— Премного благодарен Тайному Совету за такую трогательную заботу о моих нуждах. К сожалению, почтенные члены не понимают: отделенный от России, сей завод окажется столь же жизнеспособен, как голова, отделенная от тела. Поставки железа... Ладно, это самое простое: орегрундское хотя дороже, зато и лучше уральского... А сезонные работники? А провиант? Кто скажет, что русских мужиков можно заменить финскими, а волжский хлеб — польским, тот полный невежда в коммерции: он просто цен не знает. Пропозиция могла бы иметь смысл лишь при переносе шведской границы куда-нибудь под Нижний Новгород или, самое меньшее, под Кострому, что, разумеется, невероятно.
— Вы же имеете, граф, свои фактории в Англии и в Неаполитанском королевстве — там границы не мешают?
— Мешают, к сожалению. Иногда — очень сильно. И не только границы. Вот, кстати, во Франции я ничего не имею, хотя люблю la belle France и полагаю своей второю родиной — или третьей, смотря как считать. Вы не задумывались, почему?
— И почему же?
— Оставляя в стороне множество средневековых законов и правил, ужасно стесняющих коммерцию, пожалуюсь на ваших судейских: эти кретины преследуют меня за убийство!
— А Вы, граф, кого-то убили?
— Это мое ремесло. Укажите способ сделаться генералом, не лишив жизни ни одного врага.
— М-м-м... Ну, при дворе — бывает. Однако, юристам не подведомственно поле брани. Или дело произошло не в бою?
— Именно, что в бою. Против берберийских пиратов.
— Неужели христианский суд взялся защищать этих не знающих милосердия хищников?
— Нет, речь о французских матросах. Двое из них сочли, что безопаснее будет сдаться — прикончив предварительно возглавившего сопротивление иноземного графа. Разумеется, я защищал свою жизнь. Разумеется, изменники проиграли.
— Если все происходило именно так, Ваше Сиятельство невозможно в чем-либо упрекнуть.
— Вот и я думал. Но через семнадцать лет после сего невинного эпизода, о нем вдруг вспомнили — и представили дело так, словно бы знатный иностранец, пассажир на французском коммерческом судне, скуки ради вздумал поохотиться на королевских подданных!
— Это немыслимо! Столь наглой инсинуации никто не поверит. В отношении дворянина, тем более графа...
— Даже в случае, когда граф — русский?
— Э-э-э... Право, не знаю...
— Зато я теперь знаю. Парижское общество совершенно уверено, что стрельба по случайно подвернувшимся простолюдинам — излюбленная забава русской аристократии.
— Что бы они ни думали о русских, Вы-то — венецианец!
— В силу случайности рождения. По духу и крови все же русский, а по образованию — парижанин. Юность провел под сводами Сорбонны. И поверьте, друг мой — как-то одно другому не мешает. Простите, я вижу скепсис на Вашем лице. Дескать, как могут уживаться в одной персоне высокая цивилизация и русское варварство?
— Возможно, Вы слишком резко выразились...
— ...Но в целом угадал направление мысли. Признайтесь, это так? Находите недипломатичным — не отвечайте. Дело в том, что понятия сии относительны. Когда я совсем еще зеленым юношей впервые приехал в Париж, город показался мне ужасным и варварским, а жители — совершенными дикарями. Не только tiers etat, но и дворянство. После Венеции, знаете ли... Особенно раздражала вонь немытых тел, а еще — французская привычка гадить где попало...
— Не всем дано испражняться в каналы.
— Да, Serenissima даже в естественных отправлениях связана с морем. Но рассказать я хотел не о том, а о сравнительно недавних парижских происшествиях. Обвинение против меня всплыло из глубины времен после небольшой и вполне безобидной попытки вмешаться в политику. Ходили слухи, что к сему причастен Шовлен, тогдашний государственный секретарь по иностранным делам.
