— Вы считаете диких кочевников достаточно серьезным противником, чтобы применить этот пункт?
— Не считал бы, если б за ними не стояли турки. По сути, следует говорить о необъявленной войне со стороны Порты Оттоманской, через приграничные народы, состоящие под протекцией султана. Это сухопутное подобие берберийских пиратов, которые Вам, наверно, хорошо знакомы...
— Конечно, знакомы! За время пребывания в Лиссабоне я изучил повадки этих хищников. Они опасны только для слабых.
— Сами по себе — да, действительно. Однако попробуйте вообразить, что берберийцы исполняют роль авангарда и дозоров вражеского флота, равного по силе Royal Navy, скрываясь при надлежащем отпоре под его защиту. Вы и в этом случае отнеслись бы к ним с тем же презрением?
— У меня не столь живое воображение, как у Вас, Excellency. К счастью, такое невозможно. Порта никогда не сравнится с нами на море.
— А с нами — вполне. Как на море, так и на суше. Мы не вправе легкомысленно относиться к наскокам вассалов султана, ибо без его тайной воли они бы на сие не осмелились. В сущности, вопрос лишь о том, перейдет ли малая необъявленная война со стороны турок в обычную, ведомую всею силой державы. Если британская дипломатия не в силах оказать нужное давление при дворе падишаха Махмуда — возможно, стоит вернуться к одному прожекту, коий я предлагал еще Вашему предшественнику. Имею в виду русскую эскадру в Медитеррании. Сэр Сирил, полагаю, о том докладывал?
— Да, конечно. Считаете, это напугает падишаха?
— По крайней мере, озадачит. Уверен, что в планах войны с Российской империей османы никогда не брали в расчет присутствие наших кораблей в медитерранских водах. Это будет повод для них задуматься и, возможно, по здравом рассуждении, остановиться. Что же касается испанцев и французов... Пока вы не имеете столь решительного перевеса, чтобы загнать их в гавани, под защиту береговых батарей. А общими силами — почему нет?!
— Было бы неплохо. Однако мои сведения о государственных финансах вашей империи заставляют предположить, что сей прожект возможно осуществить лишь на английские субсидии. При таком условии — не знаю, имеет ли он смысл для Британии. Разумнее тратить деньги на оснащение собственных кораблей, чем на содержание союзных.
— Мы можем поделить расходы. В моих силах убедить Ее Величество ассигновать те же суммы, которые потребны для содержания этих кораблей в наших балтийских портах, с полной командой и в готовности. Все, что сверх того — пусть внесет ваше Адмиралтейство. Это приемлемо?
— Пока не знаю. Предложение кажется разумным, но последнее слово принадлежит не мне. Ее Величество согласится на полное подчинение своей эскадры британскому командованию?
— С определенными оговорками. Надо предусмотреть ее двоякое использование. Скажем, часть времени — против французов, часть — для демонстрации флага возле турецких владений. Или для очистки моря от берберийцев, если сие сочтено будет уместным. Здесь возможны компромиссы: надеюсь, что мы договоримся.
— Я немедленно отпишу об этом в Лондон.
Возможность вести подобные беседы обеспечивалась предварительным соглашением с Бестужевым, после высылки Шетарди почти всесильным. Касательно английского союза, разногласия наши были невелики. Зато, когда дело касалось Венского двора, они вырастали до небес. Попытки вице-канцлера представить собственные симпатии и антипатии в иностранных делах, как некую 'систему Петра Великого', не оставались без ответа. Иной раз случалось и поспорить в конференции по иностранным делам, в дружеском тоне, но твердо:
— Алексей Петрович, в настоящее время я тоже за союз с британцами, но давай не будем обольщаться. Мы оба помним, какая была с ними вражда в конце правления государя Петра Алексеевича. И в будущем обстоятельства могут перемениться так, что снова на вражду повернем. Совершенно уверен, так и будет! Однако сейчас почитаю выгодным сколь возможно долгое сохранение союзнических отношений. Англичане дают нам то, чего никто другой дать не в силах: доступ в индийские моря. При малейшем их противлении, ничего бы у меня не вышло. Пока в тех краях мы не встали твердою ногою, ссориться с ними было бы весьма неразумно. Точно так же, и в европейских оказиях можно много пользы из сего альянса извлечь. Особенно, если торговаться как следует.
