А вот еще интересный отчет. Ого, какая прибыль! Пороховой завод под Неаполем. Давно собираюсь перевести его в Россию (если король позволит). А если не позволит — забрать лучших мастеров (не лучших, но посвященных в мои секреты тоже забрать), остальное продать. Но, во-первых, руки не дошли; во-вторых, неохота разорять чрезвычайно доходное дело; в-третьих, до окончания европейской войны дон Карлос точно не захочет лишиться сего завода и будет чинить препятствия. Мне с этим юношей ссориться неохота: он и король хороший, и человек порядочный (что очень редко совпадает). Военным талантом, правда, не отмечен, и действует против цесарцев скорее задорно, чем успешно. После виктории, одержанной при Веллетри, выбрал для ночлега столь небезопасное место, что едва не попался в руки неприятельским солдатам: выскочив из окна в одной ночной рубашке, король ускакал без штанов. Ко мне он относится вполне доброжелательно. Звал в свою службу, однако и отказ встретил с пониманием. Я с удовольствием оставил бы все, как есть. Вот только, если Россия вступит в войну на стороне цесарцев, Неаполитанское королевство имеет быть причислено к вражеским державам. Снабжать порохом неприятеля... И сам не хочу в такое положение попадать, и враги мои не преминут сим воспользоваться. Так что — завод готовить к продаже, ни дня не мешкая!
Наконец, самое вкусное. Камчатская компания. Южные моря и восточная торговля. Здесь мои наилучшие надежды и наибыстрейшее приращение богатства. Африка, Индия и Китай компанейскими судами посещаются регулярно. Добыча кораллов и китобойный промысел у берегов Капо Верде тоже приписаны сюда. А вот в Камчатку, согласно именованию, первая флотилия отправилась около двух лет назад. Четыре 'торговых фрегата', с заходом в Африку и Новую Голландию. Двум капитанам велено остаться в Петропавловской гавани для промысла и разыскания новых земель; двое должны вернуться домой, после визита в Кантон с меховым товаром. Пора бы им уже появиться — но пока никаких известий нет. Зато много документов об индийской торговле, тоже весьма важной и очень прибыльной. Там, в устье Ганга, у меня фактория Банкибазар, которая служит складочным местом всех индийских товаров. Как бы еще оную не потерять... Управляющий Франсуа де Шонамилль с каждою почтой пишет о голландцах из Хугли, что неподалеку от Банкибазара, с нетерпением ожидающих выставления на торги сей недвижимости, заложенной в обеспечение кредита.
Будь угроза со стороны голландцев единственной, можно б сие считать за счастье. Но и на те благословенные земли распространилась бушующая в Европе война. В отличие от своих монархов, торгующие к востоку от Капа французы и англичане сумели мирно поделить выгоды и не желали ссориться между собою. А пришлось. Летом семьсот сорок пятого года британская эскадра Пейтона послана была для подрыва французской торговли с восточными Индиями; вослед ей готовилась плыть ответная, под началом Лабурдонне. Как бы я ни тужился, ничего сравнимого по силе отправить в те края не был способен.
Вообще, дальние морские экспедиции стали отличительной особенностью этой войны. Помимо катастрофической карибской авантюры и упомянутого ост-индского противостояния, имело место еще одно плавание — может быть, самое примечательное. В семьсот сороковом году из Портсмута вышел, а через четыре года вернулся, обогнув земной шар, коммодор Георг Энсон с шестью кораблями. То есть, вышел-то он с шестью, вернулся же с одним — зато набитым сокровищами, захваченными у испанцев. Ценность добычи далеко перекрыла все потери. Сам коммодор сделался богатым человеком, а доля каждого из рядовых моряков соответствовала матросскому жалованью за двадцать лет. Краткое известие о возвращении Энсона я получил сразу, по горячим следам; теперь из Англии прислали детальный отчет о путешествии, в котором не было, разве что, экстрактов из вахтенного журнала. Зато дневники участников плавания имелись (в списках, разумеется). Секрета из них не строили: вояж наделал шума, и некоторые из путешественников пользовались случаем еще подзаработать, продавши свои бумаги книжным издателям. В лондонских гостиных вовсю обсуждали перспективы мореплавания и торговли на противоположном конце света.
