемуарист ничуть не стесняется открыто рассуждать о своих преступных желаниях относительно царствующих особ, как можно видеть из его записок. А в одном из писем Вольтеру говорит: 'Скоро в наших бренных останках будут копошиться могильные черви, а в наших бумагах — ученые педанты, за всю свою жалкую жизнь не убившие ни единого врага'. Как будто незапятнанность рук чужою кровью представляет в его глазах тяжкий порок!

Вообще, последние годы Читтанова оставляют двойственное впечатление. С одной стороны, после возвращения из Лиссабона полуопальный фельдмаршал жил тихой жизнью в крымском имении, деля время между созданной там воздухолетною школой и сочинением представленных выше мемуаров. С другой — поддерживал тайные, тщательно скрываемые контакты с представителями различных придворных партий и иных политических сил. Кое-что вышло на свет после падения Бестужева и возвращения графа в Санкт-Петербург; многое другое и поныне остается в тумане.

В частности, непонятна степень его вовлеченности в планы и действия 'молодого двора', занимавшего про-прусские позиции. Старик не симпатизировал Фридриху; но и войну с ним считал бессмысленной, совершенно не нужной России. Ход боевых действий не заставил его изменить мнение. Когда императрица, через Шуваловых, пожелала узнать, не согласится ли прославленный военачальник возглавить действующую армию, — она встретила вежливый, но твердый отказ. В одном из писем камергера Чернышева описан спор о возможных выгодах для империи, могущих быть следствием победы над Пруссией. Канцлер Воронцов доказывал, что отсутствие формальной договоренности с союзными державами не помешает обменять завоеванный Кенигсберг с областью на Курляндию. Польша, дескать, вынуждена будут это принять. Читтанов непочтительно рассмеялся: 'Не дождемся, Михайло Ларионыч! Прусские-то земли они возьмут; но вот компенсировать за них... Глядите, как бы Киев со Смоленском в придачу не попросили! А Вена с Парижем тоже на нас окрысятся, ибо всю свою выгоду от союза с Россией к тому времени уже обретут. Да и на что нам Курляндия?!' После нелицеприятного обмена мнениями, заседания Конференции при Высочайшем дворе вновь стали проходить без Читтанова.

Возможно, это и заставило его уже окончательно повернуться к чете наследников. Проблема только в том, что эта парочка уверенно приближалась к полному разрыву отношений между собой. Дружить одновременно с цесаревичем и с его хитроумной супругой становилось все менее возможно. По ряду признаков можно предположить, что в этой партии граф ставил на Великую княгиню.

Короткое правление Петра Третьего оказалось тягостным для него. Одно дело — ратовать за прекращение ненужного конфликта; другое — воочию наблюдать, как здравую, в основе, идею уродуют слабоумные глупцы. За сепаратный мир с Фридрихом возможно было взять очень дорого. Или еще дороже — за продолжение войны. Нет! Молодой император считал ниже своего достоинства стяжание политических выгод. Вернулись в столицу старые враги: злопамятный Бирон, ничего не забывший Миних... Прямого участия в екатерининском перевороте престарелый полководец не принимал, но закулисное — несомненно, было. Роль Читтанова в этих событиях до сих пор вызывает серьезные споры.

К несчастью будущих историков, победительница постаралась уничтожить всё, до последнего клочка бумаги, что могло бы свидетельствовать о ее прямых или косвенных контактах с графом. Что они были — более того, что со стороны претендентки имелись некие политические обязательства — доказывает рассказ Екатерины Романовны Дашковой о 'дерзком' письме к новой императрице с упреками в нарушении договоренностей. Письмо полетело в камин, а Дашкова... Судя по всему, княгине удалось лишь подсмотреть кое-что в тексте, пока Ее Величество читала. Вспомнить этот эпизод старушка осмелилась спустя изрядное время после смерти августейшей покровительницы. Поскольку происходило все на другой день после публикации манифеста о подтверждении в полном объеме владельческих прав благородного сословия — именно это, скорее всего, и служило предметом упреков. Недипломатично, что говорить... Но Читтанову было все равно. Прикованный болезнью к постели, старый вольнодумец ждал смерти, ничего уже в этом мире не боясь. Посланные арестовать графа застали один только хладный труп, который по указу свыше тайно увезли и под покровом ночи схоронили без отпевания. Где находится могила, неизвестно.

