Если мой корпус состоял в полном комплекте, совершенной готовности и был основательно практикован, то румянцевский только еще формировался, неторопливо вбирая подходящие из глубины России воинские команды. Пока пределом его возможностей была оборона Малороссии от вражеских набегов; полную готовность к наступательным действиям он мог обрести не ранее будущей весны.
Флотом, насчитывающим шестнадцать кораблей, два фрегата, кучу всякой парусной мелюзги, а также огромное количество гребных судов, распоряжался вице-адмирал Бредаль, приехавший на юг вместе со мною. Стоило изрядных трудов спасти его из-под розыска за неисполнение адмиралтейских приказов, подведя под помилование, объявленное государыней по поводу обручения наследника. Был ли он в том случае виновен — судить не берусь; но из ныне живущих адмиралов наших Бредаль единственный имел опыт действий против турок. Морские офицеры и матросы съезжались в Анненхафен из Санкт-Петербурга и Архангельска: команды корабельные обыкновенно делили пополам, одну половину оставляя на старом месте, другую же отсылая на Азовский флот. Поскольку корабли азовские были, как правило, меньше размером и ниже рангом — разбавлять опытных моряков рекрутами, если и требовалось, то совсем немного. Шесть кораблей и четыре фрегата балтийских счастливо избежали этой дележки, бывши отправлены в Медитерранию. Командовал сею эскадрой сам глава Адмиралтейств-коллегии Николай Федорович Головин. Во время шведской войны он снискал много нареканий за нерешительность, а минувшей весной просился в отставку по нездоровью, — но получил отказ, поскольку в предстоящем плавании заменить его было некем. Сия экспедиция отправлялась для совместных действий с британским флотом, Головин же в ранней юности учился морскому делу именно в Royal Navy, прослужил там шесть лет и в совершенстве знал язык и обычаи союзников. Что до чрезмерной осторожности — в предстоящих адмиралу обстоятельствах это качество казалось, пожалуй, уместным.
Казалось до тех пор, покуда Порта нам войну не объявила. Новые условия требовали человека деятельного и безудержно храброго, способного отбросить любые опасения — но менять адмирала было поздно. Да и не было в нашем флоте такого. В адмиральских чинах не было. В лейтенантских — сколько угодно. Читая отчеты путешественников по Сибири, я не уставал восхищаться молодыми флотскими офицерами, бесстрашно уходившими в неизведанное. Проходит год или два, и в жилые места выбирается измученный оборванец — последний, кто остался изо всей партии. Тогда вослед погибшим, по зову сурового отечества и указу немилостивой императрицы идут, презрев холод, голод и цингу, другие — такие же юные... Когда выжившие из этого поколения накопят опыт и дорастут до больших чинов, Россия будет совсем иначе выглядеть на море.
А пока — приходилось довольствоваться теми, кто есть. Ко всему прочему, гребной флот (в отличие от корабельного) оказался у нас разделен надвое: одна часть в Азове, другая — на нижнем Днепре. В свете задач, возложенных на него планом войны, сие было совершенно нетерпимо.
Не прошло и недели по прибытии, как я уже насел на Бредаля:
— Петр Петрович, доложи о готовности.
— Рановато, Александр Иванович! Половина команд еще в пути.
— Ждать нельзя. По докладам шпионов, неприятели еще менее готовы. Но восполнить свои нехватки могут очень быстро, быстрее нашего. Сам знаешь, от Крыма до их столицы с попутным ветром всего три дня пути. До Трапезунда — не более, а турецкое войско, против персиян стоящее, там совсем рядом. Ежели канониров взять сухопутных, матросов же так разделить, чтоб только парусами занимались — сколько кораблей сможем вывести?
— Восемь — хоть завтра. Через неделю — пожалуй что, дюжину... Только хватит ли артиллеристов на все?
— На которые не хватит, те снарядим 'en flûte' для перевозки войск. Неделю дать не могу. Половину того, не больше.
В результате сей спешки, иные корабли держали курс не лучше пьяного мастерового, идущего домой из кабака, — однако Бог миловал, до пролива дошли без столкновений. Четыре румба к зюйду, руины Еникале по правому борту, и вот она. вожделенная Керчь! Проломы стен заросли молодым кустарником. Денег на починку крепости османы то ли не нашли, то ли нашли, да разворовали. Сопротивления не было, малочисленный гарнизон бежал. О чем они там думали, во дворце Топкапы? Что французскую субсидию надо брать, а воевать с русскими не обязательно?! Или уверены были, что мы не рискнем первыми ударить? Если чужая душа — потемки, то души султанских приближенных — мрак беспросветный. Во всяком случае, ни малейших приготовлений к защите сей важнейшей позиции обнаружить не удалось.
Ссадив на берег два полка для необходимых фортификационных работ, двинулись дальше. Турецкие суда, стерегущие выход, не рискнули препятствовать явно превосходящим русским силам и ретировались в открытое море. Возле Кафы стали на якорь, дебаркировали остальные войска — тут предстояло малость повозиться. Ногайский мурза, полгода просидевший пленным в Азове, получил от меня оседланного жеребца и был отпущен, под обязательство передать несколько писем. Тем временем, свезли на берег часть орудий нижнего дека для разрушения турецких укреплений.
