Небо и земля

Повернулась Айями на другой бок, укрывшись с головой.

Как вышло, что она обманулась? Видно, от отчаяния и из-за подсознательного желания быть любимой.

А ведь поначалу было иначе. И сердце волновалось, и душа напевала. Правда, негромко, но со временем смогла бы спеть песню. Ту, что поднимается к небу нитью звонких нот. Для него, для единственного.

Куда что ушло? Променялось на консервы и брикеты. Лежит стреноженное и спеленатое, и крылья уж не трепещут.

Глупая, наивная Айями. Сама придумала, сама же поверила.

А ему не нужна ничья песня. От амидарейки тем более. Наоборот, плюнет и разотрет ногой.

Решено. Она сделает, как посоветовал Имар. И вернет господину подполковнику подарки, все до единого. Если потребуется, покроет недостачу сверхурочными переводами. И возьмет подработку прачкой или посудомойкой.

У нее есть дочь, есть Эммалиэ, ставшая ей матерью давным-давно, когда разделила заботы. У Айями есть память о муже и о его любви, нежной и яркой как солнце.

Этого более чем достаточно.

В груди кольнуло. Раз, другой.

Айями откинула одеяло и прислушалась. Обувшись, подошла к окну и щелкнула засовом, отодвигая створку. Ставни запирались изнутри, сходясь с помощью проволочных зацепов, протянутых через пазы в раме.

— Айя? — встревожилась Эммалиэ, отвлекшись от булькающего варева на плите.

— Не беспокойтесь. Я на минутку.

Айями продышала кружок на стекле.

Сердце не подвело. Так и есть: машина у подъезда и подле неё человек. Оперся спиной о дверцу и курит. И автомобиль, и мужчина малоразличимы в тени, отбрасываемой домом, но Айями мгновенно узнала приехавшего.

Тлел красный огонек сигареты. Человек затягивался, и дым сплетался с паром от дыхания.

Мужчина курил и смотрел на окна. Он не сомневался, что Айями его видит.

И, судя по всему, господин подполковник намеревался пробыть на улице до утра. Но мотор не заглушил. Выхлопная труба мелко подрагивала, и из неё валил дым.

— Отлучусь ненадолго, — ответила Айями, одеваясь. — Это не займет много времени. Я должна. Так надо.

— Да, конечно, — закивала Эммалиэ, растерявшись. Забыв о поварешке в руке, она смотрела, как Айями собирается.

— Мам, ты куда? — насторожилась Люнечка.

— Срочно вызвали на работу. Скоро вернусь, милая.

— А Северный дед поймает и заморозит.

— Не заморозит. За мной прислали машину. И обратно тоже привезут.

— Правда?

Люнечка приволокла табурет к окну и взгромоздилась наверх.

— Погоди, поддержу, а то шлепнешься, — очнулась Эммалиэ.

— Ого! Это не Северный дед там бродит? — спросила дочка, заглядывая в глазок.

— Нет. Это водитель, — ответила Айями. Взяла пимы и... отставила в сторону.

Обула сапоги, натянула шарф, надела варежки.

— Я скоро вернусь, — сказала твердо. — Люнечка, слушайся бабушку.

Когда она вышла из подъезда, господин подполковник не курил, а прохаживался туда-сюда. Кивнул, мол, садись в машину.

Айями неловко забралась на переднее сиденье. Посмотрела — на заиндевевшем стекле в комнате светится кружок. Она знала, что дочка и Эммалиэ прильнули к окну.

Веч занял место водителя. Двигатель взревел, и автомобиль тронулся. Айями взглянула с беспокойством.

— Здесь недалеко, — сказал глухо господин подполковник, держа уверенно руль.

Айями ухватилась за рукоятку дверцы. Не то чтобы скорость была большой. Тревожило поведение спутника. И цель поездки не давала покоя, и пункт назначения.

Машина вывернула с проулка и покатила по улице. В салоне было тепло и темно. Стекла обросли снаружи кристалликами льда, но спереди, на лобовом, обзор расчистили "дворники".

В спёртом пространстве салона зачесался нос от раздражающего запаха. Айями вспомнила — так пахло от господина подполковника днем, в кабинете.

И её осенило: Веч пьян.

