Зверь лютый Книга 14. Прыщ

Нехрен мне было сюда ехать! Ведь сказано же народом: "с глаз долой — из сердца вон"!

И куда? — Без "службы" — нет "шапки". Назвался бояричем — полезай в... в куда влезть пустят. Или — "рассосался быстренько"? — В быдло. В тягловые, в простонародье, в народ русский.

"И место твоё у параши".

Хотя теперь мне и этого сделать не дадут: "умножающий познания — умножает печали". Вплоть до преждевременной и скоропостижной...

И как тут будет играть кравчий... Может — сам, может — других подтолкнуть. Используя меня как приманку. Чтобы взять на "горячем". Точнее: "на столь юном, но уже хладном...".

Ещё одна странность в нашей беседе: уверенность — или проверка? — связи Акима и смоленского тысяцкого Боняты. Туфта какая-то. У Акима, конечно, своя жизнь есть. Но чтобы он особую любовь к тысяцкому от меня утаил... не верю. Или я чего-то пропустил? Или Аким какую-то отдельную игру затеял? Да ну, не верю... А сам-то... Аким многого о моих делах-похождениях не знает. А он меня не глупее, но в этом мире куда как опытнее... Интересно, с чего это кравчий вдруг делами тысяцкого заинтересовался?

Перемолачивать недостаточную информацию впустую — мучительное занятие.

"Настоящее одиночество — когда вы всю ночь говорите сами с собой — и вас не понимают" — Жванецкий прав.

По утру голова — как пыльным мешком из-за угла стукнули. Третью ночь без нормального сна. После двух недель ночёвок в дороге. Что тоже... в полглаза. А ещё казарму нашу толком не проветрили — тепло выпускать не хотели. Головы у всех... больные, подташнивает. Одного прямо в столовке выворачивать начало — еле успел из-за стола на крыльцо выскочить.

Интересно: мы с одной миски кашу хлебаем, если меня травить, то нужно травить всех "прыщей". Может, уже началось?

— Господин наставник, вестовой боярин велел сказать, что мне ныне надоть у евоных покоев службу несть. Тама, в людской, и спать велено, тама и кормить будут.

Добробуд рапортует старшому об изменениях в своём служебном положении. Хоть у кого-то дела хорошо идут.

— О, Добробуд, так тебя уже в настоящую службу взяли!

— Ага. Ну. Да какая там служба, Иване... Рождество ж вот-вот! Гонцов княжеских всех поразгоняли — от князя подарки-поздравлялки везть. У стрыя мужа двоюродной сестрицы по матери племяша мово батюшки... Ну, который тут по княжьей гоньбе главный — даже и в сенях постоять некому. А вестовые... ну... сам понимашь... во всякий час, спешно... и скачут, и скачут... Да и в людской тама теплее.

Понятно: когда "сорок тысяч курьеров" — "вахтёр" обязателен.

Добробуд отделяется — из нашей казармы перебирается ближе к месту службы. Красимил медленно размеренно кивает. Как китайский болванчик. Здесь такой игрушки ещё нет. Говорят: "что ты, как кляча покусанная, головой машешь?".

Надо бы и мне с Буддой поговорить. Лучше уж в оружейке жить — там запоры крепкие, да и народ разный не топчется.

Будду искать не пришлось — сам с утра заявился:

— Ты и ты. Взяли сани, съездили в город. К щитовикам. Забрать два щита, мастером правленых. Привезть сюда. И — смотрите у меня! — чтоб ни царапинки! Давай быстро.

Взяли, с нашим одноглазым героем, клячу, запрягли в сани, поехали.

Я рассказывал, как я резвой тройкой, ночью, на речном льду правил? Как уходит в широченный шаг коренник, как болтаются по сторонам в истеричном галопе пристяжные? Как тройка мало-мало не взлетает в ночное звёздное небо посреди заснеженной равнины замёрзшей реки? Какой это кайф!

"Эх, тройка, птица-тройка!".

Так вот, здесь совсем не так. Про таких фольк издевательски говорит:

"Конь — огонь. Четыре ноги, пятое брюхо. Не едет хоть мокро, хоть сухо".

