Только вот конверсация сия пошла не как ожидалось: стоило похвалить окружающую благодать, хозяина неудержимо понесло хвастать. Соловьем заливался, рассказывая, сколько еще у него замыслов по улучшению и самого дворца, и парка при нем, и города столичного, и всей империи... Правила поведения при дворе предписывают в подобных случаях восхищение, и каждый высоко стоящий сановник, в любой стране мира, прекрасно умеет оное изображать. Но под конец мне начало казаться, что лицевые улыбательные мускулы свело от чрезмерного напряжения и шея заболела от беспрестанного кивания головою. Устал, ей-Богу! Дождавшись паузы, осторожно спросил: не лучше ли, мол, замышляемые перемены в жизни подданных, несомненно благие, оставить собственному их усмотрению? Сей опрометчивый выпад окончательно увел разговор на кривые тропы немецкой государственной мудрости, предполагающей, что простой народ настолько же не может о себе позаботиться, как, скажем, корова не способна построить теплый хлев и накосить на зиму сена. Все, не исключая дам, грудью встали за любимого монарха. Ван Свитен в пример темноты крестьянской привел распространенное среди цесарских славян поверье, будто некоторые покойники по ночам оживают и выбираются из-под земли, чтобы пить человеческую кровь. Как возможно терпеть подобное варварство и невежество, да еще и потакать оному?! Занедуживший селянин вместо мер, предписанных медицинской наукой, принимается вместе с соседями раскапывать свежие могилы — и если находит труп, не тронутый покамест гниением, то его и записывает в зловредные упыри. Проткнуть осиновым колом, сжечь, обезглавить, изрубить на мелкие части... Бессмысленное надругательство над усопшими, большинство из которых при жизни были добрыми христианами, а после смерти заслужили покой, — вот что творит суеверное мужичье, стоит поставленным над ним просвещенным и мудрым господам хоть на минуту ослабить свое благодетельное попечение.
— Странно. — Ответил я. — А вот в России продолжительная нетленность тела покойника, напротив, почитается знаком Божьей милости, а иногда и доказательством святости. Не главным, конечно, но важным. И там, и здесь — славяне, племена родственные. Откуда ж такая разница поверий? Может, за темноту народную следует спросить с тех, кто призван быть его учителями, то бишь с духовенства?
Жизнерадостная физиогномия Его Императорского Величества сделалась кислой, будто ее обладатель целый лимон внезапно раскусил: обсуждение дел отцов-иезуитов, кои с странах римской веры господствуют над образованием, никак не входило в его планы. Мне, впрочем, тоже не было резона увлекаться мелочной местью августейшему собеседнику, тем паче — давать повод для ссоры. Совлек с наезженной самохвалительной колеи, и будет. Перешли к артифициальным птицам: я высказал требования к местам, удобным для взлета оных и для возвращения на землю. Франц, как любитель охоты, прекрасно знал все окрестности своей столицы.
— Значит, Вам, граф, нужна гора... В пределах часа конного пути от моего дворца, есть несколько холмов, довольно крутых и возвышающихся от ста до двухсот клафтеров над обыкновенным уровнем Дуная. Однако Бургшталь и Нуссберг сплошь покрыты садами, виноградниками, огородами. Каленберг от подножия до вершины зарос лесом. Леопольдсберг — тоже, но по его склону проходит дорога к часовне св. Леопольда, которую можно расширить...
— Если мне память не изменяет, эта гора — ближайшая к реке, на самом берегу? С крутыми склонами? Весьма удобное расположение. С позволения Вашего Императорского Величества, завтра же съезжу туда и выскажу окончательное мнение.
На том и завершили прием. Разумеется, после виденных по пути в Вену альпийских вершин пригородные возвышенности не сказать, чтобы шибко вдохновляли. Венский клафтер близок к французскому туазу и пятью вершками уступает русской сажени, так что перепад высот примерно соответствовал крымскому. Но мне-то уже хотелось большего! Зато близость Леопольдсберга к городу обещала сделать свидетелями небывалого зрелища всех жителей имперской столицы, начиная с царствующей четы. В любое другое место императрица точно не поедет, да и муженька ее выманить навряд ли удастся. Ладно, Бог с ними: начнем с малого.
На другой день я, в сопровождении непременного фон Швиндта, обозрел предложенную императором площадку. Место, вообще-то, знакомое. Когда турки осаждали Вену, именно с этой высоты взирал на кипящий внизу бой Ян Собесский, выбирая момент предельного утомления и расстройства неприятельского, чтобы решительной атакою христианской конницы прорвать ряды янычар. Бывши при цесарском дворе в семьсот четырнадцатом году, новопроизведенный генерал Читтанов никак не мог оставить без внимания поле столь славной баталии. Правда, мне-молодому даже и во сне присниться не могло, с какою целью буду разглядывать знакомый рельеф сорок лет спустя. Кстати, с тех пор кое-что изменилось. Склоны, обильно политые кровью, вперемешку христианской и магометанской, суеверные крестьяне оставили впусте; зато на сем удобрении вымахал густой, могучий лес. Во время битвы гора была лысая; в прошлый мой приезд кое-где виднелась молодая поросль; теперь же просвет между густыми кронами сохранялся лишь вокруг храма, построенного дедушкой нынешней государыни, императором Леопольдом, да еще вдоль дороги к нему. Церковь сия, воздвигнутая в память избавления города от чумного поветрия и посвященная небесному патрону монарха, тоже подверглась переделке. На месте скромной часовни придворный архитектор Антонио Бедуцци возвел небольшое, но красотою вполне достойное августейшей фамилии здание. Так вот, плоская макушка горы в ближайшей окрестности оного была свободна от леса, словно бы некая плешь, или тонзура у монаха. Если ее растянуть к норд-весту, убравши лишние деревья, и проложить разгонную полосу чуть наискось к имеющейся дорожке — для взлета артифициальных птиц лучшего желать невозможно.