Внимание британцев к Пацифическому океану тревожило. Доселе там из европейских наций были представлены только подданные испанского короля, да в определенных, весьма ограниченных, частях — голландцы. Северо-запад Америки совершенно не удостоился ничьего интереса вплоть до похода к сим берегам русских судов под командою Беринга, преодолевшего невероятные трудности и заплатившего за открытия собственной жизнью. Сенат разобрал его доклады и закрыл экспедицию, как неприбыточную; новонайденные моря и земли императрица отдала мне на откуп. Считая и те, которые впредь будут явлены — а там их... На картах мира эти края попадают в левый верхний угол, где обыкновенно рисуют какую-нибудь аллегорическую фигуру в образе дебелой матроны — одна задница с целую Европу — но и такой не хватает, чтобы заткнуть дыру в географических знаниях. Как извлечь выгоду из столь дальних и суровых стран, доселе никто не ведал, кроме меня (и моих компаньонов — в части, их касающейся). Нужны ли мне там соперники? Да Боже упаси! Англичан ведь только пусти — поговорка насчет козла в огороде, похоже, именно о них придумана. Что не сожрут, то изгадят и вытопчут. На побережье Массачусетса и Виргинии доверчивые жители не ополчились сразу против казавшихся слабыми и дружелюбными пришельцев — и где они теперь? За добрую сотню миль от моря уже ни одного туземца не сыщешь. Живущих в глубине суши рано или поздно ждет та же участь.
Поэтому продвижение вдоль берегов, лежащих к востоку от Камчатки, следует по мере сил ускорить. Что касается Ост-Индии, где мы безнадежно уступаем, — там с британцами надо дружить. Почему не с французами? Потому что они не победят. В лучшем для них случае — сведут партию вничью. Royal Navy на удивление быстро оправился от картахенской неудачи, восстановив корабельный состав, и ныне заметно превосходит испанские и французские морские силы, взятые вместе. К тому же, англичане — народ торговый; принцип "do ut des" у них в крови. Обманывают, жульничают — само собою. Но если ушки держать на макушке и не даваться в обман, то с ними можно иметь дело. Что касается Людовика — его дипломаты воспринимают союзников (разве за исключением родственных бурбонских дворов), как королевских вассалов, обязанных службою и не имеющих права на какое-либо вознаграждение за оную. Чужестранным вельможам раздавать королевские пенсии за продажу отечества — на это они мастера; однако считаться с державными интересами дружественных государств не склонны. Маркиз Шетарди в России сие доказал с полной ясностью.
За разбором писем и чтением бухгалтерских отчетов, время бежало незаметно. Вот и зима прошла: недолгая и мягкая, как обычно бывает на Дунае. В Силистрии, во дворце паши, где я больше месяца ждал, чего судьба пошлет: то ли смерть, то ли выздоровление, — заиграло на мутноватых оконных стеклах ласковое солнышко. Поднявшись окончательно с постели, взял себе привычкой гулять вдоль реки для моциона. Серый ноздреватый лед растрескался и уплыл еще в начале марта; быстро миновало половодье. Снег сошел стремительно. Весна шла непривычно теплая, не как на севере. По едва просохшей дороге прискакал курьер из Киева и привез высочайшее повеление срочно ехать в Россию, ко двору. Отпустить прямо в деревню императрица возможным не сочла.
