Зверь лютый Книга 14. Прыщ

— Я знаю. Я — Ваня. А ты чего вопишь?

— Мы... мы... мы.

— Точно. Мы тут вдвоём. Кричишь-то чего?

— Мы... мыши...

И правда: что-то попискивало под ногами. Пожар... он же для всех обитателей. Типа: "Водяное перемирие" как в джунглях у Маугли. Тут где-то и тараканы должны спешно толпами эвакуироваться.

— Ну и что? Они же маленькие.

— Ва... ва... Ваня! Не бросай... не уходи... страшно-о-о-у-у...

Я чуть приобнял её. Она сразу переключилась со стенки на меня: прижалась, попыталась уцепиться, впихнуться, влезть с ногами...

— Тихо, малышка, тихо. Главное — спокойствие. Всё будет хорошо. Сейчас я тебя отсюда выведу, вот ручки развяжу, за плечики обниму, и пойдём мы широкий двор, где почестный люд...

Её нешуточно колотило. Она пыталась глубоко вздохнуть, задержать дыхание. Но простейший метод не срабатывал, и она намертво вцепилась в мои плечи. Чуть слышно мычала сквозь плотно сцепленные зубы. А я гладил её по плечу, по спинке, мурчал успокаивающее на ухо. Потом приподнял ей лицо и мягко поцеловал в губы. Мягко, нежно. Чуть прикоснувшись...

Был риск, что она неконтролируемо вцепится зубами и... и моя морда лица резко поменяет рельеф. Обошлось. Через десяток секунд её губы вдруг обмякли. И раскрылись. И постепенно затихла дрожь по всему телу.

Она просто стояла рядом. Мягкая, послушная, безвольная, без... безвкусная? Никакая. Пустая. Это у неё такой приёмчик выработался по её княжнинской жизни? В первый раз, когда мы с ней... когда я её... Тогда был момент, когда вместо страстей жарких — она вдруг замерла. Просто пустая телесная оболочка. Притвориться мёртвым — довольно распространённая уловка в мире животных.

Я ухватил её за рукав и подвёл к щёлочке ворот. Там было видно ночное небо и кусок пустого двора.

— Я тебя из огня спас, от мышей сохранил, из полымя вынес. Теперь мы проковыряем тут дырку в сугробе, выберемся на двор. Ты бегом прыгаешь в сани, вместе со мной. И мы быстренько уезжаем к моей усадьбе.

Тяжёлый вздох со всхлипом, отрицательно мотает головой. Ну что опять не так?!

— Ты... У тебя ничего не выйдет. Княжон умыкать... брат пришлёт гридней... вас всех перережут. И меня... убьют или в монастырь... навечно.

А ведь и правда! Сказки о похищении принцесс — есть, а про княжон — нет. Похищали княгинь-вдов. Ту же Анну Ярославну — королеву Франции. Гориславич держал у себя вдову одного из сыновей Мономаха. Но воровать девиц из рода Рюрика... не слыхал.

— Ты, никак, решила, что я воспылал к тебе сумасшедшей страстью?! Зачем? Страсть я — уже. Там, у стеночки. Пылает тут не я — терем тысяцкого горит. А к моей усадьбе довезёшь по пути — мне по холоду мёрзнуть неохота. А то вишь — одежонка не по погоде.

Она ошарашенно смотрела на меня в темноте, пока я кружился перед ней, демонстрируя ограниченность своего гардероба, и напевал:

"Хороша я, хороша. Да плохо я одета.

Никто замуж не берёт девушку за это".

— Ты... Ты больной?! Сумасшедший?!!

— Есть маленько.

А я псих, я дурной.

Поиграй хоть ты со мной.

Но ты не боись, красная бесшапочка — я тебя не съем.

У неё заклинило мозг, и я смог заняться насущным. Проковырял кочергой снег с той стороны ворот, воротина подалась достаточно, чтобы пролезть. Княжна вылезла вслед за мной. Дальше полоса сугробов из серии "вам по пояс будет". Тыльная сторона терема. Слева пожар и общий крик, справа — торец здания. Во все стороны — снег.

— Ты чего трясёшься? Выбрались же.

— Х-холодно...