— Это приватную войну против турок, развязанную графом Читтано и Жаком Кассаром, Вы называете 'безобидной попыткой'? Объявление войны — все же прерогатива государя! Совсем не удивительно, что Кассар за это поплатился.
— Насколько мне известно, не за это.
— В любом случае, он преступник.
— Он герой Франции, бессовестно ограбленный власть имущими, потом обманутый ими и, наконец, замученный в тюрьме.
— Не могу с Вами согласиться.
— Естественно, Вы же на королевской службе. Впрочем, старина Жак держит ныне отчет пред иным судом — надеюсь, на сей раз справедливым. А вот меня в те края пока не приглашают. Не хочет ли преемник Шовлена, месье Амелот, загладить грех своего предшественника, поспособствовав снятию с графа Читтано вздорного обвинения?
— В моих с ним беседах этот вопрос не возникал, но полагаю, что в случае, если господин граф окажет существенное содействие здесь, в России, государственный секретарь явит максимальное старание в Вашем деле.
— По обычаям всех народов, древних и новых, первый шаг к примирению делает неправая сторона. Явит старание — можно будет и о содействии поговорить. Впрочем... Я настолько расположен к Франции и к Вам лично, мой дорогой друг, что готов нарушить сие золотое правило. Хотите, дам совет, как подобрать ключи к российской державе?
— Извольте, граф. Но, если можно, без нравоучений.
— Без нравоучений не выйдет, понеже суть проблемы — у французов в душе. Разумею не только дипломатов, и уж тем более — не кого-то одного из них, но благородное сословие в целом. Отриньте грех гордыни. Вспомните, что другие страны и нации вам братья. Знаете, с возрастом начинаешь снисходительнее относиться к людям. Ко всем: без различия племени, веры и степени цивилизованности. В основном и глубинном, мы одинаковы, от простодушных африканских людоедов до парижских министров и академиков. И если, скажем, достопочтенные ученые не едят друг друга в буквальном смысле — они с лихвой сие возмещают в смысле ином. К чему я все это говорю?
— Ну, и к чему?
— Союз Российской империи с Францией мог бы оказаться чрезвычайно полезным для обеих сторон...
— Именно это я и пытаюсь втолковать Ее Величеству!
— Вы позволите мне закончить мысль?
— Извините, граф.
— Однако сия идея может воплотиться лишь при одном непременном условии. Отрешитесь от высокомерного взгляда на Россию. Оба государства должны получать равную выгоду. Только не надо уверений, что так оно и есть, так и будет...
— Но если это чистейшая истина?! Король исполнен благожелательства к той, которую прочили ему в невесты...
— Я сказал 'государства', Вы же говорите о государях.
— А Вы хотите противопоставить эти понятия?
— Вовсе нет. В особе монарха сущность державы воплощается — но ею не исчерпывается. Давайте не забывать о подданных. Тот государь достоин именоваться мудрым и великим, который живет общим с ними интересом. Поверьте, императрица Елизавета намного дальновиднее и умнее, чем может показаться при недолгом с нею знакомстве.
— Граф, Вы не найдете человека, который бы восхищался умственными и душевными качествами Ее Величества более меня. Искренне надеюсь, что сии непревзойденные достоинства дадут ей силу преодолеть внушения недоброжелателей и склониться на сторону тех, кто действительно желает добра и государыне, и ее подданным.
— Если Вы и впредь намерены твердить, что польза и благо Российской империи заключаются в отдаче пограничных областей шведам, то ничего не добьетесь, а только утратите кредит. Императрица видит в Вас друга и симпатизирует Франции — но парижский совет по иностранным делам словно задался целью разрушить сии добрые чувства. Нота, на днях зачитанная Вами вице-канцлеру, исходит, как я понимаю, оттуда? Вы не пробовали объяснить месье Амелоту здешние обстоятельства?
— Можете быть уверены, что настоящее положение известно главе совета во всех подробностях.