Впрочем, это лишь базовая, наиболее распространенная версия. Даже некоторые солидные специалисты предпочитают говорить не о смерти, а об исчезновении. Достоверно известно, что граф имел среди слуг двойников, чрезвычайно на него похожих. Хватило бы у него жестокости умертвить одного из них, чтобы самому безопасно скрыться? Сомнения просто смешны. На наш взгляд, вполне возможно и такое.

Как показывает опыт, тайна смерти (либо исчезновения) графа Читтанова разгадке не поддается — ну, если вдруг не будет найден какой-нибудь новый документ, проливающий на нее свет. Обратимся лучше к наследию великого авантюриста. Пожалуй, наиболее важной его частью следует считать торгово-промышленные и колониальные предприятия, раскинувшие сети не только в России, но и далеко за ее пределами. Что случилось с ними после ухода основателя?

Вообще-то, созданная им система начала разрушаться еще при жизни хозяина. Фактория Банкибазар в Бенгалии, принадлежавшая Камчатской компании, в ходе англо-французской войны была оставлена персоналом и разграблена проходившими сипаями. Землю и остатки строений потом задешево продали англичанам.

Дольше прожили африканские и новоголландские колонии. Порт святой Елизаветы на юге Африки и Тарандания на пятом континенте еще почти столетие служили промежуточными пунктами на пути русских кораблей в Кантон и на северо-запад Америки. А кроме того — местами ссылки, как для преступников из России, так и для взятых в плен индейских воинов из враждебных племен. Оторванные от родной почвы, гордые дикари легко становились верными слугами вчерашних поработителей. Их потомки от местных женщин исповедовали христианство, говорили по-русски, — но в том и другом сильно отличались от жителей метрополии. Смесь русского старообрядчества с первобытными языческими культами рождала иногда более чем причудливые химеры. В начале девятнадцатого века, после разрыва с Англией, анклавы на целое десятилетие попали под управление британцев. Вступление России в коалицию против Наполеона заставило островитян вернуть захваченное, но английские порядки и законы успели укорениться на девственной почве колоний. Оригинальная вышла картина: в центральной фактории филиал Английского клуба, вокруг же на сотни верст — дикое поле, где вооруженные до зубов буйные русскоязычные мулаты курощат окрестных негров. Присланным из Петербурга управляющим никогда не удавалось причесать местные нравы под общеимперский стандарт; наиболее умные из них даже и не пытались это делать. В середине девятнадцатого столетия, после неудачной для России Пелопоннесской войны, южные владения вторично перешли к Британской империи, под властью которой и оставались до ее распада. Сейчас о них напоминает лишь постепенно исчезающее англо-русское двуязычие в отдельных графствах соответствующих государств.

Наиболее драматично из всех приобретений Читтанова сложилась судьба Русской Америки. На исходе века испанские, французские и английские мореплаватели добрались-таки до заповедных мест. Пересекающиеся территориальные претензии вызвали серьезное напряжение. Мадрид заявлял права на весь американский континент, вплоть до полярных широт, опираясь на приоритет Колумба; Лондон выдвигал Дрейка, двести лет назад объявившего какой-то из здешних берегов собственностью британской короны; Парижу, слава Богу, было пока не до того. Русские, в лице Камчатской компании, уверенно контролировали Анианский залив и рассылали промысловые суда по всему побережью, от Аляски до Нижней Калифорнии. Власти в Санкт-Петербурге не слишком интересовались происходящим в мировых захолустьях, однако даром уступать конкурентам то, что привыкли уже считать своим, не захотели. Конфликт на тихоокеанском севере совпал с обострением в Европе.