Факеншит! Босая, простоволосая, полуодетая... "самая великая княжна всея Руси" стоит на снегу и приплясывает от мороза. Сапожки... один, помнится, видел у той стеночки. Где я её коленку, как фуражку на локоть, задирал. Второй... наверное, когда на плече тащил, попой кверху. Моя вина. Э-эх, деваться некуда — вспомним молодость!

Подхватываю девушку под коленки, вскидываю на руки. Движение отработано ещё в первой жизни, ошибок не делаю.

— Держись крепче за шею, принцесса.

Она сперва ойкнула, дёрнулась оттолкнуть, потом несмело обняла. Потом... так это, крепенько уцепилась и прижалась.

Ну вот, обе стадии обработки "отмычки" пройдены. Теперь остаётся надеяться на её срабатывание.

Пробиваться через глубокий снег с юной, но уже не детской аристократкой на руках... Проваливаясь до... Ой-ёй! Что ж они у меня от холода подскакивают аж до горла...! Оставляя в снегу собственные сапоги. "И голой пяткой снег почуя...". Но я пёр напролом. Как атомный ледокол "Ваня". Вы когда-нибудь в гололёд бутылку водки роняли? — Вот и я никогда. И девушек — тоже. Только — на мягкое и тёплое.

Пёр-пёр и выпер. За углом была видна толпа народа, которая дружно, весело, с прибаутками и песнями, тушила пылающий терем. Не меньшая толпа народа не менее дружно наблюдала и обсуждала. А также выпивала и закусывала — столы-то на дворе стоят.

Как известно, пофигень-трава растёт на Руси повсеместно и изначально:

"И соседи тож не плачут,

На завалинке судачат:

"Хорошо горит! Примета!

Значит, жарким будет лето".

Я не стал "судачить", а, прислушиваясь к хрустальному звону разных... частей своего маленького, но столь дорого мне тела, резвенькой рысцой устремился к саням, которые привезли гостей с Княжьего Городища.

Несколько возчиков, со вкусом комментировавших и солидно закусывавших действия добровольной пожарной дружины, вылупили глаза. Но княжна произвела мановение пальчиком. На её плечи мгновенно упала шуба, на мои — овчина, откуда-то образовались сапоги сорок последнего размера и сани со мной и княжной выметнулись из ворот.

Следом что-то кричали и кто-то бежали. Сани резво проскочили одну улочку, другую, крутанулись на перекрёстке, вылетели к воротам моей усадьбы. Я только сжал ей напоследок совсем ледяную ладошку, подмигнул и выкатился из санок. Они сразу рванули.

Пугливо оглядываясь — а ну как кравчий и здесь засаду на меня устроил — заколотил в ворота. Бли-и-н... Да что они там?! Повымерли?!

Отворившееся окошко с бородатой мордой и обычным здешним приветствием:

— А вот мы тя ужо... Дурной головой да об дубовы воротА...

было озадачено уже привычной двенадцатиэтажной рифмованной конструкцией в моём исполнении.

На морде синхронно открылись глаза и рот. Постояли, радуя совершенством округлости своих очертаний. Задержка, вполне в рамках принятого в интернете, составила не более 3 секунд. Затем окошечко закрылось, а рот, судя по выражениям, доносившимся с той стороны — нет. Но немедленно раздался скрип снимаемого засова.

Ну вот я и дома.

Дома — хорошо, дома — тепло, дома — безопасно. Дома был замученный Аким (в нижнем белье), взвинченный Яков с мечом на плече (в нижнем белье), зареванная красная Марьяша (тоже — в нижнем белье) и ещё куча обрадованного моим появлением народа (все — в нижнем белье). Баня была ещё тёплая, туда мы все и переместились. Потому как:

"Хрустальный звон, хрустальный звон...

Как много дум наводит он".

А уж какие даёт осложнения...!

Марьяшу, слава богу, в баню не пустили, поэтому я успел всего часа за два выслушать краткие отчёты своих домашних, обильно наполненные обычными "эта... ну... итить-ять... вот те крест святой...", и отдать необходимые распоряжения.

Повествования о собственных подвигах пришлось отложить до выхода на пенсию и написания мемуаров. Одна моя фраза:

— Свечку святому Глебу поставил. Особо вонькую.

