Молодой камергер был во многом прав. Я обещал ему значительную субсидию, если замысел этот когда-нибудь придет к воплощению. Однако, прежде, чем дело сдвинулось с места, над моей головою сгустились тучи столь мрачные, что стало просто не до того. Пришлось озаботиться, как бы в Сибирь не укатить!
А началось — с непокорства заводских крестьян. Не моих: демидовских. У покойного Акинфия был младший брат, Никита Никитич. Обойденный при разделе наследства, он упрямо стремился догнать первенца в фамильном ремесле, расширял дело с чрезвычайной быстротою и частенько возмещал недостаток денежных средств для строительства новых заводов, безбожно урезая плату работникам. Незадолго до того, купил он у князя Репнина большое имение в Обоянском уезде. Крестьяне, весьма наслышанные о деловых обычаях знаменитого промышленника, встретили явившихся утвердить их за новым владельцем служителей Вотчинной коллегии на границе владения, полуторатысячной толпою с дубьем и рогатинами. Мол, без кровопролития не покоримся: умрем, но под Демидова не пойдем! Испуганное начальство продажу имения отменило. Дало слабину — и тем открыло ящик Пандоры. Желающих освободиться от заводской неволи явилось множество. Под Малоярославцем, на парусной и бумажной фабрике коллежского асессора Гончарова, работники не только явили непокорство, но и составили настоящий воинский отряд, разбили посланную на их усмирение команду, отняли у нее пушки... Лишь бригадир Хомяков с тремя полками смог затушить разгоревшийся бунт. Прежде, чем разобрались с гончаровскими мастеровыми, восстала Ромодановская волость Калужской провинции, купленная все тем же Никитой-младшим и его сыном Евдокимом у графа Головкина. Беглый солдат, знающий правильную службу, обучил мужиков строю. Даже и не одних мужиков: бабы и девицы, в изрядном числе, облачились в мужское платье и тоже взялись за оружие. Вообразите, по сей детали, степень ожесточения. Полковник Олиц, с целым батальоном в пятьсот человек, оказался этими фуриями разгромлен и взят в плен. Два офицера и три десятка нижних чинов убито и умерло от ран; потери противной стороны, значительно сие превзошедшие, ничуть не устрашили крестьян. Хомяков, победитель при Малоярославце, отправлен был на ромодановцев со своею бригадой — но в этот раз не преуспел. Сжег несколько деревень и захватил бунтовщиков человек двести, однако большая часть разбежалась и составила многочисленные вооруженные шайки, кои по всей округе ни прохода, ни проезда не давали. Дело пришло в Сенат. Будь я помоложе, точно предпочел бы смолчать или больным сказаться...
Только у старости — свои права. Старикам терять нечего. Жизнь прожита, будущего нет все равно. Погибнуть в бою счастья не выпало. Одна осталась радость: говорить людям правду в глаза. Не всю, конечно, а то не поглядят и на седины, загонят на Соловки, как Толстого; и все же предел дозволенного с возрастом заметно отодвигается.
— Господа сенаторы; я большею частью согласен с высказанными тут мнениями о непростительной слабости действий бригадира Хомякова и особенно — Вотчинной коллегии, подавшей крепостным людям ложную надежду улучшить свою участь путем непокорства и бунта. Возмущение в Калужской провинции, так или иначе, придется давить силой. Теперь уже никуда не деться, к сожалению. Государство погибнет, ежели начнет в подобных случаях уступать.
Сделал паузу, оглядел высокое собрание. Не клюнули. Смотрят, как сычи. Ждут, когда перейду от разумных речей к неизбежной крамоле. Ну... Правильно, в общем-то ждут...
— Тем не менее, подлинные военные действия, с употреблением артиллерии, выжиганием селений и убиением изрядного числа поселян в самой, что ни есть, коренной России — тоже не во благо империи. Я в турецкой-то земле не велел зря народ разорять. А тут свои.
