— Вы бы подружились... — Сам не знаю, как мне удалось сдержать слезы. — Что же... Кейран Аль Джали... 'Семь лепестков роз, несомых течением к моей любимой'...
* * *
Я читал стихи до хрипоты. Сколько прошло времени, прежде чем я заметил, что остался один, я не знаю. Но солнце уже село. Я осмотрел камень, на котором сидел Вито — ни следа. Он просто растворился в воздухе. От него даже одежды не осталось — только едва уловимый аромат духов. Акация и цитрус.
Я завернулся в плащ и улегся прямо там. Теперь это был просто старый замок, груда камней, и все. Ни страха, ни тяжелого, изматывающего ощущения опасности... я не владел особым зрением советников, но уверен был, что воронка над замком тоже исчезла.
Я вернулся в столицу поздним утром следующего дня. У меня было два коня, потому доскакал быстро, меняя их. Тех, на которых к замку прибыл Советник (думаю, я все же буду называть его так, хоть он и ушел в мир иной), я оставил в одной из деревень по дороге.
Стражники на воротах Валедо исправно отсалютовали, хоть видок у меня был явно не королевский. У замка меня ждал церемониймейстер на подкашивающихся ногах, и моя жена, грозная, как буря в Океане Седых Богов, после которой к берегам Дор-Надира прибивало обломки судов. Причем, если первый был на грани обморока, то вторая — на грани смертоубийства.
Хил бросилась ко мне.
— Ты где был?! Пропал, ничего не сказал, я волновалась, тебя могли...
— Тш-ш-ш... — я приложил палец к ее губам, обнял. — Птенчик, так было надо, поверь.
Хилли заглянула мне в глаза. Не знаю, сколько она там увидела и что из увиденного поняла своей страстной, южной... и немного пророческой душой. Но она успокоилась и кивнула.
— Хочешь съездить в Хавир? — спросил я. Приобнял ее за плечи и повел к замку. Сзади ковылял глотающий воздух лорд Паквиль. Наверняка разглядел мой порванный на спине камзол. Или пятна сажи. — Только скажи, и мы отправимся туда, без помпы и гербов на дверях кареты. Поедем?
Жена хмыкнула.
— До того, как я рожу тебе наследника, или после?
Я радостно засмеялся. Ведь дети — это замечательно. Сначала дети, а потом — внуки. Внуки... Может, тогда я смогу почувствовать себя стареньким дедулей.... Потому что сейчас я ну никак не ощущал себя им. Скорее, тридцатилетним оболтусом, чуть умудренным опытом, так, будто судьба дала мне второй шанс прожить жизнь.
Ну, в конце концов, это не так уж и плохо.
Послесловие.
В год 903-й от Потопа я, Рэдрогт Северный, генерал армии Невиана в отставке, начал сей труд, призванный осветить некоторые периоды жизни моего учителя. Я не умею красиво слагать слова, я всего лишь воин, но из тех, кто остался, я был ближе всего к нему. Но что такое труд, я знаю, и именно он мне предстоит: мне придется собрать вместе все то, что он оставил после себя — его записи, дневники, воспоминания...
Я, не зная, в каком порядке лучше было бы расположить все то, что осталось мне от него в наследство, пошел по самому простому пути, и надеюсь, самому верному — я переписал все именно в том порядке, в котором он вспоминал свою жизнь и описывал ее. Благослови небо тот день, когда моему учителю пришло в голову проставлять даты на страницах своей рукописи. Но в основном он писал в хронологической последовательности, хоть и опускал многое. Более того, я сам видел, как он уничтожал некоторые свои записи. Не имею права предполагать, о чем там говорилось, но, раз он предпочел избавиться от них, значит, не столь нужны они были. В его записях есть и белые пятна, и большие разрывы, но я ведь не биограф, и не собираюсь восстановить по крупицам каждую минуту его существования. Мое дело — просто перенести на бумагу все то, что он мне оставил. Судя по датам, он начал писать в восемьсот шестьдесят первом году, то есть незадолго до того, как ушла Хилли, его вторая ученица (себя я всегда считал первым его учеником, хоть и казалось мне порой, что это чистое бахвальство) и продолжил потом, всюду возя с собой записи в большой шкатулке. За исключением двух случаев, о которых можно узнать из вышеописанного, он никому их не показывал.
Я и хотел бы добавить что-то от себя... О том, каким несносным он порой бывал; или написать о его мудрости, или о тяжелом характере... Но чувствую, что не скажу и вполовину так складно, как сумел бы он.
Он, возможно, был бы против. И сказал бы — 'Прекрати, северный чурбан, выставлять меня на всеобщее обозрение!' Могло бы быть и такое. Но, думаю, в глубине души он был бы даже рад. Тому, что все наконец узнают настоящую историю его жизни. Не короля Джоселиана, не старого отшельника Джока, не шута при дворе, но человека, который видел целую эпоху, жил в ней и создавал ее. Узнают, каким он был на самом деле, и с него слетит позолота, которую он так презирал. Как-то раз он сказал мне: 'Рэд, если бы все люди узнали правду обо мне, некоторые возненавидели бы меня, и я был бы счастлив, что между нами нет льстивой лжи. Другие же простили бы меня, поняв, насколько трудно мне иногда бывало бросать их, предавать их, врать им... Те же, кто меня любят, не станут любить меня ни меньше, ни больше — и это успокаивает...'
Вспоминая эти слова, я могу лишь добавить — учитель, я не стану любить вас ни больше, ни меньше, потому что 'любовь' — это слишком маленькое слово для той части жизни, которой вы для меня были.
