Честно говоря, исполненная татарами очистка побережья от прежних жителей в чем-то играла мне на руку. Доверия к ним, даже к единоверцам, сотни лет служившим перекупщиками добытого на Руси ясыря, нельзя было иметь никакого. Принудительно переселить в города, под бдительный надзор военных комендантов и таможен, значило бы озлобить против новой власти. А так — сами туда сбежались! Это христиане, понятно. Магометане в большинстве уплыли за море, в Анатолию, меньшей частью — ушли к татарам через горы. Волк не режет добычу возле логова, и Бахчисарай с Ак-Мечетью оставались сравнительно безопасны. Зато на берегу селения стояли пустыми: дома зияли выбитыми окнами, сады и виноградники зарастали бурьяном. Приходи и живи — если уверен, что сможешь постоять за себя.
Путь в южные владения императрицы я избрал не совсем обычный. Не люблю — да что там, просто ненавижу дальние путешествия на колесах! К тому же, у меня были дела в Европе. А тут как раз фрегат подготовили к отплытию в Ливорно. Зачем? Так ведь эскадра Мишукова по окончании турецкой войны не воротилась немедля в Кронштадт, а примкнула, согласно договору, к англичанам и крейсировала между Тулоном и Генуей. Сам Захар Данилович, произведенный в полные адмиралы, наконец-то освоился в медитерранских водах и на сем основании почитал себя великим флотоводцем. Он осмелел настолько, что не боялся перехватывать каботажные суда с провиантом и амуницией для бурбонских армий. При этом, Россия считалась не воюющей, а лишь 'помогающей' своим союзникам державой.
Фрегат, разумеется, в Черное море не пустят; но мои торговые капитаны уже успели испробовать путь между Ливорно и Кафой. Как миновать Константинополь: официально, с верительными грамотами полномочного посла, или тайно, под видом негоцианта — можно решить по обстоятельствам. В грамотах Бестужев не отказал (хотя и посмотрел, как на сумасшедшего). Единственною невыгодой сего маршрута была потеря времени: лишний месяц, примерно, или полтора, — но с иной точки зрения это выглядело, наоборот, достоинством. Я по-прежнему сохранял уверенность, что крымским беспорядкам нужно дать утихнуть самопроизвольно. Без добычи грабительские шайки соскучатся и разойдутся; а вот вмешательство ненавистных гяуров способно разжечь огонь священной войны.
Каперы не тревожили: напротив, разбегались с нашей дороги. Первая остановка была в Амстердаме. Требовалось переговорить с банкирами по условиям погашения военного кредита и возобновить связи с чаеторговцами. Дело в том, что важное условие моей торговли с Китаем состояло в обязательстве не продавать чай в России, дабы не соперничать с сибирскими караванами. Фарфор — сбывай в любых количествах, его караванщики не возят. А чай — только в Европу. Поскольку среди перекупщиков едва ли не преобладающую долю составляли евреи, сии дела не следовало афишировать: недоброжелатели обязательно постарались бы использовать отношения с 'врагами христовыми' для компрометации в глазах императрицы. Никак не пойму, что тут предосудительного. По правде говоря, мне случалось вести дела с торговцами самых разных вер, при этом особой разницы в поведении между иудеями и христианами не довелось заметить. Разве что христиане, когда желают обмануть, призывают Христа в свидетели благородства своих намерений. Евреи пользуются другими приемами. Ненавистники еврейского народа пугают, что оный старается захватить в свои руки всю торговлю и весь кредит... Что можно им ответить? 'И вы старайтесь!' Я вырос в Венеции, где иудеев было множество; но соперничество с коренными венецианцами в хитрости и корыстолюбии они проигрывали вчистую, довольствуясь лишь теми видами коммерции, которые христиане почитали малодоходными либо недостойными. Не будь растяпой — вот самое действенное средство от чужеверного засилья.
Столь же тайными были беседы с ост-индскими директорами и новоизбранным Великим Пенсионарием Яковом Жилем. Предметом служил порт Св. Елизаветы в Капской земле, весьма искушавший их своею близостью к Капштадту. Будучи отдан в залог при заключении договора о военном кредите, русский городок в Африке легко мог перейти в голландское владение. Они считали сие почти свершившимся, а вот меня подобный оборот не устраивал.
