Острова. Шаанджита

Александр затих, комкая одеяло, которым я укрывалась. В таком напряжении я видела его только раз, когда он давал мне впервые яду, и то это было напряжение исследователя, не уверенного в результате. А сейчас... показалось, что он переживает все не меньше, чем в день происшествия.

А я все молчала, боясь сказать хоть что-то и тем самым спугнуть его.

— Наверное, в этом тоже была какая-то логика — в том, что она делала. Люди сходят с ума, и меняется мир вокруг, но лишь для них, для остальных он остается прежним. А может, мне просто сложно признать, что она неразумна.

— Это же твоя мать! — не выдержала я. — Никому не было бы легко.

— Это ее не извиняет. Как и меня, — пробормотал он непонятное. — Тогда, потушив вместе со слугами пожар, я так испугался за нее, что хотел убедить отца, будто она сгорела. Он в тот день был в Совете и не знал. Я боялся, что как только узнает — убьет.

— И... вы сказали, что она умерла? — осторожно спросила я.

— Нет. Слуги видели ее живой, они бы молчать не стали. Да и не дело это, обманывать собственного отца. Он вернулся, и все подумали, что нас ждет еще один пожар — до того он был разъярен. Но обошлось, мать отправили за город, "отдыхать". Месяца через три Гиз уговорил меня и помог убедить отца в необходимости ее переезда. Для всех же Милена Невилл умерла от лихорадки той весной.

— Где она теперь?

— Недалеко от Валора есть домик в горах. Туда не сказать, что очень сложно добраться, но там почти никто не бывает.

— Вы по-прежнему пытаетесь ее лечить?

— Да... не совсем. Понимаешь, Кристин, это почти безнадежно. Тут никогда не знаешь, как и на что она отреагирует и что... почему ты так смотришь?

— Извини.

— Что?

Я закусила губу, не зная, говорить или нет. Ранить любимого не хотелось. А впрочем — была не была! Вечер правды у нас или что?

— Как давно ты смирился?

— Я? Ты о чем это говоришь?

— Ты знаешь. Когда ты смирился? Когда ты решил, что — все, что ничего уже сделать нельзя, что пусть она лучше спит, чем вот так — говорит непонятное и делает страшное. Когда?

Скривились губы, которыми я восхищалась так долго, мечтала целовать и — целовала без конца. Александр попробовал возразить, но я ему не дала.

— Когда ты видел ее последний раз?

Он вздрогнул сильнее, чем если бы я его ударила. Пальцы его скомкали одеяло и застыли, словно мертвая лапка птицы.

— В середине зимы.

— Полгода назад, — прошептала я, пугаясь собственных слов.

До того невероятным показался этот срок, что едва не разозлилась на Алекса. Не видеть мать, которая жива, которая рядом, и — не навещать, не желать коснуться, поговорить, просто взглянуть! Я бы... а впрочем, каждому своя жизнь. Кто я, чтобы судить?

— Прости, что задела.

— Не извиняйся. Ты не сказала ничего, что не было бы правдой.

— Но и ничего хорошего тоже не сказала.

— Хорошо и правдиво часто на разных берегах плывут.

— Пожалуй, ты прав, — ответила я, усмехнувшись внутри себя построению фразы. — А вообще, сидим тут как два старика с тобой. Усталые больные люди. То-то бы Гиз посмеялся, если б увидел. Или нет? Может, я еще чего не знаю про него? Хотя, что я знаю-то? Правильно, лишь то, что мне позволено узнать. Тьфу. Нет, дорогой, то, что я разговариваю сама с собой вслух, еще не значит, что я сбрендила. Ну, если только чуть-чуть. Самую малость, так сказать. Кстати! А где он?

— Не знаю.

— Опять тайны или и вправду не знаешь? Ладно, молчи, по лицу вижу все. Чего делать-то будем?

Я уставилась на мужчину, ожидая предложений, но тут же услышала жалобный писк:

— Может, покушаем, наконец?

И после уже поняла, что писк этот — мой.

