Небо и земля

Веч и сам не понимал, почему его задела неискренность мехрем. Спрашивается, на что сердиться? Он содержит, она предоставляет свою компанию и свое тело. И старается. Иначе как он смог обмануться и не заметил фальши?

Друг прав. Не стоит усложнять там, где просто. Он, Веч, выполняет свои обязанности как покровитель, и его мехрем не знает ни в чем отказа. Всё есть и ещё будет, только пожелай.

Поначалу он ходил гоголем. Не всякая амодарка согласится стать мехрем, а он заполучил, без шантажа и угроз. Местные женщины пугливы и с легкостью выбирают тхику*, нежели постель с чужаком. Потому и считается, что амодарская мехрем сродни экзотике. Но это теперь. А в начале войны думалось иначе.

Мехрем Веча, и правда, напоминает экзотическую птичку. Худоба, характерная при недоедании, сошла, и тело налилось женственностью. Такое и помять не грех. И Веч охотно мял, получая, как он считал, ответный отклик. И не задумывался о том, что будет через месяц или через полгода. А что будет? Сейчас он служит здесь, в южном гарнизоне и считает дни до возвращения домой. А что станет с мехрем?

Если Триединый благословит, на священной земле родится еще один ребенок. Дитя Доугэнны.

А вдруг не благословит?

Впервые, крутя стакан в руке и разглядывая прозрачную янтарную жидкость на свет, Веч задумался. О том, что меньше чем через три месяца отправится на родину, по которой скучает неимоверно. А Амодар прекратит свое существование, и мехрем останется здесь, на земле, которая обречена стать провинцией Ривала*.

А что думает по этому поводу друг?

— Что ни день, то один вопрос тупиковее другого, — заметил тот философски. — Весна придет, тогда и подумаю.

— Твоя мехрем спрашивала, какое будущее ожидает её страну?

— Представь, нет. Она в кровати не разговаривает. Работает, — хохотнул Крам.

— А если скажет, что тяжела?

— Поедет в Доугэнну. Выберет любой церкаль*, и я помогу обустроиться на месте. Наши кланы, сам знаешь, не жалуют амодаров.

Кланы небесного круга, издревле обосновавшиеся возле Полиамских гор, понесли наибольший урон в войне. И категорически отказались принимать амодаров на поселение, предпочтя объединиться и восстанавливать совместно разрушенные церкали.

— Но ребенка не брошу. Признаю, — добавил Крам.

Признание отцовства — уже немало. Сын или дочь получает право на клановый знак и может рассчитывать на поддержку семьи. Стать частью клана — значимый и важный подарок для каждого ребенка в день его взросления.

Так что же станет с мехрем?

Доугэнцы не привязывали себя долгосрочными отношениями с местными женщинами. Развлекся, сделал ребенка, и на том песня спета. Амодарка пакует вещи и уезжает на поезде. А на очереди стоит следующая. Ни одна не осталась, потому что знают: свои же, прознав, заклюют. Да и Веч после капитуляции сгоряча и спьяну поспорил с приятелем из генштаба на ящик вина: кто больше обрюхатит.

И судя по всему, приятель выиграет.

— Слышал, ты поймал птичку и нянчишься с ней. Мне вторая амодарка на днях сообщила, что тяжела, а ты с одной не можешь управиться, — подшучивал он по телефону.

— Не спеши говорить "хей!" — отозвался Веч и вдруг понял, что у других птичек не будет сияющих глаз. И не будет внутреннего света, идущего, кажется, из сердцевины души.

— Ладно, поглядим, кто кого. Всё равно тебя переплюну.

— Торопишься, брат. Время рассудит, — ответил Веч.

— Ну, ты жук, — засмеялся приятель. — Подозреваю, тебе есть, чем крыть. Жди в гости. Вот вернемся домой, нагряну обязательно. Посидим, погудим. Бесова отрыжка, я же на таблетки подсел. Сердце ноет, сил нет. И терпения не осталось. Родных вспоминаю, о Доугэнне без конца думаю.

