— Вернемся к делу, господа. Общеизвестно, что таланты и склонности переходят от отцов к детям. И что ж? У нас в империи некоторая часть людей, рожденных в крестьянском чине, оказывается лишена свойств, подобающих землепашцу, зато в полной мере одарена способностями воинскими! Принуждать таковых вести хозяйство — то же самое, что пытаться пахать землю шпагой. Не их это дело! Подумайте: до какой крайности надобно дойти, чтоб своею охотой в солдаты проситься?! Служба солдатская — не мед. Многие увечат себя, лишь бы не взяли. Кто идет вольником? Только совсем отчаявшийся. Такой готов хоть в омут головой, хоть с кистенем на большую дорогу. Или у нас разбойников нехватка?!
Я обвел взглядом сенаторов, дабы убедиться, что меня слушают, и сразу был наказан: в получившуюся паузу встрял все тот же Семен Салтыков. Что за вредный старикашка: его Люцифер в аду заждался, а он тут насмешки строит! Сложил на роже ханжескую гримасу и говорит:
— Граф, а не лучше ли жениться, да законных отпрысков завести? А то из незаконных кого признать? Неужто продолжение рода тебя, Александр Иваныч, не заботит?
Можно бы отшить: мол, не твое, старый хрен, собачье дело. Ну, или, сообразно обстановке, тот же самый смысл вложить в более дипломатичную форму. Однако чувство общности тогда развеется. Пропадет дух братства во грехе. Лучше ответить, и ответить искренне.
— Какая женитьба, Семен Андреич?! Я ведь тебя всего семью годами моложе. Грешные мысли, ежели еще посещают, так разве по большим праздникам. Что до признания... Знаешь, как сибирские инородцы собачью породу улучшают? Закапывают новорожденных щенков в сугроб: который выберется — годен для жизни. Вот так и с людьми. Сыновья знатных персон, балованные сызмалу, вырастают ни на что не годными уродами: вспомни хоть Федора Матвеева или Исайю Шафирова. Или (прости, князь Василий Владимирович) Ивана Долгорукого... В ком живы мой дух и моя кровь, тот любые преграды одолеет. А в ком сего нет — на тех плевать.
— Ну, ты жесток, батюшка мой! Свое же потомство — аки псов трактуешь...
— Как людей, во всем отцу подобных. Ибо той же мерой отмерено было мне, бывшему в сиротстве с младых ногтей — и сие не погубило, но во благо пришлось, изощрив ум и закалив душу...
На секунду остановился, встретивши взгляд императрицы. Странный по выражению, с оттенком грусти. Хотя... Что тут странного?! Если верно все, что нашептывали за ее спиною, у Елизаветы могут быть дети. Не от Разумовского. Незадолго до его возвышения, среди придворных с легкой руки доктора Лестока распространилась новейшая французская инвенция: во избежание многочадия на срамной уд вздевают пузырь из бараньих кишочек и тем супругу (ну, или кого случится) довольствуют. Но вот прежде сего... Помнится, в междуцарствие перед избранием Анны слушок ходил о беременности царевны: возможно, что и правда. А если правда — куда младенца дели? К преображенцам в слободу? Или в дворцовые имения? Впрочем... Отца своего Лизе все равно не догнать, по числу отпрысков царской крови, раскиданных во всех сословиях. О том, что он сделал с первенцем — молчу... Возможно, это наследственное: натура, побуждающая не только людей, но и бессловесных тварей к заботе о собственном потомстве, в государыне искажена явным образом. Вскоре после ее воцарения зашла у нас речь, при подобающем случае, о сукцессии престола. Мол, стоит ли вызывать голштинского племянника? Не лучше ли объявить Алексея Григорьевича принцем-консортом, да постараться о новых наследниках? И пусть попробует кто воспротивиться: любого в бараний рог свернем! Решительное 'нет', безо всяких объяснений, было ответом, и строгое запрещение вперед возвращаться к этой теме.