— Ты, Александр Иванович, слишком уж по-купечески подходишь к делу.
— Потому что я знаю англичан. Пройдохи, от поденщика до лорда, каждый норовит на копейку рублей купить. С благородством в лице и добродетелью на устах, обманут и обдерут, как липку. Ничего страшного: вести с ними дела вполне возможно. Именно по-купечески, никак иначе! Главное, не верить словам. С ходу акцептовать все, что они предлагают — ни в коем случае нельзя. Иначе выйдет союз однобокий. Примерно, как у всадника с лошадью.
— Зачем же тогда противиться акцессии нашей к алиансу Венского и Саксонского дворов? Там уж всяко люди порядочнее. Главное же — эти державы, по положению их земель, единый с сею империею интерес имеют.
— Интерес в смысле обороны с юга? Вена, как союзник в войне с османами, абсолютно ненадежна. За последние полвека цесарцы дважды были в союзе с Россией против Порты, и оба раза предали, заключив сепаратный мир. Один раз побили турок, но замирились без нас, другой — сами оказались биты, и сделали то же самое. Третья война, в промежутке, велась отдельно из недоброжелательства к нам. Не вижу причины, почему в дальнейшем наследники этих людей будут вести себя иначе. Вместо согласного с правилами государственной экономии движения к теплым морям, Венский двор пытается навязать обоснованную для него, но бессмысленную для нас вражду к Прусскому королевству, которое России не опасно.
— Может стать опасно.
— А кто не может? Если таким опасениям давать ход, каждого встречного надо на всякий случай охаживать дубиной по голове: вдруг он разбойник, или просто замыслил злое?
— Нынешний король безбожным захватом Силезии яснее ясного показал, что таковые опасения отнюдь не пусты. Что тут гадать: разбойник — не разбойник?! По делам видно, каков он есть.
— Каковы все, таков и он. От сотворения мира корысть, зависть и злоба царят в сей юдоли скорби. От короля до нищего, всякий человек грешен: как только видит возможность поживиться на чужой счет, восьмую заповедь начисто забывает. Однако воздаяние за сей грех часто настигает преступника уже на этом свете; весьма вероятно, что Фридрих сам навлечет на себя беду. Европа так устроена, что земли и могущество можно приобрести только за счет других держав. Ничейного пространства здесь нет. Обращаться на похищение чужого с таким пылом, как нынешний прусский король, означает соединить против себя всех соседей.
— Совершенно верно, дорогой граф! Пора и нам в числе соседствующих держав противустать ненасытной жадности сего амбициозного монарха, дабы не утратить по беспечности приобретения Петра Великого. Сейчас короля можно еще остановить, когда же он покорит или устрашит прочие державы и полностью овладеет Римской империей, будет поздно!
— Помилуй, Алексей Петрович! Тебя послушать, Фридрих — просто демон из бездны. Даже если он подлинно таков, его средства слишком ограниченны. Он силен не столько собственною силой, сколько поддержкой Франции. Полагаешь, французам выгодно полное разрушение вестфальской системы? Империя, соединенная под рукою прусского короля, прямо на их восточных границах... При первых признаках подобной угрозы они обратятся против своего клиента и разрушат собственное дело.
— Твоими бы устами...
— Спасибо за пожелание. Позволь еще несколько слов. Хочу напомнить, что Российская империя с Пруссией отнюдь не соседствующие державы: их разделяют Литва и Курляндия.
— Занять эти страны нетрудно, Александр Иванович.