Кобыла старая, ленивая. Сплошное нуканье, да причмокивание, да покрикивание. Можно ещё вожжами встряхнуть да по крупу хлопнуть. Она пару шагов сделает и останавливается. Снова губами поплямкаешь — снова два шага сделает. Где тут педаль газа? — А нету. — Тогда сам сделаю.

Слез с облучка, вырезал у дороги какой-то замёрзший прутик. Такой... длинномерный. Как оглобля. Ка-ак её по заднице... Метров 20 пробежала. И — встала. Это — езда?! Это... мучение. А не то, что вы в рифму придумали.

С такой клячей к Днепру по здешним кручам только кубарем спускаться. А назад — её на руках самим тащить придётся. Поехали дальней дорогой: вправо, вокруг, объезжая началы оврагов. Пока добрались до города, пока нашли место — одноглазый ухитрился два раза заблудиться, пока послушали щитовика — какой он великий мастер...

Что — "да", то — "да". Не знаю, как такие щиты в бою... и на руке легковаты... но — сияют! Один щит — круглый, другой — миндальный. Оба обтянуты ярко-красной кожей хорошей выделки — сапоги бы из неё пошить. Оковочки, умбоны, гвоздики, пряжки... всё бронзовое, начищенное. Как жар горят. Будто золото.

Как можно ворогов — золотом испугать?! Или тут по принципу: "красота — страшная сила, увидят — сами разбегутся"?

К себе в усадьбу заскочил. Хотел с Акимом перетолковать — нету его, по гостям шастает.

Вообще — пустынно у нас. Народ приобщается к высоким достижениям административно-культурного центра "Святой Руси". В смысле: пьянствует, безобразничает и по церквам свечки ставит. Но поручения мои исполняют: искали Катерину, у меня перед ней долг, обещание. Нету её ни у Параскевы-на-торгу, ни у родственников. И где — никто не знает.

Проведали Чимахая. Он в Свято-Георгиевском монастыре послушничает, на бесогона тренируется. Режим у них... на побывку не выпустили. Велел кланяться, благодарил, что я его, де, в такое хорошее святое место сунул. Тут, де, на него свет да благодать каждодневно произливаются:

— Так и говорит: я, де, ныне весь в благой вести. Аж по сюда. И ребром ладони по горлу показал. А иноки... ну, здоровые такие, двое. Они всё время рядом стояли, ни на минуточку, ни на шажок — не отходили, говорят: всё, де, свидание окончено, пора службы постовые служить. Ну, пост же. И пошли они.

— Не тяжко ли ему там? Домой-то не просился?

— Хто?! Чимахай?! Да его ж и ведьма перешибить не могла! А эти-то... Он-то и в прежние времена таких... А теперя-то! Его ж крестили заново! Он же ж не просто так, он же ж теперя Теофил! Так и объяснил: "тео", грит, означает — бог, а "фил", вот не поверишь! — любовь. Самому Господу полюбовник! И за что ж этакому уроду — такая радость? Прости господи.

С учётом вновь открывшихся обстоятельств в форме недавней беседы с кравчим, собрал тревожный чемоданчик. В смысле: торбочку. Кольчужку, ножички, зажигалку... свечек своих прихватил, из снадобьев кой-чего. А то я давеча, в княжью службу как голый в баню — безо всего. Только в этой дурацкой парадной одежде боярского недоросля. А, кстати насчёт бани: не забыть порошок зубной и щётку.

Зимний день короток, пока перекусили, пока собрался — на дворе уже синие сумерки. Одноглазый рукой машет: туда сворачивай, быстрее выедем. Сворачиваю: он-то город знает. Дороги заметены, узенькая колея на одни сани, по заборам — сугробы.

Покрутились по переулкам, в одном месте нищий выскакивает, цап кобылы за узду:

— Ой пожалейте, ой помилуйте, подайте христа ради на пропитание! На одеяние и проживание. С голоду-холоду помираю-погибаю! Отроче! Добрыми родителями возлюбленный и возлелеянный! Не дай пропасть душе иссушенной, измождённой, православной!

Я, после сытного обеда — первый раз за несколько дней поел нормально, как-то в благодушном настроении был. Типа:

— Прости мил человек, но у нас на подаяние нет ничего, а вот как будет, так мы тебе с превеликим удовольствием. И на пропитание, и на пропивание...