Ну, да ладно. Пока не перебивают, надо мысль закончить.
— Но все же прошу высокое собрание учесть, что препятствия, слишком непреодолимые, способны направить молодые души на губительный для них и опасный для государства путь. Чувствует крестьянский парень дар Божий к воинскому делу — а мы его на службу не берем! И что? Он так и будет ходить за сохою?! Вы уверены? Да хоть приковывай, такой найдет способ сменить сошку на саблю и ружье! Не дадим биться за империю — станет биться против! Вот, князь Иван Юрьевич ратует против смешения с подлым народом; а может ли он, да и любой из присутствующих, ответить за каждую каплю своего семени? Пусть нет среди нас военных талантов, равных Цезарю — но если чей бастард, одаренный хотя бы в меру среднего генерала, сделается атаманом разбойников... Бунт Стеньки Разина покажется детскою игрою!
Сенаторов проняло. Обер-шталмейстер князь Куракин объявил, что возвращать челобитчиков владельцам не следует, поскольку помещики с ними ранее не сладили; к тому же в родных деревнях они действительно могут стать зачинщиками бунта. Но и в солдаты записать нельзя: сие будет потачкой непокорству. А надо их сослать в сибирские казенные рудники. Генерал князь Урусов возразил: дескать, почему бы не взять в солдаты? Некомплект в иных полках не меньше, чем при Петре Великом бывало. Особенно на персидских границах, где неспокойно. Александр Львович Нарышкин предложил: а может, в матросы? Сия пропозиция стала пунктом компромисса для тех, кто желал пострашнее наказать своевольников (ибо морская служба считалась еще хуже солдатской и во мнении народном вполне соперничала с рудниками), и тех, которые стремились употребить челобитчиков с пользою для державы. Я тоже резолюцию поддержал, тем более что неотложные меры против гастрических лихорадок в армии и флоте уже возымели силу, и дурною славой перевозчиков на тот свет корабли обязаны были минувшим дням. Ломать голову, как бы снизить смертность, не требовалось: способы сохранения здоровья были известны. К примеру, голландские ост-индцы имели обычные потери не свыше одного-двух человек из сотни, на протяжении перехода в Батавию. Джеймс Оглторп и его масоны при колонизации Георгии добились еще лучших результатов. На моих собственных торговых судах дела обстояли почти так же. Почти — потому что приучить к строгому порядку русских и неаполитанцев значительно труднее, нежели англичан или немцев.
Так почему же балтийская наша эскадра всего лишь при переходе из Кронштадта в Ревель несла урон в людях, достойный кругосветного плавания? Замечу, кстати, что британский военный флот мало в сем пункте отличался; а шведский — если отличался, то в худшую сторону. Ответ предельно прост: с капитанов не было спроса за этих покойников. Как, впрочем, и в армии с офицеров. Тридцатилетней давности регламент о сбережении солдатского здравия формально оставался в силе, но его нарушение не взыскивалось. Второй комплект котлов, для кипячения питьевой воды, походные бани, прожарка белья и мундира от вшей... Все сие требует определенного избытка в средствах, а откуда оный избыток возьмется, ежели, с одной стороны, казна недодает денег, а с другой — армейские полковники и морские капитаны видят в своей службе прежде всего статью дохода? Урезать довольствие, насколько выйдет, излишки же положить в карман. Способов много. А попробуй прижать — визгу поднимется! При постоянных задержках жалованья, на подобные акциденции обыкновенно закрывали глаза. Ко всему, матушка-государыня дала обет никого не казнить, и сим не заслуженным подданными милосердием еще больше развязала руки ворам.
Ввиду столь бедственного положения нижних чинов, я почел ключевым пунктом создание действенных ревизионных департаментов при Адмиралтействе и Кригс-комиссариате. Вообще, на сей случай издавна существовала целая Ревизион-коллегия; но ее глава, действительный статский советник Кречетников, чином не вышел, чтоб заставить с собою считаться Долгорукова или Головина. Сами же эти сановники строгую проверку финансов равняли со слежкою и доносительством, коими брезговали. После аннинского царствования — я отчасти мог их понять. Однако, нужен был укорот казнокрадам.