Услужливый камер-юнкер безропотно взял на себя все хлопоты касаемо сих приготовлений. Ежели без спешки, без чрезвычайных усилий — времени надобилось неделя или две, смотря по расторопности подрядчиков. Не будучи сильно занят, я посвящал время светским досугам: визитировал высокопоставленных сановников, после императорской аудиенции наперебой устремившихся искать моего внимания, и вел разговоры о политике. Большею частью — совершенно праздные; одним из немногих исключений оказалась встреча со здешним канцлером.
О каких-либо соглашениях речи не шло; у меня и полномочий на заключение оных не имелось; но почему бы не обсудить обоюдоинтересные вопросы? Понятно было, что новые диковинные инвенции делают графа Читтанова желанным гостем при всех европейских дворах, приглашения от коих не замедлят явиться. Так почему бы не использовать добровольного посредника для сообщения с партнерами по вечной игре, длящейся, сколько существует на свете род человеческий и не могущей прекратиться, покуда вышние силы не захотят его истребить? Взаимно, я тоже имел виды на продвижение через Кауница некоторых собственных идей. Впрочем, первая беседа свелась, главным образом, к обмену взглядами и мнениями относительно интересов разных государств и проистекающей из них вражды или дружбы.
Устремления нового канцлера к согласию и миру с французами отнюдь не составляли великой тайны. Вроде бы, разумно: имея неприятелями, помимо короля Людовика, еще Фридриха Прусского и султана Махмуда, понесши от сих последних тяжкие поражения и не видя среди своих военачальников нового принца Евгения — что правителям Империи оставалось делать?! Даже порознь вражеские державы причиняли цесарцам тяжкие конфузии, а если, не приведи Господь, вместе навалятся... Хорошо бы противников разобщить, склонивши сильнейшего их них, как минимум, к нейтралитету. Но чем оплатить благорасположение Франции? С тех самых пор, как это королевство сложилось, оно принялось теснить германцев, дабы обрести свою естественную границу на Рейне. В Эльзасе вожделенная цель уже достигнута; но далее к северу многочисленные войны не принесли соразмерного успеха. Невзирая на племенное сродство жителей Брабанта с французами, прибрать их в свое подданство христианнейшим королям пока не удалось. Прервать же многовековое движение... Нет, не верю! Точно так же император не может идти на территориальные уступки Людовику, не уронив своего авторитета перед имперскими князьями и прочими вассалами. Мне совершенно не представлялось вероятным, что Вена с Парижем как-нибудь сторгуются. До знакомства с Кауницем не представлялось. А после — пришлось пересмотреть многие устоявшиеся догмы.
Наш мир беспрестанно меняется, и эти изменения надобно бывает учитывать в своих расчетах. Дед Марии Терезии в борьбе с османами и Францией сплотил Священную Римскую империю, стоявшую после Тридцатилетней войны на грани распада. Однако же, с тех пор некоторые части ее оформились в самостоятельные государства, имеющие прочные связи со сторонними державами: Ганновер — с Британией, Саксония — с Польшей, Бавария — в постоянном почти союзе с Францией. Пруссия сама по себе набрала такую силу, что не раз вынуждала собственного формального сюзерена просить пощады. Стоит ли пытаться взять эту королевско-княжескую свору на короткий поводок, или пустить оную бегать, ограничив любовь к отечеству одними наследственными землями фамилии Габсбургов? Канцлер явно склонялся ко второму. Отчасти, полагаю, дело в его моравском происхождении. Недавние битвы за Силезию происходили в опасной близости от имений графа; естественно, что угрозу со стороны Пруссии он считал наиболее важной. Далекие же Антверпен и Брюссель, на каждую попытку цесарцев распоряжаться в сих провинциях заводящие бесконечные кляузы по поводу древних вольностей, гарантированных им прежними императорами, — полагал скорее обузой, и отнюдь не отрицался при удобном случае обменять на какое-либо равноценное владение, только ближе примыкающее к Австрии и более удобное для обороны. Возвращение Силезии почиталось непременно нужным: это был его персональный point d'honneur.
При таких воззрениях главы имперской внешней политики, вчерашние непримиримые враги вполне могли благополучно меж собой поладить. Но прочный мир на французской границе неминуемо должен был привести к войне с другим противником: без поддержки Людовика Фридрих Прусский выглядел не настолько страшным, чтобы не питать надежду при помощи союзной России осилить, наконец, наглеца.