— В таком случае, логика его непостижима. Или, оказывая шведам предпочтение перед нами, сей государственный муж считает их сильнее русских и ожидает большей выгоды от сего союза?
— Дело не о выгоде: это исключительно вопрос справедливости.
— О, Господи! Если французские министры принялись бороться за всесветную справедливость — Франция, можно считать, погибла. Кстати, вино Ваше превосходно. В каком приходе Шампани такое делают?
Моя попытка вызвать маркиза на откровенный и содержательный разговор успехом, увы, не увенчалась. Частичную неискренность еще можно было бы потерпеть; но лицемерие должно иметь пределы. Иначе всякая почва для соглашения пропадает. Впрочем, не могу сказать, что потерял время зря: во-первых, насладился отличным вином, коего посол привез в Санкт-Петербург целый обоз (то ли десять, то ли двадцать тысяч бутылок), во-вторых, выяснил окончательно, что с французами, как говорят в народе, каши не сваришь. Через несколько дней состоялась расширенная конференция совета по внешним делам, с участием самой императрицы, и я безапелляционно заявил, что никакая уступка шведам и стоящим за их спиною французам невозможна:
— Ваше Императорское Величество! Народ русский многотерпелив. Он покорно влачит бремя налогов и повинностей, смиренно сносит суровость наказаний, легко прощает своим властителям неисповедимый нрав и какие угодно утеснения. Не простит лишь одного: слабости противу внешнего врага. Решительная победа в нынешней войне послужит наилучшим подтверждением божественного избрания потомства Петра Великого к престолонаследию; любые же признаки неуверенности посеют опасные сомнения. В военном смысле, сила на нашей стороне. Правда — тоже, как ясно всякому непредвзятому зрителю. Посему считаю необходимым возобновить воинские действия, как только погода сие позволит, и не класть оружие, пока неприятель не признает совершенное свое поражение. Не следует также останавливать движение войск под претекстом каких-либо переговоров, дабы не давать врагу передышки.
Мы переглянулись с присутствующим на совете Ласси: фельдмаршал подтвердительно улыбнулся. Общая с ним позиция была обговорена и согласована заранее. Впрочем, возражений не последовало ни от кого: твердую и благородную резолюцию акцептовали единогласно.
Шетарди, полагаю, был весьма неприятно фраппирован, получив на свои заявления в пользу шведов резкую отповедь. Ни дружба его с императрицей, ни отношения с вельможами не позволяли предполагать столь сурового отпора. Но на что иное он мог надеяться, вывалив перед нами все то merde, которое прислали ему из Парижа? Был момент, когда маркиз производил впечатление самостоятельной фигуры с чрезвычайно широкими полномочиями; однако при первом же несогласованном шаге родное министерство вновь натянуло ему вожжи. Посол, хоть и менее скован дисциплиною, нежели солдат в строю, все же исполнять приказы обязан. Кто вправе считаться его главнокомандующим: сам ли король, или престарелый кардинал Флери, или Жан-Жак Амелот, барон де Шатийон-сюр-Эндр, судить не берусь. В парижских высших сферах процедура принятия решений весьма запутана. Могу сказать только одно: кто бы ни вел иностранную политику Франции, он исходил из ложных представлений касательно отдаленных государств.
Следует отдать должное англичанам: в то трудное для Британии время их дипломатия действовала с гораздо большим искусством, нежели французская. Сэр Сирил Витч, не обладая ни светскостью Шетарди, ни столь важными в посольском деле запасами выпивки, лишен был возможности употреблять вошедшие ныне в моду шарлатанские приемы. Француз ведь как рассчитывал? Подпоить простодушных варваров, усладить их уши добрыми словами, в крайности подкупить кого-то — и хватит с них! Словно с американскими краснокожими: приобрести целую страну за бутылку вина и дюжину ниток стеклянных бус. Не на тех напал! Теперь к высокомерию, от века поселившемуся на его холеной физиономии, частенько примешивались кислые тона обиды и недоумения: как смеют эти грязные русские отвергать руку дружбы, протянутую славнейшим из королей?! Наверно, вельмож цесарцы подкупили! В противность маркизу, баронет Витч довольно быстро понял, что для успеха его миссии следует искать баланс государственных интересов, следуя старому, как мир, правилу 'do ut des'. Не то, чтоб он совсем отбросил мечты с приобретении выгод для своей страны без надлежащего эквивалента — однако, вразумлению поддавался. Пределом желаний англичан виделось возвращение России в орбиту спутника Священной Римской империи; минимально достаточным результатом — оборонительный союз, гарантирующий Георгу Второму защиту его немецких владений от алчности французов или пруссаков.