Чтоб не утонуть в океане старых злоупотреблений, все грехи прошлого великодушно простили. Уворованным в прежние царствования можно было пользоваться невозбранно — с условием, чтоб ни копейки больше не красть. Разумеется, такое преображение вряд ли возможно при отсутствии занесенного над головою топора; но частично сие орудие удалось заменить такими средствами, как Сибирь, кнут и конфискация. Что любопытно, отнюдь не эти наказания вызвали наибольший протест. Скандал возгорелся по поводу введенных мною вычетов из жалованья тех офицеров, чьи подчиненные мрут свыше обыкновенного или бегут в необычайном числе. Во флоте дошло до совместного демарша нескольких капитанов, большей частью голландцев и гамбуржцев: мол, ни контракты их, ни обычаи, принятые в цивилизованных странах, штрафовать за такое отнюдь не дозволяют. Полная оплата — или обходитесь без нас! К чести императрицы, она оказалась достаточно тверда и прислушалась к моему мнению, а не Головина, который склонен был потворствовать своим людям. Не обреталось среди них таких, которыми стоило бы дорожить — все желающие скороспешно получили абшид, а честолюбивые первые лейтенанты заместили в капитанском чине своих незадачливых начальников. Смею думать, Россия ничего не потеряла.
Вот после этого, да еще после назначения на каждый корабль или фрегат ученого доктора, наделенного правом прямого доклада высшему начальству при угрозе морового поветрия — дело чувствительно сдвинулось с той мели, на коей сидело много лет. Предписанные улучшения в содержании нижних чинов были проведены; неодолимые препятствия к сему, о которых велась бесконечная переписка, каким-то чудом исчезли. Кормежка исправилась; питьевую воду начали кипятить; больных стали отделять от здоровых; пойманных за отправлением естественных надобностей в трюме, вместо гальюна, пороли на глазах у команды линьками. Ничего хитрого — а смертность уменьшилась во много раз. Впрочем, я всегда утверждал, что победить это бедствие возможно. Надо лишь постоянно помнить, что люди, в особенности подготовленные и обученные, составляют наиболее ценный и дорогой ресурс.
В одном только меня ждало разочарование. Главою всей флотской врачебной службы мне виделся не кто иной, как Иоганн Бахстрем, автор трактата о цинге, раскрывшего тайну сего недуга. При первом удобном случае велел возобновить поиски сего достойного, но совершенно не оцененного в Европе ученого. И его нашли — но, увы, чуть-чуть мои люди опоздали. Оказалось, из Лейдена он действительно уехал в Литву, где служил личным врачом у Анны Радзивилл. Однако склонность к религиозному вольнодумству вооружила против него иезуитов — да так сильно, что даже Радзивиллы не смогли (или не захотели) своего человека спасти. Он брошен был в Несвижскую тюрьму и в застенке тайно удавлен.
Если кто скажет после этого, что Бог существует и, более того, вникает в человеческие дела, — ну как не рассмеяться над людской наивностью? Если Он позволяет творить сии мерзости своим именем, а на месте Ватикана еще не разверзся вулканический кратер, открывающий прямую дорогу в ад... Такая терпимость ко злу совершенно не отвечает христианскому представлению о Нем. Нет! Небеса пусты. Или еще хуже — равнодушны.
В первый момент у меня родилось острое желание нанять отряд гайдамаков и выжечь иезуитскую сволочь верст на сто вокруг Несвижа; но рассудок быстро взял верх. В мире столько зла и несправедливости, что бороться с каждым их проявлением значило бы уподобиться известному идальго из ла Манчи. Благородное мщение — удел народов, скрывающихся от цивилизации где-нибудь в диких горах; просвещенные обитатели Европы (и я среди них) руководятся в поступках презренною выгодой. Подвернется удобный случай сквитаться с последышами Лойолы — не премину отомстить; однако заниматься этим специально? Мои средства слишком ограничены. Да и жизнь, увы, не бесконечна.