Тридцать лет назад я этот город уже брал. Шесть лет назад его брал Ласси. Пора бы, вроде, османам привыкнуть, что их красавицу-Кафу русские то и дело ставят 'лошадкой'. Так нет же, вздумали сопротивляться! К выстроенным генуэзцами стенам с прошлого визита прибавились кое-где низкие каменно-земляные бастионы, прикрывающие основания старинных башен, сделавшихся в отношении новых укреплений подобием кавальеров. Фортификационная идея интересная, но воплощение никудышное. Или уж бастионы следовало сделать выше и просторнее, или башни срезать на пару сажен — а так выбитые при бомбардировке камни сыпались прямо на головы турецким топчиларам. Отрикошетившие или лопнувшие ядра падали туда же. А когда одна из башен рухнула, обороняющихся засыпало к чертовой матери. Если я уделил осаде больше недели — то единственно потому, что ожидал подкреплений. Идти на штурм, не имея должного превосходства и подставив спину крутящимся в степи татарам было бы слишком опрометчиво.
Наконец, полки второй очереди приплыли из Азова. Еще сутки сильного обстрела (не просто сильного, но и точного) — и мы ворвались в город сразу с двух направлений. Апраксинская дивизия — через Кайгадорские ворота, принцева — через пролом неподалеку от Троицкой башни. Упрямый Керим-ага, комендант турецкий, даже теперь не стал просить милости, а бросил свои резервы в бой на улицах. Вооруженные жители, из магометанской части народонаселения, почти не уступали в стойкости янычарам. Продвижение наше застопорилось. Но ненадолго: на сей вражеский ход у меня заранее был готов ответ. Штурмовые партии, числом до роты, с одной или двумя легкими пушками, не давали туркам установить прочную оборону. Заборы и стены домов проламывались ядрами, улицы и крыши очищались картечью. Артиллерия в городе, при умелом использовании оной, прямо-таки творит чудеса. К вечеру за неприятелем осталась одна лишь цитадель.
Будь против нас только пришлые воины, Керим сумел бы, пожалуй, заставить их драться до конца. Однако, вооружив местных единоверцев, он создал условия для возникновения крохотной трещинки в монолите своей обороны — а такой оказией грех не воспользоваться, вбив клин раздора во вражеские ряды. У здешних в городе были семьи. Из-за них у ворот цитадели уже случилась драка местных с янычарами, кои пытались оградить гарнизонные запасы провианта от нашествия бесполезных в бою ртов. Теперь даже те, кому повезло пропихнуть своих баб и ребятишек вовнутрь, не могли не понимать, что продолжение штурма угрожает смертью им всем. Солдат, разгоряченных боем, бывает очень трудно удержать от излишней жестокости.
Поэтому предложение о сдаче я сделал во всеуслышание, через глашатая — ну, то есть, попросту приказав выбрать из пленных самого горластого и поставить его на площади между главной городской мечетью и надвратной башней Бизаньо. Выкрикивая, что есть силы, сказанные вполголоса штабным толмачом слова, он довел до сведения защитников крепости, что паша неверных готов отпустить их всех на волю, с чадами и домочадцами, под единственное условие: уйти с крымского берега. Куда угодно, хоть к татарам в степь, хоть через море в Анатолию. После заключения мира желающие смогут вернуться в родной город — но никак не ранее, ибо житель, взявшийся за оружие, подлежит всем правилам, касающимся вражеских воинов.
Наутро, когда переменившие позицию осадные пушки начали обстрел довольно-таки хлипких башен цитадели, среди турок произошло замешательство. По-за стеной слышались звуки боя, в том числе ружейная пальба. Пока врагу не до нас — надо такой удачей пользоваться! Велел егерям прижать огнем тех, кто на стенах, а саперам тем временем вышибить порохом ворота. Когда створки, в лиловом пламени и грохоте, улетели вовнутрь, а дымное облако еще не успело развеяться — из дыма толпою хлынули турки. Вылазка?! Нет! Вместо лихой атаки, неприятели падали на колени, а иные и вовсе ничком, закрывая головы руками.
— Не стрелять!
Но, стоило моим егерям прекратить огонь, как выскочила еще одна толпа и принялась преусердно палить: кто в русских, кто в своих же турок из первой волны. Егеря ответили, канониры ближайшей батареи добавили картечью — досталось и тем, кто выбежал сдаваться, и тем, кто продолжал воевать. Словом, суматоха вышла знатная. Под это дело, я успел захватить ворота с надвратной башней. До Керим-аги никак не доходило, что дело проиграно: последовал ряд отчаянных контратак. Ворота, с прилегающей частью стены, несколько раз переходили из рук в руки. Потом у неприятелей кончились воины, готовые понапрасну жертвовать собою. Люди отказались повиноваться, и мой оппонент, хотя предчувствовал свою гибель от рук палача, просто ничего не мог сделать.