вызвала такой поток вопросов, такую готовность немедленно экспериментально проверить... И со Святым Глебом, и со Святым Борисом, и, почему-то, со Святым Пантелеймоном. Кажется, D4 зашкаливает не только у меня. Или я инстинктивно таких подбираю?

Глава 300

Теперь — в свои покои. Переходим к... к следующей фигуре марлезонского балета. Па-де-де с подпрыгом на остреньком с горяченьким. Бумага — в стопочке, перо — очинено, чернила — налиты. Начали:

"+

Господину светлому князю Смоленскому Роману Ростиславовичу от боярского сына Ивана Рябины нижайший поклон.

Сим доношу до сведения твоей светлости, что...".

Как меня заколебал местный полуустав! Но скорописью... не поймут-с. Два часа, четыре варианта. Лишние — в печку, окончательный — переписать набело. Приличную одежду, чистую косынку на плешку, целые (наконец-то!) сапоги. Доспехи, оружие...? Если мне нужно железо, то можно и не ехать. Зеркало. Хорош? — Хорош. Экипаж к подъезду!

Ну, Ванюша, "Аве цезарь! Идущие на смерть...". Фигня! Не мой случай. "Идущие на жизнь...". Будем жить! Поехали.

Как всегда на Руси в этот сезон — было ещё темно, но уже поздно. Как всегда после таких праздников — уже поздно, но народ ещё не проснулся. Двенадцать дней — "от звезды до воды", от Рождества до Крещения — жизнь на "Святой Руси" идёт шиворот-навыворот — как костюм у ряженного. Но стража у ворот Княжьего Городища службу свою знает:

— Ты хто? "Прыщ"? Рябина? Не, не знаем такого. Не велено.

Так бы я со своим "гладиаторским" замахом и завис бы у ворот, но из сторожки, что-то жуя на ходу, вылез Добробуд:

— О! Иване! С Рождеством Христовым!

Не уверен, что православный канон предписывает троекратное лобызание на Рождество, но уклониться не успел. Теперь знаю: Добробуд с утра ел пироги с брусникой и запивал простоквашей. Желудок у Добробуда крепкий — может, и не пронесёт.

В сенях у кравчего сидел незнакомый парень. Поэтому пришлось втолковывать:

— По делу боярича Ивана Рябины. Велено докладывать сразу. Срочно! Живо! Бегом! Твою мать!

Из-за незакрытой двери донеслись фырчание, ворчание, сипение, обматерение, томный женский вздох, затейливый пук... и прочие звуки, сопровождающие приведение святорусских бояр в рабочее состояние и вертикальное положение.

Демьян выполз в сени не раскрывая глаз, жадно присосался к ковшу у стоявшей в сенях кадушки.

— Ну, чё надо...?

И — замер. Меня увидел.

Глаза у него заметались. По мне, по помещению... Он был бос, в накинутом на голое тело каком-то... армяке, сонный, похмельный... не боец. Можно было бы его... И куда потом? Прорываться с боем?

— Э-э... Я сща быстренько оденусь, сходим тут...

Я вытянул из внутреннего кармана кафтана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул.

— Нет. (Слуге, торчащему в дверях) Сгинь. В избу. И дверь закрой плотно.

Парень вопросительно посмотрел на кравчего. Тот кивнул и, набрав ещё ковш холодной воды, присел напротив.

— Чти.

Кравчий заторможено развернул лист. Тупо уставился в него.

Сколько раз меня ругало начальство за предоставление бумаг в сложенном виде! Просто выкидывали сразу! А мне неудобно было таскать папку. Со временем... того начальства стало меньше на бренной земле. А потом пришёл безбумажный документооборот, и проблема отпала. Здесь документооборот только начинается — придётся портативный бювар прогрессировать. Предполагаю, что кравчий впервые в жизни видит донос на бумаге. Обычно такие вещи пишут на бересте, но я ж прогрессист! Доносительство — занятие серьёзное, требует внедрения наиновейших технических средств.

Я уже говорил, что стукачество — основа демократии. В Европах этому учат в средней школе — на что смотреть и куда звонить. Очень грамотно начинают с проповеди профилактики преступлений против человечности, и продолжают "стуком" по поводу нарушений правил дорожного движения и уклонения от уплаты налогов.