И Веч с ним согласился. И не стал говорить, что запутался вконец и поэтому пил напропалую несколько дней, пытаясь изгнать бесов, забравшихся в голову.

Прежде всего, уязвляло притворство мехрем. До такой степени уязвляло, что Веч чувствовал себя обманутым. Он же видел, что её влекло к нему, и влечение противоречило имеющимся представлениям об амодарах.

"У них своеобразная нервная система" — трактовали лекции по менталитету. Взять ту же тхику, которую доугэнцы так и не смогли постичь. "Амодары — прирожденные дипломаты" — объяснял лектор. — "Имеют склонность к артистизму, преуспевают в искусстве. И при всём прочем чувствительные натуры, способные распознавать ложь на уровне интуиции, не говоря об эмоциях". А еще однолюбы. И с разбитым сердцем долго не живут. Вянут и болеют.

Какое Вечу дело до её сердечных болезней? Никакого. Его дело — получать то, что полагается покровителю. И вообще, амодарки — не те женщины, о чьих чувствах нужно беспокоиться. Достаточно пользоваться, как и всем прочим, что раньше принадлежало Амодару, а теперь по праву победителя перешло к Доугэнне.

Веч представлял, как она благословляет мужа на войну и радостью читает письма с фронта, в которых супруг хвастает убитыми врагами. И стакан наполнялся сакшем.

Представлял, как она вслушивается в сводки с места боев, а после в приподнятом настроении обсуждает с соседями победоносное наступление амодарских войск. И новая порция спиртного отправлялась в горло. А в груди начинало клокотать, норовя выбраться наружу, то, о чем Веч успел подзабыть. Ненависть.

Ненависть к Амодару стала вторым "я" каждого доугэнца. Смешалась с кровью, циркулировала по венам, стучала в унисон с сердцем.

Ненависть родилась единожды в разрушенном врагами церкале, подле растерзанных тел женщин и детей. И с тех пор крепла, не ослабевая.

Ненависть пропиталась насквозь скупыми слезами и скорбью. Суровые, пропахшие пороховой гарью воины не сдерживали эмоций, глядя на изувеченные тела соплеменников. Страшно представить, в каких муках те умирали, и с какой изощренной жестокостью над ними издевались.

Ненависть накрыла глаза кровавой пеленой и взывала к мести. До последнего вздоха, покуда достанет сил.

Ненависть подгоняла. Вела вперед, оставляя позади мертвые земли. Равняла города с горизонтом.

Ненависть постановила: смерть за смерть. Воздастся каждому. И амодарки — не женщины. Эти существа, разделившие постели с ублюдками и рожавшие им детей, недостойны жизни. Гнилое семя должно быть безжалостно вырезано под корень.

Первые годы войны, исполненные справедливого возмездия, прошли, будто в тумане. И лишь после переломного сражения у Полиамских гор пламя мести выровнялось, став расчетливым и хладнокровным.

Смерть — слишком легкий подарок врагу. Куда приятнее унизить и поставить на колени. И стереть из истории любое упоминание об Амодаре.

Идея материализовалась не без помощи ривалов. Хитрож*пые союзники. Не доверял им Веч, хоть тресни. Искал подвох и не находил. Но ривалы не обманули и выполнили свою часть договора. Доугэнна победила.

А теперь, с каждым выпитым стаканом сахша, вставали в памяти картины прошлого. Оживали, наполняя воспоминания криками, мольбами, плачем. Выстрелами, запахом пороха и крови.

Резня в амодарском поселке... Уничтоженный медэшелон, прорывавшийся в эвакуацию... Минометный огонь по автоколонне с беженцами... По указанию генштаба: "Пленных не брать".

— Мы палачи, — сказал Веч товарищу, выплыв как-то из алкогольного небытия.

Подумать только, он мог своими руками... приговорить... её саму, и дочь её, и мать... И тогда они не встретились бы сейчас, на границе войны и мира, в захудалом городишке.