Напомню, что после Читтанова Российская империя продолжала регулярно воевать с турками — примерно в ритме смены поколений, через каждые двадцать-двадцать пять лет. Утверждения об извечном стремлении православной державы к захвату Константинополя противоречат тому факту, что инициатива начала войны неизменно принадлежала магометанам. Первый из конфликтов, случившихся при Екатерине, был попыткой султана вернуть Крым, второй — продиктован желанием отыграться за прошлую неудачу и отбросить русских с Дуная. К несчастью для Петербурга, в это же время осложнилась обстановка в Польше, а шведскому королю вздумалось вновь побороться за утраченную гегемонию на Балтике. Сил на все фронты не хватало; Англия и Пруссия прямо угрожали вмешаться на стороне противников России. Блестящие победы Вейсмана и Суворова позволили выйти из трудной ситуации без потерь и даже с прибылью, но Дунайские княжества пришлось поделить с Австрией, отдав Валахию под протекторат Вены. Тяжелым экономическим поражением стал перехват британцами средиземноморского рынка металлических изделий, что поставило донецкие заводы на грань катастрофы. Промышленники юга первый раз выступили на авансцену, как влиятельная сила, бросив свои мешки с золотом на чувствительные весы придворных интриг. Именно члены этой группировки могут с наибольшим правом считаться политическими наследниками нашего графа.

Не совсем ясно, когда и при каких обстоятельствах сложился союз наследника престола, московских розенкрейцеров и 'чугунных баронов' южной России. Однако, с воцарением Павла стало видно, что кадровый резерв нового императора включает слои, при его матери бывшие в загоне. Почти явное недовольство дворян заставило искать верных в ином кругу. Мы бы не хотели все сводить к вульгарному противопоставлению экспортеров хлеба экспортерам железа — это слишком упрощенная постановка вопроса — но и в самом деле, за коалициями придворных карьеристов уже просматриваются определенные экономические интересы. Как внутренняя, так и внешняя политика преломляется теперь через их призму. Разномыслие достигает апогея. Для одних, к примеру, Британия — светоч и надежда цивилизации, для других — логово несытых вампиров. Если в начале правления император не склонялся безусловно на чью-либо сторону, то с течением времени обстоятельства все больше подталкивали его к занятию антибританской позиции — и споры по размежеванию американских владений сыграли в этом не последнюю роль.

Окончательную точку в эволюции политических воззрений царя поставил неудавшийся заговор. Павел спасся чудом, выпрыгнув из окна в ночной рубашке и добежав до лагеря плотников, строивших неподалеку новую казарму. Поручик Аргамаков, хитростью избежавший казни, по возвращении с каторги вспоминал самый жуткий ужас своей жизни: смертельно бледного императора, его безумный взгляд, а за спиною государя — суровых мужиков с топорами. Право выхода из крепостного состояния (без земли, с подписанием рабочего либо переселенческого контракта) дало мощный импульс колонизации степного юга. После Павла крепостники взяли реванш, обусловив отпуск крестьян согласием владельца, — но уже вышедших возвратить в рабство не решились.

Английский посол и его сотрудники были в полной мере изобличены, как главные вдохновители цареубийственных замыслов; и если граф Уитворт вовремя смылся в Копенгаген, то его секретарь Джон Рэдклифф не избежал царского гнева и был четвертован, невзирая на дипломатический статус. На десятилетие, вплоть до смерти Павла, Россия была ославлена британцами, как царство дикости и тирании, в ответ получив клеймо 'гнусного острова, рассылающего убийц под видом дипломатов'. Главным бенефициаром этой истории оказался император французов, превратившийся на столь живописном фоне из 'корсиканского чудовища' во вполне респектабельного партнера. Фантастическая идея совместного похода в Индию была быстро признана нереальной, и раздел будущей добычи произведен более практичным образом: Франции — Гибралтар, Египет и Левант; России — Константинополь и Мальту. Так расписали в Мальмезонской декларации. Из этих пунктов занять удалось только один, зато самый ценный. Во всех остальных случаях английское господство на море оказалось решающим и непреодолимым. Штурм Константинополя более ста лет удерживал титул наиболее кровопролитной баталии всех времен и народов.