За ужином я приказала себе не думать о сложном, а наслаждаться едой. Получалось плохо, мысли возвращались к недавнему разговору. Нечто подобное творилось и с Александром, я видела это по кислой физиономии и рассеянному взгляду. Раньше на аппетит он не жаловался.

Мне все думалось о Милене и Ильгизаре. Как я поняла, мужчина бывал у матери Алекса куда как чаще него самого. И понимал ее лучше. И — молчал, снова молчал о том, что понимает. Я украдкой глянула на мужчину, сидящего рядом со мной. Молодой, подающий надежды ученый... с болью в сердце и виной, стиснувшей горло. Забыть — почти что предать. Интересно, когда леди Невилл, прежняя любознательная красотка, для них умерла? Хотя, такое лучше не спрашивать.

Алекс почувствовал мой внимательный взгляд и перестал жевать. Пальцы его, отмеченные ожогами и мелкими шрамами, сжали кружку, повертели, словно раздумывая, чего бы с ней сделать. Со стуком поставил. Я услышала, что ждала:

— Кристин... что между вами было в той комнате? Расскажи.

Так захотелось выдохнуть с нервным смешком, как в той шутке: "ничего между нами не было, дорогой". Я качнула головой.

— Еще бы я знала. Если рассуждать понятными мне терминами, то это похоже было на инициацию. Словно знание жило во мне, но не было... понятным, что ли. Либо Гиз передал мне часть сведений. И тогда нам следует бояться его, потому что человек, способный на такое, опасен.

— Да что он сделал-то?

— Он тебе ничего не рассказывал, да? Ни про знак, ни... эх!

Я чуть было не добавила: "друзья, называется", но вовремя сдержалась. Придвинулась ближе и заговорила, ровно и тихо, чтобы не слышали другие посетители харчевни, которых тут набралось немало.

— Дорогой, помнишь нашу первую ночь? Да не про подробности я, не надо так улыбаться! Я про вечер, что был до этого, и стычку с Гизом. Он тогда увидел то, что я... неосознанно скрывала, скажем так. Знак на груди, тот самый, о котором мы говорили, обсуждая Хранителей: три рыбы в круге. Я не знаю принципа, по которому он проявляется, но здесь явно замешан твой друг. Он видел знак в тот раз, впечатлился, и пожелал его увидеть вновь. И — о, да! — он проявился! Нет, дорогой, сейчас я его показать не могу. Да не могу я! Во-первых, он исчез уже и на тебя почему-то не реагирует. Как и на меня, впрочем. А во-вторых, что подумают люди? Вишь, вон как смотрят.

Алекс скосил глаза вслед за мной. В противоположном углу зала — услышать проблематично, зато видно хорошо — расположился мужчина. Шляпы у сильного пола нынче не в моде, и лицо его можно разглядеть. Совершенно обыкновенное, выделяется разве что нос — крупный для узкого лица. Человек, каких полно на улицах Валора. На столе у него кружка и тарелка с капустными шариками и свежим хлебом, взгляд настойчивый, но не пристальный, а скорее рассеянный, будто и зацепился-то случайно, а задержался лишь потому, что девиц тут раз-два и обчелся. Следит или нет? Смотреть-то на других не запретишь, вот и смотрит. А что не отрываясь, так то дело каждого.

— Милый, наверное, я становлюсь параноиком, но мне он не нравится, — пробормотала я и уставилась в стол, когда мужчина, поняв, что его заметили, ухмыльнулся.

— Хочешь уйти?

— Не знаю. Это место не хуже другого, к тому же мясо прожарено именно так, как надо — с корочкой, но мягкое и сочное. Да, я люблю поесть вкусно! А о делах мы можем и в комнате поговорить. И не только поговорить... и не только о делах.

Облизнула враз пересохшие губы и прошептала:

— Я соскучилась, милый.

Ильгизар исчез и не появлялся уже неделю, а вот с Алексом у нас воцарился мир и взаимопонимание. До одного не самого приятного для нас дня в доме госпожи Формари. Когда мамаша увидела нас, шальных и словно пьяных, то лишь понимающе улыбнулась и вздохнула, думая явно о чем-то своем. Я шагнула было мимо нее, машинально выговаривая слова приветствия, но заметила скользнувшую по лицу тревогу, и ноги сами остановились.