— А амодары, выходит, овечки? — разошелся Крам. — Ладно, у меня погибли два брата и половина дядьев. В бою, на фронте, как герои. А наши семьи? Сколько кланов амодары подчистую вырезали? Не сосчитать. Наших женщин, детей наших... младенцев не пожалели... Пытали, мучили... Триединый, дай сил выговорить... столько времени прошло, а я до сих пор не устаю просить: пусть они умерли легко и быстро. А ведь многие так и не нашли покоя на родной земле. И никто не узнает, где их безымянные могилы.

Так-то оно так, но слова друга не приносили успокоения. Наоборот, прошлое поднялось из глубин памяти и подошло так близко, что Вечу начало казаться, будто война приключилась вчера. Бесы одолели, не иначе. И единственный выход — забыться. Утопить воспоминания в сахше, и чем больше принять спиртного, тем лучше.

Он не жалел ни о чем. Потому что мстил за свою страну, за близких и родных. И ему не было дела до амодарских судеб. Но мертвые не давали о себе забыть. Совсем некстати выбрались из закоулков памяти и лишали сна и покоя.

Лица — амодарские, доугэнские — меняли друг друга, словно в калейдоскопе. Погибшие друзья, собратья, сородичи...

На снимках и кадрах амодарской кинохроники. Издевательских, насмехающихся. Захватчики, не скрывая, бахвалились своими "прорывами" на фронте.

Фотографии говорили без слов.

Сапог амодарского офицера на обезглавленном трупе доугэнского солдата. Дерево — импровизированная виселица и одиннадцать повешенных доугэнцев. Тогда Веч пересчитал и не раз, чтобы выжечь в памяти каленым железом. И не знать жалости к врагу. Чтобы слово "доугэнец" вызывало у противника панический страх.

Ненависть срослась с ним, стала неотделимой частью. Со временем, правда, притупилась, когда наметился прорыв в войне, и амодары дрогнули.

А сейчас Веч топил память в спиртном, но оно же горячило кровь и распаляло не хуже керосина, плесканутого в костер. Замкнутый круг.

Набравшись сахша под завязку, Веч не рисковал приближаться к мехрем. Боялся сорваться. Боялся наговорить всё, что накопилось, или сделать то, о чем он, протрезвев, пожалеет. А если не пил, то мочалил в тренировочном зале чучело амодарского Петара*. Или в бане выбивал похмелье из головы, пока мозги не начинали плавиться, а потом остужался в бадье с ледяной водой.

И так изо дня в день.

Что она знает о войне? Ничего.

О крови, поте и гное... Об осколочном в живот и о внутренностях наружу... О гангрене и культях вместо ног... О марш-броске под проливным дождем и о грохоте артиллерийской канонады... О коленопреклоненных солдатах с молитвой Триединому в последние минуты перед боем... О трех сутках без сна в ожесточенном сражении и об изрытой воронками земле, ставшей братской могилой сотням доблестных воинов...

Она верила, что провожает мужа на войну за подвигами. Надеялась, что он вернется домой, освободив страну от врагов. И не подозревала, что стала женой захватчика. Интервента.

Муж погиб, но она отказалась от тхики* и предпочла бороться за жизнь и за своего ребенка. Любыми способами, включая постель чужака. Стоит ли её обвинять в продажности? Для боязливой амодарки это смелое решение, достойное уважения. И, бесы раздери, Вечу хочется видеть, как сияют её глаза, а румянец заливает щеки.

Как этого добиться?

Попробовать сделать так, как она хочет. Хотя амодарки — не те женщины, которые достойны нежности. Да и Веч не смог бы её дать. Разучился за годы войны. И не хотел пытаться. Незачем.

— Здорова, вынослива. Таз широкий. Сможет родить и не раз, — вынес вердикт Оттин. — Если прикипел, пользуйся.

Веч тогда вернулся в гарнизон и первым делом двинул в госпиталь, чтобы самолично узнать о результатах осмотра. И засомневался в словах доктора.

— Амодарки же... — взгляд закружил по кабинету, — ...как прутики в венике. Тонкие и хилые.

— Зато гибкие. Не смотри, что тоща как спичка. При надлежащем присмотре принесет младенца и не пискнет. А ты, смотрю, начал закладывать за воротник.