Протрубили турецкие трубы. Орта-бей янычарский, с перевязанною окровавленной тряпкой рукою, вышел, чтобы ожесточенно торговаться за условия капитуляции. Я не уступал и не спешил, давая время артиллеристам подготовить новые позиции, а утомленной боем пехоте — смениться, выведя в первую линию свежие силы. Турки попросили сутки на размышление. Дал два часа: ровно столько, сколько мне требовалось для подготовки к продолжению штурма.
Когда канониры уже стояли наготове, с зажженными фитилями в руках, а часы отсчитывали последние минуты перемирия — неприятели подняли белый флаг. Слава Создателю: до сих пор мои потери оставались весьма умеренными для столь ожесточенного боя, исчисляясь все еще сотнями. Атака на загнанного в угол противника моментально подняла бы их до тысяч.
По условиям капитуляции, бившимся против нас жителям предоставлялся выбор: степь или море, войска же султанские покидали Крым непременно. В гавани было некоторое число фелюк, не успевших уйти при нашем появлении и прижавшихся к береговым бастионам, — но совершенно недостаточное для перевозки в Анатолию всех ожидавших погрузки турок. Пришлось ждать, пока греческие корабельщики приплывут в Кафу под обещание щедрой платы (между прочим, из моего кармана!). Впрочем, ожидание оказалось не праздным.
День на четвертый или пятый после взятия города, на аванпосты вышел русский пленник (из числа тех, кои подлежали освобождению по состоявшемуся пять лет назад договору, но все еще оставались в неволе) и сказал, что имеет нечто сообщить главноначальствующему генералу. Оружия при нем не нашли, и под угрозу ободрать кнутом, ежели врет, немедля доставили ко мне. Из разговора быстро выяснилось, что ускакавший на дареном коне мурза свое обязательство исполнил. Пришелец отправился назад, уже в сопровождении моего порученца для секретных дел. Назавтра оба вернулись... Дальше наступил мой черед. Выехав с достаточною на случай вероломства охраной за линию постов, в указанном месте издали увидел воткнутый в землю бунчук. Имел его обладатель законное право на сей символ, или самовольно присвоил атрибут более высокого чина — меня совершенно не беспокоило. Главное, что влияние этого человека вполне могло соперничать с ханской властью.
Спешился, по восточному обычаю приветствовал гостя (или хозяина — смотря как считать), сел против него на ковер. Седобородый татарин ответно, с достоинством, поклонился. Это был сам Ширин-бей, глава наиболее могущественного и знатного крымского рода, притязающего иметь едва ли не большие права на престол, нежели царствующие Гиреи. В отличие от большинства соплеменников, он обладал еще и достаточным умом, чтобы понимать, чем грозит его народу вражда с Россией.
Осведомившись, по обычаю, о здоровье государей и благополучии родственников, перешли к настоящим делам. Бей выглядел, пожалуй что, меня постарше. Я счел уместным спросить, помнит ли он мое посещение Крыма в тысяча сто двадцать шестом году хиджры? Толмач не успел перевести ответ, как по блеснувшему под напускным хладнокровием взгляду понятно стало: помнит, и вовек не забудет! Что ж, от этого пункта можно идти дальше.
— Ныне повторение тех бедствий или подобного же разорения, причиненного недавно Минихом и Ласси, стало бы величайшим несчастьем. Несчастьем для Крыма — но и для русских тоже, как ни странно. Дело в том, что нам ваши горы и степи совершенно не нужны. Вступив в бой за ненужное, мы рискуем упустить то, что действительно необходимо.
— Что же почтенный паша считает нужным?
— Море. И берег, позволяющий властвовать над ним. Полоса от Инкермана до Кафы и Керчь с прилегающими землями никогда хану не принадлежали, будучи прямым владением Его Султанского Величества. Если мы возьмем, что нам требуется — вы ничего не теряете.
— Мы теряем свободу. Кто владеет берегом — владеет и всем остальным Крымом.
— У вас останется довольно берега, чтобы торговать с кем угодно. Гезлев останется: для военного флота он негоден. Вмешательства в ваши дела будет меньше, чем ныне видите от султана. Единственно, для избежания набегов или вступления в войну на враждебной нам стороне.
— Если попадем в русское рабство, нашим юношам придется воевать на стороне русских, это и глупцу понятно.
— О рабстве речи нет. Принуждение только в том, чтобы соблюдать мир с нами. Если же крымские джигиты захотят испытать свою удаль, мы им бросим под копыта столь дальние и богатые страны, о каких они ныне и мечтать не смеют. При этом, никто никого не будет заставлять: вольная служба, за деньги и добычу.
— Ни один кырымлы не согласится быть под правлением женщины.
— Вы будете под собственным правлением: того хана, какого сами изберете. Единственное, что ограничит его власть, это обязательство жить мирно. Если мы прямо сейчас заключим тайное соглашение, императрица согласна вернуть вам заперекопские земли, утраченные в прошлую войну.
В глазах бея на мгновение мелькнул живой интерес. И тут же погас, или был погашен хитрым татарином. Ответ прозвучал вполне скептический:
— Кто же поверит женским обещаниям?!
Я оглянулся: моя охрана держалась в почтительном отдалении и слушать разговор не могла. Толмач... Я повернулся к нему:
