— Так они меня соврали?
— Да, деточка. Нехорошие люди.
А чем я лучше? Да ничем. Но уверен в своей правоте и в ее... принадлежности мне.
— Откуда ты это фсе знать?
— Я был знаком с твоими настоящими родителями, — она порывисто вздохнула, и я предвосхитил ее следующий вопрос: — Они умерли, давно. Тебя украли работорговцы, отвезли на север, но там на них напали. Во время боя, судя по всему, ты получила сильный удар по голове и потеряла память. Потом, видимо, эти циркачи нашли тебя, приютили, так что не такие уж они и плохие, просто решили не травмировать ребенка. Да и детей им хотелось.
— Так... у меня никого не оставается?
Сказочка у меня получилась такая складная, что аж самому стало тошно; только вот в сказках девицы, узнав такие вести, начинают биться в истерике и требовать посещения могилы папы с мамой. Хил же только сжалась, и зябко повела плечами — но у меня сердце екнуло. Уж лучше бы она рыдала. Маленькая храбрая птичка.
Но уже через секунду я зарекся жалеть маленьких птичек. Потому что ее опущенная голова и дергающееся плечо — это были признаки раздумий. И как я мог забыть... Хил подняла на меня глаза, черные, как ночь, и тихо, но внятно сказала:
— И почему я должна ферить тебе, старик?
Я не размышлял ни минуты. И запел на джамби, языке Хавира:
О, пустыня золотая, жарким зноем залитая
Даришь тем, кто умирает восхитительный мираж
Юркой змейкою сознанье покидает мирозданье,
Жизнь тебе — послушной данью не захочешь, да отдашь
Здесь что в солнце, что в ненастье медленной голодной пастью
Дюны тянутся со страстью ко всему, что может жить
Пусть проходит время мимо — тихо, неостановимо
подойдут неуловимо, чтобы влагу иссушить.
Отдохни. Мы все здесь — гости, ветер зло бросает горсти
На белеющие кости — кто ошибся, тот остыл.
Тихим шорохом песочным, жарким ветерком восточным
Шепчет нам о сладкой ночи голос демона Пустынь.
Боль и смутные, на грани разума, воспоминания. Это я увидел в ее глазах, словно целиком состоящих из слез. И в то же время — ярость... злость. На память, на Судьбу. Как же она в этом похожа на меня. Я закончил петь, и по выражению ее лица понял, что добился своего, значит, сердце в который раз правильно мне подсказало.
— Майниль джаши ах кефрраг... — повторила она. — Я не софсем понимаю, что это сначит. Слова во мне... больше похоши на сон. Это что-то о пустыне?
— О бескрайней пустыне. И о людях, потерявшихся в ней.
— Хорошо... — голосок ее все еще немного дрожал, но она явно была полна решимости выгрызть зубами из меня все, что возможно. — Я ферю насчет... моего прошлого. Но почему я должна езжать вместе с фами?
Ну, это было еще проще.
— Видишь ли, я — волшебник. Я могу... Я ХОЧУ научить тебя магии, деточка... Из тебя получится хорошая волшебница.
Возможно, если бы у нее было больше времени — выучить язык, привыкнуть к новой обстановке, почувствовать уважение и любовь к своим 'родителям', в ответ на это предложение она дала бы мне в нос, вырвалась и удрала. А так она только переспросила:
— Магии? Это как?
Я зажег над ладонью маленький язычок синего пламени, самый простейший фокус, которым баловались все до одного студенты начальных курсов в Академии. Хил восторженно присвистнула.
— Ух ты... я тоже так сумею?
— И так, и по-другому, и еще многое, удивительное и волшебное... Ну как, согласна?
— Идет! — она, по южному обычаю, плюнула на ладонь и протянула руку мне, скрепляя сделку. Я с готовностью ответил тем же. Огонек зашипел и исчез.
— Прежде чем брать ее в ученицы окончательно, ее надо хорошенько отмыть. — Пробасил с облучка Рэд. Человеку, незнакомому с северянами, могло показаться, что он язвит. Но я то знал — мой увалень искренне обеспокоен. Да к тому же, по каким-то там их северным правилам, совершать такие важные вещи, как обряд принятия в ученики, следовало чисто вымытыми, нарядно одетыми и только после трехдневного поста.
— А этьот большой и глупофастый парень — он что, фаш слуга? — с невинным видом цокая языком, спросила Хилл. Я отметил это 'Ваш' — наши отношения перешли в разряд деловых и она отбросила фамильярности. Рэд же возмущенно засопел.
— Имей уважение, детка. Он мой ученик, и в отличие от тебя — уже давно.
Хилл мгновенно сменила выражение лица и с непосредственностью ребенка запрыгнула к Рэду на скамью. Участливо шмыгнула носом.
— Ой, прости. Я не снала. А я тебя отшень больно напорезала?
— Нет, не очень, — смягчился Рэд. — Я тебя стукнул, наверное, больнее...
— Софсем нет! Я уже и не чуфстфую ничего!
Оставив их выяснять, кто кого сильнее приложил, я со вздохом облегчения вытянулся на мешках. Над головой вежливо спорили ученики, Громобой фыркал, птички пели, и я почувствовал себя совершенно счастливым.
* * *
НАСТОЯЩЕЕ
ГОРЫ АГА-РААВ
Пришла. Все-таки — пришла.
Выпестованная воспитанница — выпестованная — пестик — лепесток...
Люблю играть словами. Эмоциями. Душами.
Ну что, золотая моя, мы заговорим первыми или будем разглядывать Меня, как букашку? Это ее тщательно культивируемое презрение ко мне — как панцирь, в который она прячется. Ничто и никто не может поколебать ее устоев, мыслей, представлений о мире... Разве что я, да и то, только в те моменты, когда эти изменения не разорвут ее пополам. Все-таки слишком я ее жалею — другой бы на моем месте... Например, она до сих пор верит, что впервые меня увидела четыре года назад, в столице.
Хилли, Хилли... Что принесла? Что с таким стуком поставила на стол? А, вино и... что там у нас? Мясо. Мясцо.
Я пытался стать вегетарианцем, давно. Не вышло. Поглощать плоть живых когда-то существ — в этом что-то есть. В отличие от других стариков, мне повезло — все мои зубы при мне. В жесткости мяса — вызов, и — ах, как жаль, что я не сам охочусь на них, тех, которых подают к моему столу. Чуточку жизни другого существа, приправленного усилиями учеников — неплохое сочетание вкусов.
Она ждет, что я заговорю с ней, спрошу, чем вызвано такое настроение. Ох, девочка, твои настроения меняются так часто, что луна по сравнению с тобой — сама незыблемость. Ладно, я спрошу.
— Как твои опыты?
— Ты гадкий и злобный старик. И эти твои дурацкие листочки, ты все что-то пишешь, пишешь...
Все еще обижается на меня, хотя давно должна была понять... эх.
Я решил давить на жалость и симпатию. На них же легче всего давить, правда?
— Ах, своими злыми словами ты меня ранишь — в самое сердце...
Правильно, все-все, и себя в том числе — крупным помолом на мельницу обучения. Глядишь, когда-нибудь будет хлеб. И она скажет мне спасибо. Хотя — пусть это случится нескоро, потому что слова благодарности от учеников означают конец обучения.
— Деточка, это все для тебя. Воспоминания, перенесенные на бумагу. Я пишу для тебя, чтобы ты потом прочла и хоть чуть-чуть поняла меня, старого.
Эти слова — червячки на крючке, для маленькой рыбки, Хилли. Рано или поздно она заглотит наживку, и сделает то, к чему я ее подталкиваю вот уже несколько месяцев. Пора ей узнать, что она и кто.
А то плюется на меня, старого и уважаемого человека, ха!
Похоже, она успокоилась, перестала метать в меня свои пронзительно-злые взгляды. Хотя мне-то что: я и не такое видал. Черноокими вспышками презрения меня не пробьешь, тут нужен таран.
— Что же, рад за тебя... Не дрожи ресницами, сядь и расскажи. Что сделала, что получилось, а что нет. Все-все расскажи, а добрый дядюшка Джок послушает и посоветует что-нибудь.
— Собирала травы. Все, как ты учил... — пауза, потраченная на бесплодные попытки забыть мои слова, сказанные вчера. Или позавчера... А, может, и на той неделе, я ведь постоянно издеваюсь над ней. — Два зелья получилось, одно — нет.
— Корень мандрагоры добавляла?
Для несведущих... Это — шутка. Нет такого корня, и растения такого нет, это миф для непосвященных. Мы специально пишем в книгах такие ингредиенты, как рог единорога, корень мандрагоры и чешуя дракона — для того, чтобы всякие дилетанты не совались куда не надо. В этих названиях мы зашифровываем настоящие травы и коренья.
Она слабо улыбнулась. Выдавила:
— Его найти трудно.
— Учиться всегда трудно, — благожелательнее, с ней, нежнее, — ты скажи спасибо, что я вас с Рэдом лицедейству не учу — вот где настоящая трудность.
Ах, не получилось мягко. Как всегда — на языке одни колючки.
Я вскочил и проделал несколько смешных па, дергая конечностями, как марионетка на нитке, угловато и нескладно. Затем поднес указательные пальцы ко рту и растянул 'улыбку' до ушей.
— Не злись, моя радость, лучше раскрой-ка свои глазки, приготовь ушки... а заодно перо и чернильницу, и бумагу. Я буду диктовать следующее задание.
Меня два. Один произносит въевшиеся в мозг слова, бубня, как сумасшедший колдун (кем, в общем-то, частично и является), а другой уходит в воспоминания.
Нет, меня даже больше, чем два. Король — р-р-раз, Актер — два, Маг — три.
И все эти три личности иногда готовы удушить друг друга, а иногда воют на луну, вспоминая дни, когда все они были вместе.
Я непростительно долго молчал. Об этом говорили ее злые глаза. Интересно, сколько я шлялся по воспоминаниям — час, два? Судя по ее гримасе, никак не меньше. И еще одна деталь — я сидел в кресле, держа на коленях листочки, 'эти мои бумажки', как она говорит. Видимо, начав объяснять какие-то тонкости, вспомнил что-то важное, сел записывать... Я, когда начинаю лить мою медово-чернильную память на бумагу, становлюсь очень рассеян, и забываю обо всем вокруг.
Сквозит. Да... Я окинул грустным взглядом веранду.
— Я бы попросил тебя прикрыть дверь, мое сердечко, но их нет, в этом проклятом доме нет ни дверей, ни окон... На чем мы остановились?
— На самом начале, — ответила она, глаза ее метали молнии. 'Однако же она не решилась потревожить тебя', — напомнил я себе. Ждала...
— Тогда оттуда и продолжим... Листья, корни и цветки тебя не должны интересовать... О, а вот и Рэд...
Северянин, войдя, с шумом скинул огромный меховой плащ, потом подумал, поднял его и укрыл мои ноги.
— Вы начали без меня, — он укоризненно набычился, поджимая губы.
— Начали — это сильно сказано, — едко прокомментировала Хилли, — я уже вообще стала сомневаться, что он сегодня скажет что-нибудь путное...
— Нельзя так, Хил, — Рэд схватил чайник и отправился на кухню, чтобы поставить на огонь, — мы же его ученики. А он наш учитель...
— Учитель, которому на нас плевать, — Хил прищурилась, — или не плевать? Вот ты спрашивал, любим ли мы тебя, а ты то нас любишь? Мы тебе хоть чем-то дороги?
Я размышлял, какое выражение надеть на лицо — беззаботно рассеянное или же серьезное. Но выбрал третий вариант, самый привычный. Глумливое.
— О, да, мои дорогие, люблю до одури. Люблю, как в сказках, беззаветно и преданно.
Рэд, похоже, сарказма не понял. Робко улыбнувшись, он скрылся за стенкой.
А Хил, маленькая провокаторша, все не успокаивалась.
— А кого больше?
Я сделал вид, что раздумываю. Хотя я и так знал. Оба — мои. Оба — плод моих трудов, кровавого пота и слез... Одинаково.
Нет, не обманывай себя. Признай... что эта хрустальноголосая и порывистая девушка тебе ближе и дороже. Она поносит меня последними словами, не ставит ни во что мои попытки сделать из нее хотя бы сносного мага, огрызается и дерзит, но все равно — я отдал бы за нее свою правую руку. Скажи это. Скажи. Рэд поймет, добрый, толстокожий Рэд, он же поймет, что, после сегодняшних обидных слов, ей необходимо услышать что-то подобное... Я верю, что он поймет.
— Милая моя, конечно же, тебя... Ты моя душа и моя надежда. Когда я смотрю на тебя, мое сердце радуется. Это — правда.
Теплый, непривычный тон, похоже, смутил ее. Она покраснела и мигом проглотила все колкости.
Вошел Рэд и уселся на стул напротив меня.
— Чайник скоро закипит.
Он поймет. Поймет. Обязан понять...
На следующий день мы с Рэдом собрались за продуктами в деревню. Я специально оттягивал отъезд, чтобы выехать на пределе светового дня. И, скрипя ступеньками и костями, наказал Хилли 'быть паинькой', приготовить к нашему возвращению чай и не свалиться в пропасть. И предупредил, что мы задержимся в деревне, а если что — и переночуем там. Так что...
Сами понимаете, времени, чтобы помахать плавничками вокруг крючка, оценить размеры червяка и жадно схватить его, у нее должно было быть предостаточно. По моим расчетам, наступило время, когда ей стали мешать иллюзии, построенные ею же самой. Потеря памяти — ха! Я рассчитывал вернуть ей память в ближайшее время. Пора было узнать правду о маленькой Хилли и старом колдуне.
Чтобы уж точно не промахнуться, я положил часть своей рукописи на самое видное место. Потом, поразмыслив, спрятал подальше — Хил не из тех, кто реагирует на зрительные раздражители. Напиши я ее имя большущими буквами на первом листе — она пройдет мимо и не заметит.
Вместо этого я достал из старых, почти что древних запасов маленькую коробочку. Сдул пыль, с трудом отогнул заржавевший замок и присыпал листки тончайшим порошком. Закрыл шкатулку, и машинально потер большим пальцем бронзовую табличку на боку, ощущая под кожей витиеватые буквы 'джамби', языка, почти забытого мной.
Надпись гласила: 'Смесь пряностей для любых блюд. Аша Тихтха, купец Звезды Пяти Лучей, Дор-Надир'.
Я знал, что сладковатый, тягучий запах, медленно обволакивающий страницы, исписанные моим корявым почерком, притянет ее к себе. Ибо будет заключать в себе боль и тайну. И память...
После этого я спокойно позволил Рэду схватить меня в бережную охапку, послал девчонке с тонко-колючей улыбкой воздушный поцелуй и гадко ухмыльнулся. О, да, если надо, мы с Рэдом останемся в деревне хоть до осени, но я почему-то был уверен, что бесценная Хил залезет в мои записи сегодня же вечером.
Я оставил на столике (грубом столике, сколоченном Рэдом, кажется, уже в незапамятные времена) именно те листки. Те, которые начинаются моим позорным бегством на Юг, и заканчиваются ее 'смертью' от Кары Богов. И несколько листков о заточении в хрустальном шаре. Те, что озаглавлены ИСТОРИЯ ХИЛЛИ.
* * *
Мы с триумфом возвращались домой, волоча на себе гору продуктов. Вернее, я ехал на ослике, торжественно устроив на коленях шерстяной платок (опять!) с пятью десятками яиц, а Рэд вез все остальное. Домик, приплюснутый собственной тяжестью, встретил нас, тихо звеня колокольцами.
Ну-с, девочка моя.
Рэд вывалил на стол сыр, масло в горшочке, тушки куриц и победно оглянулся, с таким видом, словно сам их поймал и придушил. И завертел головой.
— Джок... Хилли, она же...
— Да, помню. Мы оставили ее тут вчера.
Я уселся в свое кресло-качалку, накинул на ноги плед. Холодно... и зябко.
Мальчишка пронесся с топотом по комнатам. Не так уж и много их было — кухня, две спальни, 'кабинет для дум' (там как раз обвалилась часть крыши и стен, и я настрого запретил Рэду ее чинить, так что можно было сидеть прямо на краю пропасти, свесив ножки, и думать), кладовка. Он нашел ее. Я не прислушивался специально, но они кричали. Хил даже топала ногами, и взвизгивающие нотки в ее голосе поддакивали скрипу кресла.