— Значит, мятежники Вам свои, Александр Иванович? — Князь Одоевский, бывший президент Вотчинной коллегии, бросился оборонять угрожаемые, по его разумению, позиции. — Свои они, доколе покорны. А бунтовщики — опасней турок! И чем ближе к средине государства, тем опасней. Нельзя давать пощады внутреннему врагу!
— Да я, Иван Васильевич, о другом. О том, как не делать верноподданных врагами, и не доводить оных до бунта. Вы рапорт Хомякова изволили прочесть? Что ему супротивники перед боем кричали? Мол, мы Ея Императорскому Величеству не противимся, а от Демидова смерть себе видим и в руки к нему нейдем.
— Ложь сие! Кто закону, от монаршей особы исходящему, враждебен — тот против Государыни Императрицы себя ставит!
— Давайте не будем спешить с окончательным приговором. Я сам, как всем здесь известно, заводчик. Больше тридцати лет веду крупные промыслы, с тысячами работников, как наемных, так и крепостных, и за все это время не имел среди них случаев непокорства, с коими не могла бы справиться заводская стража. Часто и до стражи не доходит: объявится смутьян, мастеровые бока ему намнут — да никому и не скажут. Палить же по своим...
Обер-прокурор Бахметев, в далекой юности мой однополчанин-семеновец, усмехнулся:
— А на Перекопе в семьсот тринадцатом году? Картечью по взбунтовавшимся солдатам?
— Ну, это, Иван Иванович, совсем непохожий случай. Там других способов не было. И времени: либо сей секунд войско в чувство привести, либо оно превратится в неуправляемую толпу и погибнет под татарскими саблями. Кстати, господа, сие может служить подтверждением, что при действительной необходимости у меня тоже за картечью дело не станет. Однако нынешняя оказия — иного рода. Наведите справки: у Никиты Никитича работникам сплошь и рядом не платят совсем ничего. Бывает, еще должны за прокорм остаются. А пашню-то пахать времени нету, стало быть, и хлеба своего нет! Семью как содержать?! Ладно, у кого есть помощники, умеющие без набольшего с хозяйством сладить. А если семеро по лавкам, да мал мала меньше? Подлинно, голодную смерть себе увидишь, а заодно — детям своим. Оттого и бабы взялись за оружие, что при таком порядке детям спасения нет. Можно кормиться подаянием, ходить 'в кусочки', но не тогда, когда бедствует, считайте, вся волость.
Тайный советник Голицын, сын покойного князя Дмитрия Михайловича, возразил:
— Мастеровые на Брынских и Дугненских заводах другое показывают и говорят, что всем довольны.
— Так ведь, Алексей Дмитриевич, мастеровой мастеровому рознь! На любом железном заводе найдутся такие служители, которых обижать — себе дороже. Без них дело развалится, а коли недовольны будут — пойдет вкривь и вкось. Этим заводчик платит щедро, каким бы скупердяем он ни был. Есть и те, которые боятся против хозяина свидетельствовать. Стоило бы озаботиться вопросом о вине статского советника Демидова в доведении своих людей до бунта и подумать на будущее о законодательном определении крестьянских повинностей в отношении владельцев.
Одоевский злобно ощерился:
— Ежели наказывать помещиков за то, что их крепостные люди бунтуют, мужичье совсем страх потеряет. Сии канальи могут содержаться в повиновении лишь неуклонною строгостью и угрозой безотменной кары. Сами же, Ваше Высокопревосходительство, изволили заметить, что слабость — путь к погибели государства!