По сведениям, доставленным 'Святым Лукою', среди поселенцев (беглых солдат армии Миниха) в настоящее время царил раздор. Бывший унтер-офицер Федотов, избранный атаманом и после сокрушительной победы над туземцами объявивший себя вольным князем, во цвете лет взял, да и помер. С одной стороны, мне облегчение: об официальном признании императрицей сего титула за дезертиром из простолюдинов, хотя бы и помилованным, даже заикаться не следовало; он же наотрез отказывался иметь дело с любым, кто не именовал его 'сиятельством'. Представьте, каково приходилось моим приказчикам в Елизаветинской фактории. С другой... Пока сей самозванец, не лишенный военных и административных талантов, держал всех в железном кулаке, капштадтцы к нему и сунуться не смели. Раз попробовали, да еле ноги унесли. Теперь, при несогласии среди колонистов, соседи вполне могли еще раз попытаться. Возможно, это они Федотова неким тайным способом извели. А может, и свои постарались. Были там разговоры: мол, не затем плыли за тридевять земель, чтобы снова терпеть на своей шее начальство. Что 'князь' из мужиков — так это даже еще обидней. Сложилась тайная партия, ратующая за казачье устройство, с выборными чинами. Но после смерти прежнего главы ее вожди перессорились между собою. Чем дело кончится, пока еще трудно было предсказать. Тем временем, укоренившийся за сто лет Капштадт нависал над молодым русским городком неустранимою угрозой.
Однако исход борьбы в колониях часто решается совсем в другом месте. Вот и теперь: летняя кампания во Фландрии обернулась для голландцев полосою тяжелых конфузий. Граф Мориц Саксонский, возглавивший французскую армию, показал себя блестящим полководцем и овладел всеми 'барьерными крепостями', преграждавшими путь к мягкому, жирному телу расслабленных вследствие долговременного мира и благополучия Штатов. Если французы ворвутся — хватит ли у нынешних бюргеров духу открыть шлюзы и затопить собственные жилища, как сделали когда-то их прадеды? Навряд ли. Я бы даже сказал: определенно, нет. Надежда оставалась лишь на помощь англичан и цесарцев, да на вспомогательный русский корпус, об отправке коего на Рейн как раз тогда шли переговоры.
И вот, задумайтесь: уместно ли в таком положении делать обиду российской императрице, отнимая у покровительствуемой ею компании небольшое селение на краю света? Мне-то самому ясно было, что Бестужев сие не примет во внимание и уговорит государыню послать войска, невзирая ни на что. Но Великому Пенсионарию, не искушенному в тайнах Санкт-Петербургского двора, знать о том неоткуда — и можно выдать нужду за добродетель, пообещав свое содействие в обмен на урегулирование противоречий в Африке. Главное, чтобы наш посол не возревновал и не спутал мне карты. Граф Александр Головкин был сыном покойного канцлера Гаврилы Ивановича, моего недруга при жизни, да и сам в правление Анны пытался строить беглому генералу Читтанову помехи в делах. Впрочем, первая же беседа с послом убедила, что пакости он чинил только по указанию свыше, будучи в личном отношении человеком вполне безобидным. Нынешняя служба его заключалась, большею частью, в скупке у голландских моряков говорящих попугаев и всяческих певчих птиц, преимущественно канареек, и посылке оных ко двору государыни. Но самые большие усилия он прилагал к занятию, еще более увлекательному и приятному: преумножению поголовья Головкиных. Его супруга-иностранка, в девичестве графиня Екатерина Дона, оказалась феноменально плодовита и родила ему несусветное число детей, не менее двадцати пяти. Не все из них пережили опасный младенческий возраст, однако и того количества, которое наполняло посольский дом, хватило бы на полдюжины обычных семей. При столь исключительном многочадии, заниматься интригами Александру Гавриловичу было недосуг. Он исправно сопровождал меня в случаях, требующих присутствия официального представителя империи, надеясь, вероятно, через мою поддержку восстановить доверие императрицы: при восшествии ее на трон санкт-петербургские родичи Головкина сделали неправильный выбор. Сами угодили в опалу и гаагского сидельца чуть не погубили.