Вот в этом пункте — в расчете на русскую помощь — и начиналась неприемлемая для меня часть хитроумного плана графа Кауница. Ладно, сражаться ради собственных выгод, — и то за последние полвека мы воевали слишком много, не всегда расчетливо, с чрезмерным кровопролитием и разорением для народа. Не хватало еще теперь впрягаться за чужие интересы. Пусть немецкие державы бьются меж собой до полного истощения сил: викторию одержит тот, кто выберет нейтральную позицию, дабы снабжать обе стороны оружием, амуницией и провиантом. К несчастью, Бестужев с этим не согласен, он грезит ниспровержением Пруссии — и государыня Елизавета вместе с ним... А меня она слушать не желает.
Грустные размышления о превратностях большой политики прервал посыльный от фон Швиндта, сообщивший о полной готовности взлетательной дорожки близ вершины горы Леопольда. Для снаряжения артифициальных птиц к полету, на заднем дворе тамошней кирхи выстроен был дощатый сарай. Приближался день, должный привлечь к моим пташкам внимание всего просвещенного общества. В случае успеха, графу Читтанову будут внимать, как греки — Дельфийскому оракулу. При неудаче — осыплют насмешками и обольют грязью так, что отмыться будет мудрено. Никого так усердно не пинают, как несостоявшегося кумира, обманувшего народные надежды.
В ВЕНЕ И НАД НЕЮ
Казалось бы, какая разница, где летать?! Москва, Вена, собственные имения... Воздух везде одинаковый! Ан нет: впечатления публики различаются! Одно дело прозаичная трезвомыслящая Европа, где любое мало-мальски важное событие попадает на перо многочисленным газетерам и обсуждается с надлежащим вниманием, другое — далекая Россия, известия из которой часто проходят через много уст и сильно приукрашиваются по пути. Истинное раздолье для краснобаев, навроде того немецкого барончика, коий, послуживши у нас вначале при герцоге Антоне Ульрихе, затем в кавалергардском полку, вернулся недавно в отечество и теперь рассказывает, как, бывши при осаде Очакова, летал верхом на пушечных ядрах. Отчет фон Претлака и прочие сообщения иноземцев о чуде на Воробьевых горах попали в ту же самую струю. Гигантские морские змеи, псоглавцы, явление Девы Марии деревенскому дурачку... В народном уме (если позволительно так называть сие вместилище всякого вздора) всегда циркулирует изрядное число небылиц, к коим и присоседилась страшная сказка о летающем диавольскою силой графе Читтанове, чернокнижнике и некроманте, недаром именуемом турками 'Шайтан-паша', сиречь 'Генерал Сатаны'.
Среди людей образованных простонародные суеверия не пользуются кредитом, зато этот круг имеет свои предубеждения: так сказать, более рафинированные. Одно из них предписывает объявлять вздором и выдумкою все, что не умещается в границах повседневной банальности. Во всяком случае, скепсис достигал высокого градуса. Утверждали, что московский полет на самом деле был искусной мистификацией, до коих столь охочи италианские chiarlatani: птица, якобы, скользила по натянутому меж высокими деревьями шелковому канату, выкрашенному для скрытности в небесно-голубой цвет. Наиболее благожелательные извиняли сей обман присущими варварской России традициями масленичного гулянья, вполне допускающими любое шутовство и скоморошество, за исключением совсем уже неприличных выходок. Рассказы о крымских летучих монстрах скорее усугубляли недоверие, ибо достигали просвещенных ушей в крайне искаженном виде, будучи уснащены самыми вздорными и нелепыми фантазиями. Император Франц, и тот колебался — хотя склонен был верить слову своего генерала, собственными глазами видевшего небывалое. Монарх весьма почтительно трактовал членов Королевского общества, к которому я имею честь принадлежать. Но, тем не менее, определенные сомнения и в его взгляде проскальзывали.
Демонстрационный день с самого начала не задался. Демка Нифонтов, предполагавшийся летуном на вторую машину, внезапно занемог животом. Ему не то, чтобы от земли оторваться — выйти из нужника никак не удавалось. По краткому расспросу, вроде бы, слабительного подсыпать никто не мог... Ладно, милый внучок, не пойман — не вор. Но больше лететь некому. Разве... Приходила уже в голову мысль, что следовало бы обучить летанию не одних лишь отроков холопского чина. Иначе в свете может утвердиться мнение: граф Читтанов употребляет для полетов тех, кого не жалко. Дабы приохотить к сей забаве людей благородных, в корзине зайденфогеля должен тянуть шкоты дворянин, желательно — титулованный! При враждебном отношении ко мне российского шляхетства, у себя в отечестве набрать знатных юношей в ученики нечего было и думать; за границей — требовало времени и определенной репутации летательного ремесла, как занятия вполне аристократического (которое renommee как раз и требовалось приобрести). Порочный круг, во всей своей уроборосной замкнутости. Разорвать оный — способ есть. Простой и очевидный. И, кажется, единственный...