_____________________________

Cercal* — (церкал, на амидарейском — церкаль) — населенный пункт в Даганнии

Северный дед* — в амидарейской мифологии аналог Деда Мороза, жестокий и злой старик с бородой до пят. Требует к себе уважения, в противном случае насылает стужу и замораживает насмешника. В древности, в трескучие морозы, задабривая Северного деда, приносили в жертву девственниц, привязывая раздетыми к дереву.

Аффаит* — особый сорт угля, обладающий высокой теплотворной способностью.

Мехрем* — содержанка, проститутка

Sahsh, сахш (даг.) — крепкий алкогольный напиток на основе сброженного солода.

Sagrib, сагриб (даг.) — охранник, сторож

Echir, эчир* (даг.) — покровитель

37

Длинные ночи, короткие дни. Вмороженные в лед и засыпанные снегом. Опостылевшее однообразие. Растительность, типичная для северных широт, давно приелась, как и непримечательный ландшафт.

Чужая и малопонятная страна, извращенные обычаи.

На столе — сахш* в початой бутылке. На дне стакана плещутся остатки. Хватит на пару глотков.

Веч влил в себя залпом янтарную жидкость, и волна огня, пройдя по пищеводу, ухнула в желудок.

Скрипнула дверь, и в поле зрения появился Крам. Прошелся деловито по кабинету, выдвинул ящики, заглянул в шкаф, посмотрел за тахтой. Не найдя искомого, придвинул стул и уселся напротив.

— Ну и где?

— Что "где"?

— Где заначка?

— Здесь, — Веч похлопал по животу.

— Э'Рикса на тебя нет. Кто снабжает? Скажи, пусть и для меня оставят пару бутылок.

— Где достал, там уже нет.

— Налей, что ли, и мне.

Веч встал, пошатываясь, и вернулся со вторым стаканом. Поставил перед Крамом.

— Я думал, ты завязал, — сказал тот, плеснув сахша.

— Меньше думаешь — крепче спишь, — отозвался Веч и набулькал порцию для себя.

Крам выпил и скривился, зажмурившись.

— Эх, ядрёна вошь! Прожгло до ж*пы. Заканчивай травиться этим пойлом. Я теперь в казарму не заглядываю. Боюсь навернуться.

Веч нахмурился, силясь выискать связь между армейским бараком и спиртным. А Крам посмеялся, наблюдая за работой мысли на лице товарища.

С некоторых пор среди военных стал популярным анекдот: от настроения начальства напрямую зависит чистота и порядок в гарнизоне. А душевное равновесие Веча в последнее время скатилось к устойчивой минусовой отметке. Наряды вне очереди раздавались им направо и налево. И без толку возмущаться придирками. Наказания отвешивались по делу, просто зрение у начальства стало острее, а настроение — свирепее.

Солдаты шутили: в гарнизоне идеальный порядок, а кто не верит, тот сломает глаза, выискивая пылинки и соринки. Машины заводятся по щелчку пальцев, полы в казарме намыты до зеркального блеска, того гляди, хрястнешься затылком.

Доугэнцы шутили и точили лясы, гадая, когда начальство, наконец, заживет в мире со своей мехрем. Скорей бы уж. Надоело драить, чистить и смазывать по десять раз на дню.

И ругали мелкую бабёнку, лишившую начальство сна и покоя. Правда, поругивали втихаря меж собой, чтобы не разозлить начальство вконец.

Разлад со своей мехрем начальство заливало алкоголем, причем обильно. Об этом знали все. И старались не попадаться лишний раз под руку, чтобы не вызвать ненароком гнев на свою голову. Но лишь Краму была известна истинная подоплека запоя.

Дверь хлопнула, и в кабинет стремительно вошел Имар.

— Что ты ей сказал? — спросил зло.

— Не твоё дело, — отозвался Веч, развалившись на тахте.

— Уступи её мне. Загубишь же.

— Соблюдай субординацию, брат, — осадил Крам, а Веч вскочил со скоростью разжавшейся пружины и схватил сородича за лацканы.

— А тебе неймется, да? Кругами ходишь и выжидаешь. Думаешь, не знаю, что ты заимел бабу для отвода глаз?