Сие последнее было, в общем, приемлемо: с рядом оговорок, имеющих быть включенными в трактат. И, разумеется, не даром. Что касается полной и безусловной поддержки Вены, за которую по долголетней привычке ратовал канцлер, тут я ему оппонировал — твердо, хотя с умеренностью, дабы не сыграть на руку Шетарди. К тому же, Черкасский был мне надобен, и ссориться с ним не подобало. В таких случаях наиболее уместны действия чужими руками — причем настолько чужими, чтобы и тень подозрения не упала на подлинного деятеля. Мои люди разыскали в Трансильвании и Воеводине нескольких православных священников, претерпевших гонения от направляемых иезуитами немецких властей, и надоумили сих почтенных пастырей писать о том русской императрице. Через духовника Елизаветы, отца Феодора Дубянского, жалобы достигли очей государыни. При первом же обсуждении иностранных дел в высочайшем присутствии, Елизавета скептически отозвалась на про-цесарские уговоры канцлера. Мол, не в такой еще, видно, крайности любезная Наша сестрица Мария-Терезия, раз не хочет признать за Нами равный титул, а главное — прекратить богопротивные притеснения святой православной веры, без чего ни о какой помощи даже и говорить не стоит.
Уклонившись от душных габсбургских объятий, можно стало торговаться с британцами. Хотя бы промерить дипломатический фарватер и разведать, насколько доступен путь к индийскому берегу русским судам. Моим судам, если уж быть честным, ибо все прочие подданные империи способны принять участие в ост-индской торговле лишь в качестве компаньонов графа Читтанова. Младших компаньонов — если быть честным до конца.
В самом конце зимы Елизавета отправилась в Москву, для коронации в древней столице. Двор, Сенат, Синод, генералитет и посольский корпус, как при Петре Великом, следовали за императорскою особой. Мне, впрочем, пришлось позадержаться, чтобы встретить в Санкт-Петербурге изрядную партию своих людей, возвращающихся из Европы и должных затем проследовать в Азов. Едва проскочил а первопрестольную по нежданной оттепели: еще бы чуть промедлил — весь караван застрял бы на месяц из-за распутицы. За коммерческими и государственными делами, обстоятельный разговор с английским послом откладывался до тех пор, пока баронет сам не начал набиваться в гости. Может, оно и к лучшему: незачем создавать у Витча впечатление слишком сильной заинтересованности в союзе. Мы встретились лишь по окончании коронационных торжеств, когда вся Москва страдала от похмелья.
Поблагодарив за содействие в деле с 'Иринархом', я, как водится, осведомился о лондонской погоде. Какими бы дурацкими ни казались со стороны некоторые британские привычки, в них прячется иногда сокрытый смысл. Эта тема — вроде пароля для своих. Чужаку все сие заведомо неинтересно. С дождей и туманов непринужденно перешли к видам на урожай, ценам на хлеб, пеньку и железо, — а тут уж уместно оказалось вспомнить обиженных мною Шифнера и Вульфа. Видно было, что жалобы соплеменников-торговцев затронули посла за живое: он и сам происходил из коммерческого сословия. Так что, не разобравшись с претензиями петербургских англичан, разговор о южных морях и начинать не надлежало.