Разумеется, при высокой интенсивности боевых действий в Европе и на Ближнем Востоке, враждующим сторонам было не до разграничения в Америке. Да и просто ведение переговоров выглядело весьма затруднительным. Только когда несносные амбиции Наполеона вызвали кризис франко-русского союза, а наследник Павла возобновил дипломатические сношения с Англией, пришел черед размежевания на Тихом океане. До этого Россия стремилась договориться о границе с Испанией, исключив возможность проникновения на северо-запад Америки прочих колониальных держав. Линию раздела предлагали провести посередине залива Сан-Франциско, на южной стороне которого были испанские католические миссии, на северной — торговый пост русской Камчатской компании. Но в Мадриде слышать ни о чем не хотели, требуя отступить за Берингов пролив. Когда Испания оказалась выбита из мировой политики Бонапартом, у берегов Калифорнии наступило раздолье для британских и североамериканских браконьеров. Договариваться пришлось уже с Лондоном и Вашингтоном, и на гораздо худших условиях. Долину реки Вымол (второй по величине после Юкона в тихоокеанском бассейне обеих Америк) признали нейтральной, открытой для торговли и прочей хозяйственной деятельности подданных всех трех государств. Промысел котика и калана к югу от сорок восьмого градуса также был для них разрешен. В результате, между испанскими и русскими поселениями вбили широкий англосаксонский клин. С открытием 'Орегонской тропы' американские сеттлеры начали прибывать сюда не только морем, но и караванами через горы.

Русские в этих краях были не слишком многочисленны, а кроме того — разделены на несколько этноконфессиональных групп, взирающих друг на друга, как на чужаков. Особенно упорно противопоставляли себя всем прочим изгнанные с Ветки староверы, приехавшие с женами и детьми, за что получили прозвище 'семейских'. На протяжении многих поколений, в их общине сохранялась строгая эндогамия, а главным и наиболее достойным истинного христианина занятием считалось земледелие. На другом полюсе — разношерстная толпа промысловиков и торговцев, в которой законтрактованных жителей центральной России органично дополняли вышедшие на волю каторжники, обрусевшие туземцы и Бог знает, кто еще — вплоть до унесенных штормом японских рыбаков и бежавших из-под виселицы английских матросов. Не имея женщин своей породы, они роднились с индейцами либо алеутами. В этом деле существовала сложная иерархия.

Три племени тихоокеанского прибрежья — тлинкиты, хайда и цимшиан — к моменту открытия их земель были чуть более развиты, нежели прочие аборигены, и, соответственно, считали свой триумвират высшей расой. Кстати, определенные расовые особенности у них действительно есть: представители этих народов часто имеют узкое, сильно профилированное лицо и орлиный нос, в противоположность круглолицым и выраженно монголоидным соседям. Русско-тлинкитский метис первого поколения выглядит вполне себе европейцем. Но главное не это. Все местные жители вели счет родства по женской линии, а потому сын туземки от русского наследовал принадлежность к материнскому племени, со всеми тонкостями статуса и этикета. Это рождало множество проблемных ситуаций. К примеру, алеуты считались (и действительно были) среди аборигенных народов наиболее искусными охотниками на морского зверя; дети алеутских женщин часто делали на этом карьеру, становясь капитанами промысловых судов и начальниками охотничьих партий. И вот сын тлинкитки, с молоком матери впитавший презрение к 'живущим на севере грязным дикарям', приходит наниматься простым матросом, глядя на своего будущего начальника, словно обедневший идальго на ростовщика-еврея... А с точки зрения официальной, они оба русские. Что тут делать? Подобные кастово-племенные предрассудки нельзя было изжить в одночасье.