— Что-то случилось?

— Ничего, дорогая. Идите наверх, Салия принесет вам поесть.

На этот раз улыбка ее показалась неискренней. Мне сделалось тоже тревожно, когда женщина наклонилась, едва не коснувшись плеча пышной грудью, и прошептала:

— У нас важные гости, внизу не стоит задерживаться.

И тут же, но уже от Алекса, прозвучало:

— Мой отец здесь?

Я уставилась на любимого, после, проследив за его взглядом, на плащ с роскошным шитьем. Подобные носили те, кого я назвала бы дворянами, если бы таковые здесь имелись.

— Да, Александр, господин Невилл здесь. Он редко нас посещает, но все же такое случается.

— Понятно, — коротко ответил Алекс.

И застыл, разом потеряв интерес к походу наверх, в мою чердачную комнату. Губы мамаши Адель изогнулись в сочувственной улыбке, она отошла к двери в гостиную: и над душой не висеть чтобы, и словом или делом помочь при случае.

— Ты идешь? — сообразила я задать верный вопрос, потому что ответа на "хочешь ли ты пойти" слышать не желала.

— Дорогая, я... извини, мне не хочется тут задерживаться.

— А я тебе тут — на входе — задерживаться и не предлагаю. Наверху светло, тепло и просторно. И есть еда.

— Ты не по...

Он не успел договорить — я взорвалась тирадой:

— Ох, да, Алекс, я не понимаю! Боже, как ты меня достал! Не говори больше этих слов! — выпалила я. Вдохнула, выдохнула и пробормотала, — прости.

— Ничего. Это я виноват. И я не могу остаться — тут мой отец.

— Так понимаю, знакомить ты нас не намерен, — мрачно произнесла я. — Нет, что ты, можешь не отвечать.

— Кристин...

— Иди. Я тебя не держу, дорогой. Я многого не понимаю, как ты сказал, — и это правда — но я тебя не держу. Только и с тобой не пойду. Я сделаю, что собиралась: приду в свою комнату и упаду на свою кровать. Иди.

Я чмокнула его в губы и едва ли не силком выпихнула за дверь. Щеки почему-то стали мокрыми, а голова загудела, как базар в выходной день.

— Не стой тут, девочка, иди к себе, — велела госпожа Формари. — Я скоро буду.

Я, не отвечая, пробежала до лестницы и взлетела наверх, едва не загремев на последней ступеньке. Комната, ставшая родной, встретила душным теплом — ее больше суток не проветривали. Я двинулась вдоль окон, распахивая их настежь. У второго задержалась, высунулась по пояс наружу. Но из-за козырька и покатой крыши крыльца не видно, и узнать, стоит ли там Алекс, или уже ушел, невозможно. Падая на кровать, я подумала, что это и к лучшему.

Злость ушла уже, осталось лишь сожаление, с которым безуспешно боролась. Чего ждать от "лучшего на свете мужчины", который, похоже, на дух не переносит отца? Что он кинется знакомить тебя с ним? Да и кто ты такая есть, чтобы отпрыск знатного рода желал твоей встречи с Семьей? И вообще, ты скоро умрешь.

За такими мыслями и застала меня мамаша Адель. Всплеснула руками, забрала поднос у служанки и строго велела никого не впускать. Поднос отправился на стол, а сама хозяйка "веселого дома" — ко мне на кровать.

— Все пройдет, девочка.

Голос ее был ласков, на губах играла улыбка, а рука так нежно взъерошила волосы, что на глаза сами собой опять навернулись слезы. Я стиснула зубы, ногти впились в ладони, легкая боль принесла облегчение. Я села, пытаясь держаться прямо, но грусть сгибала меня в знак вопроса.

— Я не хочу говорить об этом.

— Хорошо, не будем. А о чем хочешь?

— Ни о чем.

— Будешь лежать тут и реветь?

Я глянула на нее зло, но женщина не прониклась. Заметила будто небрежно:

— Кстати, тебя искала с утра монашенка, одна из сестер милосердия. Просила откликнуться, как только тебе будет удобно.

— Так и сказала?