Яков Жиль отнюдь не был глуп или упрям: довольно быстро он согласился на разграничительную линию в десяти лигах к западу от Елизаветинска, продолжающуюся внутрь материка по меридиану. Ост-индцы кривили рожи — а куда деваться?! Метрополия в опасности! Это важнее. На восток отписанная мне территория простиралась аж до самых португальских владений. Не то, чтобы я питал надежду когда-нибудь действительно овладеть столь обширною частью Африки, однако и отказываться не стал. Правда, сие соглашение было с подвохом. Долг-то российский остался! В закладе у наших кредиторов прежде была фактория с неопределенным пространством вокруг нее, теперь — вся земля, указанная в договоре. Подозреваю, хитрый пенсионарий имел точные сведения о плачевном состоянии османских финансов и не верил в своевременную выплату контрибуции — следственно, и в погашение русского кредита. Премилая картина рисовалась его торгашескому взору. Сначала получить от простодушных варваров военную помощь, потом их же обобрать — и все законно! Все по добровольному соглашению.
Сроку до следующего платежа оставалось пока еще с запасом: чуть более девяти месяцев. Ребенка можно зачать и родить. Но если турки не смогут или не захотят выдать очередные два миллиона, набрать нужную сумму будет очень трудно. Почти невозможно, с учетом всех привходящих обстоятельств.
Тонкость в том, что долг — государственный, а заложенные активы принадлежат частной компании. Они лишь временно доверены казне в обмен на ряд существенных привилегий. Юридическая безупречность заклада их в обеспечение кредита сомнительна; однако в нашем отечестве важны не столько правовые аспекты, сколько близость к трону. 'L'etat — c'est moi', сказал Людовик. Из наших монархов сие мог бы повторить Петр Великий (причем, с гораздо большим основанием), а после него частенько оказывалось, что государство — это Меншиков или Бирон; в последнее время дело все больше клонится к формуле 'государство — это Бестужев'. Без турецкой контрибуции, денег в казне на погашение кредита не будет. Велик соблазн разыграть казенное банкрутство, ибо потери от него падут, главным образом, на меня и моих компаньонов.
Поэтому надо искать недостающие средства самому. Императрица рассчитается потом: хоть деньгами, хоть дополнительными льготами. Одномоментно выдать крупную сумму ей тяжело, а помалу — не составит труда. Реализация груза 'Святого Луки' даст полмиллиона или чуть больше; примерно столько же я могу наскрести, сведя воедино все свои денежные резервы и распродав или заложив не самые нужные активы. Остальное... Может, из кабинетских денег у государыни попросить? Шувалов тут не помощник, лучше через Разумовского зайти. Даст ли она? Бог ее знает. Поведение женщин трудно предсказать, что в денежных делах, что в любовных. Некоторым кавалерам удается немыслимое: вон, Мориц Саксонский, ныне маршал Франции. Около двадцати лет назад, еще довольно молодым человеком, сей бастард возжелал короны герцогства Курляндского. Не имея ни собственных средств, ни поддержки сильных мира сего, где взял он деньги на это дорогостоящее предприятие? Парижские актрисы (и прочие дамы полусвета) собрали для своего любимца полмиллиона ливров! Вот это, я понимаю, успех у слабого пола! Впрочем, полмиллиона ливров составляют всего лишь сто тысяч талеров, а лишнего миллиона в кабинете, скорей всего, нет. Столько бы и Бирон у Анны не выпросил, и Разумовский у Елизаветы навряд ли сможет. Кроме того, они с Бестужевым, вроде, породниться собираются... Значит, в любом случае не миновать канцлера, коий непременно начнет доказывать, что заклад сказанных денег не стоит, и лучше оставить заморские владения голландцам. Десять против одного, что императрица, по бережливости, к сему склонится.