Странно, но известные мне попадуны, даже пребывая в столь отдалённых местах своего вляпа, как-то... не проявляли стремления к целенаправленному внедрению истинно демократических ценностей и технологий добровольного "стукача-энтузиаста".

Кравчий всхрюкнул, сжал, скомкал в кулаке бумагу.

Его прокол спросонок: грамотка, написанная князю, слугой, без княжьего на то соизволения, прочитана быть не должна. Ты, Демьян, уже лопухнулся, формально — узнал лишнее. Хотя всё это написано только для тебя.

Он "пустил петуха". Откашлялся.

— Это... ты с этим — к князю? Вправду?!

— Ты же знаешь: я никогда не лгу.

— А... А как же с делом-то? Ублюдок этот, ну, Судислав...

— Живой? Значит, не судьба. Пожар, форсмажор, обстоятельства непреодолимой силы. Против воли божьей... сам понимаешь.

Это — хорошая новость. Мне этот малёк... никак. Но лучше пусть он умрёт без моего участия. Здесь все и так умрут. Без моего участия и задолго до моего рождения. Но умножать меру несчастий... без моей необходимости... "Убить Судислава" — произнесено не было. Я — не обещался, моей лжи — нету.

— Пугаешь, значит. Думаешь, князь мне голову срубит? Так ведь и тебя такое же ждёт. Косточки наши рядом лягут.

— Ты не понял. Это — описание похищения частицы Креста Животворящего у игуменьи Евфросинии Полоцкой. И передачи его тебе для князя Романа. Это — татьба и святотатство. На которое князь послал слуг своих. Тебя и меня. Но я раскаялся. О раскаивании — и доношу. За разглашение известия о сем деянии нас обоих князь... ты прав — косточки рядом гнить будут. Но ты не дочитал.

Демьян мрачно смотрит на меня, потом разглаживает бумагу и продолжает чтение. А я комментирую:

— Не было злодейства и святотатства. Ибо я человек добрый и христолюбивый. На такие мерзости и пакости — неспособный.

Он смотрит на меня, открыв рот. Такое было у мужика серьёзное, волевое, харАктерное лицо, а тут... тупой баран.

— Эта... Постой... Ну ты ж сказал... Ты ж никогда... Соврал?

— Отнюдь. Вспомни. Ты спросил: это — оно? Я подтвердил — оно. Всё. А то, что "оно" — щепка во дворе подобранная... Ты ж не спрашивал. Дёма, дурашка, ты всунул князю вместо святыни — деревяшку с мусорки! А он к ней прикладывается, с ней целуется, перед нею молится, помыслы и чаяния свои поверяет...

Вот теперь я вижу ужас на его лице.

"Князь трепетно, уже в который раз

К тому бревну устами прикоснулся...".

Если дальше пойдёт... Бздынь будет знатный. Только оплавленная воронка останется. На месте каждого участника.

Рассыпался мужик, растёкся.

Ага, себя вспомни. Очень оказывается познавательно — побыть "по ту сторону дыбы". Всякие чувства типа пренебрежения, презрения к "нагибаемому" собеседнику... только если работают на достижения цели, на "нагибание". Внешние выражения чувств — могут быть полезны, сами эмоции — вредный туман.

Образ превосходства, покровительственного презрения — здесь полезен, его надо держать. И надо... "шандарахать" собеседника из стороны в сторону, не давая ему собраться с мыслями, додуматься до какой-то собственной идеи. Довести его до конца, как ошалелого телка на верёвочке.

— Ты, дурень старый, не только святыню украл, ты ещё и государя обманул. И дураком его сделал. Жадным и глупым простофилей. Но это ещё не всё. Демьян, ты ж умный мужик, ты ж понимаешь, что с таким доносом к Благочестнику идти — только сдохнуть. Поэтому...

Я вытаскиваю у него из руки смятую бумажку, щёлкаю зажигалкой. Славно горит — не береста. А уж пергамент спалить — и вовсе. Лохмы пепла падают в ковш с водой, из которого он пил. Наконец, бросаю туда и последний чистенький уголок.