— Да. Она еще что-то говорила насчет настоятельницы, я не запомнила.

"Врет ведь, зараза", — подумалось мне. Я откинулась на спину и спросила потолок:

— И чего они все от меня хотят?

— Важно лишь то, чего хочешь ты.

— Чтобы меня оставили в покое, — тут же ответила я.

— Правда?

— Нет. Не совсем. Одна часть меня хочет этого — уютной комнаты, тишины, размеренности, покоя... смерти. Не бойся, я не суицидальна... по большей части. А вот вторая... о, вторая часть хочет разобраться во всем, во все сунуть нос: и в семейные дела Алекса, и в загадки Хранителей, и в монастырский сад и чудную комнату с Ликом Острова. Ей все надо, этой части меня. А еще она хочет выздороветь. Если это вообще возможно.

— Так не сиди! Ищи способы, спрашивай, узнавай.

— Я так и делаю!

Возмущенная, я вновь приняла вертикальное положение.

— Ты? Да из тебя самой слова клещами тащить надо. Ты слишком легко оставляешь то, что тебе не дается. Спросила, ответили — хорошо, не ответили — плохо, но забудем, чего горевать.

— А что мне делать? Пытать? Иглы под ногти вставлять или еще чего?

— Милая Кристин, ты же женщина, и сама знаешь методы. И не говори глупостей, это к лицу разве что пятнадцатилетним дурочкам.

— Угу, спасибо, что напомнила — мне не пятнадцать.

— Тебе почти двадцать три.

— Уже двадцать три, если быть точной. В моем мире должен был быть день рождения в октябре.

— Тем более. В таком возрасте многие хозяйство ведут и матерями становятся не один раз. А ты валяешься и ревешь, выставляешь хорошего мужчину за дверь, шумишь, говоришь и делаешь глупости. Будто и нет у тебя этого.

Она дотронулась до моего лба, легонько, но это подействовало не хуже удара. Я отшатнулась и почувствовала, как лицо мое кривится, одеваясь гримасой горечи и сожаления. Захотелось провести ладонями по нему и разгладить, и вылепить то, что нужно.

К счастью, я не успела наговорить гадостей, хотя готова была. Раздался быстрый стук, в щель между дверью и косяком просунулась рыжеволосая головка Долорес. Улыбка посетила ее лицо лишь на миг, когда увидела нас обеих на кровати — подумала, небось, что мамаша Адель делится со мной премудростями любви. А потом ярко накрашенный рот возвестил недовольно, что меня хочет видеть некий господин, и что послал он ее, будто служанку, и прелестями не соблазнился, потому как желает лишь одну женщину, именуемую Кристиной.

Тут она ойкнула и впрыгнула в комнату, а следом стремительно вошел Гиз. Глаза его выдавали бессонные дни и ночи, а волос давно не касалась расческа.

"Попала", — почему-то подумалось мне. Губы его наметили улыбку, и я вздохнула. Хотела информатора — получай.

Глава 8

Глупости делать легко и приятно — когда занимаешься этим сам. Так почему, когда их делают другие, это непомерно злит?

Я слушала Ильгизара и потихоньку зверела. Мало того, что он не дал поговорить с Ником, так еще и умудрился потерять его из виду! Так и хотелось спросить: "ну и что ты скажешь в свое оправдание?". Но он, не дожидаясь вопроса, говорил сам. О том, что поместил мальчишку под охрану, потому как у самого времени заниматься им не было, и о том, что тот сбежал. Как? Притворился мертвым, и весьма убедительно: ни дыхания, ни стука сердца охранники не уловили. В отсутствие начальника они решили поместить свеженький труп в ледник, пока тот не начал дурно пахнуть. А он возьми да оживи и уйди через окно соседней комнаты. Стекло, выбитое наружу, ясно говорило: ушел он сам, без помощи со стороны. Двери, ведущие в это крыло здания, были заперты.

— Лихой у тебя знакомый, Кристин.

— Угу, — в задумчивости кивнула я, внезапно успокоившись. В злости проку нет, надо собрать хоть крохи информации, и ясный ум тут не помешает. — Что он успел рассказать?