Еще больший раскол вносили религиозные разногласия. Схема 'православные-старообрядцы-язычники' не исчерпывает всей сложности вопроса. Внутри конфессий были свои подводные течения, часто включенные в экономический и социальный контекст. С закладки Нового Петербурга, колония в устье реки Стауло по внутренней организации представляла тоталитарную секту, ведущую хозяйство по типу земледельческой коммуны под жестким управлением своего духовного гуру. Сомневающихся в праве Харлампия Васильева занимать этот пост всегда хватало, но ловкий 'отец-основатель' как-то умел от них избавляться. А вот наследники не сумели. Споры, что такое правильная святоотеческая вера и как ее очистить от прельстительной новизны, выплеснулись за пределы общины. Чуть не дошло до междоусобной войны. Лишь под нажимом губернатора традиционалисты согласились взять отступное и переселиться на вольные земли. Объявили: дескать, старый град сего имени — антихристово творенье, то ж самое — и новый. Место выбрали, чтобы подальше от никониан и от вчерашних собратьев по вере: в долине реки Виламут, уйдя к югу аж на четыреста верст. Но и там единства не сохранили, продолжив дробление на все более мелкие осколки. Только два форта сумели устоять в окружении враждебных туземцев и вырасти в небольшие городки, благодаря притоку единоверцев из коренной России. Их судьба доказывает, что имя — отнюдь не звук пустой: селения звались Китеж и Беловодье.

Слыша эти названия, какой-нибудь замученный барщинной неволей крестьянин вдруг обретал мечту, и двадцать тысяч верст не казались слишком дальним расстоянием — наоборот, чем дальше от прежних мест, тем лучше. Были переселенцы легальные, заключившие контракт с Компанией и по окончании срока оставшиеся в дальнем краю. Были 'бегуны', дорожные приключения которых дадут фору самой буйной фантазии сочинителей. Были ссыльные, придавшие здешней жизни особый колорит: среди них много людей образованных и состоявших прежде в немалых чинах. Взяв начало с польских конфедератов, американская ссылка особенно расцвела при Павле, часто в порыве гнева отправлявшем неугодных в самые дальние края, какие он мог вообразить. Разочарование царя в масонстве выкинуло на берег Анианского залива целую ложу 'братьев злато-розового креста' во главе с известным Новиковым. Их деятельность превратила Новый Петербург из колониального форпоста в культурный, интеллектуальный и духовный центр, но при этом скорее отдалила от метрополии, чем сблизила. Умственные и нравственные искания новопетербургских масонов лежали вне русла казенно-образовательной традиции. Взять, хотя бы, такое странное учение, как атеистическое христианство. Иисус Христос в нем почитается не как бог, а как великий философ, открывший людям истину любви. Во всем остальном проводится самый строгий материализм.

Русская Америка росла не только за счет притока колонистов, но и (может быть, даже преимущественно) благодаря встречному движению туземного населения, втянутого в торговлю и промыслы. Степень вовлеченности была максимальной для прибрежных племен и резко убывала с удалением от моря. Культурное влияние следовало за экономическим, не будучи, впрочем, односторонним. Русский язык сделался lingua franca, но принял в себя изрядное число индейских слов и понятий. Если в английских колониях самобытная культура аборигенов просто уничтожалась под корень (иногда вместе с носителями), то в русских — можно говорить, скорее, о синтезе. Некоторые туземные обычаи, с точки зрения англосаксонских поселенцев просто безумные, будили отзвук глубинных струн русской души. Например, потлач: раздача богатыми и знатными людьми накопленного за многие годы имущества. Не только метисы, не только местные уроженцы — даже приезжие через какое-то время начинали считать этот обряд признаком хорошего тона и своего рода светской обязанностью. Тут даже нашли параллель со Святым Писанием. Отец Иегудиил Ястребинокогтев, самый успешный проповедник христианства среди туземцев Анианского берега, в своем переводе Евангелия на тлинкитский язык слова Христа о раздаче имения нищим передал так: 'устрой великий потлач, бери весло и садись в мое каноэ'.