— Дражайший Иван Васильевич, искусство править людьми не сводится к виртуозному владению кнутом. Вот, извольте послушать, что писал император Антонин Пий одному вельможе, пенявшему на рабское непокорство:
'Не одним только проявлением власти должно обеспечивать послушание рабов, но и умеренным с ними обращением, давая им все что нужно, и не требуя от них ничего, превышающего их силы. В том, что касается их повинностей, надо поступать с ними по справедливости, соблюдая меру, если ты хочешь легко преодолеть их наклонность к непослушанию. Не надо быть слишком скупым на расходы для них, не надо прибегать к мерам жестоким, потому что в случае волнений среди рабов проконсулу придется вмешаться и, согласно данному ему полномочию, отнять у тебя рабов'.
Я закрыл записную книжку и продолжил:
— Ежели языческий государь шестнадцать веков тому назад рассуждал столь разумно и человеколюбиво, то кольми паче мы с вами, именующие себя христианами, должны милосерднее с братьями во Христе обходиться! И где проконсулы наши, готовые унять безрассудную алчность рабовладельцев?! Единственный способ предупредить новые восстания заключается в искренней заботе о правде и справедливости для простого народа.
Неблагоприятное отношение вельмож к моим увещеваниям, разумеется, можно было предполагать, однако степень враждебности превзошла всякую меру. Ох, что началось! Среди сенаторов большая часть хоть, может, и не хватает звезд с небес, но все же люди разумные и опытные. А тут... Куда их разум делся, воистину одному Богу известно! Как бык на красную тряпку, так наши государственные мужи взъярились на высказанные мной идеи. И на меня, вместе с ними. Упреки в потворстве бунтовщикам — еще самое легкое, что довелось услышать. Дабы пригасить всеобщее возмущение, пояснил, что речь не о помещичьих крестьянах, а исключительно о заводских. Мол, российское благородное шляхетство, самим Всевышним призванное повелевать, обращается со своими рабами умеренно и человечно, а вот промышленники, только вчера поднявшиеся из мужиков, надлежащего опыта лишены и должны быть поставлены под благодетельный присмотр государства. Напрасные старания! Любая урезка прав господина воспринималось коллегами по Сенату, как покушение на богоданные основы мироздания. Все мои предложения отвергли напрочь. Бригадира Хомякова предали военному суду за слабость и нерешительность, вместо него послали генерал-майора Опочинина с большим корпусом и предписанием действовать без пощады. Посыпались доносы, в том числе на высочайшее имя: в спокойную пору мои доводы о необходимости уступок простому народу воспринимались как безобидное стариковское чудачество; теперь те же самые соображения вдруг обратились в опасные противогосударственные инсинуации. Попасть на личную аудиенцию к Ее Величеству не вышло: Лизавета Петровна изволила делить свое время между балами и молитвами, уклоняясь от неприятных положений. Ваня Шувалов, на словах выражавший дружбу и обещавший всемерное содействие, на деле не помог ничем, смущенно отводя взор при встречах. Наконец, в компанейский гостевой дом (собственного жилища в Санкт-Петербурге я так и не сподобился завести) явился старший дядюшка сего премилого красавца и со всею доступной ему вежливостью попросил не сеять раздор в народе. Лучше всего — отбыть в деревню.
— Любезный друг. Это Ваше собственное пожелание, или Высочайшая воля?
Глава Тайной Канцелярии достал из-за обшлага аккуратно сложенную записку на александрийской бумаге, запечатанную розовою облаткой. Так дамы высшего света заклеивают любовные письма. Развернул — да, Ее почерк. Собственноручное послание, знак самого наивысшего уважения! 'Дорогой Александр Иванович...' Так, вот оно, главное. 'Нездоровый столичный климат Вам явно вреден. Искренне надеюсь, что отдых в имении поможет восстановить силы, потраченные в беспрестанных трудах на благо отечества...'
С императором еще можно бывает спорить. С императрицей... Кому доводилось спорить с бабами, хотя бы с собственной женою, пусть скажет: много ли пользы из сего выходит?