Ладно. Ко двору — так ко двору. Попрощался сердечно с армией. Бог знает: может, больше и не доведется... Собрался быстро. Зато ехал медленно: турки выплатили первую часть контрибуции. Обоз с деньгами не хотелось оставлять без присмотра. Лучше и проще было бы передать серебро голландским купцам в Константинополе, взявши у них векселя на Амстердамский обменный банк, только визирь сей способ счел непристойным: все равно, что вкушать пищу из одной миски с собакой. Банкиры, с точки зрения магометанской религии, суть существа презренные. Ничем не лучше собак. Вот и добирался до Киева целый месяц. Сдавши деньги, по весу, в губернском казначействе, дальше помчался налегке.
Задержка в пути влекла за собою не одни только невыгоды. Покуда я трясся над сокровищами, императрицу окончательно убедили в несомненном достоинстве Ак-Кадынларского трактата. Малороссияне, большею частью старшинского звания, кои поставляли провиант на армию, с окончанием войны загрустили, предвидя падение хлебных цен. Однако составившаяся для вывозной торговли купеческая компания (особо замечу: без моего участия составившаяся) раздачею задатков под будущий урожай внушила им великую радость. Через Разумовского сие светлое чувство достигло до императрицы, побудив обратить внимание на торговые статьи договора, вначале не оцененные по достоинству. Великорусские помещики не так быстро, но тоже смекнули: за границею хлеб втрое дороже, нежели в русских городах, и впятеро — по сравнению с закупкой прямо в имениях. Это ж какие деньжищи могут хлынуть, да прямо в их карманы! Общее мнение дворянства о результатах войны оказалось не то, что благоприятным — прямо восторженным! Государыня, очень чуткая к настроениям подданных, сменила гнев на милость, а злоумышлявший против меня канцлер утратил изрядную долю своего кредита. И поделом: в наш практический век министр, начальствующий над иностранною политикой, не вправе обнаруживать невежество в части коммерческих прожектов и государственной экономии. Алексей Петрович в этом был, увы, слабоват.
Прием в столице оказан был весьма благосклонный, хотя далекий от римских триумфов или парадных шествий, устраиваемых после каждой виктории Петром Великим. Чувствовалась опаска, не подвигнут ли чрезмерные почести мое высокопревосходительство к столь же непомерной гордости и заносчивости, какую в свое время выказал Миних. На непроницаемом обычно лице Бестужева мелькало время от времени выражение озабоченности. Мне уже сообщили, что уничижительное суждение о мирном договоре с турками он высказал императрице после того, как Апраксин уверил канцлера в неизбежной и скорой моей кончине. Теперь некстати воскресший творец Ак-Кадынларского трактата естественным образом становился его непримиримым врагом. Шувалов, тоже не любивший Бестужева, прямо поинтересовался: как будем канцлера свергать?
— А зачем, Петр Иванович? Беса потешить? Не стану утаивать: я этого змея подколодного, как и ты, на дух не переношу. Да только не сделать бы хуже...
— Куда уж хуже, Александр Иванович?!
— Есть куда. Вот послушай-ка экстракт из записок одного умного человека. Двенадцать веков минуло — а кажется, что сказано прямо вчера.
Достав записную книжку, я прочел из нее:
"И вот, когда он этих поистине первых по подлости людей поставил во главе правления, и они, проявляя высший произвол своей власти, вынесли на свет всю свою нравственную испорченность, мы удивлялись, как только человеческая природа могла дать место такой преступности. Когда же через некоторое время люди, их сменившие у власти, смогли намного обогнать их своей грабительской деятельностью, народ с негодованием спрашивал друг у друга, каким образом те, которые ранее казались негодяями, могли быть превзойдены настолько, что нежданно-негаданно стали казаться людьми прекрасными и добропорядочными. Затем явившиеся третьи по своей низости одерживали верх над вторыми. Когда же эти бедствия продолжались всё дальше и дальше, всем на своём опыте пришлось убедиться, что нет предела испорченности человеческой природы".
— Что-то знакомое... Прокопий Кесарийский?