И вот, в этот сложный конгломерат вломились, как слон в посудную лавку, не знающие удержу пионеры. Энергичные и предприимчивые в зашибании деньги для себя; туповатые и непонятливые, когда надо принять в расчет чужие интересы. Виламутские старообрядцы свои угодья пока удерживали: они были достаточно сплоченными и, главное, белыми. В их владения лезть опасались. А вот к индейским племенам, признавшим русскую власть, пришельцы из-за гор относились, как к зверям лесным. К служителям Компании — в лучшем случае, как к недочеловекам. 'Они же там все метисы!' Если даже не все, то белый, вращающийся в обществе цветных, теряет достоинство своей расы, — таков был американский взгляд на вещи. Первоначальную демаркацию границ провели только у моря; внутриконтинентальное размежевание стало актуальным лишь в 1830-х. Последовал новый цикл переговоров, долгий и бесплодный. Годы шли. Давление сеттлеров нарастало. Меховая торговля в Кантоне, когда-то сверхдоходная, грозила стать убыточной: теперь китайцы предпочитали тратить деньги на опиум. Америка накачивала мускулы. После войны с Мексикой и отнятия у нее половины территории, в Вашингтоне звучали призывы исправить аналогичную несправедливость на северо-западной границе. Президент Джеймс Полк добивался, отчаянно блефуя, уступки британских и российских прав в Орегоне — но до войны доводить не хотел. Две первоклассных державы — это вам не Мексика... Зато, когда Британия с Россией насмерть схватились меж собой, американцы своего шанса не упустили. Мирно доставшийся Орегон лишь раздразнил аппетит к приобретениям.

Дипломатический и военный провал метрополии оставил колонии без защиты; выбор был между английским завоеванием и североамериканским покровительством. Хрен редьки не слаще, — считали в руководстве Компании. Все же отправили посланников к недавно избранному Франклину Пирсу. Выторговали приемлемые условия — но, когда пришло время утверждения договора императором, санкт-петербургский трон оказался пуст. Революция! С ужасом глядя, как Россия погружается в хаос, колониальные власти решились объявить независимость. Раздел бесхозных богатств двумя англосаксонскими хищниками стал закономерным итогом этой попытки.

Вначале его не восприняли, как трагедию: цивилизованные нации, все же! Французы в Квебеке, вон, живут — не тужат. Ударом набатного колокола прогремела Беловодская резня.

Этот городок сделался американским раньше и на законных основаниях, в составе территории Орегон. Уайтвотерс, как называли его новые хозяева, даже стал административным центром. Бунт вызвала попытка передела угодий. Понаехавшие чиновники и судьи никак не могли понять, что такое общинное владение. Раз не частная собственность — значит, земля муниципальная или федеральная, и может быть роздана поселенцам из новоприезжих. Староверы взялись за оружие. Назначенный президентом губернатор вызвал кавалерию и подавил мятеж с примерной жестокостью. Десятки убитых, сотни скрывшихся от расправы... Резонанс был очень сильный, и не только в Соединенных Штатах. Британцы приложили все усилия, чтобы вымазать грязью конкурентов. Все же, не индейцев-кайюсов постреляли, а белых христиан. Попавшие под случайные пули женщины и дети не сходили с газетных полос.

Примерно в это же время истощение золотых россыпей Сакраменто выгнало поиздержавшихся старателей дальше на север, в бассейны Вымола и Стауло. Туземцы принялись объяснять этим ловцам чужих богатств, с винчестером за плечом и кольтом на поясе, кто в лесу хозяин. Вялотекущая партизанская война продолжалась ряд десятилетий. Русские жители приморских городов и поселков прямо в нее не ввязывались — но явно симпатизировали аборигенам. Отчасти, на взаимной основе: те тоже добром поминали старые изобильные времена под нетяжким правлением Компании. Взять, к примеру, тлинкитов. Под русской властью они упрямо хранили древнее язычество; с приходом же англичан дружно крестились в православие, назло протестантским миссионерам.