СЕЛЬСКИЕ ДОСУГИ
Нельзя не заметить, что легкая расслабленность государственных мышц, охватившая империю при нынешней государыне, имеет не одни лишь дурные стороны. По крайней мере, нравы в России сильно смягчились. Никакого сравнения с порядками, царившими при грубой, мужиковатой Анне, тем паче — при непреклонно-суровом Петре. В наше время, если надо отпихнуть неугодного вельможу от руля государства, сие делается с любезной улыбкой и чуть ли не под видом дружеского объятия. Впрочем, готов допустить, что изысканными манерами и крайней деликатностью, явленными властью при наложении очередной опалы, я обязан по преимуществу военной своей репутации и трепету обитателей Востока перед грозным Шайтан-пашою. Пугало на султана — вещь необходимо нужная в хозяйстве; в любой момент может понадобиться.
Так что, в глазах непосвященных, ни малейших признаков ссылки мой отъезд вовсе не имел. Ну, поехал старик в деревню отдохнуть... Ну, поругался с кем-то перед этим... Ничего удивительного, что здоровье поправки запросило: сердиться вообще вредно, особенно же — в преклонные года. Желчь разольется, никакие доктора не помогут!
Село Бекташево сильно разрослось со дней предыдущей царской немилости (в благополучные времена посещать его досуга не находилось). Вдоль главной улицы разбогатевшие на лесопильном промысле мужики таких теремов понастроили, что боярам прошлого века впору. На нынешний вкус, конечно, бедновато: внуки тех бояр презирают дедовский образ жизни. Им подавай дворец по проекту французского архитектора, да с регулярным парком, статуями и фонтанами. А то устроишь бал, пригласишь персон этак сотню, и где их принимать?! Чем удивлять и вгонять в безнадежную зависть? Я, впрочем, ничего подобного не имел в планах и охотно согласился на предложение Мелентия Антипова, одного из столпов сельского общества, пожить в его свежепостроенном, но еще не заселенном доме. Большой свиты с собой в имение не потащил: три секретаря для деловой переписки, полдюжины слуг и помощников... Зачем мне больше? Разместился с удобством и простором. Выйдешь на широкий балкон при светелке — такие открываются дали, что дух захватывает! Налево тянутся изумрудной полосою заливные луга, серебристою змейкой мелькает кое-где смирная в эту пору речка. Направо — за поясом сжатых, по осени, полей темнеет бор, мимо коего сей поток несет свои чистые, хотя чуть желтоватые от болотной ржави воды. По первому взгляду странно показалось: отчего лес вдали будто раскрашен полосами в две краски? Оказалось, моя работа! Просто забыл, за давностию лет.
— Ваше Сиятельство, когда еще при государе Петре Алексеевиче изволили распоряжаться, — почтительно напомнил Мелентий, — привезли землемера и велели в Чернореченском бору наметить полосы, числом сто и шириною по сорок сажен, дабы каждый год сводить по одной. Я-то еще мальчонкой бегал сопливым, а батюшка мой покойный Егор Иваныч в старостах у Вашей Милости служил, так что все эти дела через него совершались. Народ, помню, дивился, что новый хозяин аж на целый век вперед рассчитывает, чтобы внукам и правнукам хватило.
Вот теперь вспомнил. И впрямь, было такое. Вырубку приказал вести не сплошь, а через ряд, для лучшего возобновления леса; однако натура внесла в мой план свои поправки. На широкие просеки в старом ельнике ветер нанес легкокрылых березовых семян, так что молодые елочки оказались под сплошным лиственным пологом, терпеливо дожидаясь неблизкого часа, когда белоствольные красавицы вырастут, состарятся, падут и обратятся в труху. В осеннюю пору с птичьего полета (или с холма, на каком стоит Бекташево, подобно большинству северных русских сел) взору открывается восьмиверстный лесной массив, расчерченный словно по линейке. Если на Луне, как считают иные ученые, есть разумные существа (и если они умеют делать телескопы), вполне возможно изобразить надпись, которую они смогут прочесть. Хотя начертание оной займет, по меньшей мере, лет двадцать...