— Молодец! Хорошо тебя учили. Точно, Прокопий. Заметь, это писано в самое великое и славное царствование за тысячелетнее бытие Восточной империи. Думаешь, в России не найдутся подобные 'вторые' или 'третьи'? Да у нас на них цифр не хватит! И еще. С самого приезда в Петербург все время чувствую вокруг себя... Вот так мужики на посаде, бывает, ведут знаменитого кулачного бойца — толпе на потеху, чтобы поглазеть, как он будет уродоваться с другим таким же. Смотрят на меня, словно ждут неких действий. Поощряют, направляют и подталкивают.
— К чему подталкивают?
— К атаке на канцлера. У меня ведь есть причины ненавидеть его, не так ли?
— Причины? Да их в избытке! Если б он против меня такие козни строил, я, по меньшей мере, постарался бы его дискредитовать в глазах государыни. Или иначе как не преминул сквитаться, при первой оказии.
— То есть, поступил бы в согласии с чувствами и человеческим естеством. Но вот в таких положениях и понимаешь: старость не всем плоха. У нее есть свои преимущества, ибо разум довлеет над страстями. Кстати: спросить, кто именно жаждет нашего с ним столкновения, не желаешь? Хотя сие и так ясно...
— В общем, да... Французско-прусская партия.
— Французско-прусско-голштинская, ежели строго между нами. Пытается стравить между собою людей, которые загораживают ее креатурам путь к власти. Сии последние, по духовной ничтожности и нехватке умственных сил, сами справиться ни с одним из нас не могут. Если бы мы с Бестужевым взаимно друг друга уничтожили, это для них было бы лучше всего. Но такое не слишком вероятно. Кто-то один другого съест — хотя и меньший, но тоже выигрыш. Победителя можно будет еще как нибудь избыть. Или он сам сойдет в небытие: возраст, что поделаешь...
— Так что же, все канцлеровы мерзости взять и простить?! Сие святому отшельнику впору, а для вельмож не годится. При дворе так не выжить!
— Прощать нельзя. Но ведь мерзости разные бывают. За одни четвертуют, за другие кнутом бьют, за третьи розгами учат. Сдается мне, канцлер не по первому разряду проходит. И, самое главное, без этой фигуры баланс политических сил рушится. Нужный человек, не обойтись!
— А сам-то канцлер знает, что он — фигура? Или считает нас фигурами, себя же — игроком?
— Ему шахматные понятия чужды. Карты, они другой склад ума выстраивают. Ну, а кто кем сыграет, и в какую игру, сие по времени видно будет.
Игра не замедлила начаться. Конференция по иностранным делам при высочайшей особе по-прежнему действовала, и никто меня из оной не исключал. Все время, прошедшее с Ак-Кадынларского замирения, Бестужев торопил императрицу с началом переговоров о поддержке оружием Венского двора. Елизавета, однако ж, медлила — и в сем случае эта манера, иногда столь раздражающая, была в высшей степени уместна. Причина в том, что спросить совета о военной стороне дела ей оказалось не у кого. Минувшей зимою умер Долгоруков; государыня плакала на похоронах старого фельдмаршала и надолго оставила вакантным место президента Военной коллегии. На святках приехал Апраксин и был назначен, происками канцлера, вице-президентом — но, при всем расположении к сему генералу, Ее Величество справедливо полагала, что услышит от него лишь мнение Бестужева, сказанное другими устами. Ласси находился в Риге, я — в Силистрии (говорили, что на смертном одре).
Только теперь, когда самые опытные военачальники вызваны были в Санкт-Петербург, императрица сочла Конференцию достаточно представительной для обсуждения столь важных вопросов. Трое от коллегии Иностранных дел: Бестужев, вице-канцлер Воронцов и тайный советник Веселовский; трое от армии: Ласси, Апраксин и ваш покорный слуга. И сама государыня (впрочем, не заседавшая с нами постоянно).