Начало возрождения России после Второй Смуты совпало с Гражданской войной в Америке. Вернуть захваченное Англией как-то возможности не виделось, а вот с другим грабителем посчитаться... Впрочем, тут надо отдать должное изощренному коварству Foreign Office: европейская коалиция против американцев-северян стала блестящим образцом удушения конкурента чужими руками. Российская республика ничего из утраченного обратно не получила, зато сецессия южных штатов сковала Союз и Конфедерацию цепью нескончаемой вражды, которая длится и поныне. Успешный пример отделения обратил вспять начавшуюся концентрацию власти в руках федерального правительства; все англосаксонские государства Нового Света остаются довольно-таки рыхлыми образованиями. Из них Канада — не вполне англосаксонская, поскольку включает в себя иноязычные провинции: преимущественно французский Квебек и преимущественно русский Аниан. Сепаратистские партии в них большинства не набирают, оставаясь в то же время заметной политической силой. Заметной, шумной и горластой: ежегодные марши под девизом 'Помни Беловодье!', этно-фестивали, драконовские языковые правила на муниципальном уровне... В Нью-Петербурге, вне туристического и делового центра, за обращение на улице по-английски вполне можно получить по лицу. Если же несчастный англофон встретил фанатов хоккейного клуба 'Петербургские медведи' — спастись от телесных повреждений он может, лишь прокричав спасительный пароль: 'Medved' chempion!'. А в соседних штатах Северо-Американского Союза потомки русских, вопреки исторической и этнографической истине, добились статуса туземного народа и содержат в своих резервациях казино!

Ну, и пару слов о Константинополе. Ведь, по мнению сторонников персоналистского подхода к истории, это тоже наследство Читтанова. Как некоторые утверждают, именно русский венецианец формулировал внешнеполитическую задачу, ставшую при Павле идеей-фикс. Что ж... Опыт ее воплощения стал самым большим разочарованием апологетов имперской экспансии. 'Больше проблем, чем преимуществ' — так, пожалуй, звучало бы общее мнение деятелей послепавловской России, если их спросить об этом городе. Буквально через день по возвращении креста на Святую Софию, начались трения между патриархом Каллиником и генеральным комендантом Кутузовым. Фанариоты цепко держались за дарованный турками статус руководителей православной общины, а светская власть вдруг увидела себя перед необходимостью жестоко обидеть самого уважаемого из всех святителей. При этом, резкие действия грозили бунтом: греки, составившие после изгнания осман самую многочисленную и сплоченную часть населения города, крепко стояли за своего духовного вождя. Удовлетворительного решения церковного вопроса так и не удалось найти.

Армяне и евреи — две следующие по значению общины — доставляли в тот период меньше хлопот, нежели греки с их великодержавными потугами. Возродить Византийскую империю в полном блеске, перенести столицу в Константинополь, коренную Россию сделать провинцией обновленной державы... Вероятно, у многих 'освободителей' возникало желание хоть на три дня вернуть этот гадюшник обратно туркам, чтоб они хорошенько его выжгли. Элладское королевство со столицей в Афинах, созданное волей Наполеона в противовес русскому влиянию, заявило территориальную претензию на город. Фанариоты заявили встречную претензию на Элладу. Зреющий мятеж сдерживало только одно: договориться не могли, кто будет главным при объединении.

Именно в это время разрешается миграция в 'третью столицу' евреев из бывшей Польши. Частично возвращаются турки, получившие ряд послаблений, сравнительно с первыми годами. Две трети внешнеторгового оборота империи идут через лежащий вне основной территории город, по населению превосходящий Санкт-Петербург и Москву, вместе взятые. Русскими в нем были только военные, да частично — верхушка администрации.

Восточное Средиземноморье еще с восемнадцатого века служило ареной, где российские интересы сталкивались с британскими и французскими. Константинополь прямо-таки создан для контроля над этой частью света. Как только призрак Бонапарта истаял в памяти и перестал пугать островитян, а Франция созрела для роли младшего партнера, нашелся подходящий повод развязать войну с Россией. Грянул дворцовый переворот в Афинах. Новая элладская династия искала защиты у царя, старая — в Лондоне и Париже. Никто бы не стал из-за этой мелюзги класть сотни тысяч солдат: суть заключалась в другом. Проект Суэцкого канала уже был выдвинут и разработан; вопрос стоял, кому господствовать над будущей торговой артерией.