— Проверяю конфискат. В последнее время его бодяжат. Из-под полы продают, а солдаты травятся, — отшутился Веч.

— Не переусердствуй с дегустированием, — ответил Оттин без тени усмешки и разрешил: — Ступай.

Веч ушел, а спустя несколько дней возвратился. С просьбой.

Оттин выслушал с непроницаемым лицом.

— Ладно, пособлю. Но зачем усложнять и изобретать?

Веч не стал объяснять и оправдываться. Сказал: "Так надо", и достаточно на том.

— Много времени не займет. Подожди тут, — ответил Оттин и вышел из кабинета.

Вернулся минут через пять.

— Здесь таблетки, здесь инструкция, — сказал, протягивая аптечный флакон и листок бумаги. — Этикетка соответствует.

Веч спрятал склянку в карман.

— Я твой должник.

— Нет. Ты подал интересную идею. Предложу Лигху распространять препарат среди амодарок. Под большим секретом и из-под полы, — ввернул доктор слова Веча, когда-то им сказанные.

— Дельная мысль. Во всяком случае, вреда не будет, — согласился тот, проигнорировав насмешничанье Оттина.

Уже в гостинице, в номере, Веч высыпал на ладонь кругляши из флакона. Попробовал на зуб — безвкусно. Ни горько, ни сладко. Таблетка как таблетка, хоть и маленькая. Правда, на языке рассыпалась песком, но так и должно быть, заверил Оттин. Потому что содержит витамины с минеральными добавками, а в основе — мел.

Небольшая хитрость не повредит. Зато теперь мехрем перестанет подниматься в кабинет на третьем этаже как на эшафот. И её глаза засияют.

И уловка сработала бы в полной мере, но в сочетании с другим условием, ставшим существенной преградой для Веча. С поцелуями.

Дались же ей слюнявые прикосновения к губам. И мокрые, к тому ж. У доугэнцев не принято выражать чувства подобным образом. Исстари кланы обмениваются молодыми девушками, так поддерживаются добрососедские отношения, да и полезен свежий приток для процветания церкала*.

Мужчина смотрит на широкие бедра kadil (Кадил (даг.) — невеста по обмену) , на крепкую упругую грудь. Определяет, насколько сноровиста и работяща девица, ведь она войдет хозяйкой в жилище. Этих качеств вполне достаточно, чтобы вскорости по дому забегали дети, а ночами кровать накалялась от страсти.

Неужели все дело в поцелуях? Нет от них никакого толку.

Хотя когда-то Веч целовал да так, что мутилось в голове. Пылко и горячо целовал. Да и сам был горяч и молод. Не считался с вековыми устоями и с легкостью нарушал правила. И лез на рожон по поводу и без, лишь бы размять кулаки на бохоре. И любил... наверное. И верил, что любим. Готов был пойти против целого света, отстаивая свое счастье. А получил удар под дых — не ножом в честной драке, а от той, что стала краше солнца, дороже жизни.

Крам что-то говорил: о том, что амодарки не стоят потрепанного здоровья. О том, что остались какие-то два паршивых месяца, и Доугэнна обретет материальные очертания.

Веч курил и слушал. Но не вникал. Задавил бычок в пепельнице и поднял телефонную трубку.

— Машину к крыльцу. Через пять минут. Поведу сам. И воды принеси. Ополоснуться надобно... Да, вот еще... Дежурного лейтенанта ко мне. Пусть захватит список с адресами амодаров.

— Тебе, что ли, школота мозги сотрясла? — изумился Крам. — Нельзя за руль.

— Где тут гонять? Тише, чем на осле доеду. Не волнуйся, не убьюсь.

— Не за тебя беспокоюсь, а за технику.

Не ответив, Веч зачерпнул стаканом воду из лохани, которую расторопный помощник водрузил на стол. Установив полный стакан на пальцы, вытянул руку.

— Ну? — спросил у Крама.

— Дрожит, — заключил тот после недолгого тестирования.

— Вот тут у тебя дрожит, — Веч потюкал пальцем по его макушке. — Пил я, а пол качается под тобой.