— Сам же велел. Или забыл?

— Я велел, чтобы ты взял мехрем для себя! И не пускал слюни по моей, — распалился Веч.

Был такой разговор с месяц назад, спору нет. Веча вызвали в генштаб и задержали в амодарской столице дольше обычного. А Имар позвонил и заявил прямым текстом:

— Тебя бесы покусали, что ли? Незаконченные переводы повисли, а ты уехал. И вдобавок запретами запугал. Или помогай ей, как обещал, или это сделаю я.

И Веч, вдоволь натешив самолюбие послушанием своей мехрем, выдвинул условие.

— Шмель тебе в зад! — не сдержался Имар. — Не собираюсь шкодить за твоей спиной. Мне важен результат работы. Отдача нужна.

Бесполезно. Решение Веча осталось неизменным.

Имар сплюнул.

— Предупреждаю по-родственному: не усложняй. А то намекну следакам*, что ты пристрастен и стопоришь выполнение наших планов.

— Давай, валяй, — ответил Веч спокойно, но в голосе прозвучала угроза.

— Ладно, будь по-твоему, — согласился тогда Имар. И выбрал себе мехрем, как потребовал сородич. А сегодня заявил: — Уступи, и, так и быть, я не вызову тебя на бохор*.

— Сопляк! — Веч размахнулся для удара, но Имар увильнул и в ответ заехал противнику по скуле.

Свалка образовалась бы немалая, если бы не Крам. Тот, наскоро разлив остатки спиртного по стаканам, выплеснул в лицо и тому, и другому драчуну. От неожиданности соперники дезориентировались, и Крам вклинился между ними.

— Остынь, брат! Не хватало вам поубивать друг друга.

Но Веч оглох и не расслышал увещеваний товарища.

— Не смей к ней подходить. Если пальцем коснешься, Триединым* клянусь, убью!

— Боишься проворонить? — усмехнулся Имар. — Не трясись. Не трону её. Дождусь, когда сама от тебя уйдет. У неё есть право выбирать.

— Ах ты, паскуда! — кинулся Веч. — Шею сверну!

— Уходи отсюда, пока вы не порушили комендатуру, — велел Крам, сдерживая друга. — Вечером я поговорю с Лигхом о твоем наказании.

— А в чем моя вина? — удивился Имар. — И не забудь сказать, что мой сородич налакался при исполнении. И превысил полномочия.

— Сейчас мои полномочия отпечатаются на твоей роже, — рванулся Веч.

— Триединым прошу, исчезни, — сказал Крам, не позволяя товарищу дотянуться до Имара.

— Не сумел удержать мехрем, а на меня спустил собак, — подзуживал тот. — В последний раз предлагаю: уступи.

— Ты рассказал ей о праве? Бесов выродок! Трепло ходячее, — не унимался Веч.

— Амодарская мехрем — цельный орешек. И ядрышко вкусное, — ухмыльнулся Имар. — Как раз по моим зубам. А твои обломались. Отойди в сторону и не мешай.

Всё-таки Веч словчился и со всего маху ответил Имару. Тот покачнулся, но устоял.

— Сейчас подправлю тебе прикус, — процедил злобно Веч. — Деснами будешь жевать.

В начавшемся кавардаке больше всех досталось Краму. Миротворец с грехом пополам вытолкал Имара за дверь, а Веча отправил на тахту ударом под дых.

— Совсем оборзели, — проворчал, отряхнувшись. — Он подначивает, а ты повелся. Неужели эта мелюзга всерьез рассчитывала, что уступишь?

— Нет, конечно. Зато повыпендривался, — ответил Веч. Поднявшись, приподнял сиденье тахты и вынул из ниши полную бутылку сахша.

Крам присвистнул, успев заметить сумку, а в ней — с десяток стеклянных горлышек, запечатанных пробками.

— А говорил, что заначка кончилась. Рискуешь, брат.

— Плевать. Пусть наказывают, — ответил Веч, вытащив зубами пробку. — Все равно не собираюсь провести остаток жизни в мундире и на плацу.

— Печёнкой рискуешь, тупень, — ответил Крам.