— Еще легче их разорить, пользуясь нашим превосходством в иррегулярной коннице. Жаль Курляндию, и Литву тоже жаль, — но, если Фридрих вздумает осадить Ригу, у нас в запасе есть контраргумент сокрушительной силы. Обратив пространство между Мемелем и Митавой в пустыню, мы вынудим врага к немедленному отступлению. Подобный ход очевиден любому офицеру, имеющему понятие о стратегии и обозном деле. Не сочти за обиду: ты не военный человек и такие вещи знать не обязан. Но король, несомненно, знает. Он не станет делать попытку, грозящую неминуемой гибелью осадному корпусу. Поэтому повторю: Пруссия много кому опасна, только не нам. Собственного интереса в нынешней европейской войне Россия не имеет. Кто хочет нашей помощи — пусть платит, и не деньгами. Деньги — тлен.
— Странно слышать сие от миллионщика.
— Ну, миллионщик — и что? Значит, могу судить со знанием дела. Вон, англичане быстро смекнули, что от них надобно.
— А с цесарцев или Августа что предложишь взять? В Индию они и сами не вхожи.
— Для начала, уравнять своих православных подданных с приверженцами Рима.
— Ты, разве, батюшка, не римской веры?!
— Хотя бы и калмыцкой был — сие не помешало бы мне видеть неправду притеснений. Кто воспретит мирянину желать избавления пастырей собственной церкви от явного и тяжкого греха?!
— Н-да. Ты ведь в Сорбонне подвизался юношей?
— Можно сказать и так. А что?
— Славно вас там учили дискутировать.
— Ненависти к иезуитам учили там же.
— Ах да, янсенисты. Ну, тогда понятно.
Споры эти не то, чтобы вовсе не мешали добрым отношениям — однако же, до поры до времени не делали нас и врагами. Так, разногласия в стане союзников. Но в пользу Вены старались слишком многие (и слишком влиятельные) персоны. Напряжение постепенно росло. Рубежом на сем пути стало состоявшееся через месяц с небольшим после изгнания Шетарди (чуть не сказал: после изгнания беса) возвышение Бестужева в канцлерский чин. Вице-канцлером к нему назначен был Воронцов: бывший камер-юнкер Елизаветы, пользующийся ее полным доверием, но не слишком в иностранных делах искушенный. Понятно, что первое время он пел с чужого голоса, и то был голос его ближайшего начальника. Впечатлительную Елизавету вновь начали стращать Фридрихом Прусским. Вот, ежели угодно, экстракт из промемории Воронцова, поданной императрице, а в виде копии для ознакомления предоставленной канцлеру и конференц-министрам:
'В таком усилении короля прусского и что он хитрый, скрытный и конкерантный нрав имеет, кто порукою по нем есть, что он против России ничего не предприимет? Буде станет против Польши действовать и не токмо отбирать пристойные к себе города и земли, но и, конфедерации заведя, короля польского с престола свергнет и такого властью и силою своею посадит, от которого сам в покое останется, а против России всякие неоконченные еще споры и претензии на Украйну, Смоленск и Лифляндию производить и тем обеспокоивать; тогда что будем делать? Ежели сему препятствовать, то без помощи других держав одним не управиться, да и не поздно ли уже будет начинать препятствовать, когда никто из посторонних держав в состоянии не будет сопротивление сделать? К сему ж прибавить можно, что шведы и датчане против нас спокойны останутся ли? И тако ежели во всех сих предприятиях королю прусскому помешательства не делать, то какие от того произойти могут несчастья и конечное потеряние Лифляндии и прочие опасности, о том и вздумать страшусь.'
Судите сами, возможно ли было сдержать руку и не сочинить разгромный ответ на эту чушь, достойную разговоров в лакейской, но уж никак не высочайшего внимания?!