Только мне очень не понравилось, как он клюку свою перехватывает. За нижний конец. И поигрывает ею. И идёт ко мне. Держась левой рукой уже за повод.

Тут сзади чего-то "хряп". А этот, который спереди, вызверился вдруг, зарычал, клюку вверх и на меня!

Какое там айкидо! Какие там батманы с рипостами! Что в руках было... Была "хворостинка длинномерная". Вот я ею со всего маха этому нищему по глазам. Хотя вышло — по уху. И обратным ходом — по кобыле. С таким же усилием.

Я думал — она уже старая. А она... Хорошо хоть на поворотах из саней не выкинула. Я думал — она дороги не видит и не помнит. А она... Остановили нас только у городских ворот. Когда два здоровенных мужика в тулупах на поводьях повисли.

Но я этого не видел, потому что когда она дёрнула — я с облучка в сани улетел. Только сапоги вверх торчали. Ёрзал там как майский жук на спине. И панически старался отбиться от какой-то мешковины, закрывшей мне лицо.

Мужики, стража воротная, меня из тряпок — выпутали, из саней — вынули, в снег головой — воткнули. Тут я остыл. И успокоился.

Завели в сторожку у воротной башни, стали вопросы спрашивать.

Я всё честно, как на духу. Чьих я, по какому делу, кто со мной был...

— Этот?

Втащили моего одноглазого напарника. И на лавку положили. Вся правая сторона лица — кровью залита. Странно: голова болтается как у неживого, а шапка не сваливается. Будто гвоздиком к маковке прибитая.

Стражник шапку ухватил, подёргал да и рванул. А оттуда кровь. Так это... мирно плещет волнами. Страж матюкнулся, шапку назад прижал. Сотоварища моего с лавки сняли, назад на мороз вынесли, на снег положили. Чтобы кровищей избу не замарал.

Кому доводилось попадать в заведение типа "опорный пункт охраны правопорядка" или аналогичные, с той стороны, куда граждан доставляют, знает: скучно. И — долго.

— Господин десятник! Надо людей послать. На место происшествия.

— А? Не. Мы стража воротная. Наша служба здеся. А разбой, татьба — то стража городовая.

— А ты за ними послал?

— А ты хто такой, чтобы мне указывать? Губы вытри — молоко не обсохло.

— Я — боярский сын. А покойник — княжий слуга. А в санях — княжье имение, щиты золотые. А ты — не мычишь, не телишься.

— Цыц, сопля. Золотые, говоришь...

— Ну, не совсем. Гвоздики там бронзовые. Но блестят как золотые! А спрос с тебя будет!

Уговорил. Послал десятник мальчишку за ярыжкой. Ждём. Прошёл час. До ветру, что ли сходить? От тоски...

"От тоски и печали

Сравнялася морда с плечами".

Скучно... Скучно и нервно. Уелбантурить чего-нибудь, что ли?

Наконец, заявляется ярыжка. Судя по бороде, в его доме не только кости из рыбы не вытаскивают, но и чешую не снимают — целиком кушают.

— А... Вона чего... Ну, сказывай, душегуб, кому хотел княжье майно продать?! (Это он — мне)

"Свидетель — первый подозреваемый". Правило давнее, интернациональное. Потому что так удобнее: следаку бежать никуда не надо.

Я, конечно, несколько опешил. Но, поскольку правило мне известно, то была и заготовка.

Краткий период опешенности закономерно перешёл в наезд с выражениями:

— Ты! ...ля! Ты кому такое говоришь?! Ты,... ло, ...ло и мурло! Чешуйчатое! Мозгу свою вынь да в руках разомни: с какого ... я, ..., сюда... приехал бы со всем этим... и с ним..., с упокойничком?!

Десятник крякнул, хмыкнул:

— Как это ты складно говоришь? Насчёт "ло". Повтори-ка.

Повторил. Фрагмент рифмованной прозы. Хотя можно и в стихах.

Я уже говорил, что богатство форм словообразования в русском языке позволяет строить синтаксически — корректные, но семантически — неожиданные, конструкции? Вот ты сказал англоязычному собеседнику:

— Ну, ты, факло шитлованное.