Убеждать Елизавету, что эти незначительные сами по себе пункты служат опорою восточной торговли, могущей принести стократ большие выгоды, придется в письмах. Насколько я знаю государыню, она охотнее прислушивается к аргументам, излагаемым лично и апеллирующим к чувствам. Стоит Бестужеву пробудить в ней чувство скупости (что не весьма трудно для искушенного царедворца), и все — пиши пропало. Нет! Нужны независимые от казны или кабинета средства, хотя бы заемные и на недолгий срок, достаточный для принуждения султана к уплате контрибуции. В Европе их не найти: для спасения из кабалы голландских банкиров обращаться к банкирам английским либо итальянским — то же, что изгонять Сатану именем Вельзевула. Зато в России... В России нет ни одного банка, и почему бы не поступить согласно поговорке, что свято место пусто не бывает? Нет, банк учреждать я не стану. При нынешней власти подготовка регламента и нужных указов может занять не один год. Но почему бы Камчатской компании, на волне успеха первых ее коммерческих начинаний, не выпустить, в добавление к акциям, еще и процентные обязательства? Немалые суммы возможно вытащить из кубышек!
Нужные письма были написаны — и отправлены немедля в Санкт-Петербург. Разумеется, с нарочным, а не почтой, дабы не обеспокоить раньше времени одного не в меру любопытного господина. Сам же я восприял путь в противоположную сторону, подальше от осенних ветров и дождей, поближе к ласковому медитерранскому солнцу. Впрочем, осень настигла меня и в Ливорно: в день прибытия погода была такой, что поневоле вспомнишь Лондон.
Встретился с Мишуковым, договорился о корабельном сопровождении до Чанак-кале и послал секретаря в Константинополь для уведомления о своем скором прибытии: внезапность хороша лишь на войне. Послу сваливаться, как снег на голову, негоже. Тем временем отправился в без пяти минут вражеский Неаполь, для продажи порохового завода королю Карлу (или тому, кого он укажет). Переговоры об этом заняли довольно времени, чтобы мой человек успел вернуться и огорошить меня турецким отказом.
Вообще говоря, принимающая сторона вправе бывает иностранного дипломата не пустить, если тому есть веские причины. Реис-уль-кюттаб, от коего была писана отказная грамота, ссылался на всеобщую ненависть турецкого народа к недавнему главе вражеской армии, могущую поставить под сомнение безопасность русского посольства. Шифрованное письмо резидента Неплюева открывало тайные пружины: в Диване при получении известия, что к ним едет сам Шайтан-паша, мгновенно решили, что сей злейший враг мира и покоя намерен либо учинить внезапное нападение с моря, либо разведать османскую оборону для атаки с сухого пути, которая тоже не замедлит случиться. Ну и нагнал же я на них страху! После предыдущей войны они спокойно принимали в Константинополе Румянцева с его полутора тысячами возов... Или в том и дело, что он тащил с собою целый караван подарков? Бестужев, конечно, будет рад: ему любая моя неудача — прямо бальзам на душу.
При таких опасениях турецких, плавание через проливы инкогнито, под видом купца, тоже становилось неуместным. Ежели узнают, пусть даже post factum, то уже непременно уверуют, что путешествие совершалось ради шпионства. Пришлось взять цесарский паспорт в Генуе, у маркиза Ботты д'Адорно, и все-таки пересесть в ненавистную карету. Что генерал Читтанов не соизволил заехать в Вену, впоследствии объясняли анти-австрийской ориентацией оного в иностранных делах. Ничего подобного: просто хотелось как можно более сократить путь. Военная Граница, Венгрия, Трансильвания — и через горы в Букурешть, где все еще стояли наши войска. Приятно было вновь ощутить себя во главе армии! Мало есть наслаждений на свете, сравнимых с необыкновенным чувством, наполняющим душу, когда десятки тысяч специально выученных людей исполняют предначертания твоего разума, когда войсковые корпуса движутся, словно собственные твои руки, готовые нанести неотразимый удар врагу, когда выстраданные тобою расчеты и замыслы оказываются правильнее и умнее, чем коварные планы чужеземцев. В сравнении с этим ощущением небывалого могущества, любые почести и слава — пустейший вздор.