Во-первых, Польша в военном отношении бессильна. Бояться ее нечего. Семи или восьми тысяч наемного войска, что содержится за счет королевских маетностей, едва ли достаточно даже для поддержания внутреннего порядка; воевать же такими силами с Российской империей, даже при обыкновенном некомплекте имеющей регулярную полевую армию вдесятеро большую — курам на смех. Посполитое рушение, включающее всех взрослых шляхтичей и по расчету могущее достичь аж ста пятидесяти или двухсот тысяч, никогда не выходило в поле и половинным составом. От четверти до трети этого числа — его предел. Как любое иррегулярное войско, противу правильного оружия оно стоять не может ни при каком соотношении сил. В недавней войне за польское наследство, по многим свидетельствам, русские отряды никогда не уступали дорогу полякам даже при десятикратном численном превосходстве последних. Создать же большую регулярную армию — дело трудное, долгое и требующее народного терпения, коего сие племя вовсе не имеет.
Во-вторых, если прусский король 'отберет пристойные к себе города и земли', государство польское, и без того не слишком дееспособное, окажется вовсе парализовано. Земли сии нетрудно перечислить: Западная Пруссия с Эльбингом, Данциг и Польское Поморье. Тут расположен единственный торговый порт, служащий для обмена произведений здешней земли на нужные благородному сословию товары. Если на сем пути встанет прусская таможня, вся народная экономия Речи Посполитой будет полностью подорвана. Данциг полякам несравненно дороже Украины, Смоленска и Лифляндии, вместе взятых. Без этих областей их страна как-нибудь проживет, а без вывозного порта — не сможет. Его Сиятельство граф Воронцов вопрошает: что мы будем делать при сей оказии? Отвечаю: поддерживать конфедератов, ратующих против прусского ставленника на троне, коий ни при каких обстоятельствах не сумеет подчинить себе всю Польшу, хоть сто лет будет воевать. Подобный поворот событий очень скоро заставил бы поляков забыть вековую вражду к русским и обратить свою ненависть против немцев.
Итак, в сем предполагаемом случае Польша против нас воевать не сможет и не захочет. Стоит ли говорить о шведах и датчанах, как опасных врагах? Шведскую силу мы испытали только что. Ее нет. И совершенно не видно способов, какими бы она могла возродиться. Датчане были всегда еще слабее: по крайней мере, на суше. Иное дело флот. Если бы эти два народа забыли все, что их разделяет, соединенная эскадра обрела бы возможность получить авантаж над нашими силами. Но первейшим результатом сего станет потеря британцами жизненно важных поставок русской пеньки, смолы и корабельного леса. Причина достаточная, чтобы послать Royal Navy в Балтийское море и утопить всех, кто там буянит. Поэтому ни одна из помянутых держав, при разумном правлении, воевать с нами не решится. Сам Фридрих, полагаю, тоже — даже если Россия вдруг ослабнет.
Попробуем рассудить, за кем окажется преимущество при эвентуальном столкновении Российской империи с Пруссией, как в наступательной, так и в оборонительной войне. Будучи укомплектованы до полного штата, наши силы насчитывали бы восемь тысяч в гвардии, чуть более ста — в полевой армии, девяносто — в гарнизонах и ландмилиции, примерно восемьдесят составят казаки, калмыки и татары. Учитывая турецкую угрозу, для наступательных действий может быть использовано не более семидесяти тысяч регулярного войска и вполовину меньше — иррегулярного. Прусская армия, вместе с гарнизонами, ныне содержится в ста сорока тысячах и будет, с учетом полной бесполезности легкой конницы в баталиях и осадах, иметь двукратный численный перевес, не говоря уже о преимуществе в выучке и о продуманной системе крепостей. Если вступить в коалицию с цесарцами, кои оттянут на себя половину пруссаков, то и тогда исход кампании будет, скорей всего, не в нашу пользу. Прибавление саксонцев мало что изменит. При нынешнем соотношении сил, прусский король неуязвим в своем отечестве.