Или, под настроение, в обратном порядке:

— Бритто-шитлован недофакнутоватенький.

А теперь попробуй донести до слушателя, хоть бы он и считал себя знатоком Достоевского в оригинале, всю глубину образности и широту ассоциативности. Замучаешься, не поймут-с. Так это ещё без использования отглагольных форм во всей их уелбантуренности!

Наши-то сразу "умное слово" воспринимают: у десятника губы шевелятся — запоминает, повторяет про себя. Завтра по утру будет стольный град встречать селянские обозы моими... песнями. Нормальная реакция у мужика: жажда приобщиться к новому, звучному и полезному.

* * *

Как-то, ещё в первой жизни, попал я... Почти угадали — на бетономешалку. Коллеги приходили с носилками за очередной порцией... продукта и выслушивали мои рифмованные двенадцатиэтажные конструкции по мотивам русской народной обсценной... Загрузившись продукцией и информацией, они отправлялись по маршруту, радостно скандирую новые, только что узнанные слова.

Стремление ознакомиться с продолжением было столь велико, что "потаскуны и носильники" практически бегали с носилками. Отчего производительность труда в нашей бригаде возросла многократно.

* * *

Ярыжка надулся:

— Пошли. Место покажешь.

Ага. А я города не знаю. От места нападения ехал на спине, с тряпкой на морде. Пошли от нашей усадьбы. Только нас ведь одноглазый выводил. Да и темно уже совсем стало. Ходили-ходили... Вроде бы нашли. Снег по сторонам санного следа утоптан.

— Вроде, двое их было. По следам — других не видать. Один, значится, спереди. Вот от этих ворот, из-за сугроба. Коня за узду ухватил. Второй сзади подошёл. Из вон того проулочка. И дружка твоего кистенём по головушке. Хорошо вдарил: шапку в черепушку вбил. А как ты коня огрел — тот и понёс. Переднего — сшиб, задний — не поспел. Молодец, паря, спас княжие щиты золотые! Тебе, поди, награда будет. А нам... Да уж, опять забота... Но! Будем искать! Будем искать и найдём! Ежели на то воля божья будет. Так и скажи своим, там, в Княжьем городище. Бонята Терпилич беспорядку в городе не потерпит, разбойничать лиходеям не дозволит. Всё, пошли довидку писать.

Потом ярыжка час царапал бересту, по нескольку раз выспрашивал у меня про одни и те же подробности. Я терпел, с прошлой жизни знаю: это не маразм с амнезией, это элемент ведения дознания. Дознаватель старательно строит из себя дурочку: а вдруг дознаваемый ляпнет не подумавши. Некоторые так вживаются в образ...

Рабочая версия: пара заезжих татей (наши-то на княжье — ни-ни!) углядели, как мы толклись у щитовиков, услыхали про щиты золотые, проследили и напали.

— Э... господин дознаватель, а как пришлые узнали, каким путём мы от усадьбы к воротам городским поедем? Они ж нас ждали. Теми закоулками только местные ходят, приезжие по большим улицам катаются.

— Дык... Ты, эта, глупостей-то не говори! Сказано тебе: не наши шиши, залётные! Ты мне, вьюнош, лучше другое скажи: почему ты на облучке был? Ты — боярич, он — слуга. Тебе с вожжами сидеть, в конску задницу глядеть — невместно. А?

— А вот! Захотелось мне! Имею право! А проще... сотоварищ мой нездоров был. Голова у него сильно болела. У него такое — постоянно. После боевого ранения на службе Родине и князю. Я его уложил в санях, а сам, по подсказке его, конём правил.

— Да уж. Пожалел боярин слугу. До смерти.

А вот об этом, очевидном для аборигенов обычае, я не подумал. Если целью были не щиты, а моя голова, то именно она должна была бы лежать сейчас пробитой. Или это паранойя?

Глава 296

Так я пол-ночи на пустые разговоры и перевёл. Потом просто сидел в тепле, дремал в полглаза. Воротники сказки сказывали, случаи разные вспоминали, десятник пару раз их на стену выгонял — патрулировать. Нормальные мужики. Только сильно бородатые.