Спокойствие товарища казалось ему подозрительным. Пьяный человек, пять минут назад поучаствовавший в небольшой нахлобучке, ругался бы последними словами и вымещал злость на всем, что попадется под руку. Перебил бы бутылки и превратил стол в дрова для растопки. Безмятежность Веча могла означать, что он задумал какой-то план. Хотя чему удивляться? В последнее время Веч вел себя странно и нелогично и задавал другу вопросы, на которые тот и ответить-то толком не мог.

А Веч теперь и не вспомнил бы, когда его впервые посетила мысль о выпивке. Хотя нет, помнил. В тот день мехрем горячо благодарила за подарки для дочери, и её лицо стало таким... одухотворенным, что ли. Амодарка светилась от счастья и лучилась гордостью, говоря о своем ребенке.

И Веча вдруг осенило: а ведь у её дочери есть отец. Точнее, был. Человек, с которым мехрем разделила постель и согласилась разделить будущее. Ему улыбалась, дарила ласки и сообщила о грядущем прибавлении в семействе. И было у них понимание с полуслова, и общие тайны на двоих, и волнующая интимность. Вот как птицы вьют гнездо, чтобы высиживать птенцов, так же и амодарка обустраивала свой дом.

Бес его знает, почему в голове возникла такая ассоциация, наверное, из-за хрупкости мехрем. Не то, чтобы Веч интересовался подробностями её биографии. Тут и расспрашивать не о чем. Ну, был муж. Ну, погиб. Такое сплошь и рядом.

И неожиданно пришло на ум: тот человек — муж мехрем — много для неё значил. И получив известие о гибели, она осталась верна его памяти. Ведь амодары, единожды вручив свои чувства, преданы избраннику до конца жизни. А стало быть, с ним, с Вечем, мехрем делит постель по необходимости. И неважно, из-за беспокойства ли за дочь или из-за страха перед произволом победителей, или из-за горячей веры в то, что Веч защитит от домогательств соплеменников.

Но ведь неправда, что согласилась стать мехрем по нужде, он не мог ошибиться. Потому как сияла, о дочери говоря, и таким же светом его, Веча, одаривала. А потом сияние раз от раза стало реже, и он решил, что померещилось. Хотя нет, Веч поймал себя на том, что, возвращаясь с заданий, с нетерпением ждет момента, чтобы застать врасплох нежданной встречей и увидеть вспышку радости в глазах — такую яркую, что глазам делается больно, а сердцу горячо.

В конце концов, какое ему дело до телячьих нежностей? В свое время Веч прослушал лекции по менталитету амодаров и знает, что, потеряв свою половину, те тоскуют и чахнут, и предпочитают ритуальное самоубийство. Но ему плевать на терзания одиноких и несчастных.

Однако ж спросил у друга, как бы между прочим:

— Ты видел, в глазах у амодарок есть что-то такое...

И не договорил: "что выворачивает душу наизнанку".

Крам ответил:

— Экий ты впечатлительный. Может, бес вселился в мехрем и тебя зачаровал?

— А твоя амодарка? Разве не замечал в ней что-нибудь необычное?

— Замечал, — ответил Крам загадочно и, выдержав драматическую паузу, сказал: — Она горячая штучка. Знает, как ублажить.

И заржал, увидев разочарование и досаду Веча.

— А что, разве не похоже на чудо? Амодарки в таких делах — как бревна с лесоповала. И не загружай голову чепухой. Ты оплачиваешь, а мехрем отрабатывает, как умеет. И в глаза ей смотри пореже.

Действительно, амодарки в постели похожи на вяленых рыб. И мехрем Веча робка и нерешительна на эксперименты. К тому же, тонка как тростиночка, боязно переломить её пополам. Доугэнцы любят, когда безудержно, как пожар, и взрывно, а амодаркам подавай целование-обнимание. Однако ж, Веча порадовало, что его мехрем не стала настаивать на сюсюканьях. Идиот он, что купился. Оказалось, амодарки — превосходные притворщицы. Еще один штрих к портрету нации трусов.

Вот тогда-то Веч и взял в руки первую бутылку сахша. Потягивал из горлышка и гадал. Улыбается — искренне ли? Опускает глаза — стеснительна или искусно играет? Расспрашивает — дань вежливости или неподдельный интерес?