Кстати, о выгоде. Тем же самым летом решилась, наконец-то, судьба Уилбуртауна. С появлением в Англии корабельного железа из Тайболы, новые хозяева бывшего моего завода сразу почуяли, чем это грозит — и побежали в парламент, жаловаться на недобросовестное соперничество и просить о заградительных пошлинах. А вот им шиш! Торговый трактат англо-русский, заключенный еще Остерманом, лежит на пути неперелазною скалой. Трактат, для Британии безмерно выгодный, рушить который по просьбе кучки железоторговцев не позволят гораздо более влиятельные суконные мануфактуристы. Когда его подписывали, такой ситуации никто не предвидел — теперь же пересматривать поздно.
Акции Заандамской кредитной компании, владевшей Уилбуртауном, совсем упали. Когда же стало известно о продаже своей доли графом Читтано, пошли еще ниже. Что покупатель — такой же мой агент, как и продавец, и вся сделка сводится к перекладыванию бумаг из правой руки в левую, совладельцам было знать не обязательно. Опасаясь грядущего банкротства, компаньоны тоже начали сбрасывать активы, и вот теперь-то они обесценилось по-настоящему. Более, чем вдесятеро против 'тучных годов'. Очень осторожно, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не разгадал игру и не поднял цену, скупили всю легкотекучую часть на подставных лиц.
Приехавший отчитываться Мишка Евстафьев сиял счастливой улыбкой, как медный грош. Или, все же, как золотой соверен? Суммы-то сквозь его руки проходили огромные.
— Теперь британским партнерам — пинка под зад?
— Зачем? Пусть походят в моей упряжке. Хотели на мне ездить, как на осляти... Самонадеянные глупцы! Теперь уже они сами в хомут затянуты. Чтоб из хомута этого вывернуться, надобно в кровь разодрать шкуру. Могут, конечно, попробовать — но полагаю, что смирятся.
Так все и вышло. Никто иной не мог предложить любезным партнерам лестницу, чтоб выбраться из долговой ямы. Кредитный груз тянул компанию на дно, как пловца — пудовая гиря. Значительную часть сих обязательств тоже приобрели мои люди (с большим дисконтом), и теперь выбор стоял между предъявлением заемных свидетельств к оплате и обращением в дополнительные акции.
Все прошло гладко: англичане покорились. Восстановив свою власть над заводом, я сразу сократил число мастеровых, переведя лишних в Россию. Зато приказал найти подрядчика на строительство портовых сооружений: Уилбуртаун должен был превратиться в складочное место и центр железной торговли для изрядной части Европы. Обработка металла сохранялась лишь в таком размере, чтоб компенсировать, при нужде, навигационные задержки.
Акинфий Демидов, бывший в ту пору в Москве и посвященный мною в перипетии сих коммерческих баталий, высказал сомнение: а стоит ли подобных трат и хлопот обладание этакой, по его мнению, пустышкой?
— Еще как стоит, Никитич! — Отвечал я. — Когда дело идет не о сырых произведениях, продать товар с выгодою бывает как бы не труднее, нежели его изготовить. Обширная сеть торговых связей, вот главное богатство сей компании! Кстати — ежели какие болты, или кницы, или что еще получится дешевле делать у тебя на Урале... Четверть мне, против цены для англичан — и мы поладим.
— Четверть — много, Александр Иваныч...
— Так ведь не полосовое железо. В расчете на пуд, готовые корабельные части дороже впятеро. Но получить правильную цену... Семь потов сойдет! Семейство Кроули-Гаскойн свои прибытки держит столь же крепкою хваткой, как хороший кузнец — поковку. Да и другие тоже не слабей. Растяп нету, не выживают они в тех краях!