Здесь не место анализу причин и предпосылок поражения империи и последовавшей разрушительной революции. Нас интересуют судьбы 'второго Рима'. Державы-победительницы слишком мало доверяли друг другу, чтобы оставить такой приз в единоличном пользовании одной из них. Была создана Международная Зона Проливов, с англо-франко-пьемонтской администрацией. Только теперь, с уходом Константинополя из-под российской власти, он стремительно 'русеет' в этническом плане. Сначала — бегущие от ужасов революции дворяне, потом — несколько волн бывших революционеров, спасающихся от превзошедших радикализмом и кровожадностью последователей. Все они оседают здесь. Вполне аполитичные граждане тоже норовят уплыть под крылышко оккупационного корпуса: сохранность жизни и собственности в эпоху Второй Смуты не гарантирована никому. Среди беженцев едва ли не большинство — евреи из Западного края, больше других мирных обывателей страдающие от воцарившегося беззакония. На какое-то время в разноплеменном и многоязыком городе идиш вытеснил греческий с первого места.

Однако, как раз эта община доставила русскому языку решительное преобладание в Международной Зоне, используя его во всех контактах с не-иудеями. Более того, последующие поколения начали мало-помалу забывать идиш, переходя на своеобразную версию русского, отличающуюся от литературного варианта множеством местных особенностей: почти как идиш от немецкого. Лишь появление аудиовизуальных средств коммуникации не дало этому жаргону сформироваться в полноценный язык.

Став одной из наиболее процветающих территорий современного мира, МЗП пережила ряд посягательств со стороны соседних государств, поддержанных изнутри соответствующими этническими группами: греческое восстание, турецкий 'Истанбул-джихад', сионистское 'движение за плебисцит'. Все они закончились неудачно, вызывая мощное противодействие большинства населения борцам за господство одного народа. Не всегда этнический принцип преобладал: в последнем случае, значительная доля евреев стояла за статус-кво. Ну какой, скажите, разумный человек отдаст власть Иерусалиму, этому скопищу азиатских трущоб, над набережными и проспектами Константинополя?! Смешным религиозным ортодоксам — над финансовой столицей Востока?! Россия тоже долго присматривалась, выбирая момент, когда ситуация в мире сделает возможным возвращение великого города; за полтора века оказии не представилось. Теперь, судя по ряду признаков, правительство считает более выгодным сохранение нынешнего положения.

Попробуем подвести итог. Какой message оставил нам Читтанов? В чем смысл его наполненной делами и событиями жизни? Понаписано об этом... Бездна! Люди самых несовместимых взглядов дружно пытаются вписать графа в свои идейные и политические родословные. И тут в полный рост встает проблема значения личности в истории. Вопреки мнению дилетантов, обращающих свой поверхностный взгляд на яркие и привлекательные индивидуальности, профессионалы исторической науки в наше время отдают внимание глубинным, вековым трендам. А Читтанов... Мне издавна казалась странной одна особенность его характера. Вот, перед нами вроде бы умный человек, усилиям которого упругая, инертная ткань мироздания оказывает неодолимое сопротивление: раз за разом отвергает их, отбрасывает деятеля и швыряет лицом в грязь. А он поднимается и снова берется за свое. Что это, благородная принципиальность или тупое упрямство? Я готов отдать должное силе духа этого претендента на роль демиурга. Но неужели кто-то думает, что без него Константинополь не был бы завоеван, или Анианский берег не освоен русскими?! Ведь ясно же: в развитии общества царит объективная необходимость. Личные усилия самых геройских персонажей могут слегка модифицировать исторический процесс в деталях, чуть ускорить или замедлить — но не изменить решающим образом. История сослагательного наклонения не имеет. Уверен: без Читтанова мир остался бы, в основных чертах, тем же самым. Готов за это поручиться своим научным авторитетом и добрым именем.

Варавва Иудович Правдомыслов,

приват-доцент.